Глава 26
Каждый шаг давался с боем. Ноги почти не слушались, они онемели, превратившись в две колоды, которые приходилось переставлять движением всего корпуса. В животе пульсировала огненная точка, словно уголек, разгоравшийся все сильнее.
«Больно, как же мне больно…»
Останавливаться было нельзя, даже задерживаться, сбиваться с шага – нельзя. Но с каждой секундой идти становилось все труднее. Поле зрения сузилось до узкого тоннеля, в котором хаотично мелькали куски асфальта, пятна копоти, дымящиеся на холодном утреннем воздухе железные обломки. Все остальное заволокло багровым туманом. В ушах шумело, биение сердца отдавалось в барабанных перепонках гулкими неритмичными ударами. Иван задыхался, дыша мелко и часто, стоило вдохнуть чуть поглубже, и засевший в животе уголек превращался в костёр, сжигающий внутренности.
«Я не могу… больше не могу…»
Кровь не проникала через ткань, наружу не выступило ни капли, но жаркая сырость расползалась по животу и ногам, хлюпала в левом сапоге.
— Я больше не могу, — выдохнул Иван, пытаясь расстегнуть комбинезон, чтобы вдохнуть больше воздуха. Ослабевшие пальцы беспомощно скользили по гладкой жёсткой ткани. Нейлоновая поддевка лежала на плечах, как тесный, тяжелый, сделанный не по мерке рыцарский панцирь.
— Можешь, — сказал кто-то, идущий чуть в стороне. Голос показался знакомым, очень знакомым…
— Ты кто? – прохрипел Терентьев, продолжая механически передвигать тяжелые ноги.
— Ты сможешь, — игнорируя вопрос повторил невысокий, но очень широкий в плечах краснолицый человек, приглаживая раннюю лысину. – Иначе зачем мы с тобой столько возились?
— Тебя нет… я брежу… кровопотеря… — пробормотал себе под нос Иван. – Ты умер два года назад.
— А ты, небось, и тело видел? – ехидно подколол майор Басалаев. Он то приближался, то отдалялся на грань видимости, расплываясь в бесформенное пятно.
— Ты умер, тебя нет, — упрямо повторил Иван. Короткая фраза из четырех слов потребовала немало времени, каждое слово приходилось произносить на отдельном шаге и выдохе.
— Не без того, — легко согласился краснолицый майор. – Но сейчас это не имеет значения. Шагай, давай. Ноги выше, пока не споткнулся. Дальше три метра сплошной щебенки.
Кровь просочилась и в правый сапог, Иван уже не чувствовал кончиков пальцев на руках, озноб прокрался под обмундирование, скользнул по коже ледяными коготками. Инспектор отстраненно подумал, что очень скоро он потеряет сознание от потери крови, а затем, скорее всего, умрет.
— Что тебе нужно? – сквозь зубы проговорил он. – Ты мой бред…
— Я тебе помогу, — отозвался призрак. – Добрым советом. Может быть.
— Ты мёртв.
— Повторяешься. Да, я умер. Убит в пятьдесят девятом, четырнадцатого октября, в приюте имени Густава Рюгена. Твоими заботами, кстати.
— Пришел, чтобы мучить меня?
— Нет.
Несмотря на вспышки боли при каждом вдохе, Иван хрипло, каркающее рассмеялся.
— Беда с вами, материалистами, — укорил его майор. – Хуже детей, а уж те, как известно, вообще зло. Какая тебе разница, есть я или нет, если за душевной беседой мы прошли уже почти десять метров? И ты пока на ногах.
— Да… я потерял много крови. Мозг отказывает. Я галлюцинирую…
Иван не понял, подумал он это или все же произнес вслух.
— Суровые времена, дружище, суровые, — рассуждал между тем покойник, спокойно вышагивая рядом. – Может быть я призрак. А может быть, когда целому народу придется сразиться за свое существование, даже мертвецы станут в общий строй. О, вот и ещё метр. Но собственно говоря, речь не о том…
Иван пошатнулся, носок сапога зацепил кусок дорожного покрытия, торчащего, как обломанный зуб. Инспектор едва не упал, чувствуя, как холодный пот течет по лбу. Терентьев замедлил шаг, ступая едва ли на длину стопы.
— Тогда, в октябре пятьдесят девятого, ты убил меня и ещё немало хороших людей, — продолжил Басалаев. – Не своими руками, но своим бездействием. Почему?
— Дети… должны были жить, а солдаты – умирают, — выдавил через силу Иван, тускло удивляясь – зачем он что-то объясняет своему подсознанию?
— Те, кто погиб, вытаскивая тебя, тоже имели семьи, детей, — немедленно отозвался Басалаев. – Не все, конечно, но многие. И за это тебя совесть не мучает. Не так ли?
Иван не ответил. Мышцы ног начали конвульсивно подрагивать, сбивая и без того рваный ритм движения. Сердце колотилось где-то у самого горла, во рту проступила ощутимая едкая горечь.
— Не мучает, — подытожил майор. – Солдаты гибнут, это их долг и судьба, а дети должны жить, потому что это – правильно. А вот теперь скажи мне…
Призрак что-то говорил, но Иван уже не слышал, что именно. Все плыло перед глазами, краски и звуки мешались между собой, Терентьев закрыл глаза, чтобы не видеть этого дробного мельтешения, от которого начинала кружиться отяжелевшая голова.
— Сдай правее, а то сейчас выйдешь на обочину, — посоветовал Басалаев и терпеливо повторил. – Итак, если для тебя детские жизни так много значат… Скажи, что такое твои нынешние страдания в сравнении с жизнью твоего сына?
— Мне больно, — выдохнул Иван. – Я теряю силы и сейчас свалюсь.
— Но ты должен двигаться, должен идти и показать, что все не так страшно. Иначе водилы не пойдут дальше. Пока их пнут как следует и пригрозят оружием, пройдет время. А «время – это кровь», ты ведь помнишь эти сталинградские слова?
— Чуйков… так сказал Чуйков… ты этого знать точно не мог. Значит, мой бред… Или мог?.. Ты говорил, что читал мои черновики… Но все равно не смогу, есть предел того, что посильно человеку.
— Красиво сказано, — заметил мертвец. — Тогда они придут к нему, к маленькому Ивану, у которого болят режущиеся зубы. Не сразу. Со временем. Но неизбежно придут.
— Один человек не может решить исход сражения. Только усилия миллионов приносят победу. А я уже умираю, — прошептал Иван непослушными губами. А может быть, только подумал.
— Да, ты умираешь, — бесстрастно согласился Басалаев. — Но ты в долгу перед нами. Перед Морисом Лешаном, который помог тебе войти в новую жизнь, не требуя ничего взамен. Передо мной и аэродесантниками, которые погибли, спасая тебя. Перед Зимниковым и Талановым, которые, наверное, уже мертвы или скоро погибнут. Этот мир был добр к тебе, зачастую незаслуженно. Может быть, пора расплатиться?..
Басалаев чуть приотстал, выйдя из поля зрения Ивана, поэтому когда его голос раздался над самым ухом, инспектор вновь споткнулся и едва не упал.
— Только усилия миллионов вершат судьбу мира, это правда, — прошептал бесплотный голос. — Но все эти миллионы складываются из множества отдельных людей. И если ты сам не готов дойти до конца и перешагнуть через него, разве ты можешь ожидать того же от других?
В броневике было тесно, очень шумно, затхло воняло потом, бензином и кровью. Сергей трясущимися руками кромсал ножом комбез и одежду, густо пропитанную красным. Наготове были бинты и тампоны, но солдат уже понимал, что не успевает.
— Нельзя на восьмой, — отчаянно прокричал водитель в пол–оборота, одним глазом кося на дорогу, а второй в отсек машины. – Если повернем, они тоже могут снова встать! Сворачиваю в сторону, там медсанбат гвардейцев! Будем через четверть часа!
Сергей бросил взгляд в узкую прорезь смотровой щели, на вереницу тяжелых грузовиков, идущих по дороге к фронту.
— Господи, никогда такого не видел, — пробормотал второй боец, пытаясь закрыть рану тампоном. – Километр, почти километр, едва ли не строевым шагом отмахал… Да если бы мы знали…
Между его пальцев снова плеснуло красным.
— Крепче держи! – воскликнул Сергей, зубами надрывая пакет с бинтом. – Не довезём ведь…
Раненый инспектор неожиданно пришел в себя, открыл бессмысленные, подернутые поволокой глаза и попытался что-то сказать.
— Молчи! Молчи, — рычал в отчаянии Сергей, стараясь остановить кровотечение, липкие пальцы скользили, тампон сбивался, никак не желая закрывать рану.
Бледные бескровные губы вновь шевельнулись, пропуская болезненный хрип. Иван глубоко вдохнул, закашлялся, разбрызгивая крошечные капли почти черной жидкости. И, наконец, произнес, почти разборчиво, несколько слов.
— Что? – второй сопровождающий склонился ниже, ловя каждый звук
— И нам… не страшно будет… умирать… — раздельно и внятно проговорил Иван, глядя в низкий потолок броневика и улыбнулся самыми краешками посиневших губ.
***
Зимников сам не понял, как ему удалось вырваться из подземного плена. Точнее, поначалу он даже не понял, что погребен под слоем горячей земли, досками и ещё каким-то мусором. Полковник приходил в себя рывками, в голове мешались обрывки путанных воспоминаний – свет, гром, удар. Чей-то истошный вопль, оборвавшийся так же резко и сразу, как начался. Затем тьма — горячая, удушливая чернота и тяжесть, сдавившая все тело колючими тисками. Только десятилетия военной службы позволили немного приглушить панику, и комбриг осознал, что похоронен заживо. Чувство равновесия не помогало, он даже не мог определить, в какой стороне поверхность и сколько до неё копать. И все же, каким-то чудом – получилось. Блаженная пустота охватила простертую руку, и вслед за ней сам оглохший, ослепший Петр вырвался из земляного плена, нечленораздельно вопя.
Он долго отплевывался от сухой, песчаной земли, забившей рот и нос, протирал глаза. Лёгкие работали как сломанный компрессор, закачивая густой, как смола, воздух в грудную клетку, где, похоже, не осталось ни единого целого ребра.
Наконец, он смог оглядеться, часто моргая и щурясь, веки опухли, превратившись в плотные подушечки, глаза слезились и горели, как от солнечного ожога.
Оборонительные рубежи исчезли, испарились, словно их никогда и не было. В мелких засыпанных канавках и холмиках искушённый взгляд ещё мог опознать бывшие траншеи и части дерево–земляных сооружений. Но все остальное превратилось в неописуемую мешанину рваного и местами обгоревшего железа, какого-то тряпья, измочаленных столбов и раскрошенных в щепу досок. В воздухе повисла густая взвесь белесой пыли, похожей на измельчённый до состояния невесомого праха пепел.
Зимников откопался окончательно и осознал, что видит все окружающее без всяких фонарей. Вокруг разливался желтовато–зелёный, с какими-то красными всполохами свет. Он исходил от горящих кустов, тлеющей травы, отчасти – от предрассветных сумерек. Полковник зажмурился и помотал головой, стараясь унять жжение в глазах. Бесполезно. Ощупал себя негнущимися, искривлёнными пальцами, попутно неловкими движениями обрывая клочья разодранного противохимического комбинезона. Петр закашлялся, тяжело, как чахоточник в последней стадии. Раскаленный, пыльный воздух, попав в носоглотку, почему-то становился очень холодным, как будто пронзая грудь изнутри ледяными иголками.
Пыль медленно оседала, вращаясь в дымном воздухе множеством мелких смерчей. Как будто шел снег.
— Вот ведь свинство, — проговорил Зимников. Вернее, хотел, но из пересохшего, как пустыня, горла вырвался только сипящий свист.
— Свинство… — прохрипел полковник, пытаясь подняться на ноги. Левый протез отказал, на него пришелся удар чего-то тяжелого, металлические пальцы смяло и исковеркало. Культю неприятно покалывало – так нервы воспринимали поломку. Правый работал едва–едва, полковник понял, что не сможет взять даже пистолет – моторика не позволит. Калека, бесполезный и беззащитный. У него не было сил даже ужасаться этому.
Петр с трудом встал, мышцы ног подергивались в непрерывных спазмах, как натянутые струны. Зимников плохо видел, все вокруг казалось странно–контрастным и как будто подсвеченным опалесцирующим светом. И шум… Несколько мгновений понадобилось понять, что это уже не галлюцинация. Впереди замаячили силуэты, не близкие, но все равно знакомые.
Подняться так и не удалось. Зимников так и остался на коленях, прижав к груди бесполезную левую руку. Он взглянул на небо, серо–жёлтое, источающее мутный гнойный свет и страшно, каркающее рассмеялся, в смехе прозвучала отчетливая нотка безумия. Слезы потекли по лицу, промывая дорожки в корке из земли, пыли и подсыхающей крови.
Как обидно… Столько трудов, столько усилий и веры, надежды… И все закончилось. Бригады больше нет, она исчезла за считанные часы.
Нет…
— Кто-нибудь! – заорал полковник, и крик получился неожиданно легко. – Кто-нибудь живой!
Тишина в ответ… Гулкая, страшная тишина, в которую запустили когти шумы приближающейся техники.
— Кто жив, отзовитесь! – крикнул Петр, и нечеловеческим усилием все же сумел встать.
Никто не ответил.
Зимников оглянулся в поисках хоть какого-нибудь оружия, но не увидел ничего, что было бы целым, и что он мог бы взять изломанными протезами. Полковник сделал шаг навстречу врагу, затем ещё один, и ещё. Жизнь была прожита, задание – не выполнено, теперь оставалось только умереть. Зимников достаточно хорошо представлял себе, что несёт вездесущая мелкая пыль, похожая на пережженный пепел и понимал, что он уже мёртв, как и все, кто оказался близ эпицентра. Но может быть он сможет хоть что-то сделать напоследок, убить ещё хотя бы одного врага. Всепоглощающая мысль целиком заняла его разум, поэтому когда слева донёсся слабый голос, полковник поначалу не обратил на него внимание.
— Третий батальон! Есть живые!
Неподалёку кто-то отозвался по–английски, бессвязно, непонятно, но это был живой, человеческий голос. Справа ответили:
— Противотанкисты! Здесь!
И ещё дальше кто-то прокричал о пехоте. Слева тоже ответили – не речью, но длинной пулеметной очередью.
Израненные, обожженные гвардейцы перекликивались, сообщали о том, что живые – есть.
Зимников, наконец, встал твердо и почти прямо. Он понял, что больше не может командовать уцелевшими – не осталось ни связи, ни штаба. Ничего не осталось. Единственное, что мог сделать комбриг – вдохновить своих воинов, вселить в них храбрость и готовность сражаться.
— Братья! – прогремел Зимников. Каждое слово буквально выпивало каплю жизни из его израненного тела, но Петру больше не нужно было экономить силы.
Он не мог этого знать, но чувствовал, каким-то шестым чувством понимал, что каждое произнесенное слово жадно ловят все, кто мог слышать. В голове роились мысли и фразы, складываясь в зажигательные лозунги.
«Вы — герои, вы — гордость ваших внуков и правнуков, вы – история своей страны, идите и разорвите горизонты. Вы не можете умереть дважды, вы уже мертвы, вы уже история. История принадлежит вам. Вперёд, бессмертные!».
Но все это было не то, не то… Требовалось что-то очень короткое и запредельно выразительное. Нечто запредельное, абсурдное, но запредельно значимое. Такое, что заставило бы живых мертвецов хоть на короткое время почувствовать себя сильнее, страшнее, выше надвигающейся орды.
«Credo quia absurdum», так сказал однажды диакон Афанасий в ответ на какую-то шутливую подколку. – «Верую, ибо абсурдно». Что ж, в месте, где осталась только смерть, во времени, когда впереди лишь гибель, убеждение тоже должно быть соответствующим.
— Братья! Нас не взяли ни пули, ни снаряды, ни даже атомный огонь! И мой последний приказ, — полковник сделал паузу, набирая полную грудь ледяного воздуха. – Пленных не брать!!!
***
Кривая игла, зажатая в иглодержателе, сновала, как ткацкий челнок, стягивая края раны. Тяжелый случай пневмоторакса с шоком — редкое исключение из правила «первично — не шить!». Впрочем, лёгкие случаи к нему просто не попадали. Либо особо сложные, либо те, кто уже шагнул на ту сторону и числился среди живых по ошибке.
Ошибка смерти… Образ был сюрреалистичен и даже в чем-то безумен, но на взгляд хирурга точно отражал суть – даже Смерть не успевала забрать всех, кого щедро отправляло ей титаническое сражение.
— Следующий, — коротко бросил медик, на мгновение закрывая глаза. Вспомнилось, как однажды Иван Терентьев мимоходом упомянул, что до сих пор не смог привыкнуть к местному искусственному освещению. Дескать, спектр странно сдвинут к синему, режет глаз. Сейчас Поволоцкий готов был поклясться, что понял сказанное. Мигающий свет ламп–переносок колол зрачки как иголками, и все казалось синюшным. Хотя, конечно, на самом деле причиной была обычная усталость.
Если здесь можно хоть что-то назвать «обычным».
Издёрганные санитары положили на быстро промытый стол нового страдальца. Поволоцкий давно перестал считать тех, над кем сегодня заносил скальпель, но точно мог сказать, что будет ещё больше.
— О, неплохо, что-то новое… — сказал сам себе хирург, быстро оценивая поле работы. – Кассетные бомбы, но поражают не шарики. Посмотрим…
У людей, которые регулярно и долго имеют дело с человеческим страданием, достаточно быстро формируется специфический профессиональный цинизм. Передозировка сострадания делает из хирурга неспособного оперировать неврастеника. А недостаток милосердия порождает мясника, который с недопустимой лёгкостью идёт на калечащие операции и грубой работой усугубляет раны. Решение дилеммы отдавало безумием, но другого не было — сейчас хирург в буквальном смысле мыслил как два разных человека. Один искренне жалел беднягу, распятого на операционном столе, как мученик–страстотерпец индустриальной войны. Другой с отстраненностью профессионала отмечал специфическую комбинацию ранений — глубоко ушедшие в тело поражающие элементы, похожие на очень толстые гранёные иглы и вдобавок к ним сильные ожоги. Не термитные и не фосфорные, больше похоже на фторид хлора.
«Какой прекрасный материал для статьи»
— Зажим, — коротко приказал он медсестре, протягивая руку не глядя. – Готовьте искусственную кожу.
— Больше нет. Все использовали.
— Тогда теплый гипертонический раствор, будем делать повязку по Преображенскому
— Уже делают.
— Прекрасно. Продолжаем.
Думать нехорошее про Джона Кларка в очередной раз было уже некогда. Хотя, если вдуматься, именно ему были обязаны если не жизнью, то относительным здоровьем все, кто оказался в большой медицинской палатке, больше похожей на резинобрезентовый дворец.
Зазвонил телефон. Поволоцкий кивнул, и сестра приложила ему к уху трубку.
— Красное, — произнес искажённый противогазом голос дежурного у дозиметра.
— А на втором диапазоне?
— Красное.
— На третьем?
— Красное!
— На четвертом?
— Же… Зеленое. На границе…
— Понял. Каждые десять минут записывать показания. Через двадцать… пятнадцать минут вас сменят. Я проконтролирую очистку и выйду сам.
Поволоцкий щелкнул длинным пинцетом, очередная гранёная игла с тихим стуком упала в подставленную кювету.
— Сколько у нас крови? – спросил он.
— Осталось пятьдесят доз, — ответил ассистент, ничуть не удивившись смене темы. – И двадцать литров физраствора. Воды пока хватает.
— Я заканчиваю операцию и выхожу. Дежурных сменять каждые пятнадцать минут, возвращающихся и подаваемых раненых проверять рентгенометром очень тщательно. Секреты пока не выставляем, при таком уровне радиации толку нет. Если со мной что-то случится… когда будет «зеленое» на третьем диапазоне, выставляйте.
Александр повел инструментами поверх крючьев ранорасширителей, раскрывших грудную клетку раненого, как стальные когти неведомого чудища, укрывшегося под столом. Два последних осколка укрылись глубоко и опасно, почти рядом с аортой. Сердце билось, как маленький красно–сизый зверёк, но пока билось.
— Бывает в жизни все, бывает даже смерть… – пробормотал себе под нос хирург цитату из любимого «Сирано де Бержерака» и точным решительным движением подцепил первую «иглу», вытягивая её легко, аккуратно, словно извлекая осиное жало.
— Но надо жить и надо сметь…
