Глава 29

— В–ваше В–в-величество…

Адъютант слегка заикался, протягивая Константину криво оборванный лист изографической распечатки.

Император молча взял донесение и внимательно вчитался в чуть смазанные буквы. Отложил лист на рабочий стол (откуда тот немедленно испарился, будучи подшитым референтом в специальную папку) и откинулся на спинку кресла, плотно зажмурив веки.

Атомный удар по восьмому опорному… Все-таки они дотянулись. Скорее всего – артиллерия, самолет не прошел бы. Каковы потери и существует ли терминал – неизвестно, связи нет, мезостат не помощник – «небесное око» отслеживает поле боя и тяжелую авиацию противника. Воздушной разведке нужно время. И если враг использует атомную артиллерию, обстрел скорее всего продолжится.

Боль в груди усиливалась, обретала новые оттенки, терзая сердце острыми когтями.

И ничего нельзя сделать… Сражение вошло в стадию «управляемого хаоса», когда радиосвязь до предела затруднилась ионизацией воздуха, а проводная регулярно выходила из строя или просто не успевала за стремительно перемещавшимися соединениями.

Теперь остается только ждать, когда генералы и разведка доложат о переломе в ходе битвы – в ту или иную сторону.

Сознание снова поплыло, голоса адъютантов и связистов то гудели прямо в ухо, то отдалялись куда-то вдаль. Что-то забормотал врач, звеня сменными сосудами на капельнице. Наверняка в очередной раз призывал немедленно отправиться в больничную палату.

— Нет, — проговорил император, коротко и резко, не открывая глаз. – Отстаньте.

Не то, чтобы он хотел как-то уязвить медика, просто на более полный ответ не осталось сил и дыхания.

— Алюшников сообщает — ракетная батарея особой мощности развернута, заканчивает заправку топливных баков, — доложил связист. – Но нет целеуказания. Гвардейцы продолжают сражаться с штурмдивизией, подробности неизвестны.

Терентьев пропал без вести, предположительно убит. Гвардейская бригада почти разгромлена. Восьмой опорный вычеркнут. Спешно перебрасываемые подкрепления не успевают. И все это когда, казалось, что почти устояли. Неужели конец? Несмотря на немыслимые усилия, рискованную игру и решительные действия – все-таки поражение?..

— Разведку… отправьте разведчика. Что с Восьмым.

Он говорил медленно, дыша коротко и неглубоко, старательно выговаривая отдельные буквы и слова. Левую часть тела охватывал скользкий холодок, крадущийся под одеждой, как стая ледяных мокриц. Константин сосредоточился и представил, что его поливают обжигающе–горячим душем. Это ненадолго помогло.

— Вы умрете… — донеслось откуда-то издалека, но в тоже время очень отчетливо.

Константин открыл глаза и посмотрел в лицо врачу–кардиологу, который в свою очередь взирал на монарха с выражением тоскливого и безнадёжного отчаяния.

— Вы умрете, — повторил медик. – Пожалуйста. Позвольте помочь Вам…

Константин улыбнулся. Вернее, скривил холодные непослушные губы.

— Скоро, — пообещал он. – Ещё немного. Я должен… знать.

— Свинские собаки! Бездельники! Шпицрутенов на вас нет!

С командира атомной мортиры моментально слетел весь лоск «товарищества», и, срываясь на визг, он орал, как, наверное, орал когда-то его предок, требуя — «Бей, не жалей, король на замену пришлет другого!».

У крупнокалиберных орудий с раздельным заряжанием обычно производится сначала прогревающий выстрел холостым. Затем пристрелочный, обычным снарядом, для определения отклонений, связанных с качеством разных партий пороха. Из-за этих действия, а так же из-за отказа от бетонирования площадки, одна из опор просела непосредственно перед выстрелом. Снаряд покинул ствол с отклонением от заданной траектории, ошибку усугубил сильный ветер. Вместо запланированного поражения получилось лишь частичное накрытие.

Старший бомбардир был не виноват, но дефицитный атомный снаряд оказался использован нерационально. Следовательно, нужно было «переустановить» махину и повторить. И пока команда мортиры манипулировала огромными гидравлическими домкратами, полковник заранее представлял позор грядущего доклада по расходованию специальных боеприпасов и вымещал бешенство на тех, кто попадался ему под руку.

Если бы он был ясновидящим и мог проникать взглядом через пространство, то, вероятно, смог бы увидеть, как в десятках километров к северо–востоку мучается отчасти похожими проблемами его альтер эго со стороны Империи – командующий ракетной батареей особой мощности. Два реактивных снаряда с атомными боеголовками – последний и неприкосновенный резерв Ставки – были готовы и заправлены. Но не имели точного указания цели, а без этого даже самое мощное оружие оказывалось бессильным.

Полковник так же мог бы узнать, что в течение последних часов русский ракетчик аврально рассылал запросы и курьеров, требуя любой ценой найти… геолога или агронома, любого, но обязательно с опытом работы именно в том самом районе, где могла бы расположиться мортира. Но даже если бы слуга Евгеники узнал об этом, он все равно не придал бы значения причудам извращённого ума недочеловека.

Бледный от ужаса бомбардир доложил, что следующий залп пойдет с абсолютной точностью. Но полковник не торопился, понимая, что если и второй выстрел ляжет со смещением, на карьере можно ставить жирный крест. Требовалось все перепроверить и наконец нанести последний удар — точный и сокрушительный.

Тяжелый черный дым то низко стелился по серой земле, то рвался вверх раздерганными клочьями, повинуясь шквальным порывам. Вездесущий пепел танцевал на ветру невесомыми хлопьями, как страшный снег, отсыпанный из самой преисподней. Пылала щетина травы, разлившееся из пробитых баков топливо, железо и трупы. Казалось, горит даже земля. Вспышки танковых орудий чередовались с огненными мётлами ракет, разноцветные линии трассеров полосовали дымный воздух, расцвечивая поле боя замогильной иллюминацией.

Гедеон поймал в прицел очередную грязно–серую, с зелёными разводами, угловатую тушу. Танк бешено водил длинной пушкой, странными рваными движениями, словно наматывал на ствол невидимую нить. Видимо, старался выцелить особо вёрткую, трудную мишень. Молодой наводчик прикусил губу – до крови и соленого привкуса в пересохшем рту – и подкручивал верньеры надстройки, стараясь успеть прежде, чем его «коллега» в квадратной рубленой башне танка.

Что-то кричал мехвод, вцепившись в рычаги с такой силой, будто старался сплющить металл стальной хваткой твердых жилистых ладоней. Ему отвечал командир – кажется, мехвод хотел отойти под прикрытие соседнего холма, но подполковник требовал оставаться на месте, чтобы не сбивать прицел оператору.

Огонь!

Обычно ракета стартовала под небольшим углом, вверх, чтобы компенсировать неизбежную просадку и не врезаться в землю или преграду перед «лучником». Далее включались механизмы корректировки, они выводили снаряд к мишени по пологой дуге, схожей с очень втянутой баллистической параболой. На этот раз ракета ушла свечой к грязно–серому горизонту, не реагируя на команды наводчика. Гедеон запоздало понял, что забыл подсоединить провода, поэтому снаряд стал неуправляем.

Опять загремел автомат перезарядки, пусковая установка опустилась в корпус машины, раскрыв захваты для нового контейнера. Гедеон механически считал — боезапас насчитывает тринадцать ракет, три уже выпущено. Одна попала в мишень, но с непонятным результатом, вторая срикошетила от башни, третья использована впустую. Осталось десять.

Что-то взорвалось совсем рядом, в раскрытый люк намело мусора. Дым сильно ограничивал обзор оптики, это было очень плохо. Противник рвался вперёд, стараясь как можно быстрее войти в ближний бой, танки стреляли на ходу, не обращая внимания на тонкую линию пехотного заслона. Мехвод ворочал рычаги, стараясь одновременно и маневрировать, уходя из вражеских прицелов, и не сбивать поле обзора для наводчика. Что-то говорил подполковник, но Гедеон его уже не слышал, обратившись в живое продолжение аппаратуры наведения.

Технически максимальная скорострельность «Дракона» составляла один запуск в десять секунд. Практически – не чаще раза в полминуты, иначе механизм заклинивало. Оператор навёл маркёр прицела на вражеский танк, на мгновение оторвался от визора, разворачиваясь к пусковой, но увидел, что Лежебоков сам подключает провода к ракете – неумело, медленно, но тем самым освобождая наводчика. Гедеон вновь уткнулся в маленький жёлто–серый экран.

Ракета заняла боевое стабилизированное положение, о чем просигнализировал соответствующий указатель. Гедеону было страшно, смертельно страшно. Океан ужаса плескался совсем рядом, отделенный от сознания тончайшей перегородкой тающего самоконтроля. Все как тогда, в «Медведе»… Только противник на сей раз гораздо страшнее, и никто не придет на помощь.

Сброшены панели, освобождены рули ракеты. Оператор нажал пуск. Стартовый двигатель толкнул в воздух вытянутый снаряд почти полутораметровой длины. В считанные доли секунды скорость «стрелы» достигла более двухсот метров в секунду, после чего включился маршевый двигатель, а станция наведения перевела ракету в режим управляемого полета. Теперь оператор должен был удерживать маркёр на мишени, остальное делали автоматика и пневматические приводы рулей.

На последнем участке траектории порвались провода, аппаратура мигнула предупреждающим сигналом, сообщая о потере управления. И в этот же момент танк увеличил ход, Гедеон довернул маркёр, но неуправляемая ракета не приняла корректировку и попала в цель под слишком острым углом. Вдоль вражеского борта шоркнула длинная огненная полоса – словно о коробок зажгли гигантскую спичку, и броня устояла.

Минус четыре ракеты, осталось девять, пока ни одной гарантированно уничтоженной цели.

Перезарядка.

В это мгновение в них попали, сразу дважды.

Первый снаряд врезался в башню, оставив на гладкой броне глубокую, идеально круглой формы вмятину, в которой металл пошел «морщинами» и оспинами, как будто удар пришелся в пластилин. Второй – оперенная бронебойная стрела – прошел над топливными баками и пронзил боевое отделение наискось, застряв в борту слева, у моторного отделения. Подполковник был убит на месте, остальных тяжело контузило.

Смерть парила над полем боя, она легко, как мотылёк, перепрыгивала с машины на машину, указывая на бронированных мастодонтов костлявым пальцем, и от её прикосновения стальная туша вспыхивала ярким огнем или замирала недвижимой. Танкоистребители выбивали свои цели, а пехота сражалась с «черными братьями». Когда Таланов понял, что перед ними не просто «ягеры», а панцерпионеры, стало уже поздно печалиться и о чем-то сожалеть. Тем более, что он и не надеялся выйти из схватки живым.

Майор стрелял, менял позиции, снова стрелял – экономно, расчетливо, пользуясь тем, что скафандр неуязвим для лёгкого стрелкового оружия и большинства осколков. Он укрывался от крупнокалиберных пулеметов, старался не тратить боеприпасы, всаживая короткие очереди в уязвимые места бронетранспортёров. Кожух с охлаждающей жидкостью, закрывающий ствол, курился паром, как маленький вулкан, но чутье опытного солдата пока не ощущало признаков перегрева пулемета. Маленькая пушка работала как хронометр – идеально четко.

На глазах Таланова ближайший танк вильнул и, резко сменив направление движения, подмял под себя «механика», который не успел вовремя отодвинуться. Гусеницы рвали броню, высекая длинные метёлки искр, стальные манипуляторы раздавленного «шагохода» выкрутило в конвульсивном рывке. Таланов выстрелил прямо в «лоб» танку, надеясь хотя бы повредить приборы управления, отгоняя мысль, что сейчас придет и его очередь. Но откуда-то сбоку, мелькнул огненный хвост – то ли от безоткатки, то ли ракета «Дракона». Бронепрожигающий меч вонзился меж катков, обездвижив стального монстра, но оставив ему возможность продолжать стрельбу. Танковая пушка выплюнула порцию пламени и плотного белесого дыма. Если бы не защита скафандра и отключенные микрофоны, майор – самое меньшее — сразу же оглох бы. Но даже в «шагоходе» грохот отдался, как в огромном колоколе, заставив завибрировать каждую клеточку тела.

Таланов стиснул зубы и шагнул навстречу танку, поднимая пулемет. Одновременно, краем глаза, он отметил, что вражеская пехота покидает транспортеры, быстро выстраиваясь в цепи. Это было прекрасно! Пионеры решили, что прорыв с наскока не пройдет и решили организовать более «правильный» бой. Значит, они потеряют ещё немного времени — немного, но все же сколько-то минут.

Тело Лежебокова повисло на ремнях, разорванное пополам, множество карминовых капель хлестнули по отделению, как будто кто-то выпустил щедрую порцию красной краски из пульверизатора. От страха Гедеон не мог даже кричать – рассудок отказал ему, пав под напором всепоглощающего ужаса и паники. Мехвод что-то бормотал, сжимая руками окровавленную голову, но его все равно никто не слышал. Тяжелый запах газойля распространился по машине – снаряд все же взломал один из баков. Экипажу повезло, бой начался при полной заправке, и двигатель не успел выработать столько топлива, чтобы в баке образовалось пустое пространство, заполненное взрывоопасными парами. Да и поджечь газойль не так легко, как бензин, хотя если уж загорится – хрен потушишь.

Подвывая и роняя капли слюны с распяленного в гримасе рта, Гедеон рвал непослушными пальцами застёжки ремней. Он проклинал тех, кто придумал эту систему, себя – за то, что старательно сам себя привязал к креслу, и весь мир, который снова заставил его переживать смертный ужас человека в подбитой бронемашине. В душе не осталось ничего, кроме всепоглощающего желания бежать. Бежать куда угодно, только подальше отсюда, от места, где убивают и умирают с необратимой лёгкостью. В эти мгновения Гедеон забыл стыд, который преследовал его столько месяцев. Забыл мучительные угрызения совести, выедающие душу при похвале соратников, при каждом взгляде на незаслуженную награду за «храбрость». Не осталось никого, кто мог бы его упрекнуть и разоблачить, однако легче от этого не становилось. Сам он прекрасно знал, что струсил в бою, бросив товарищей, и от этой памяти укрыться было некуда.

Однако сейчас юноша забыл все, что пережил, забыл обещания, которые давал себе ежедневно и еженощно, когда оставался один на один с демоном совести. Он хотел жить и если бы в этот момент кто-то встал между ним и дорогой наружу, за пределы подбитой машины, Гедеон убил бы его, не колеблясь, бездумно.

«Трусливая тварь, все такой же остался…»

Кто это?

Казалось, испугаться сильнее было невозможно, но у Гедеона получилось. Мгновение назад неконтролируемый инстинкт самосохранения диктовал только одно устремление – бежать. Сейчас же оператор замер в кресле, несмотря на повисшие дохлыми змеями ремни, которые наконец удалось расстегнуть. Он узнал голос, страшно знакомый, хрипло–перхающий. И Гедеон был готов поклясться, что в полутьме «лучника», в неверных тенях, на мгновение увидел бледное лицо, перечеркнутое кривым шрамом. Из-за этой рваной, плохо зажившей метки командир «Медведя» казался гораздо старше своих двадцати девяти лет.

Казался…

Потому что он был мёртв, как и весь остальной экипаж броневика, кроме самого младшего – радиста Гедеона.

«Беги, трус, беги!»

И этот насмешливый голос молодой наводчик тоже помнил.

«Беги!$1 — повторил мехвод «Медведя». – «Кавалер ордена дважды труса!»

Что-то сломалось в голове у юноши, как будто натянутая до предела струна порвалась с пронзительным стоном, рассекая разум на бритвенно–острые осколки.

— Я не могу! – завыл он, сжимая лицо в горячих ладонях, с такой силой, будто хотел выдавить липкий, омерзительный страх. Что угодно, только не думать о том, что он почувствует после, когда придет осознание того, что он не выдержал вторично, вновь предал все клятвы, долг и самое себя.

Острая, пронизывающая боль ударила по голове. Водитель танкоистребителя перебрался через свое кресло и отвешивал Гедеону увесистые оплеухи, одну за другой.

— Стреляй! Стреляй! – орал он, перекрикивая шум двигателя «Дракона» и неутихающего боя за броней.

Увидев, что юноша отчасти пришел в себя, водитель, измазанный сажей и газойлем, быстро, громко заговорил:

— Я буду сдавать назад, ты стреляй!

— Я не могу, — сказал Гедеон, тихо и невыразительно. Водитель даже не понял, что подергивание губ мальчишки означало речь. – Не могу…

«А ты попробуй$1 — прошептал над ухом бесплотный голос мертвеца.

Командир имперской ракетной батареи посмотрел в мутное грязно–серое небо, словно там можно было прочитать координаты вражеского орудия. Потом перевел взгляд на бронированное стекло в окне передвижного командного пункта. За окном угадывались очертания массивного гусеничного транспортера, одного из двух. Ракета была заправлена и готова к запуску, осталось лишь ввести координаты в инерциальную систему наведения.

Ракетчик вновь взглянул на карту и продолжил заниматься техническим шаманством, соотнося условное расположение соединений, примерную дальность стрельбы атомной пушки, траекторию пролета снаряда, а так же ещё тысячу и один фактор. Задача была бы не решаемой, если бы не старый геолог, наполовину немец, наполовину поляк, местный уроженец, которого чудом нашли в ополчении. Когда командир кратко описал предполагаемый вес пушки и возможную отдачу, старый мастер помусолил карандаш и указал три возможных позиции, где грунт позволял установку и стрельбу из такого «колоссальканон».

Три позиции. А ракет было только две, и одну из них уже нацеливали на иную цель.

Командир долго и тоскливо выругался. Без особой изобретательности, только чтобы выпустить пар. Как он радовался, когда получил назначение в ракетную батарею главного резерва Ставки… И с какой радостью поменялся бы сейчас местами с противотанкистами поля боя. Да, там можно было умереть, и умирали – в среднем на двадцатой минуте сражения. Но отвечали только за себя, орудие и расчет, и за просчеты расплачивались в худшем случае только собственной гибелью. Здесь цена ошибки измерялась совсем иными категориями.

— Пора решать, — хрипло проговорил инженер–химик, ответственный за топливо и заправку. Он плохо выглядел – красные глаза, бледно–жёлтое лицо и хронический кашель. Постоянное общение с высокотоксичными смесями «в поле» не располагало к крепкому здоровью.

— Пора решать. Потом ещё с кулачковыми механизмами намучаемся.

— Да, — эхом отозвался командир. – Пора. Хоть монету бросай…

— Да хоть монету.

— Выйди, — полуприказал, полупопросил командир. – Сейчас ещё раз все прикину, в тишине.

— Что, и в самом деле бросать будешь? – инженер хотел, было усмехнуться, но зашёлся в очередном приступе кашля. – Все… ухо… хожу.

Гулко хлопнула овальная дверь, командир остался один.

Три возможных позиции. Десятки факторов и условий.

Одна ракета. Одно и окончательное решение, после которого останется либо легенда, либо пуля в висок.