Генерал де Голль. Ленинград, 22 декабря 1943

Генерал де Голль чувствовал себя униженным и оскорбленным — как персонаж романа какого-то русского писателя. Не понимая, зачем он вообще нужен на этих переговорах! Все протокольные приличия были соблюдены — но разговор вели исключительно Сталин, Рузвельт, Черчилль, между собой, обращая на присутствующего здесь француза внимания не больше, чем на пустое место! Даже когда разговор зашел об «общефранцузском восстании», это в его присутствии прозвучало как издевательство — потому что первую скрипку в этом оркестре должна была сыграть не «сражающаяся Франция», а американское УСС и британское УСО. Что еще обиднее, при поддержке многих его соотечественников.

Кто был прав в этом споре? Англичане с американцами, рассматривающие французов как расходный материал в собственных шпионских играх? Или он, считавший что важнее сохранить силы для послевоенного мироустройства, а не растрачивать ради мелких тактических успехов? Уверенный в своей правоте, он не мог не видеть, что его политика отталкивает от него многих французов, желающих сражаться; иные горячие головы издевательски добавляли к названию его организации, частицу «не». С предателями разговор был короткий — доходило до того, что еще год назад Черчилль самолично выразил неудовольствие тем фактом, что служба безопасности «сражающейся Франции» на английской территории стала слишком походить на гестапо, с тюрьмами и пыточными камерами — куда бросали своих же соотечественников, заподозренных в работе на англичан; это было, когда отток людей из Организации в УСО принял катастрофические размеры. В оккупированной Франции же существовали «территории влияния», соответственно, УСО и свободофранцузов — где людей из конкурирующей фирмы легко могли убить или сдать немцам. Однако же генерал ни в чем не раскаивался — оправдывая свою политику тем, что она, в конечном счете, ради прекрасной Франции и в ее истинное благо.

Неужели Франция безвозвратно выброшена из числа мировых Держав? И ей отныне суждено играть лишь подчиненную роль? Франция, всего двадцать четыре года назад, в Версале, считавшаяся первой силой на европейском континенте, имеющая лучшую в мире сухопутную армию, одолевшую германцев в прошлой Великой Войне! А что будет теперь, с учетом, как смотрят британцы, янки и русские на Францию, страдающую под германским сапогом — дележ ее имущества, как разделили тогда в Версале «наследство больного человека — Османской Империи»? В колониях, еще не оккупированных державами Оси — не только британские войска, но и британские губернаторы (называются иначе, но не в этом суть). И мало извечного врага и конкурента, англичан, так еще и русские проявляют интерес — в Индокитае активизировались коммунисты, а в самой Франции одними из самых боеспособных считаются отряды из бежавших русских пленных.

Когда де Голль просил о личной встрече со Сталиным, то не исключал, что последует отказ, все же СССР и «Сражающаяся Франция» находились в слишком разных весовых категориях. Хотя тот факт, что именно Сталин настоял на приглашении французской стороны на эту конференцию, внушал оптимизм.

В малой гостиной кроме Сталина были переводчик и секретарь, все тот же, или очень похожий на него, молчаливый человек в штатском, с неизменной папкой в руке, стоящий за креслом босса. Де Голль был один. Что ж, когда нет уверенности, куда идти — надо вперед. И наступление, это лучший вид обороны, а де Голль недаром был танковым генералом.

Обменялись приветствиями. Затем де Голль, гордо вскинув голову, предпочел сразу «взять быка за рога». Представив, что как в тридцать девятом, перед ним сидит премьер Даладье, по иронии судьбы имеющий прозвище «вогезский бык».

— Господин маршал (де Голль решил что ему привычнее называть русского правителя по его воинскому званию), ваша политика сейчас показывает явное уважение к русскому имперскому прошлому. Я хотел бы узнать о признании вами царских долгов Франции — которые ваши предшественники в Генуе, в 1922 году, соглашались вернуть. И в Лозанне, 1923 год, вы не отказывались от обязательств.

Сталин молчал секунду, затем ответил — медленно, размеренно, негромко.

— Вы, генерал, спрашиваете меня об этом сейчас. Однако до того вы неоднократно говорили и своим соратникам, и англичанам, и лично мистеру Черчиллю, об этих обязательствах СССР перед вами. Интересно, на чем основывались ваши предположения, если я слышу о них от вас, открыто, впервые?

Вы ссылаетесь на Геную? Так я напомню, что наше согласие там предполагалось взаимным — вы признаете нас, установив дипломатические отношения, заключаете торговый договор, и даете кредит. Тогда этого не было сделано — одна лишь Германия пошла нам навстречу. Следовательно, то обещание не могло иметь силы.

Вы вспоминаете Лозанну? И там мы соглашались на уплату долгов — при условии, что режим Черноморских Проливов будет выгоден нам. Вы же не только отказались это обсуждать, но еще и организовали убийство нашего посла на конференции, товарища Воровского. Однако требуете, чтобы мы заплатили?

Что вы можете предложить сейчас? Учитывая, что из трех политических сил, действующих во Франции — режима Петена, «английской» партии, и вас — вы, пожалуй, находитесь на третьем и последнем месте? По какому собственно праву вы говорите от лица Франции — если даже для англичан ваш приход к власти после войны далеко не очевиден? И очень может быть, ваша страна после свержения Петена и изгнания немцев станет британским протекторатом? Что тогда — снова будете сто лет ждать новую Жанну дАрк?

— Господин маршал — прищурился де Голль — неужели вам в Европе будет выгоднее еще один британский протекторат, а не независимая, сильная, и дружественная вам Франция?

— Второе — сказал Сталин — но и первое мы как-нибудь перетерпим. А вот вы?

— И что же вы от нас хотите? Вы понимаете, я не могу сейчас слишком многого обещать. А тем более, дать реально, прямо сейчас.

Сталин, не глядя, протянул руку назад, и секретарь тотчас же вложил ему извлеченный из папки конверт. Сталин мельком взглянул, и протянул де Голлю. Это было письмо из Лиона, от девочки Жанны, двенадцати лет. Мой папа пропал без вести в России, может быть он жив и в плену? Можно ли, когда война кончится, отпустить его поскорее? Мы с мамой возвращаем вам это — все, что у нас было. И пачка бумажек внутри — облигации русского, еще царского, займа.

— Письмо подлинное — сказал Сталин — фамилия, адрес, можете приказать проверить своим людям. Адресовано лично мне, как и через кого оно сюда попало, к делу не относится. Отец ее жив, его имя есть в списках взятых в плен на Днепре — среди прочих, четырехсот тысяч французских солдат, находящихся сейчас на нашем иждивении, а оно, между прочим, денег стоит. Вот калькуляция, сумма выходит почти вдвое больше, чем вы пытаетесь нам предъявить. Так как, господин де Голль, не будем обижать ребенка?

Француз был потрясен таким изощренным коварством, ударом поддых! Конечно, сейчас Франция не в том положении, чтобы требовать у СССР возврата тех долгов, и облигации царских займов стоят не дороже нарезанной бумаги — но кто знает, как обернется политическая ситуация через двадцать, тридцать лет, полвека? А проценты по займу растут — и проценты на неполученный процент тоже. Теперь же оказывается, что Франция не только никогда не получит этот долг, но еще и сама должна столько же, причем «под обеспечение» жизнями сотен тысяч своих граждан, которые в случае отказа сгинут в ледяной русской Сибири! Неужели вы не понимаете, что у нас просто нет денег, расплатиться с вами сейчас?

— Мы не настолько жестоки, генерал. И зачем убивать тех, кто может работать на наше благо? Добровольно работать — знаете ли вы, сколько из пленных солдат «Великой Армии» Наполеона так и остались в России, никогда не вернувшись во Францию, бывшую тогда весьма неуютным и голодным местом? Последний из них — и наверное, вообще последний солдат той армии, умер в Саратове, в 1894 году. Сибирь, это не только снег и медведи, это еще и заводы, стройки, быстро растущие города. И если кто-то из ваших пленных проявит усердие в работе и будет лоялен, мы вполне можем предоставить ему наше подданство. Но несомненно, многим захочется вернуться на родину. Мы знаем, что держателем основной массы бумаг царских займов является не французская казна, а частные лица, так что аннулировать этот долг вы не можете, даже если бы хотели. Но мы согласны на уплату нам суммы за содержание ваших пленных — такими же облигациями. И когда вы после окончании войны вернетесь в Париж, то обратитесь к своим гражданам — кто хочет скорее увидеть своих мужей, отцов, братьев? И наверное, многие добрые французы согласятся отдать свои ничего не стоящие ценные бумаги ради возвращения соотечественников — или вы настолько плохо думаете о своем народе? Надеюсь, во Франции не найдется таких же ловкачей, как у Гитлера, кто завалил швейцарские банки фальшивыми долларами и фунтами. И также, вы понимаете, о военных преступниках, запятнавших себя кровью нашего мирного населения, речь идти не может.

Де Голль пожал плечами. У меня нет выбора, маршал Сталин. Но вы — дьявол. Если наживаетесь на чужой беде. Признаюсь, я очень рассчитывал хоть на малую возможность получить этот долг. Вы ведь знаете, что с нами собираются сделать британцы?

— Это был выбор Франции, генерал. «Виши» было не группой каких-то самозванцев, а Национальным Собранием Франции, бежавшим в этот город из Парижа при наступлении немцев — то есть, законной французской властью. И именно оно столь же законно дало диктаторские полномочия Петену, так что он не узурпатор, а законный правитель Франции. Значит, решение капитулировать, когда еще можно было сражаться — было не его личной волей, а выбором Франции. Как и присоединение к Еврорейху. Вы дважды сами сделали свой выбор — и теперь не хотите принять последствия?

— Меня не было в Виши. И это было не моим выбором!

— Ну так сделайте свой выбор сейчас, генерал. Желаете по окончании войны оказаться в положении побежденного — или все же войти по праву в лагерь победителей? Тогда, думаю, и Уинстону Черчиллю придется поубавить свой аппетит.

— Что вы имеете в виду?!

— Вы знаете, что на советско-германском фронте сражается авиаполк «Нормандия», и очень хорошо. Мы согласны развернуть его в полноценную авиадивизию, а то и корпус — насколько хватит личного состава, ведь в ваших силах всячески способствовать отправке французских летчиков из Англии в СССР? Также мы намерены из упомянутых четырехсот тысяч ваших пленных сформировать пехотные и танковые части, которые будут воевать за освобождение Франции. Нет, не английским десантом — независимо от того, что ответит Италия, мы вступим на ее территорию, с разницей лишь, как союзники или враги. Венеция, Милан, Турин — и уже граница Франции! И как будет с вами разговаривать сэр Уинстон, если Париж будет освобожден не его войсками, а вашими, пришедшими с юга? От Германии мы будем требовать безоговорочной капитуляции перед всеми Тремя Державами, независимо от смены правительства в Берлине. По отношению к Франции этого условия нет. И при вашей победе, вы можете рассчитывать на поддержку СССР — вот только постарайтесь не проиграть эту вашу войну!

— Кто будет командовать этой армией?

— Вопрос очень интересный, генерал. Вы не забыли, что ваши военачальники во время вашей «странной войны» были гораздо больше озабочены «искоренением в армии коммунистической заразы», чем боевой подготовкой — и в итоге, немецкое наступление в мае сорокового застало ваши войска врасплох! Пришлете вы кого-то из Англии — а вдруг он как Коморовский окажется? И предпочтет потерпеть поражение, лишь бы нам навредить?

— Но надеюсь, все же не вашего, русского генерала? Это будет уже не комильфо!

— В Войске Польском у Берлинга одним из полков командует полковник Красовский. По виду поляк, говорит на чистом польском — все принимают его за истинного пана. Однако же он родился в Красноярске. У нас говорят — победителя не судят, а дареному коню в зубы не смотрят. Может быть и найдем среди пленных кого-то, заслуживающего доверия. А если не найдем… Вы не находите, что Севастопольский бульвар в Париже, это оскорбление для России?

— А вы собираетесь, как царь Николай Первый, «прислать миллион зрителей в серых шинелях»? Вот только всего через десяток лет после того случая в Париже и появился Севастопольский бульвар.

— А еще через пятнадцать — Германская Империя, Второй Рейх, была провозглашена в вашем Версале, у стен осажденного пруссаками Парижа. И вы не будете отрицать, что и в прошлой Великой Войне вы были бы разбиты, окажись против Германии один на один? Три германских вторжения, ставящих вашу страну на грань существования, и всего за три четверти века — вам не кажется, что это слишком много? Желаете, чтобы лет через двадцать французы снова бежали от немецких бронедивизий, или рыли окопы где-нибудь на Марне — или же, чтобы с германской территории никогда больше не исходила угроза войны? Надеюсь, что в данном вопросе интересы Франции и СССР совпадают. Хотите лично командовать этой армией, генерал?

— По крайней мере, иметь право отдавать приказы тому, кто ее поведет. И вместе с армией вступить в Париж.

— Ваше право. Тогда позаботьтесь, чтобы эта армия была достаточно многочисленна. Мы можем организовать вам поездку по местам содержания французских пленных, и ваши выступления перед ними. И те, кто вступит в эту армию «сражающейся Франции», конечно, не будут должны нам ничего — странно было бы требовать «за содержание» с тех, кто готов пролить за нас свою кровь, воюя против общего врага. Однако, снаряжение армии тоже стоит больших денег. Ваши же трофейные танки «Сомуа-35», «Рено» и «Гочкис», артиллерия, стрелковое оружие — строго по смете, сколько платила за них французская казна перед войной. Надеюсь, вы не подвергаете сомнению наше право собственности на все это имущество, сданное вами при капитуляции немцам и с боем захваченное советскими войсками?

— А я надеюсь, вы не будете насаждать во Франции коммунизм?

— Насаждать мог Троцкий. Мы же считаем, что народ каждой страны сам выбирает политический строй. Однако же, этот выбор должен быть ему предоставлен — так, мы очень не поймем, если придя к власти, вы будете устраивать коммунистам гонения, и ограничивать их в правах. Глава нашей Церкви, Патриарх Алексий, считает коммунизм некоей разновидностью религии. Ваша страна в прошлом веке напала на Вьетнам, сделав своей колонией, имея формальный предлог «угнетение там людей христианского вероисповедания, что недопустимо видеть любому богобоязненному французу». Отчего вы считаете, что нам должна быть безразлична судьба своих единоверцев?

— Я принимаю все ваши условия, маршал Сталин…