Глава 7

Совещание Главнокомандования шло второй час. За это время Константин не проронил ни слова, с бесстрастным видом слушая военных специалистов. Один за другим офицеры Главного Управления Генерального Штаба докладывали лаконичные, но максимально точные и подробные сводки по фронтам, высказывая соображения относительно возможных действий врага. Семь докладчиков, восьмой – сам начальник ГУ Устин Корчевский, иногда добавлял несколько слов, уточняя или раскрывая какой-нибудь особо важный момент.

На противоположной стороне круглого кольцеобразного стола сидели трое – император, канцлер и министр обороны. Последний, сменивший своего предшественника восемь месяцев назад, уже полностью освоился с новой ролью. Константин привык к новому лицу, но иногда все ещё ловил себя на мимолётной тени удивления – «Что здесь делает этот человек? Где Агашев?».

Но Василий Агашев, столп армии и флота, олицетворявший военную мощь Империи почти пятнадцать лет, больше никогда не примет участия в военных советах, не поставит размашистую роспись, не двинет в бой войска. Старый маршал достойно встретил Вторжение. Он совершил немало ошибок, за которые история ещё вынесет приговор, но именно благодаря его энергии и решительности, а так же знакомству со всеми сколь-нибудь значимыми политиками и военными Европы, удалось в считанные дни сымпровизировать оборонительный союз России, Франции и Германии. Союз закончился с исчезновением двух участников из трех, но он сделал свое дело, превратив хаотическое сопротивление отдельных частей и соединений в проигранную, но хоть как-то управляемую и организованную кампанию.

Агашев формировал новые бригады и дивизии на смену разбитым и уничтоженным. Собственно, он вновь вернул понятиям «дивизия», «корпус», «армия» полноценное содержание, поскольку большинство этих соединений давно превратились в территориально–организационные структуры. Организовывал прорывы и эвакуацию окруженных войск, без всяких сантиментов снимал скверных командиров и возвышал хоть сколь-нибудь проявивших себя. Министр работал и не жаловался, как многие иные чиновники высокого ранга, пытавшиеся скрыться от ответственности за по–человечески понятным, но убийственным для страны «мы не готовы к такому!».

Позже, когда ужас и накал первого этапа вторжения немного спали, Агашев занимался реорганизацией армии, вливал в неё новые силы, личный состав, технику. И планировал ответный удар, который сокрушил бы врага. Все было так хорошо задумано…

Противник казался ужасным и непобедимым, но его силы были очень ограничены, а пропускная способность адской машины, пробивающей портал перехода между мирами, подчинялась циклическим колебаниям. Если бы враги смогли перебрасывать подкрепления в том же темпе, что и в начале вторжения, местных не спасло бы никакое мужество, никакая стойкость. Но приток свежих сил иссякал, а экспедиционная группировка теряла силы. Империя проигрывала каждое отдельное сражение, однако при этом медленно, но верно стачивала зубы дракона.

К весне шестидесятого года баланс сравнялся. Одна сторона имела подавляющее тактическое преимущество и возможность захватывать полное господство в воздухе на отдельных участках – для всего фронта самолетов уже не хватало. Другая многократно превосходила числом и производственной мощью. Теперь можно было думать о реванше. Кто знает, быть может, сложись все иначе, лето шестидесятого стало бы временем побед и сурового возмездия. Но случиться этому было не суждено.

Лазутчики, вернувшиеся из самоубийственного, смертельно опасного разведывательного похода «на ту сторону» принесли устрашающую весть – мир Евгеники гибнет, уничтожаемый долгосрочными последствиями работы адской машины. И почти одновременно с этой новостью, «дифазер» заработал в полную мощь. Судя по всему, оказавшись перед перспективой вымирания, евгенисты пошли по самому естественному для себя пути, превратив ограниченную кампанию в завоевательный поход всей нации. Машина работала без всяких циклов, на пределе возможностей, и в захваченную Европу шли караваны транспортов, несущих тысячи единиц совершенной техники и десятки тысяч солдат.

В этой ситуации Империя сделала единственное, что было в её силах. Обороняться не было смысла, оставалось – наступать. Уже без надежды на победу, просто чтобы выиграть ещё немного времени. Атакующая группировка, которая должна была вырвать у Евгеники победу, теперь могла только погибнуть в самоубийственных атаках, ломая вражеские планы.

И она погибла.

Константин хорошо, слишком хорошо помнил то время. Минуло меньше года, но казалось, все это случилось очень давно. Первые дни наступление развивалось относительно успешно, и даже появилась толика надежды, что бешеный бросок вперёд все же принесет победу. Но через три дня после начала операции победные реляции сменились скупыми извещениями о «тяжелых встречных боях», а затем газеты и визограф замолчали, и эта тишина стала страшнее суматошных новостей первого года вторжения.

Поняв, что кампания проиграна, Агашев пытался покончить с собой, оставив записку «Моя близорукость стоит существования Империи, больше не могу». Помешал некстати вошедший адъютант, буквально выкрутивший министру руку с наградным револьвером. На этом первый военный Империи окончательно сломался. Он сохранил здравый рассудок, трезвость мышления, но некий стержень в душе, выдерживавший все удары судьбы и изощрённой фантазии противника – истаял. И одновременно со скупым заявлением о том, что «героическими усилиями фронт стабилизирован» у Империи появился новый министр обороны – бывший генерал от инфантерии Ермил Алюшников.

Константин немного сменил позу, опершись вместо левого подлокотника кресла на правый, подперев подбородок рукой. Внешне он казался расслабленным и даже немного отсутствующим, но на самом деле мысли Императора бежали вскачь, как хорошо пришпоренные рысаки. Суть докладов военных разведчиков и аналитиков он знал и так, а новые незначительные детали не могли поколебать или изменить сложившийся расклад сил.

После грандиозной летней баталии линия фронта вновь сдвинулась к востоку и, словно огненный кнут, хлестнула по территории собственно Империи. Больших сражений больше не было, осенью наступило затишье, во время которого противники приходили в себя. Но на протяжении всей зимы «нацисты» (так стихийно называли евгенистов, считавших себя единственной «Нацией») постоянно атаковали, проводя частные операции на всем протяжении линии противостояния, улучшая тактические позиции. Контрудары механизированных частей Империи, «пожарных команд», иногда восстанавливали положение… но, увы, лучших частей было мало, и ограниченными, редкими успехами войну не выиграть.

К весне активность боевых действий спала, враг определенно собирал силы, готовясь к чему-то новому и масштабному. И достаточно было одного взгляда на карту, чтобы понимать – к чему.

Пришелец из чужого мира, Иван Терентьев, многое знал, в том числе и общую историю его Мировой Войны. Иногда Константин чувствовал почти суеверный страх, сравнивая течение той войны с нынешней. Внезапное вторжение пятьдесят девятого почти полностью повторило сорок первый год – тотальный разгром, под которым, однако, таился несомненный успех – сам факт того, что Россия устояла. Далее случилось то, что попаданец называл «головокружением от успехов$1 — попытка реванша, которая закончилась так же, как и контрудары сорок второго — новыми разгромами, вновь поставившими Империю на грань поражения. Сейчас, весной шестьдесят первого, один лишь взгляд искушённого человека на крупномасштабную карту заставлял вспомнить сорок третий и Курскую дугу. Только больше похожую на греческую букву «омега», сдвинутую далеко на запад, охватывающую Варшавский район, густо опутанный сетью автодорог и железнодорожных путей.

Исторические аналогии обнадеживали – если в сходной ситуации СССР отбился, Империя вполне могла повторить его свершения. Однако слишком значимы были различия, чтобы однозначно уповать на аналогии. И, если оставить в стороне соображения боевого духа, которые император не так давно изложил Терентьеву, краеугольной проблемой оставались планы противной стороны. Точнее, их незнание.

Воздушная разведка была почти непосильна для Империи. Полет разведчика практически всегда становился путем в один конец, даже на новых турбовинтовых самолетах. Данные агентурной разведки так же представляли собой тонкий, почти пересохший ручеек сведений, поставляемый резидентами из Англии, а так же теми, кто уцелел и не исчез без следа после всех ужасов, обрушившихся на Западную Европу. Оставались радиоперехват, войсковая разведка, и волшебство аналитиков, отделявших истину от многослойной обертки разноплановой дезинформации. Но этого было недостаточно.

Принимая за аксиому неизбежное и грядущее наступление противника, следовало определить его возможные цели. Здесь и начиналось самое мрачное. В отличие от нацистов, с которыми сражался СССР, для Евгеники открывалось целых четыре возможных направления для ударов. Первый – с Плоньско–Цехановского выступа, успевшего стать страшной и кровавой легендой, не хуже Ржева в СССР. Здесь противник прикрывался с севера обширным болотистым районом, не позволявшим Империи развернуть и снабжать мощную группировку войск. Вторая возможность — наступление с середины «омеги», от Скерневицы — оказывалась самой удобной с точки зрения логистики и раскалывала варшавский район пополам. Если же атаковать по третьему пути, от позиции Люблин–Пулавы, то открывались совершенно феерические возможности, вплоть до глубокого охвата с юга почти всей действующей армии Империи. И, наконец, некоторые обрывочные разведданные позволяли предположить проработку противником планов удара из-под Сандомира – дубль Люблин–Пулавского, только с ещё большим размахом и более глубоким охватом.

Разумеется, у каждого варианта имелись и свои противопоказания, ущербные стороны, связанные, главным образом, с водными преградами. Висла и её притоки, вкупе с линией фронта, делили регион на несколько замкнутых частей, и как бы ни действовали нацисты, в любом случае пришлось бы организовывать масштабное форсирование минимум одной реки, либо в самом начале операции, либо в развитие успеха.

Империя оказалась в классической ловушке обороняющегося – перекрыть все возможные направления не представлялось возможным, кто обороняет все – не защищает ничего. А ошибка неизбежно влекла поражение, которого страна уже не могла себе позволить. Разведка, несмотря на сверхчеловеческие усилия и огромные потери в технике и людях, так же не смогла дать однозначный ответ. Решение предстояло принять высшему руководству страны.

— Моё мнение – необходимо наступать, — четко и кратко сказал министр Алюшников. – Наступление на выбранном участке Краков–Люблин сорвет их планы. На южном фланге будем прикрыты Карпатами, если получится, можно свести этот год в ничью. Уже достижение. А для пропаганды сейчас даже ничья – роскошный подарок.

Константин посмотрел на канцлера. Корнелий Светлов обладал одним очень специфическим качеством – он был подобен воде, обтекающей любую преграду и потихоньку её подтачивающей. При этом хитрость и изворотливость каким-то причудливым образом всегда удерживались на тонкой грани, отделяющей карьеризм от трусости. Светлов почти никогда не имел собственного мнения, но безошибочно вылавливал из множества чужих то единственное, которое в конечном итоге оказывалось самым верным. Иногда Константин с трудом удерживался от того, чтобы не сместить этого человека–хамелеона. Иногда благословлял судьбу и удачу за то, что в его распоряжении такое удивительное подобие механорганизатора, всегда выкидывавшего верную карточку. Впрочем, на этот раз канцлер удивил всех.

— Четыре возможных направления, — произнес он, и на сей раз обычно вкрадчивый, бесплотно–обволакивающий голос звучал на удивление твердо и решительно. – Если нет возможности в точности узнать – откуда последует удар… Надо бить самим. Я согласен – нам надо атаковать первыми и постараться добиться хотя бы размена.

Алюшников поперхнулся от изумления. Канцлер был последним человеком, от которого следовало бы ожидать поддержки решительных действий.

Константин взглянул на Корчевского. Тот, прежде чем ответить, как обычно, тщательно протер и без того сияющие идеальной прозрачностью и чистотой стекла пенсне.

— Я, э–э-э… ценю готовность коллег к решительным поступкам, — лысина Корчевского качнулась в сторону министра и канцлера, обозначая вежливый поклон. – Однако не будем забывать, что доселе наступательные действия приводили нас к… фиаско. Я полагаю, что нам следует придерживаться оборонительной стратегии.

— Не надо копировать иномировой опыт, — возразил министр. – Сходная ситуация не обязательно воспроизведёт то же самое решение. Противник в более выгодном положении и обладает большими возможностями. Советы могли сосредоточиться только на двух районах, и даже в этих условиях их победа оказалась не предопределена. Мы рискуем значительно больше.

— Поддерживаю, — сказал канцлер, всматриваясь в карту.

— Не согласен, — непреклонно произнес Корчевский. – Наступление на юге имеет хоть какой-то смысл, если удастся зацепиться за реку Пилицу. Позволю себе напомнить, что до сих пор наша полевая оборона удерживала не истощённого противника только в том случае, если опиралась на водную преграду. И то не надолго. Но наступательные действия на такую глубину, причем под ударами всей центральной группировки Евгеники – это самоубийство.

— Теперь у нас есть дорожные войска, — продолжал спор канцлер, видимо решивший, что теперь он агрессивный и напористый государственный деятель. – Это серьезно укрепляет наши позиции в транспортировке войск и снабжении. И мы не стремимся разбить врага, понятно, что это пока невозможно. Достаточно будет связать его силы, это уже достижение.

— А что после? – неожиданно спросил Константин. – Допустим, что мы продержимся до августа–сентября, не потеряв Варшаву. Что дальше?

— Можно сопроводить общее южное наступление серией ограниченных операций по остальному фронту, — ответил Алюшников, но в его голосе искушённое ухо монарха уловило тень неуверенности.

— И тем ослабить ударный кулак, — продолжил мысль военный разведчик. – В пробивной силе которого мы и так не уверены.

— Я попросил бы… — начал было министр, но в это мгновение Константин поднял руку со словами:

— Господа, достаточно.

Император откинул назад голову и сложил пальцы домиком, оперев локти на подлокотники. Тяжелые веки опустились на глаза, как броневые заслонки, будто запирая мысли, не давая им вырваться снаружи.

— Суть проблемы ясна, — вымолвил Константин, не меняя позы раздумья. – От повторения по кругу объективные факторы не изменятся. Наличие противоположных и серьезно аргументированных мнений говорит о том, что однозначного и заведомо верного решения в данном случае не существует.

Невысказанное повисло в воздухе, бесплотно, но весомо, как лоснящийся маслом снаряд – если нет «естественного», очевидного решения, его предстоит выбрать тому, кто стоит на вершине управленческой пирамиды. Выбрать и принять всю ответственность за последствия.

Говорили, что в подобных случаях римляне бросали кубик–тессеру, предоставляя выбор Судьбе, и на неё же перекладывая ответственность за возможный провал. Но в век торжествующего материализма гибель миллионов должна определяться более значимыми соображениями, нежели шестигранная игрушка.

Константин вспомнил лицо Великого Канцлера – Иосифа Джугашвили, человека, который никогда не колебался. Как странно и загадочно–схожи оказались связаны судьбы людей в разных мирах… Великий администратор, слуга Империи в одном мире и её правитель, умный и жестокий диктатор в другом. Как бы он поступил, какое решение счел бы наиболее соответствующим моменту?

«А есть ли двойник у меня?$1 — неожиданно подумалось самодержцу.

Мгновения тянулись друг за другом, складываясь в минуты, а Константин, не меняя ни позы, ни выражения лица, все так же прикрыв глаза, думал. Лишь мерное, почти незаметное движение груди говорило, что это живой, дышащий человек, а не восковое изваяние.

Неожиданно он распрямился в кресле, положив руки перед собой, буквально припечатав ладонями гладкую столешницу. Обвёл присутствующих пронизывающим взглядом и сказал:

— В грядущей кампании мы будем придерживаться оборонительной стратегии.

Штабист остался неподвижен, канцлер кивнул — дескать, покоряюсь монаршей воле. Министр вскинулся было, но осекся, буквально уколовшись об острый взгляд императора.

— Крайнее южное направление вражеского удара не рассматриваем, — продолжил Константин, и Алюшников не сдержавшись, стиснул кулаки, но снова промолчал.

— Наш враг по–своему скован в силах, так же, как и мы, — рассуждал вслух монарх. – И так же как мы не можем проиграть кампанию этого лета, Евгеника не может терять время. Им нужна ещё одна победа, ещё один разгром наших сил. Я считаю, что, веря в свое безусловное тактическое превосходство, они будут действовать самым простым образом. Ориентируясь не на хитроумный замысел, а на простые действия, приводящие к результату самым коротким и безопасным путем. Поэтому Нация атакует нас с Плоньско–Цехановского выступа и от Люблина. Исходя из этого, мы будем планировать будущее оборонительное сражение.

— Ваше величество! – Алюшников резко поднялся и взмахнул руками в жесте предельного отрицания. – Это ошибка! Это огромная, непоправимая ошибка! Вы ставите на кон судьбу России, опираясь на куцые представления о стратегии нацистов и опыт другой войны иного мира!

— А вы больше не будете министром обороны, — проговорил Константин. – Потому что армия и война – это порядок и дисциплина. И если нижестоящее звено открыто противится решению вышестоящего, это страшнее любой ошибки. Вы отправитесь в действующую армию.

Алюшников какое-то время стоял, потрясая полусжатым кулаком, под тяжелым взглядом монарха. А затем резко развернулся и почти бегом вышел из кабинета, не произнося ни слова, даже не спросив разрешения удалиться.

— Что ж, решение принято, остается его исполнить, — констатировал Корчевский, снимая пенсне.

— Ваше Величество, — с преувеличенной мягкостью вопросил канцлер. – Следует ли принимать Ваши слова как окончательное решение, или, быть может, это были общие соображения, высказанные вслух? Мне представляется, что Вы все же придаете несколько преувеличенное значение, как выразился наш… коллега, «иномировому опыту»… Не следует ли отложить решение, чтобы ещё раз принять во внимание, взвесить и оценить сопутствующие факторы и критерии?

Император встал и подошел к стене, на которой крепилась огромная карта Восточной Европы, перечеркнутой изломанной красной линией. Заложив руки за спину, он с минуту, а может быть и дольше всматривался в многоцветие условных обозначений, паутину дорог и флажки, отмечающие перемещение соединений.

— Нет, — тихо, но с непреклонной решимостью произнес Константин. И повторил.

— Нет. Не следует. Такова моя воля.

Император так и не повернулся лицом к покидающим кабинет сподвижникам, поэтому никто не увидел посеревшего лица с чуть подрагивающими, бледными как у мертвеца губами.

У самой двери канцлер задержался и, после секундного колебания, негромко сказал:

— Я преклоняюсь перед Вашей решительностью. Сомневаюсь, что смог бы быть столь же решителен и тверд, окажись я сейчас на Вашем месте. Но… Да поможет нам Господь, если Вы ошиблись.