— Надеюсь, я не рискую казаться невежливым, господа, собрав вас в неофициальной обстановке?

— Ни в коем разе, ваше императорское высочество. Напротив, для нас огромная честь — высочайшее внимание к нашим скромным начинаниям, — Самохвалов не только словами, но даже телом изобразил некое подобие поклона, желая отработать спектакль и быстрее убраться к своим делам.

Великий князь скривился.

— Петр Андреевич, мне рекомендовали вас как умного человека. Стало быть, вы понимаете, что от моего присутствия в Гатчине у вас прибавляется хлопот. Более того, назначение меня главнокомандующим воздушными силами империи, когда самих сил еще нет, есть выражение недоверия государя императора, приставившего к вам соглядатая в моем лице. Позвольте предположить, дорогой наш авиационный первопроходец, что вы ведете себя со мной неискренно.

— Ваше императорское высочество! — решился подать голос Джевецкий. — Мы, право, удивлены, что к авиации, еще не вышедшей из детского периода и пока не имеющей военно-экономической ценности, приставлен представитель императорской семьи. Посему не можем уразуметь, как относиться к государевой воле — считать ли ее поощрением, недоверием либо чем-то другим. Потому и прячемся за учтивыми фразами.

— Волю императора надлежит исполнять, другого отношения к ней я не приемлю. Что же касается высокого уровня назначения, когда дядя государя занимается вашими делами, прошу, господа, учесть следующее. Это — не честь для вас, а ссылка для меня, — великий князь Александр Михайлович посмотрел на акционеров «Садко» с грустной усмешкой. — О неафишируемых причинах своей отставки с флота я расскажу чуть позже. Однако не престало члену правящего дома бездельничать. Кроме того, удивительно совпали интересы. Инициаторы моей отставки — великий князь Алексей Александрович и министр финансов Витте — приветствуют направление на незначительный с виду пост. Я хочу многого добиться через авиацию, поэтому упросил государя утвердить меня на этой должности. Поздравляю: благодаря моим настойчивым потугам реформировать флот и вашей, Петр Андреич, несдержанности перед британской прессой мы все — немного изгои. На сем извольте завершить официозную часть. Нам придется много общаться, полное мое титулование займет изрядное время. Посему вне официального протокола прошу именовать меня просто — Сандро.

Александр Михайлович приблизился к мангалу и проверил готовность шашлыков. Родившись и проведя юные годы в Тифлисе, великий князь, пусть даже отделенный от простых жителей Сакартвело стенами дворца наместника и социальными барьерами, кое-что перенял у горских народов: любовь к простой мясной пище, жареной на углях и запиваемой молодым вином, широту души и некоторую простоту нравов. Эти качества не вытравило до конца традиционное домашнее воспитание, прививавшее нетерпимость к любым нациям и вероисповеданиям, кроме православных русских, и сословное высокомерие ко всем, в ком менее четверти крови правящего монарха.

Пока высочайший хозяин пикника ворочал мясо, трое авиаторов, сидя в уютной беседке на берегу гатчинского Белого озера, лихорадочно соображали, как им вести себя. Когда Грибоедов опубликовал бессмертные слова «минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь», он лишь озвучил вековечные чаяния простых русских людей. Если верить великому князю, «Садко» получил двойной удар — непрерывный высочайший надзор за всем, что делается на заводе, плюс рикошет от неизбежных напастей, что падут на голову опального Романова. Желание «многого добиться» возвещает о грядущих высочайших инициативах, которые никак не помогут нормальной работе. Удивительно, но воздушные экзерсисы в непосредственной близости от Гатчинской царской резиденции практически никак не привлекали повышенного внимания, не считая памятный полет Александра III. И вот — на тебе.

— Александр Михайлович, позвольте обращаться к вам по имени-отчеству, — решительно отметил дистанцию Самохвалов. — Я ценю ваше предложение об общении накоротке. Но позвольте заметить, мы с вами виделись единственный раз, когда усопший император своим рескриптом даровал мне дворянство. Посему звать вас Сандро и просить называть меня Петей, как бы яснее выразиться... несколько опрометчиво с моей стороны.

— Петр Андреевич, я ходил на учебном корвете с простыми курсантами недворянского звания. Вы, верно, думаете, что когда мы ставили топсель на бизань-мачте, боцман обращался: «господа курсанты и вы, ваше императорское высочество, будьте так любезны потянуть за кончик, ибо он совсем ослаб». Нет, он орал на всех нас, что если мы, рыбьи дети, не натянем канат как следует, он лично вобьет адмиралтейский якорь каждому в пятую точку и провернет. Я и подзатыльники от него получал. Сейчас себя чувствую в таком же положении, ибо о состоянии дел в авиации знаю понаслышке. Сиречь — такой же курсант.

— Тогда, быть может, и начинать с азов? Я лично походатайствую перед Кованько чтобы вас обучили пилотированию или хотя бы работе летнаба. Без понятия, каково оно в воздухе, вы вряд ли многого достигнете, — предложил Костович, и его компаньоны затаили надежду, что хотя бы на несколько месяцев чересчур энергичный вельможа оставит «Садко» в покое.

— Огнеслав Степанович, я ценю ваш совет и непременно научусь управлять самолетом. Но, к вашему сожалению, так просто от меня не избавиться. Если вас не затруднит, завтра же прошу показать сборку аппаратов. И на производство авиадвигателей недурственно взглянуть. Но хватит о деле, господа. Шашлык поспел, я предлагаю под него тост за будущее российской авиации.

В Лондоне Самохвалов не вгонял «шестерку» в пилотажные фигуры, имея пассажира на борту, не только из-за опасения рвоты в кабине. Лишние семьдесят—восемьдесят килограмм веса заметно нагружали аппарат, который без пассажира имел взлетный вес менее полутонны. Но ради попытки отвадить высочество от высоты он пошел на риск. Исключив из программы вертикальный разворот — могло просто не хватить энерговооруженности в восходящей фазе маневра — Петр выжал из самолета все, на что тот был способен. Начал со змеек и восьмерок, закладывая такие виражи, что крыло становилось почти перпендикулярным земле. Прокрутился над Гатчиной одной длинной бочкой, насчитав двенадцать оборотов вокруг продольной оси. Закончил обратным разворотом — полубочка и полупетля с длительным пикированием.

Великий князь был извлечен из кабины в бело-зеленой цветовой гамме лица, рухнул на траву и вывернул туда завтрак вместе с содержимым печени. Когда его перестало рвать желчью, с трудом поднялся. Ни в Индийском океане, ни в Атлантике, ни в проливе Лаперуза его так не штормило. Летчик, на голову ниже своего пассажира и обладавший гораздо более хрупким телосложением, стоял и приветливо улыбался.

Сандро глянул на мучителя со смесью ненависти и зависти, взял себя в руки и прохрипел:

— Приведу себя в порядок и жду обещанной экскурсии на завод. Коли погода позволит, прошу завтра еще один вылет. Спасибо, Петр Андреевич. Эка вы меня укатали.

Через час визитер в образцовом виде, ничем не напоминая себя послеполетного, осчастливил высочайшим присутствием сборочный ангар, где замучил мастеровых вопросами. Как и Можайский, он имел неплохую техническую флотскую подготовку.

Великий князь, немец по происхождению и русский шовинист по воспитанию, не мог не отметить чрезвычайную национальную пестроту авиационного гнезда: серб Костович, поляки Джевецкий и Кшесинский, немец Таубе, полинезиец Пля, калмык Аюк. Самохвалов повел гостя в свою каморку демонстрировать вызревание новых конструкторских идей. Первоначальный ледок отчуждения между ними начал таять. Как увлеченный человек, Петр невольно тянулся к любому, кто проявлял интерес к его работе. Александр Михайлович не был праздным зевакой или энтузиастом-дилетантом вроде Талызина и Трубецкого-младшего. К моменту прощального рукопожатия директор «Садко» поймал себя на мысли, что, возможно, Николай II сделал важный шаг в управлении страной — назначил умного человека руководить областью, самому императору непонятной. Так бы и везде.

В последующие дни Сандро навестил моторный завод и начал занятия по летной подготовке у Кованько. Самохвалов решительно пресек поползновение великого князя учиться у мэтра — то есть у него самого. Он объяснил Александру Михайловичу, что инструкторы Гатчины имеют гораздо больший опыт первоначального обучения, и обещал дать со временем ему мастер-класс. На этом жизнь в авиационном мирке вернулась в прежнюю колею.

Высокородный отставной моряк разок-другой в неделю забегал на авиазавод, потолковать с Самохваловым «за жизнь» и уничтожить пузырек Шустовского коньяка. Но у него не было шанса стать наперсником Петра, каким был Можайский. Несмотря на почтенный возраст контр-адмирала, тот при необходимости носился на Обуховский завод, на фанерную фабрику Костовича, неделями просиживал на сквозняках у аэродинамической трубы, не считая себя мальчиком на побегушках, а действовал по принципу «надо — значит надо». Великий князь был в два с лишним раза моложе Можайского на момент знакомства того с Самохваловым, но у последнего и в мыслях не могло возникнуть, например, отправить внучатого дядю правящего императора проверить заказ на изготовление свечей зажигания или поругаться за просрочку доставки магнето.

В конце октября начались дожди, и из-за распутицы в школе Кованько прекратились практические занятия по рулежке на земле. Понятно, что сессии с огненной водой участились, и великий князь наконец приоткрыл завесу над страшной тайной своего падения из флота в авиацию.

Веришь ли, дорогой Петр Андреич, — начал высокопородный гатчинский курсант, когда собеседники почти добрались до стадии насыщения организмов коньяком, при котором можно называть друг друга Сандро и Петя. Невзирая при этом на августейшее происхождение одного и пожалование дворянства другому лишь через императорский указ. — Меня в Зимнем дворце никто не понимает. Разве что Ксения — но она жена моя и умница, даром что сестра Никки.

— Я тебя понимаю. И уважаю, Александр Михалыч, — Самохвалов плеснул в себя совсем уж лишнюю стопку и наполнил следующую.

Не заметив реплики и разговаривая скорее с собой, чем с авиазаводчиком, Сандро продолжил:

— Не, не скажи, Никки — хороший. Умный он вообще, семью любит. Но не готов на царя, хоть плачь. Его батюшка император всероссийский в поезде разбился, вечная память ему, всего сорок девять было, думали Николая еще лет десять к трону готовить. Он порядочный — вот в чем его напасть. Император должен быть сволочью ради своей страны. И сильным. Знаешь, Александр Александрович монеты двумя пальцами гнул, колоду карт руками рвал, кочергу узлом вязал. Э-э, о чем это я? Да, помню, мы с отцом гостили у него в Гатчине, тут прилетает посланник английский, что твоя Баба Яга в ступе, и высочайшей аудиенции требует — ситуация, мол, в Европе трагическая. Знаешь, что папа Никки ответил? Когда император всея Руси рыбу удит, Европа пусть изволит обождать. А сейчас государю нашему неудобно перед англичанами, что твой залог сгорел. Как же-с. Хотя претензий-то было тысяч на пять фунтов, когда самолет не меньше десяти стоил. Мер-рзавцы... Выпьем еще по одной.

— Да сам я его спалил, — в порыве пьяной откровенности раскололся Самохвалов. — Зажигалку с часами оставил.

— И правильно... Нефиг им. Привыкли весь мир грабить. Ух, как я сегодня хорош. Ты как, Петр Андреич?

— Но... нормально.

— Пошли прогуляемся. Люблю осень, мать ее.

Пара набравшихся коллег-авиаторов, ветеран и новичок, выбрались из заводоуправления и потащились к Гатчинскому дворцу под моросящим октябрьским дождем. Верховой лакей, зацепив уздечку великокняжеской кобылы за луку своего седла, почтительно двинулся в отдалении. На свежем воздухе Александр Михайлович начал приходить в себя, а речь его стала правильней.

— Эх, Русь, страна бедовая. Знаешь, были мы как-то с Витте в Соединенных Штатах. Я ему говорю — вот страна для нас пример. Тоже пространства огромные, богатства несметные. Волю народу дать, чтобы сам богател и государству доход нес. Вернулись домой, куда там. Никки всего боится, чуть что — к великому князю Николаю Николаичу за советом, а от того реформ ждать — что снега в августе. Или к Сергею Александровичу, который свой талант проявил еще на коронации, устроив празднества для молодого императора на Ходынском поле, на ямах после учений саперных полков. Тысячи людей насмерть задавило, царствование Никки с рукотворного горя началось, а великому князю что с гуся вода.

Тут пьяный штурман направил свою мысль по прежнему курсу.

— Беда для нас — что не на Америку, на Европу равняемся. Витте по примеру Вильгельма решил казенное управление в хозяйстве развивать. Веришь ли, любезный Петр Андреич, он императору предложил выкупить «Садко» за сто тысяч рублей и самим «самолетное воздухоплавание» двигать.

— Не продам-с! — пьяная приветливость и откровенность сменилась у Петра пьяной же упертостью.

— Господи, да кому ж твое мнение интересно. Продал бы как миленький. Новые казенные заводы работают страсть как скверно. Но они казенный заказ выполняют. И наш разлюбезный министр финансов им такие деньжищи отваливает, что купить у нашего частника, да и в тех же Германии-Франции, раза в три дешевле. Ну, в два. Я говорю Никки — сколько наш Витте с тех заказов в карман кладет? И слышу в ответ — не моего ума дело, а порочить людей достойных есть недостойно, прости мой французский. Потом он министру про мою ябеду как анекдот рассказывает. Витте с каждым разом все больше, елико возможно больше, меня ненавидит. Потому предложат продать «Садко» — продавай. Сараи свои поставишь на любом поле, кроме Ходынского. В казенных руках старый завод за год зачахнет, если ты Военному министерству предложишь обновленный аэроплан дешевле, чем умельцы Витте смету нарисуют.

— Понимаю, почему вас со службы попросили.

— Да ни хрена ты не понимаешь. Прости, Петр Андреич. Я в Японии был, их кораблестроительную программу знаю. Веришь ли, но следующий враг наш — Япония. Не смейся. Лет через семь-восемь они смогут так нам дать прикурить, что Дальний Восток потеряем. Я доложил генерал-адмиралу нашему, Алексею свет Александровичу, надо реформу флотов делать. Армады Балтийского и Черноморского флота потихоньку к Владивостоку направлять — в случае войны за месяц их через полмира не перегонишь. Закладку новых бортов начинать, качество наращивая, а не только тоннаж и число стволов. Бронепалубные крейсера в прошлое уходят, полное бронирование надобно. Не за калибром одним гоняться, а за мощью минутного огня, темп стрельбы учитывать. По пироксилину масса вопросов — зело гигроскопичен он. Японцы меланин осваивают, но и это не дело — неустойчив, хранится плохо. Куча проблем.

— И что великий князь? — Самохвалов спросил из вежливости, морские проблемы его интересовали не больше погоды в Тасмании. Но Сандро, похоже, впервые за много месяцев решился выговориться, и его снова понесло.

— А ничего! Послал меня на х... Ему реформы флота — лишняя головная боль. Я, понятно, к Никки. И не за посиделками, официальное отношение направил, сопроводив графиками роста флотов. Объяснил, что в войне с турками флот мало что значил, с Германией будет какой конфликт — он на земле решится, а не в Балтике. С англичанами у нас толкотня в Азии, туда мы по суше армию доставим, пусть джентльмены по морю таскаются. Стало быть, на повестке Япония. Ее от Китая, Маньчжурии, Кореи и нашего Дальнего Востока флотом отрезать — и все, удите рыбу с берега, самураи.

— Государь император одолел ваши построения?

— Зря, Петр Андреич, его за дурака принимаешь. Никки все изучил, понял, проникся, согласился с выводами и объявил мне, что не может Алексея Александровича обидеть, мою сторону приняв. Он его родной дядя, опытный адмирал, на флоте сколько десятилетий. А я? Боковая ветка, внук Николая I, правящему царю внучатый дядя. Даром что мы друзья детства, и Никки знает мою преданность. Ну да, я его зять. Дальше вот как вышло. Генерал-адмирал, последние лет пятнадцать ходивший в плаванье только по будуарам доступных дамочек, поставил вопрос ребром: на флоте или он, или я. Император испугался двух вещей: дядю Алексея обидеть и флот без его ока оставить. Мне сказал — ты молод, Саша, успеешь карьеру сделать. И вот я тут.

Самохвалов, принципиально далекий от высокой политики, услышав из первых уст правду о развале руководства страной, похолодел. От пьяного великого князя он узнал гораздо больше, чем ему положено было. С такой правдой и жить опасно.

Однако вместо того, чтобы разорвать дистанцию, уйти в кусты, вроде как не мое это дело, остановился, взял августейшего родственника за рукав, почти сфокусировал глаза и спросил:

— Ты говоришь, Сандро, что царь мягок и не может править. Вокруг неспособные родственники в компании казнокрадов. По твоим словам, Россия гибнет?

— Мы с тобой все исправим, Петя. Больше, пожалуй, некому. Только молчи, друг.

У самого дворца заговорщики добавили из носимого лакейского запаса, что, наложившись на ранее принятое, дало убойный эффект. Князя увели, Самохвалов также был уложен в гостевых покоях. Впервые в жизни он ночевал в императорском дворце.

Отменное здоровье моряка и отличное качество неумеренно потребленного напитка позволили великому князю выйти к завтраку безо всяких следов вчерашнего разговения. Петр чувствовал себя хуже, но большей частью контролировал свое положение во времени и пространстве. С ужасом вспомнив заключительную часть вечернего разговора, он был морально готов к изложению плана государственного переворота, дабы у власти оказались не мягкотелый монарх сотоварищи, а волевые и уверенные в себе люди. Ковыряясь серебряной вилкой в серебряном же блюде, Самохвалов мысленно примерял кандалы Кюхельбекера, в панике осознав, что у него нет выхода — отказаться от соучастия и стать ненужным свидетелем великокняжеских откровений почти такая же верная смерть, как и участие в крамоле.

— За ваше здоровье, спаситель России! — подняв рюмку с грузинским на этот раз коньяком, Сандро подтвердил его худшие опасения.

— Спасибо, ваше императорское высочество. Как же ее спасти, родимую?

— Создать самолет, коему под силу нести мину Уайтхеда на расстояние в триста миль.

— Простите, что это?

— Все забываю, что вы гений лишь в сфере авиации и банковских афер. Не обижайтесь. Это самодвижущаяся мина, способная поражать корабли на расстоянии от четырехсот до восьмисот ярдов. Такие мины стоят на вооружении всех крупных флотов мира. Но чтобы выйти на дистанцию удара, крейсер или миноносец попадает в зону огня прямой наводкой. Поэтому мины Уайтхеда — оружие добивания поврежденных кораблей. Если не выпрашивать у казны десятки миллионов на постройку броненосцев и броненосных крейсеров для защиты Дальнего Востока, а поставить на вооружение полсотни самолетов с минами Уайтхеда, японский флот нам не страшен.

Самохвалов промокнул лоб салфеткой. Казнь за подготовку к цареубийству откладывалась на неопределенный срок.

— Сколько весит мина?

— От 600 до 1200 фунтов.

— Простите, Александр Михайлович, сегодня голова плохо соображает. Можно в метрической системе?

— 272 или 545 килограмм соответственно, — ответил Сандро, исчеркав салфетку. — Причем интерес представляет именно тяжелая мина, получив которую миноносец непременно затонет, а крейсер или броненосец получит изрядное повреждение и будет стремиться выйти из боя.

— Максимальный взлетный вес «шестерки» 570 килограмм, «пятерки» — 630. Машины, способной нести груз в полтонны, нет даже в проекте.

— Простите, что напрягаю вас на больную голову, но прошу, Петр Андреевич, посмотреть некоторые прикидки.

По команде хозяина лакей быстро принес из недр дворца красивую кожаную папку.

— Я позволил себе вывести графики зависимости грузоподъемности ваших моделей от третьей до шестой с учетом мощности двигателя, максимальной скорости, массы аппарата и площади крыла. Очевидно, что все показатели растут, кроме площади — у «шестерки» она даже меньше, чем у пятой серии. Стало быть, увеличивается удельная нагрузка на единицу площади. Я предлагаю, не дожидаясь постройки сверхмощных моторов, спроектировать машину с большим удлинением крыла и четырьмя моторами от шестой модели. Возможно, ее скорость упадет по сравнению с последним аппаратом, который делает до сотни миль в час.

— Больше. Сотня миль — это 160 километров. Без пассажира я разгонялся почти до 175 километров в час.

— Я меряю в морских милях.

— Еще раз прошу, извольте придерживаться французской системы.

— Хорошо. Не важно. Если воздушный миноносец будет покрывать сотню километров в час с миной или сто двадцать порожним, в радиусе ста миль от базы он уничтожит или повредит любой японский корабль. Ну, пусть в радиусе сто восемьдесят километров. Достаточно иметь в качестве базы Порт-Артур или какой иной китайский порт в Желтом море плюс держать авиаотряд во Владивостоке, и японцам не позавидовать.

— Допустим. А теперь давайте представим, как наш монстр выходит на цель, — Самохвалов представил несущуюся на него конструкцию Эйфелевой башни, с которой ненавистный автор железного недоразумения строчит по самолету из пулемета. — Вся корабельная артиллерия бьет по миноносцу шрапнелью. Надо на дистанции 500-600 метров выровняться на малой высоте, сбросить мину, отвернуть, пройдя в каких-то двухстах метрах от врага и дотянуть до базы, несмотря на повреждения. Сюжет по правдоподобию напоминает гоголевского «Вия», не находите?

— А я и не говорю, что будет легко. Даже готов допустить, что из четырех машин, выходящих на броненосец, лишь одна добьется попадания и одна вернется на базу. Но всадив ему в борт мину калибром 457 миллиметров, наши летчики убьют сотни моряков противника и выведут до конца войны корабль ценой больше пяти миллионов рублей. Наши потери — шесть летчиков и на шестьдесят тысяч рублей техники. Более того, если держать нашу секретную карту в рукаве и перебросить к театру боевых действий к самому началу войны, противник не успеет приготовиться к отражению воздушных атак. Я по собственному опыту сужу — мы пробовали стрелять в аэростат. Крайне неблагодарное, скажу вам, дело.

Собеседники замолчали, приканчивая закуску. Самохвалов не мог заставить себя включиться в стратегические расчеты военного и государственного уровня. Обычно на войне стороны несут потери одного порядка. Если победитель добился соотношения сам-три, это грандиозный успех. Чаще же выигравшая сторона несет большую убыль пушечного мяса, считая победой захват городов и территорий, а мужиков бабы еще нарожают. Посему на шесть или даже на десять погибших пилотов уничтожить сотню-две вражеских моряков и уберечь сотни русских душ от японских снарядов — великое дело. Но при этом строить самолеты, рассчитанные на рейс в один конец, готовить летчиков-смертников... Ужасно. Неприемлемо. Он попытался высосать из пальца последний контраргумент:

— Строительство огромного самолета-миноносца не скрыть. Эффект неожиданности не сработает.

— Не поверите, дорогой Петр Андреевич, и об этом я подумал. На испытательно-демонстрационных полетах превратим нашего антисамурая в воздушную цистерну. Совершим беспосадочный перелет из Европы в Америку.

— Александр Михайлович, вы с ума сошли. Простите великодушно. Да и кто согласится висеть над океаном двое суток на аэроплане?

— Например, я. Или любой русский офицер по моей просьбе. Дорогой Петр, иногда мне кажется, что свою нацию вы знаете куда хуже, нежели я, германец по рождению. Предвижу последний вопрос, о финансировании проекта. Про казну можно забыть, оплатится только готовый миноносец. Годовое содержание великого князя обходится империи в двести тысяч рублей ежегодно. Постараюсь ужаться наполовину. Сто тысяч вам хватит? Принимайте заказ! Убережем Родину на восточных рубежах — глядишь, и в центре как-нибудь образуется.

Воля великого князя не равна императорской, но тоже очень много значит. Однако, увы, есть неумолимые законы физики и техники, которым начхать на царево веленье и великокняжье хотенье. Строительство одного только деревянного эллинга шириной в тридцать пять метров и длиной в полсотни растянулось на месяцы.

Месяц ушел на подготовку технического задания. Сошлись на следующих параметрах: размах верхнего крыла до тридцати метров, суммарная площадь обоих крыльев от ста пятидесяти метров, взлетная масса порядка пяти тонн, минная или бомбовая нагрузка не менее восьмисот килограмм, боевой радиус не менее пятисот километров. В ипостаси самолета-разведчика, без бомбовой нагрузки, машина должна держаться в воздухе не менее шести часов.

На сомнения Самохвалова, хватит ли летающему динозавру четырех моторов от «шестерки», Джевецкий ответил ему, что шестицилиндровую звезду можно дорастить до восьми цилиндров и даже поставить двенадцать цилиндров в два ряда. Неизбежно возрастет расход топлива, поэтому стоит плясать от печки — от планера, заставить его летать на «жалких» шестистах лошадях имеющихся моторов, а там уже смотреть, сколько мощности нужно.

Грандиозная задача по строительству четырехмоторного биплана, миноносное будущее которого великий князь и авиаконструктор пока никому не раскрывали, на время снова сплотила акционеров «Садко». Пока чудесные озарения чередовались с многомесячной рутиной расчетов, моделирования и испытаний макетов в аэродинамической трубе, произошло одно малозаметное событие, которое впоследствии имело достаточно серьезные последствия. В конце февраля санный экипаж доставил в Гатчину молодого артиллерийского поручика, который отрекомендовался как Глеб Евгеньевич Котельников, изобретатель. Услышав об артиллерийском офицере, пытающемся облагодетельствовать авиацию, Самохвалов тотчас вспомнил Талызина, велел было гнать посетителя, но решился на пятиминутный диалог с ним только из вежливости, узнав, что поручик специально приехал из Царства Польского.

Пять минут превратились в час, по истечении которого Петр приказал извлечь на свет божий остатки шелкового полотна, сохранившегося со времен экспериментов с первыми двумя планерами, выделил Котельникову Аюка и Кшесинского в помощь, попросив артиллериста задержаться хотя бы на несколько дней. Пока создавался первый в мире ранцевый парашют, изобретатель рассказал, как родилась его идея.

Поручик был впечатлен рассказом о гибели летчика из школы Кованько. На его «четверке» отказал двигатель, высота была большая, но до полосы не дотянуть. Курсант совершил вынужденную посадку на лес и погиб. Тогда Котельников задался вопросом: почему на самолете нет средства аварийно его покинуть. Он перечитал по этому поводу все, что можно найти в Варшаве, и узнал, что единственный способ спуска с летательного аппарата — парашют. Но изготовленные ранее экземпляры представляли собой большие зонтики вроде того, на котором в Британии прыгал Самохвалов. С аэростата, специально запускаемого для парашютирования, прыгать еще туда-сюда. Но прикрепить зонтичную конструкцию к самолету и тем более воспользоваться ею невозможно.

Однажды в опере офицер увидел даму, случайно уронившую с балкона скомканный платок из тончайшей ткани. Прямо в воздухе он развернулся и плавно опустился на лысину сидевшего в партере пана.

Эврика! Парашютная ткань должна быть уложена в стопку так, чтобы раскрыться от набегающего потока воздуха. Котельников продемонстрировал модель, привязав бечевки к концам восьмиугольного полотнища, подвесив груз и забросив ее на высоту метров семи. В падении комок раскрылся, купол наполнился воздухом, и грузило мягко опустилось на землю.

Конечно, недели не хватило. Шелк порезали на десяток прототипов, он закончился, пришлось купить дополнительно несколько рулонов. Лишь через два месяца четырехпудовый мешок картошки, сброшенный с высоты пятисот метров, показал, что нижние картофелины не превратились в пюре от удара.

— Можете прыгать, барина, — Аюк продемонстрировал ранец с лямками.

— Ты — первый, — ответствовал Самохвалов.

Калмык насупился, испросил еще неделю, настоял на втором пробном сбросе картошки, потом навесил на себя сразу два ранца — основной и запасной — и с криком отчаянья покинул кабину летнаба на высоте около тысячи метров. Приземлился на снег, заполучив перелом лодыжки и премию в виде мешочка пятикопеечных монет: любой летчик предпочтет месяц в гипсе, нежели верная смерть в падающем самолете. Очевидно, не только конструкция парашюта стала причиной травмы. Полет на куске материи и приземление, равное прыжку с метров шести-восьми, есть наука, которую в будущем предстояло придумать. В октябре 1896 года Самохвалов и Котельников получили российский патент на ранцевый парашют.

Великий князь, наконец, получил удостоверение об окончании Гатчинской офицерской школы и надолго съехал в Киевский авиационный отряд. В подчинении командующего Военно- воздушными силами империи была всего одна боевая часть, общей численностью равная двум пехотным ротам, причем половина состава приходилась на аэродромную обслугу. Жизнь в цехах «Садко» утратила некоторую нервозность, возникавшую каждый раз, когда его императорское высочество переступало порог ангаров. Нет, Александр Михайлович не бросался командовать или иным образом обильно влиять на работников либо давить авторитетом. Просто он — дядя и зять Помазанника Божия — императора Всероссийского, фактически воплощение Бога на земле. Поневоле дрогнет стамеска или отвертка.

К концу лета аэродинамическая труба приняла макет миноносца в масштабе один к трем. Казалось бы, нет принципиальной разницы между двухмоторным и четырехмоторным бипланом. Но результаты обдува принесли множество проблем, над которыми Самохвалов, Джевецкий, Костович и Жуковский бились почти до нового года, внося изменения в макет и снова стучась головой об стену от новых аэродинамических данных. Дошло до того, что модель монстра превратили в полноценный самолет с четырьмя двухцилиндровыми двигателями, облетали за декабрь и только после этого утвердили чертежи аппарата.

Сборка первого экземпляра началась лишь в январе 1897 года. Тогда стало очевидно, что выделенных ста тысяч рублей категорически не хватает. По всем прикидкам, серийный экземпляр миноносца должен обходиться в пять-шесть раз больше одномоторной «шестерки». Расходы на его проектирование также были невероятно высоки. Если бы не настойчивость великого князя, субсидировавшего проект, никто в конце XIX века не взялся бы за подобное.