Ну вот, дождались! Сидели без дела, едва не рехнувшись, когда вокруг творилось такое — и наконец наш выход!

Командовать решил сам. Четыре «Сирены», подводных буксировщика, возьмут лишь восьмерых плюс снаряжение — потому Валентин остался на лодке. С моим приказом:

— У тебя важная задача немца охранять! А вдруг он сбежит и как кок Сигал весь экипаж голыми руками порешит? Так что бди!

Но Валька, кажется, все равно обиделся.

Идем — выскользнув на глубине из подлодки через торпедные аппараты. И если вы считаете, что мы, со всей нашей тренировкой, имея неоднократный опыт подобных заплывов, получали удовольствие от процесса, то вы сильно ошибаетесь!

Водичка в Баренцевом море очень холодная даже летом. А на глубине пяти метров не прогревается никогда. Обогреваемые гидрокостюмы позволяли не замерзнуть вусмерть, но ощущение было мерзейшее. Представьте, что вы в час пик едете в переполненном — даже не автобусе, а открытом кузове грузовика. Причем не в Москве, а в Норильске, да еще зимой и в пургу. Получите примерную картину, как себя чувствовали мы.

Одно лишь было хорошо: обнаружить нас было решительно невозможно! Не было в этом времени ни соответствующих технических средств, ни отработанной тактики. Ну если только поставить в угрожаемом месте на берегу часового с ящиком гранат, которые кидать в воду через произвольные интервалы.

Пару раз приходилось осторожно подвсплывать, чтобы уточнить курс. Вход в фьорд, на юго-запад, слева открывается залив, по берегам которого, собственно, и расположен Киркенес, но нам туда не надо. Аэродром расположен на полуострове, отделенном этим заливом от города ближе к основанию. Место, выбранное еще по карте (спутниковой, из нашего времени — но вряд ли за это время изменились очертания берегов), нашли без проблем. Под скалой, нависшей над водой, сверху нас было не разглядеть. Рядом удобная площадка, как галечный пляж — и расщелина, ведущая наверх, только опытному скалолазу по силам, ну и нам, поскольку штатная ситуация: на Севере скалы у берега, считай, всюду, иной пейзаж встречается редко.

Спрятав наших подводных коней и снаряжение, мы в темпе экипировались по-сухопутному. Схрон, однако, заминировали — на тот невероятный случай, если кто-то найдет, «так не доставайся же никому». Прислушались. Если наверху фриц с гранатами, мы тут как в мышеловке, уже разоблачились, быстро не нырнуть — но это уже паранойя, ну никак не могли нас тут ждать! Поднялись, осмотрелись — и пошли.

Горная тундра — скалы, валуны, болотца и озера. Присутствовала, однако, и «зеленка» — если считать таковой карликовые березки, местами растущие довольно густо, да кусты черники и голубики, высотой по колено и даже выше. Мы шли очень осторожно, тщательно изучая местность, по которой, возможно, придется отходить с погоней на хвосте. И очень медленно — потому что не имели права быть обнаруженными.

Патруль мы видели лишь один раз. Пятеро немцев шли вдоль берега, мы же были выше и дальше, на склоне — так что нас не могли заметить. В целом же идти было приятно и легко. Ну не надо в этом времени опасаться датчиков движения и скрытых камер, на какой-нибудь глухой тропе — после чего над вами через пять минут повисают вертолеты, из которых ссыпается спецназ, а по дорогам уже мчатся машины с мотострелками, оцепляя весь район. Как на тех учениях «Север, две тысячи какой-то», которые армейские острословы прозвали «Путиндветысячикакой-то», из-за присутствия Самого — и, между прочим, тогда нас так и не поймали, а мы прошли куда надо и сделали что надо, хотя побегать пришлось.

Сообщение на лодку, короткий отдых перед последним броском — и вот мы на вершине! Точнее, в точке «зет». Ставим аппаратуру, срисовываем картинку, скидываем инфу. Заканчиваем здесь, переходим на запасную точку игрек. Попутно внимательно наблюдаем за обстановкой.

Немцы здесь непуганые. Ну не было тут, в текущей реальности, партизан, подпольщиков, да и наши диверсы сюда не наведывались. Нет, ордунг есть ордунг — объекты огорожены колючкой, вон вышка торчит с пулеметом, блокпост на въезде, со шлагбаумом и двумя пулеметными гнездами, часовые стоят, бдят. Но вот поведение их — ну, как вам объяснить понятнее?

Представьте, что вас поставили бдеть. А ничего не происходит. Время идет. Каждый раз пусто. И что?

Вы «оптимизируетесь». Выработаете для себя программу, как на автопилоте — наиболее экономичную. Одинаковые действия по заведенному алгоритму. Не задумываясь над смыслом — потому что «так положено». Иногда говорят «замыливается глаз», — но это еще опаснее. Потому что ваши действия становятся предсказуемыми, и умный противник всегда может найти «дыру».

Так вот, немцы вели себя именно так — неся патрульно-постовую службу, как давно заведенный и неизменный церемониал, в миллион первый раз. А мы оказались как раз таким, опытным и творчески мыслящим врагом.

Поначалу мы намеревались держаться строго в рамках задания. Отметить на карте общежитие и штаб, два здания барачного типа, над одним из которых болтается флаг, кинуть ЦУ для «Гранитов» — и делать ноги. Но фрицы сами спровоцировали нас своим злостным неуважением к советскому спецназу (ну а пластит у нас был, взятый «на всякий случай»).

Уж очень удачно располагалась точка игрек — как раз над складом ГСМ! Пара зарытых в грунт цистерн, несколько штабелей бочек — и все это, огороженное колючкой, охранялось только одним часовым, уныло болтающимся по периметру! Причем часть его пути была не видна с других постов. Со складом боеприпасов, располагавшимся в полукилометре, было сложнее — там находились и упомянутая вышка с пулеметчиком наверху, и часовой на воротах, и два патрульных, ходящих по периметру навстречу друг другу. Но подходы были такие, что незаметно подобраться почти вплотную при нашей тренировке и некотором везении было довольно легко. Также на руку нам сыграло полное отсутствие здесь сигнализации самой древней и простой системы «гав-гав», как именует мой зам, старлей Василий Гаврилов, злобных четвероногих тварей, науськанных на людей. Короче — работаем, мужики!

Часового снял Брюс, Юрка Смоленцев из Звенигова — классный рукопашник, получивший свой позывной оттого, что, случись ему встретиться с киношным Брюсом Ли, китайского чемпиона гарантированно унесли бы, и хорошо если не ногами вперед. Еще он виртуозно владел ножом на короткой дистанции, предпочитая его «бесшумке». Так что фриц, который мирно брел вдоль забора с винтовкой за плечом и думал, наверное, о своем звере-фельдфебеле, который на этом посту категорически запрещает курить, умер быстрее, чем успел понять, что случилось.

Время пошло — вперед! Сменить этого часового должны не раньше чем через полтора часа, уж график-то мы срисовали. Колючка простая, без датчиков движения, не под током и даже без всяких подлостей вроде стальных поводков с рыболовными крючками или подвешенных пустых банок — это для профессионала не преграда (ну а кто не знает, как ее преодолеть — тому этого и не требуется). Заряд пластида под цистерну, установить на тройной взвод — радиокоманда, время, неизвлекаемость — и теперь, чтобы не бабахнуло, фрицы смогут вывезти весь склад лишь не дыша и не чихая вблизи. Здесь всё, быстро ко второму!

Четверо наверху — снайперы, группа поддержки. А мы внаглую идем понизу. Брюс накинул шинель часового в расчете на то, что один вроде бы свой, и трое при нем менее подозрительны издали, чем четверо неизвестных странного вида (хотя форма наша, при некотором воображении, издали могла сойти за немецкую летную). При встрече лицом к лицу это, конечно, не сработает, но не сказать, что тут оживленно. Пару минут, ну только пару минут! Вряд ли нам попадется группа фрицев, тем более что технари тут часто ходят без оружия, а у одного-двух столкнувшихся с нами путь один — на тот свет!

Соседним со складом ГСМ был домик, как оказалось, электростанции. Слышалось тарахтение дизелей, часового у входа не было! Естественно, мы расценили это как приглашение зайти. Внутри оказался только один немец, чумазый, без оружия, ковырялся в каком-то агрегате. Рябой (мичман Борис Рябов) выстрелил ему в затылок из «бесшумки». Шварц (мичман Степан Ведерников) за полминуты приладил под станинами обоих дизелей по такому же «сюрпризу», как на складе горючки; еще несколько секунд ушло, чтобы оттащить тело моториста в дальний угол, где нельзя заметить сразу, при взгляде из дверей.

Дальше — домик с антенной. И тоже снаружи никого! Подходим, и дверь открывается сама! За ней рослый фриц, на шее висит МР-40. Мы на адреналине. Не останавливаясь, даже не успев задуматься, бью фрица ножом, самому непонятно как оказавшемуся в руке! Впихиваем тело внутрь, не давая ему упасть. Врываемся сами. Коридорчик. Первая дверь — какая-то подсобка, никого. Дальше сразу две — налево и направо. Вместе со Шварцем врываюсь в левую, пока Рябой и Брюс — в правую. Передо мной аппаратная, горят лампочки, что-то гудит, старинная аппаратура, приемники-передатчики размером со шкаф, полки с какими-то железками, провода. И фриц как паук во всем этом. «Ну точно сисадмин в офисе», — мелькнула неуместная мысль. Даже обернулся на меня так же возмущенно, как на вторгшегося в его епархию. Стреляю ему в голову. Кажется, он так ничего и не понял — выражение на лице так и застыло.

— Порядок, командир! — Это уже Брюс.

— Шварц, Рябой, разберитесь! — Указываю на аппаратную.

Пока ребята все там минируют, заглядываю в правую дверь. Блеснул узкий серебряный погон, мертвый офицер навалился на стол, вокруг бумаги. А вот, похоже, шифры и журнал — сую в сумку. Здесь всё, уходим!

А вот сейчас — настоящая работа. От нас до склада боеприпасов метров сто. Все зависит от наших снайперов: четыре стрелка и четыре цели. Риск, конечно, но нельзя иначе! Дистанция — вполне для «Винтореза». И два «Вала» у нас. Завалить всех надо так, чтобы никто не выстрелил, не вскрикнул. Выждать время, чтоб ходившие оказались на простреливаемой стороне. Щелчок по рации. Начали!

Удалось… Главное — пулеметчик наверху так и сел внутрь своей конуры, не вылетел наружу! Лежит охранник у шлагбаума, лежат двое ходивших. Вперед!

Перемещаемся быстрым шагом — бежать нельзя, вдали иногда мелькают техники или еще кто, идущие по своим делам. Мы тоже идем, будто у нас там законное дело. Жмуров быстро, то ли внутрь, то ли в канаву, с глаз долой. А Шварц — внутрь! Через пару минут выскакивает довольный.

— Сделал!

Мы уходим. До домика радиостанции — тем же быстрым деловым шагом. Дальше, увидев, что никого в поле зрения, бежим. Господи, дай еще три минуты! Если у кого-то из фрицев зацепится глаз, что на вышке нет часового! Если кому-то понадобится зайти по делу на радиостанцию или на любой из складов! Но фрицев теперь ничто не спасет — все взорвется, да и Василий уже вызывает лодку, вот-вот будет нанесен ракетный удар по штабу с жильем летчиков и скоплению самолетов в конце полосы. Мы уйдем при любом раскладе, но удастся ли уйти без потерь?

Удалось. Вот мы уже на гребне, между точками зет и игрек. Залегли, смотрим, ждем.

Взрыв тричетвертитонной боеголовки «Гранита» был похож на мгновенное торнадо из голливудских фильмов-катастроф. Дома просто взлетели со всем содержимым, мелкими кусками, ударившими по всему вокруг, как поражающие элементы МОНки. Тут же по радиокоманде начали взрываться другие объекты. Взметнулся огромный столб пламени на складе ГСМ, взлетела электростанция, дом с рацией, и в завершение рванул склад БК. Несмотря на расстояние, нас чуть не снесло с вершины — хороший же запас бомб и торпед так и не будет сброшен на головы нашим! На фоне этого взрыва даже второй «Гранит», расшвырявший «юнкерсы» и «мессершмитты» как игрушки, выглядел как-то неубедительно. Хотя семьсот пятьдесят — и не тротил, а смесь ТГА (тротил + гексоген + алюминий) почти вдвое сильнее.

В общем, с этого аэродрома немцам еще долго не летать!

И в завершение немецкие зенитчики открыли бешеную стрельбу по облакам. Которые покрывали небо не таким уж плотным одеялом, но вполне могли спрятать один или несколько вражеских самолетов, что по понятной причине было нам лишь на руку.

Ну, теперь давай бог ноги!

Обратно добираемся часа за четыре. Без приключений. Вот, наконец, и место нашей высадки, столб дыма был виден даже отсюда! Залегаем и тщательно осматриваем местность. Надо убедиться, что никто не помешает нам готовиться и стартовать в обратный заплыв. Все чисто! Везет!

Сваливаемся по расщелине вниз. И — прямо на головы двух норвежцев.

Еще три фигуры на приткнувшейся к берегу посудине. Что-то вроде большого баркаса, но с палубой и даже крошечной каютой. Может, там еще кто-то есть?

Двое на берегу — пожилой и молодой. На борту — еще один молодой и две женщины, постарше и помоложе. Одеты как обычные рыбаки, оружия ни у кого не видно. Застыли статуями, совершенно обалделые. Сидели тихо-мирно, костерок собирались развести — вон, уже кучка плавника собрана, и котелок в руке у молодого — и вдруг, как черти из коробочки, выскакивают восемь здоровых мужиков, увешанных оружием. Что будет дальше — неясно, но уж точно ничего хорошего!

— Хальт, хенде хох! Руки вверх, суки!

Повожу стволом «Вала», держа всех в секторе огня. Ребята в темпе рассредоточились, не забывая и о подступах, держат под контролем и фланги, и тыл.

И тут пожилой подал голос:

— Русские, что ль?

За бортом плещет вода. Мы медленно движемся к выходу из фьорда. На палубе тесно, потому что все мы здесь. И хозяева тоже. Все живы и здоровы. Пока. Ну а дальше — как Бог и удача положат.

С немцами было бы много проще. Их «мирняк», деревенские бюргеры, хозяева насмерть забивали, травили собаками, морили голодом, наших рабов, «за леность и неусердие», о чем остались документы, воспоминания тех, кого наши успели освободить. Спасаясь от нашего гнева, эти рабовладельцы бросились в бега, зимой, лишь с тем, что могли унести. Был февраль сорок пятого. А первый город на их пути, где можно было обогреться, поесть, передохнуть и даже сесть в поезд, назывался Дрезден. Сто тридцать пять тысяч погибших под английскими бомбами — это лишь официальные потери. Те, кого смогли как-то опознать, о чьей пропаже было заявлено — жители самого города. А сколько было проходящих беженцев — не знает никто, даже сейчас. Двести, триста тысяч, полмиллиона?

Мне их не жаль. Пусть это будет их плата за Ленинград!

Так что, будь это немцы… Не мы начали первыми, не мы придумали план «Ост», не от нас «сотни тысяч заживо сожженных» в Бухенвальде, Освенциме, Дахау, Майданеке и многих других. «Мы все равно победим — кто будет судить нас?» — вы не думали в сорок первом, что так будет и с вами, потому что вы сами дали нам такое право. Можете жаловаться в Гаагский суд, надеюсь, в этой реальности не будет суверенных шпротий, где ветераны эсэс устраивают парады, а советских партизан Кононовых объявляют убийцами. Мы знаем, кто победит!

Будь «мирняк» норвежским — ну, середина наполовину, «будем посмотреть». Спецоперации — это никогда не бой местного значения, цель и ставки обычно повыше. А потому мы стоим перед выбором: жизнь чужого гражданского ценой больших потерь наших на фронте или, соответственно, наоборот. Что бы выбрали вы?

А взять в ножи пятерых, в том числе двух женщин — дело нескольких секунд. Именно в ножи, не тратя пуль, да еще имитировав ограбление, чтобы замести следы и не озаботить их контрдиверсов хотя бы на время. Наверняка в Норвегии тоже был криминал, и вряд ли местные душегубы с приходом немцев все разом стали законопослушными, ну если только новые хозяева не вписали их всех в «норге полицай».

Но сейчас случай был особый. И время, и ситуация терпит. Плюс какой-то шальной азарт — пошло везение! И здравая мысль сэкономить батареи буксировщиков — а вдруг не сразу найдем лодку? И не придется плыть в ледяной воде.

Вообще-то русские жили в этих местах со времен Великого Новгорода. Шпицберген раньше звался Грумант, и еще прежде, чем тут начали селиться викинги, стояли по этим берегам поморские деревни. В девятнадцатом веке граница была тут условным понятием — и роднились семьями, и переселялись свободно, но бывало, и бились насмерть за охотничьи угодья. Однако самая волна пошла в революцию и двадцатые — бежали и «бывшие», и «крепкие хозяева», и верующие сектанты, да просто те, кто желал подальше от огня гражданской уйти. Как раз в это время знаменитый Амундсен совершил первую кругосветку через наши полярные воды — плыл себе сквозь льды, пока где-то воевали с Колчаком.

Наш хозяин Олаф Свенссон — Олег Свиньин — был, похоже, из последних. Хотя в разговоре старательно избегал прямых ответов. То, на чем мы плыли сейчас, оказалось его «семейным предприятием» — старшая женщина была его женой, молодая и один из парней — его дочерью и сыном, второй парень — мужем дочери. Жили они дальше по берегу этого фьорда, в… — слово это у норвежцев означает и «деревня» и «хутор». На жизнь зарабатывали — ясно чем.

— …рыбаки мы все, земля-то не пахотная! Что поймаем — сыты будем. Перед войной хорошо жили — не богато, но и не бедствовали, а что еще человеку надо? Я на траулере, полгода сезон, полгода дома. Сына хотел в училище морское отдать — да вот война, ну да после пойдет… Дочку замуж выдал в тридцать девятом, за хорошего человека — образованный, места капитана ждал, помощником ходил уже два года. Дом по дешевке купили, починили, баркас этот — тоже…

Земля пахотная — ну никогда не сказал бы так норвежец, да и наш, живший тут поколения. Точно — с двадцатых ты, псковской или тверской — на хохла не похож… И попал ты на севера не иначе как в раскулачивание, а границу перелетел, воронок, срок оттянув на канале — до тридцать третьего тут граница еще на некрепком замке была, слышал что-то… Ну да я тебе не товарищ Ежов или Берия, мне твое житие прошлое по барабану. И слушаю я тебя очень даже внимательно, единственно чтоб понять — чего ждать от тебя и твоего семейства прямо сейчас. Потому как не решил еще — дойдем до сговоренного места и мирно разбегаемся, или…

— А что ж ты здесь? Тебя послушать — так тебя, зятя да и сына на любое судно бы взяли, может, даже не простым матросом, а целым боцманом? Или немцы в торгфлоте своем сейчас мало платят? Уж точно не одной рыбкой бы питались!

— Или на дне бы лежали. Сколько знакомых моих лежат, война ведь! А по-нашему, так лучше — не в первых, но зато и голову сохранишь. Пока — война. Ну а после видно будет. Те победят, эти — всем моряки нужны. И рыба тоже.

— Так ты что, за немцев, или…

Знал бы ты, дядя, что ответом своим сейчас приговор выносишь. И себе, и всем своим.

— Знаешь, начальник, отчего я от Советов ушел? С землицы родной, где дед и отец мои остались? Это вот «даешь!» — и гори, себя не жалея, ради общего дела. Нельзя так, чтобы всем и по приказу! Вон, кровь моя, сын Игорем был — стал Ингваром, и дочка Оля — стала Хельгой, от русских речь только осталась. Я ни за тех, ни за этих — я за жизнь, которая при любых должна продолжаться. А не гореть, незнамо за что.

М-да, а впрочем, если б не план «Ост» — не стало бы у нас таких свенссонов. Ладно, живи, дядя, раз семью свою так любишь. Потому что донесешь после — и хрен немцам докажешь, что случайно помог: подметут и тебя, и твоих без остатка.

— Как знаешь, дядя. Только тех, кто смирно сидит, тех первыми и режут, как один мой знакомый сказал, Румата Эсторский — ну да ты не знаешь его. Мы вот, может быть, своей смертью и не помрем, хотя и хочется, но уж точно любому врагу напоследок такое устроим, в аду нас со страхом помнить будет. А тебя прихлопнут походя, как комара — и даже отомстить некому.

— Не прихлопнут, — твердо ответил Свенссон. — Рыбка, она всем нужна. Как хлеб. Война, не война — а кушать хочется.

— Ага. Хочется. Потому ты сейчас и плывешь на палочном ходу!

Немцы — это орднунг! То есть, чтобы ничто мимо кассы! Здесь, в Норвегии, не было таких зверств, как на Восточном фронте, но налогом облагалось всё; причем в отличие от большевиков с их продразверсткой или братков девяностых с их поборами «за охрану», собиралось все до копейки, и никакие оправдания в расчет не брались по определению. Норвежцы, естественно, не были дураками — как учесть, сколько рыбы ты вчера поймал? — но и немцы тоже. Таких, как Свенссон, могли остановить в любое время и по своему усмотрению забрать любую часть улова (правда, пару самых тощих рыбин обычно оставляли, чтоб с голоду не помер).

Впрочем, менты — они одинаковы всюду и во всех временах. В конце девяностых мне пришлось по делу с месяц жить в Питере у одной дальней родни. Васильевский остров, Шестая линия — и прямо под окнами, у закрытого кинотеатра, самостийный «блошиный рынок», на который раз-два в день совершали налет менты. Лениво покрикивая что-то о торговле в неустановленных местах, они обходили ряды, собирая оброк в свой карман, надо полагать, по закону! Еще у этой родни в квартире делали ремонт два таджика — клали плитку в ванной; так вышло, что по завершении не оказалось под рукой машины, чтобы отвезти их обратно.

— Тогда на такси дай, хозяин! Уговор был, что отвезешь. И вызови.

— Вы что, оху…? Отсюда до Петроградки — пешком добежать двадцать минут, тем более что лето, сухо и тепло! На трамвай дам — и не борзейте!

— Нет, хозяин, нам нельзя. Милиционер спросит — где регистрация? Вот, пятьсот рублей. Дальше другой подойдет спросит. А если в участок, то все деньги, что ты заплатил, найдут и отберут. На такси дешевле выйдет, хозяин! За что работали?

— Тьфу! Ладно, держите еще — вызову сейчас.

М-да, оставляли рыбакам не много, лишь чтобы с голоду не померли. Но для Свенссонов рыба была не одной лишь едой, но и товаром на продажу, за который они только и могли купить хлеб, одежду, любую нужную в хозяйстве вещь — и топливо тоже! Потому сейчас мы сплавлялись, не включая мотор, пользуясь отливом — сам хозяин, его сын и зять здоровенными дрынами (назвать это веслами у меня язык не поворачивался, разве что такие на римских галерах были) то подгребали, то отталкивались от дна или камней.

— Так даже лучше. Там, на мысу, раньше лоцманский пост был. А теперь немцы свой поставили. Мимо идешь — остановят, обыщут, заберут. Особенно если с уловом идешь.

Это он про тот самый пост СНиС.

— …мотор слышно издалека — подходишь, там ждут уже. А вот так, по-тихому, с отливом туда, приливом назад, могут и не заметить. Внизу, у причала обычно часового нет, ну если только кто из солдат с удочкой, так это не страшно, можно даже на рыбину сигареты выменять. Когда туда, и так обычно пропускают — знают, что пустой. Но с вами лучше, чтоб спокойнее…

Ага. И гарнизон того поста — шесть человек. И, как наш хозяин успел рассказать, причал от домика не виден. Причем двое всегда в домике — надо полагать, сигнальщик-наблюдатель и дежурный по связи (блин, радио там у них или телефон?). Итого в «комитет по встрече» входят максимум четверо. Против нас. Справимся!

Это если все же остановят. Если не сумеем, по замыслу, тихо пройти дальше за мыс и там, быстро облачившись, нырнуть. В самом худшем случае — как нам тогда казалось.

Сигнал вызова. Немного некстати. На лодке волнуются, ждут.

— Волку — Лес. Нормально все. Позже!

Не объяснять же, что плывем на баркасе с радушными хозяевами из местных! Просто ответили, что все целы, возвращаемся. И можем чуть задержаться, поскольку скорость этого плавсредства сейчас явно меньше наших «Сирен». Разве что за мысом включим мотор.

Близко уже. Вот сейчас, за тем выступом, откроется пост. Мы сидим или полулежим на палубе, спускаться в маленькую каюту или в трюм никто не захотел. Оружие не на виду, но готово к бою. Хозяева дали нам надеть длинные прорезиненные плащи, сами оставшись в свитерах, так что мы, на первый взгляд со стороны, сойдем за местных. Без драки или с ней — а пофигу, прихлопнем походя еще четверых тыловых насекомых! А когда нырнем, хрен нас чем достанешь — и опять болтаться по лодке без дела, ей-богу, выпрошу у командира этого пленного штурмана для отработки на нем приемов рукопашки, не на членов экипажа же нападать!

Свенссон клянется, что в это время на посту обычно тихо. И мы пройдем без помех.

Не прошли…

Вот он, пост. Домик наверху виден плохо, только часть крыши. А внизу причал, где уже ждет «комитет по встрече».

Катер-стотонник. Две двадцатимиллиметровки, на носу и корме. На палубе штук пять фрицев. Заметив нас, шустро готовятся: старший что-то рявкает, выскакивают еще трое с автоматами, те же, кто был на палубе, разбегаются, двое к носовой пушке, один к кормовой. Офицер орет что-то, уже нам — смысл понятен.

— Досматривать будут, — упавшим голосом говорит Свенссон. — пропали мы…

— Подходи к борту, — отвечаю я тихо, — и сиди смирно. Как начнем — падайте на дно, если хотите жить.

Так, диспозиция… Рябой на носу, Шварц на корме — изображают полную апатию. Брюс с Владом посредине, я возле каюты, на виду, остальные за ней. До немцев метров шестьдесят, нас несет прямо на них, все трое Свенссонов работают веслами-шестами. Только бы сблизиться, потому что против «эрликонов» мы не потянем!

Ну вот, борт катера уже почти нависает над головами. Двадцатимиллиметровки теперь не опасны — их стволы над нами, ну чего ты вцепился, дурачок, очередь у тебя выйдет по воде! Второй немец от носовой пушки перешел к борту, кидает нам конец, немец на корме делает то же самое, Шварц и Рябой принимают, трое со «шмайсерами» готовы спрыгнуть на баркас, а это нельзя, сразу увидят плохо спрятанные стволы. С Богом!

Дальнейшее длилось много меньше, чем наш рассказ о том.

Правду писал Бушков-Пиранья о страшном огневом ударе спецназа. Сила тут не в огневой мощи, — побольше стволов! — а в синхронности и одновременности. Когда каждый в темпе валит своего противника, не отвлекаясь на других, которых сработают твои товарищи.

Стреляю в автоматчика, показавшегося мне наиболее опытным, а значит, самым опасным. Брюс броском вбивает нож в другого, в руке его сразу возникает ПБ (пистолет бесшумный), — и я так и не понял, он или Влад влепили пулю в голову третьему со «шмайсером». Василий, выскочивший из-за каюты как чертик из коробочки, поливает огнем «Вала» мостик катера, скосив офицера и матроса рядом. Шварц и Рябой стреляют в «своих» немцев, так и не успевших отпустить швартовые канаты. Ну а матрос у пушки, похоже, получил свое одновременно с «моим» от двух Андреев.

И все это — первая секунда.

Взлетаем на палубу. Не вылезет ли снизу кто-то еще?

Шварц, Рябой — у пушек, сделав «контрольные» в голову «своим» фрицам. Крутят на берег, поскольку главная опасность сейчас от поста. Брюс — на мостик с «Винторезом», успев проконтролировать тех двоих. Я — приоткрыв люк в машинное, кидаю внутрь световую гранату и плотно захлопываю; Василий проделывает то же с кубриком. Как позже выяснилось, напрасно, поскольку в кубрике никого не оказалось, а вот в машинном мы обнаружили двух оглушенных немцев.

Пять секунд — и катер полностью наш. Боеспособного противника в пределах видимости нет.

Двоих из машинного вытащили на палубу. Качественно связали — руки за спиной, свободный конец петлей на шею — и сунули в кубрик, который до того осмотрели на предмет наличия оружия или чего-то подобного. Жмуров («двухсотые» это лишь наши, а враг — это «тушки», или «жмуры») отправили за борт. Гильзы от «бесшумок» — тоже.

Минута. Зачистка и контроль завершены.

По большому счету нам крупно повезло в том, что у немцев было слишком мало времени для оценки ситуации и принятия решения. Увидев нас издали или услышав мотор, кто-то бдительный мог бы сопоставить дым на аэродроме, видный даже отсюда, и странных пассажиров баркаса. А они действовали по уже привычной, заведенной программе «стрижка овец», даже не задумавшись, что вместо овечек могут попасться волчары-людоеды. На Восточном фронте тот же немецкий летеха, уже знающий, что такое партизаны, вел бы себя иначе. Например, спешно вооружил бы всех своих (было чем — мы нашли на катере еще «эмгач» тридцать четвертый и семь маузеровских винтовок в оружейке), заставил бы подойти под наведенными стволами, и не самим прыгать для досмотра, а нам подниматься на катер по одному. Мы бы и тогда справились — ну не могли их матросы быть обученными, как правильно контролировать группу, и уж точно не владели боевой рукопашкой. А у нас не только ножи попрятаны при себе, но и «пэбэшки». Так что для немцев кончилось бы все так же, но и у нас вполне могли быть «трехсотые» и даже кто-то «двухсотый»! Ты привык к тихой оккупированной стране, морячок — к усмиренной стране, где не смеют поднять руку на немца, зато полно овец, которых подобает стричь, а не резать без дела. Потому ты не знал, когда надо спрашивать документ, а когда сразу стрелять на поражение. Не умел определить, кто перед тобой, овечка или волк. Вот и повел себя, как мент с Невского, вдруг оказавшись в чеченских горах. По правилам другой войны.

Кстати, а в каком ты был чине? Это у нас на таком кораблике летеха в самый раз, но у немцев в ту войну, Саныч говорил, на лодках «тип семь», на должности аналогичной нашему командиру БЧ мог быть не офицер. Или дойчи столько лодок наштамповали, что просто не успевали обеспечить их нормальным комсоставом, ну, как наши перед войной летчиков сержантами выпускали? А в надводном флоте было иначе? Блин, поспешили тушки за борт выкинуть — нет, из карманов все выгребли, как положено, но я-то по-немецки не шпрехаю, вот английский — да, в совершенстве. Какие у дохлого знаки различия были? Китель, не форменка — значит, точно не матрос, но, может, унтер?

Вот не помню штатного расписания таких вот «единиц». А ведь тут не все! Это — раумбот, формально моторный тральщик, но у немцев фактически «охотник», рабочая лошадка. Так, еще раз вспомнить Сан Саныча: два «эрликона» — значит, ранняя модель, до типа «R-17», 120 тонн, 21 узел, экипаж 17 человек! Минус десять — где еще семеро? На посту, ножки размять решили — значит, сейчас заявятся обратно.

Не зная, что случилось. Ну-ну!

У пленных спросить? Да, а как наши Свенссоны с хозяевами объяснялись? Что, немцы все норвежский выучили? Скорее уж они за два года поднахватались. Иначе как бы, как сами признались, сигареты на рыбу у немецких матросов выменивали?

Оглядываюсь. Свенссоны, похоже, так и сидят с открытыми ртами — впечатлились по самое не могу!

— Эй! — машу рукой хозяину. — А ну, быстро сюда!

Он осторожно поднимается на палубу. Боязливо обходит кровь, стараясь не испачкать сапоги.

— По-немецки понимаешь?

Он кивает. Зову Василия, и спускаемся в кубрик. Свенссон идет как овечка. Вид у него такой, словно это его сейчас будут подвергать экспресс-допросу в походно-полевых условиях, с применением всяких неприятных средств.

Так. Немцы уже очухались. Но если один лежит смирно, в том же положении, и в глазах его страх, то второй, похоже, извертелся, пытаясь освободиться. Что же — поиграем в хорошего и плохого копа в едином лице. Трогаю веревки на смирном, говорю довольным тоном: «Гут». Затем подхожу ко второму, неодобрительно качаю головой, кидаю зло: «Нихт гут», — и качественно бью его в живот. И еще, и еще — по печени, по почкам, под ребра. Не из зверства — а чтоб второй видел, что будет за нелояльность.

Отхожу, оцениваю. «Тихого» немца, похоже, проняло — смотрит с откровенным ужасом. Свенссон, впрочем, тоже. Вздергиваю «тихого», вынимаю кляп, сажаю так, чтобы он не мог видеть второго (по идее, надо бы порознь допрашивать — так где?). Достаю нож, касаюсь кончиком лица немца, отвожу ему веко, будто собираюсь вынуть ему глаз. Немец визжит, как свинья, — тьфу, обмочился, сволочь!

— Спроси, сколько их тут? Кто командир? Где остальные? Зачем зашли на пост?

Да, прав был Лаврентий Палыч, что битие определяет признание! Я тоже оказался прав — их было семнадцать, командир — лейтенант Фольтке. Находились в патруле, близ Киркенеса, вдруг пропала радиосвязь. Лейтенант заподозрил поломку рации и, чтобы не подставлять своего радиста, а заодно и себя, решил послать сообщение с берегового поста со своими позывными. Сейчас там должен быть на смене какой-то лейтенантов знакомец, он прикроет. Нет, обычное сообщение, по распорядку. С лейтенантом пошли все, кто хотел ноги размять — шестеро. За старшего остался обер-маат Баер. Ушедшие должны вернуться, лейтенант сказал, максимум через полчаса, как только отправят депешу. А когда они пришли — да только четверть часа прошло…

Черт! Вот это рояль в кустах! Только-только пришли — а тут мы! Хотя как сказать: было бы хуже встретить их уже в море, катер на ходу, все на борту. Но это значит «потеряшки» сейчас вернутся, сколько у них времени, чтоб убедиться, что связи нет?

В темпе привожу немца в прежнее состояние — затыкаю рот. Вылетаем на палубу.

— Сейчас пойдут. Вот по тому спуску — там и прижмем. Работаем только «Валом» и «Винторезами» — бесшумно. Как только вон к тому камню подойдут.

Ближе подпускать нельзя — разглядят, что-то не то. А там спрятаться негде. Открыто все, как ладонь. Интересно, немцы с оружием или без? Хотя зачем матросам в своей базе оружие таскать? Нет тут партизан и не было никогда!

Свенссон мнется сзади.

— Ну, чего тебе еще?

— Вы нас убьете. За что?

— Тьфу! — отвечаю. — Сказал же, не тронем, слово даю! Мы уйдем сейчас — и никак ты нам не помешаешь. А к немцам побежишь после — так ни за что они не поверят, что ты не сообщник, тогда точно порешат тебя и семью — тебе это надо? Вот только ножик из рукава убери — не успеешь! И тогда, прости, но придется твоих вслед…

Он разжимает ладонь, и нож падает на палубу. Я поднимаю.

— Финка, — говорю, — рыбу потрошить в самый раз. А для рукопашной не совсем. Не нужен мне.

Кидаю. Нож втыкается в стенку каюты баркаса.

— Иди, дядя, посиди еще тихо, совсем немного. А то будешь под ногами путаться — еще пулю шальную словишь с той или другой стороны.

— Идут!

Точно, спускаются. Шесть, семь, восемь. Ну должен же кто-то с поста концы на берегу отдать? Заметят ли немцы непорядок? Если и заметят — не должны дергаться резко. Это все-таки их тыл, их катер, не мешало бы шаг прибавить, чтоб разобраться скорее, что происходит. Да они и без оружия идут! Ну, у летехи, может, кобура на поясе, но винтарей и «шмайсеров» ни у кого не видно! Не повезло вам, фрицы, враз попасть НЕ НА ТУ войну!

Заметили фрицы неладное или нет — осталось неизвестным. У нас цели распределены уже — типа «лежу вторым, стреляю во второго». Ну а промахнуться нам с полусотни метров — не смешите! Хотя читал в Инете, что году в две тысячи каком-то, в той Германии, полицейский снайпер из винтаря с оптикой с пятидесяти метров вместо преступника, захватившего заложников в банке, ухитрился попасть в одного из этих самых заложников! Как позже объяснялось, герр полицай впервые стрелял в человека, и у него от волнения дрожали руки. Клоуны! И зачем таких нервных в полицию берут?

Все, фрицы лежат. В темпе, вперед! Вшестером, надо ж кого-то и в прикрытии оставить. Во-первых, вдруг кто-то из немцев, по тому же закону рояля в кустах, вылезет наверх с гранатой, ну рыбку вздумал поглушить? А во-вторых, присмотреть за Свенссонами — вдруг решат под шумок сделать ноги, а у них снаряжение наше секретное, не перетаскали еще. А надо — пожалуй, раумбот возьмем! И быстрее он, и пушки имеются. С движками Влад разобрался уже, да и «инструктор» есть, тот обоссавшийся немец-механик. Второго в расход пустить придется, чтоб подляны не ждать.

Пробегая мимо лежавших, делаем контрольные и сталкиваемся с еще одним немцем, решившим спуститься к причалу. Хлоп, хлоп — есть, сразу от двоих!

— Партизанен!!!

Сука, крикнуть успел. Не слишком громко — но все ж…

Вылетаем наверх. Ну, козлы!!!

Если возле вас такой вот крик или, еще хуже, выстрел, что будете делать вы (если уже бывали в подобной ситуации и, естественно, остались живы)? Правильно — мгновенно, на автопилоте, в канаву, за камень, в любое укрытие, оружие к бою, палец на спуск, высматриваем цели. А если вы гражданский? Или только призванный, без опыта или тыловой?

Вот именно — будете стоять столбом, крутя головой. Первую секунду — точно. А вот второй секунды, если вам не повезет, у вас уже не будет!

Так вот и немцам не повезло.

Полянка (вроде даже какой-то огород). Домик, сараи сбоку, метрах в тридцати. И возле грядок фриц, на крыльце — второй. Оба без оружия и пялятся на нас, замерев!

Стреляю в того, кто на крыльце. Поскольку ему скрыться — миг, а вот теперь лежи тушкой! Второй бежит к домику и орет, будто его режут:

— Партизанен! Партизанен!

Так и лег с пулей в затылке. Нырнул бы «рыбкой» меж грядок — прожил бы на несколько секунд дольше.

Выстрел! Из домика. В белый свет, как в копейку.

Нас, конечно, на виду уже нет. Залегли за камнями. Фрицев осталось двое, и связи у них нет (не проходят нигде телефонные провода). И домик — все же не дот!

Хотя каменный, блин!

Движение в проеме. Ствол винтаря, кто-то выглядывает — хлоп! Вскрикнули — слышал ясно. Может, и не насмерть, но подранил точно. Что дальше делать будете?

— Эй, там! Предлагаю сдаться в плен. Иначе забросаем гранатами. Связи у вас нет, радио не работает — помощь не придет. Даю минуту, после — всем смерть! И пленных брать не будем!

Отчего-то я крикнул это по-английски. Сам понять не могу, как это вышло.

— Нихт шиссен! Не стреляйте, мы сдаемся!

Выходят двое. Причем один тащит второго. Обезоруживаем, связываем. Осматриваем дом — ничего для нас интересного. Ну, кроме бумаг и пары хороших биноклей.

— Моему, товарищу нужна помощь. Окажите, как культурные люди.

Фриц по-английски говорит. Блин, да он же нас за бритских коммандос принимает! А что, задумка — может, будет не таким упертым. Второй — ну с ним все ясно! Проникающее в грудную клетку, не стоит и возиться. Стреляю ему в голову.

— Бесчеловечно! Мы пленные, имеем право… Я не стану молчать — и ваше командование вас накажет!

Все по-англицки чешет. Ребята уже смотрят с интересом, как спектакль. Машу рукой — уходим.

На катере ничего не изменилось. Приказываю готовиться к отплытию. Наше снаряжение с баркаса на борт, Свенссонов припахать, пусть тоже помогут поднять-подать.

— Влад — как движки, и в баке? Вопросы есть — немца возьми!

— Вы русские?

Шлеп!

— Ну, Рябой… Убил?

— Да разве я ждал, что он прыгнет, как кенгуру, со связанными-то руками? Сам вот на кулак и нарвался! Дышит вроде — нокаут!

Мне просто было любопытно, что за мутный тип? Имеет ценность — или сразу рыбам? Так, ксива его: «Вилкат Артур, фамилия какая-то прибалтийская, обер-гефайтер (обер-ефрейтор, по нашему „мосел“ — младший сержант), 321-го батальона береговой службы…» Тьфу, как это на русский перевести? Ну не разбираю я по-немецки, кроме отдельных слов! Английский, испанский знаю, бывал и говорил, а вот с гэдээровцами не приходилось!

Вылили на башку ведро воды. Очухался.

— Литовец? И что же, в вермахте?

— Руки развяжите, русские свиньи!

— Руки? А что, можно!

Приказываю — развязать. Беру его руку на болевой и ломаю указательный палец на правой. Пока он воет, повторяю то же с левой. Помимо того, что больно, еще и полезно, для безопасности. Теперь он не сможет быстро воспользоваться оружием, даже если схватит, а также ни сильно ударить кулаком, ни провести захват. Можно и переговорить в спокойной, деловой обстановке.

— Так отчего ты, литовец, в вермахте? За неправильный ответ — будет больно. Очень.

— Я из Мемеля!

— И что ж тебе русские сделали, что ты их так ненавидишь? Хутор спалили, семью раскулачили, жену снасиловали, детей зажарили и съели?

— Ненавижу. За то, что вы есть. И всегда угрожали великой европейской цивилизации. Своей дикостью, бескультурьем, тиранией. Ваша земля — самой природой и Богом создана, чтобы быть житницей и кладовой цивилизованного мира! А вы — быть при ней рабами и слугами. Но вы не желали ни покориться, ни убраться, чтобы там была культурная Европа, аккуратные домики, ровные дороги, распаханные поля, а не ваш вонючий навоз! Ничего — скоро все это будет! И великий фюрер загонит остатки ваших орд в сибирскую тайгу и тундру, где вам самое место! Ты сейчас убьешь меня, русская сволочь, — но вам не остановить цивилизации!

Как визжит. У него слюна, чай, не ядовитая? Такие вот в наше время по Риге парадом идут, ветераны СС. Нет еще этого сейчас, в ваффен эсэс лишь с сорок третьего всякую шваль будут брать, а пока одних лишь чистопородных германцев. А этот, судя по фамилии, полукровка, оттого и лезет из кожи вон в дойче юбер аллес, своим стать хочет!

Пулю ждешь, быстро и легко? Не дождешься!

— Влад, ты чего?

— Так переводчика бы, тащ командир. Моего немца поспрашивать.

— Тащи их сюда. Из кубрика — обоих.

Вытаскивают. Я подхожу к ним. Зачем бессмысленная жестокость? Пусть будет воспитательное действо. Для того немца, который смирный.

А дружок-то его, похоже, снова развязаться пытался? Ну что ж…

Качаю головой, будто с сожалением: ай-я-яй, ну тебя же предупреждали! Достаю нож и перерезаю ему горло, как барану. Так, чтоб второй все видел.

Впечатлило? Ну это пока присказка. А сказка — вот, рядом, слюной вонючей брызжет.

— Цивилизация, говоришь? Это не у вас, случайно, в тридцатых, от президента вашего, всеобщую сортиризацию по хуторам проводили? Такие вы культурные, что гадили где попало, как скоты. И той кампанией довели число хуторов с отхожими местами с четырех процентов до двадцати?

Болевой на руку — в айкидо называется «никке». Рука ломается вдоль, на скрутку, с раздроблением костей. Калека навсегда, и медицина бессильна, даже если б она занялась этим пациентом прямо сейчас. Быстро отрубился — болевой шок. Еще ведро воды на голову, чтоб пришел в сознание — и то же самое, вторая рука. Снова в отключку. Ну и на фиг время на тебя тратить, ноги тебе в порядок и лежачему приведем, хотя нам этот прием против удара ставили, вариант «маваси», вариант «май гери» — захват стопы, рычаг, поворот — перелом костей, разрыв сухожилий. И вторая нога.

Немец сейчас в обморок грохнется, белый как бумага. Свенссон — немногим лучше.

— Скажи ему: вот это будет за малейшую нелояльность. Если нам хоть что-то покажется. А вот если движки будут работать безупречно — обещаю жизнь и плен. Слово офицера.

Немец закивал головой так часто, будто хотел ее оторвать. Вот и ладно.

Внизу, слышу, что-то шевелится. Как змея ползет. Литовец, упертый — пытается впиться мне в ногу зубами! Ну да он не гадюка, а я не Олег — вбиваю его зубы ему же в глотку хорошим таким пинком.

Суверенные, самостийные? Если б так, как Австрия, Финляндия — еще ладно. Так вы же сразу в штатовские подстилки лезете, не скрываете, что в случае чего — они сразу на ваши базы. А это не нейтралитет называется, а совсем по-другому. Так с чего и нам с вами себя нейтрально вести?

Вручаю Свенссону пачку денег, найденных у дохлых немцев. Рейхсмарки, оккупационные — плевать! Нам-то они зачем?

— Держи, дядя! Только осторожнее трать, по мелочи! А лучше пока придержи — до тех пор, пока все не забудется. И бывай, рад знакомству!

Отвалили. Даже мотор завели, чтоб скорее оказаться подальше.

Влад докладывает — движки в норме. Да, а немец оказался из торгфлота, так что по-английски кое-как разумеет.

Не забыть бы еще с берега вон тот камешек прихватить. На глубоком месте литовцу за пазуху — и за борт. Живой еще, гаденыш — ну да это поправимо!

— Волку — Лес. Идем навстречу на катере. Подберите.