I
– Подожди, – сказал Банди своему другу д'Андреа. – Я пойду предупрежу ее. Если снова начнет упрямиться – войдешь без разрешения.
Оба были близоруки и, разговаривая, стояли почти вплотную. Их нередко принимали за братьев: примерно одних лет, они во всем походили друг на друга – оба высокие, худощавые, прямые; все делали они аккуратно, с мелочной щепетильностью. Беседуя, они то и дело поправляли друг другу пенсне или галстук или – если все было в порядке – трогали пуговицу сюртука. Разговаривали они мало. И унылость повседневного существования отражалась на их бледных лицах.
Вместе росли они, вместе учились в университете, помогая друг другу, только один на юридическом, а другой на медицинском отделении. Теперь, служа в разных местах, они могли встречаться только вечерами и неизменно прогуливались по длинной аллее над обрывом на окраине города.
Они настолько сдружились, что им достаточно было едва заметного кивка, взгляда, слова, чтобы мигом понять друг друга. Выходя на прогулку, они обменивались отрывистыми фразами, а потом уже всю дорогу молчали, словно короткие эти фразы давали им достаточную пищу для размышлений. Шествовали они медленно, понурив головы, точно усталые лошади. Ни тот, ни другой ни разу не соблазнился перегнуться через перила и взглянуть вниз – на холмы и долины и на море, пламеневшее там, вдалеке, в последних лучах заката. Как это прекрасно и как трудно представить себе, что можно идти вот так и ни разу не обернуться, не взглянуть!
Несколько дней назад Банди сказал другу:
– Элеоноре что-то нездоровится.
Д'Андреа взглянул на него и по выражению глаз понял, что болезнь несерьезна.
– Она хочет, чтоб я ее посмотрел? – спросил он.
– Нет, говорит, что не хочет.
И оба продолжали свой путь, хмурые, словно рассердились на эту женщину, которая заменила им мать и которой они были обязаны всем.
Д'Андреа потерял родителей в детстве, и его взял к себе дядя, который не мог дать ему образования. Элеонора Банди и ее маленький брат тоже осиротели, когда ей было восемнадцать лет; ценой мучительной экономии она растянула, как могла, маленькое наследство. Потом ей пришлось работать, давать уроки музыки и пения. Так вырастила она брата, так дала образование и ему, и его другу.
– Зато я толстая, а вы худые, – весело говорила она молодым людям. – Я отобрала у вас весь жир.
Она и вправду была очень толста и толстела все больше. Но лицо у нее было тонкое, нежное, как у мраморных ангелов в церкви. Прекрасные черные глаза, прикрытые длинными ресницами, и мелодичный голос смягчали первое впечатление. Она всегда страдала, когда на нее смотрели, и грустно улыбалась, думая о своей внешности.
Она играла на рояле и пела, может быть, не по всем правилам, но зато с большим чувством. Если бы не чопорное воспитание, не провинциальные предрассудки и, наконец, если бы не брат, она могла бы стать певицей. Когда-то она мечтала о сцене. Только мечтала, не больше. Теперь ей под сорок. В городе ценят ее таланты – это все же некоторое утешение. А кроме того, она вырастила двоих несчастных, одиноких детей, и это вознаграждало ее за долгие годы самопожертвования.
Доктор д'Андреа ждал долго, а его друг все не выходил.
Гостиная, где он сидел, была светлая, хотя и невысокая; от старомодной, потертой, выцветшей мебели веяло духом прошлого; словно скорбя о былом величии, взирала эта мебель на свое отражение в двух больших зеркалах. Казалось, эту комнату населяли только портреты умерших предков. Они сердито смотрели из рам на единственный новый предмет – кабинетный рояль Элеоноры.
Доктору надоело ждать, он встал, подошел к двери, прислушался. Услышав приглушенный плач, тихо постучался.
– Входи, – сказал Банди, открывая дверь. – Не понимаю, почему она так упрямится.
– Да потому, что я ничем не больна! – крикнула Элеонора сквозь рыдания.
Она сидела в глубоком кожаном кресле – огромная, бледная, как всегда в черном. Сейчас особенно странным казалось, что у нее такое детское лицо; что-то почти неприличное было в этом, особенно смущал остановившийся взгляд, какое-то безумное упорство в глазах, которое она к тому же старалась скрыть.
– Нет, правда, я не больна, – повторила она немного спокойнее. – Ради бога, оставьте меня. Не думайте обо мне.
– Хорошо! – сухо отрезал брат. – Вот Карло. Он разберется, что с тобой такое. – И вышел, яростно хлопнув дверью.
Элеонора закрыла лицо руками и затряслась от рыданий. Д'Андреа смотрел на нее; ему было неловко и стыдно. Наконец он спросил:
– В чем дело? Что случилось? Неужели вы даже мне не хотите сказать?
Элеонора все плакала; он попытался мягко, но настойчиво отвести ее руки от лица.
– Перестаньте, – убеждал он ее. – Ну, скажите… не бойтесь. Я ведь тут, рядом.
Элеонора покачала головой и вдруг в каком-то порыве схватила его руку в свои; лицо ее исказилось, и она простонала:
– Карло! Карло!
Д'Андреа наклонился к ней (что не вязалось с его чопорностью):
– Скажите мне…
Тогда она прижала к щеке руку и сказала тихим, отчаянным, умоляющим голосом:
– Помоги мне умереть, Карло. Помоги мне, ради бога! Я не знаю как, и не хватает духу.
– Умереть? – улыбнулся он. – Ну, что вы! Зачем вам умирать?
– Я должна умереть! – повторила она, задыхаясь от слез. – Скажи мне, как это сделать. Ты ведь врач. Я больше не могу! Я должна умереть… Другого выхода нет. Только умереть.
Он удивленно смотрел на Элеонору. Она тоже взглянула на него, но сразу закрыла глаза, лицо ее снова исказилось, и вся она сжалась, словно испугалась чего-то.
– Да, да, – решительно сказала она, придя в себя. – Я погибла, Карло! Погибла!
Д'Андреа бессознательно отдернул руку.
– Что? Что вы сказали? – пробормотал он.
Отведя глаза, она приложила палец к губам и кивнула в сторону двери:
– Только бы он не узнал! Не говори ему, ради Христа! Сперва помоги мне умереть. Дай мне что-нибудь, я приму как будто лекарство. Я буду думать, что ты мне дал лекарство. Только чтоб сразу! Я не могу, сама не могу, страшно! Уже два месяца я мучаюсь и все не решаюсь. Скажи, Карло, ведь ты мне поможешь?
– Чем я могу помочь вам? – спросил д'Андреа в растерянности. Она снова схватила его руку и сказала, умоляюще заглядывая ему в лицо:
– А если ты не хочешь, чтоб я умерла… ты не мог бы… меня спасти… еще как-нибудь?
Д'Андреа выпрямился и сурово нахмурил брови.
– Карло, я тебя умоляю! – твердила она. – Это не для меня, нет, не для меня, только чтоб Джорджо не знал. Если ты еще помнишь хоть то немногое, что я сделала для вас обоих, – помоги мне, спаси меня, Карло! Неужели придется все это вынести? Я ведь столько делала, столько мучилась! Такой позор в мои годы! Страшно мне, страшно…
– Как могло это случиться, Элеонора? Кто этот человек? – только и нашелся спросить д'Андреа, подавленный этим необыкновенным признанием.
Она снова кивнула на дверь и закрыла лицо руками:
– Не надо! Я не могу сейчас об этом думать! Разве тебе не жаль Джорджо? Такой позор для него!..
– Но как же? – спросил д'Андреа. – Это преступление. Вдвойне преступление. А нельзя ли помочь… как-нибудь иначе?
– Нет! – решительно и горько сказала она. – Довольно. Я поняла. Оставь меня. Мне нехорошо…
Голова ее откинулась на спинку кресла, тело обмякло.
Карло д'Андреа растерянно смотрел на нее сквозь очки. Он еще не освоился с тем, что узнал, ему было тяжело и неловко при мысли, что эта добродетельная женщина, образец чистоты и самопожертвования, так позорно пала. Возможно ли это? Элеонора Банди? Она ведь отказалась в молодости от стольких блестящих партий! А теперь, теперь, когда она давно уже не молода… А может быть, именно поэтому?
Он взглянул на нее, и оттого, что она так безмерно пышна, особенно неприличной и грязной показалась ему эта мысль.
– Ступай! – нервно повторила она. Не глядя на него, она чувствовала весь ужас его подозрений. – Ступай, скажи Джорджо. Пусть скорее делает со мной все, что хочет. Ступай.
Д'Андреа вышел почти машинально. Приподняв голову, она проводила его взглядом. И как только захлопнулась дверь, она потеряла сознание.
