Глава 2
25 мая — 12 июля 1892 года.
Санкт-Петербургская губерния
Умер Можайский.
В этот день немногословный компаньон Петра был молчаливее, чем обычно, задумчив, периодически по его лицу пробегала тень — болело в левой стороне груди.
— Полежали бы сегодня, Александр Федорович!
— Спасибо, Петр Андреевич, но — нет. Составите компанию в променаде?
На набережной Невы он часто оглядывался, подходил к парапету, разглядывал суда, ждущие развода мостов, дабы подняться вверх по течению. Морская техника наполняла большую часть его жизни, брошенная ради мечты о небе, которое оставалось столь же пустым, как и до него. Аэростаты над Питером не летали, а единственный подъем третьей модели на высоту около пятидесяти метров еще никак не являлся заполнением воздушного пространства.
— Что это Огнеслав вчера такой радостный примчался?
— Не хотел вас вчера волновать, но наш друг, похоже, нашел проблему, из-за которой движки ломались.
— Петр, радостные волнения мне на пользу. Что же он, два месяца неисправность искал?
— Нет, но он не хотел быть пустословным. Новая версия тридцатисильного мотора, по его словам, на двадцать килограмм легче и имеет ресурс более пятидесяти часов! Он гонял мотор с пропеллером на восемьдесят процентов оборотов непрерывно в течение суток и обнаружил всего четырехпроцентное снижение компрессии.
— Не верится.
— Пока сам не взлечу на новом движке, мне — тоже. Но объясняет он весьма логично. В его старой восьмицилиндровой машине был полукубовый испаритель бензина, в котором воздух медленно двигался над ванночками с топливом. Грязь из бензина и воздуха оседала в ванночках, которые изредка мыли. В самолете же грязь начала засорять систему питания и оседать нагаром на свечах, вот мотор и потерял обороты. В общем, Огнеслав исправил двигатель с последнего полета и собрал новый, облегченный, переделав картер и потратившись на дорогой алюминий. Добавил воздушный и топливный фильтр, а также масленый радиатор к летним полетам.
— Отчего ж не летаем?
— Солдаты до сих пор ровняют Волковское поле. Взлетать с оврагов увольте-с.
— Медленно?
— А когда в нашей армии что-то делалось быстро? Впрочем, случалось, только это была не российская армия. У нас если кто суетится, подозрительно сразу, может — шпиен.
— Вот и я торопиться не буду. Посижу.
— Вам плохо?
— Нет, будьте покойны, Петр Андреич, голубчик. Сейчас пройдет.
Шаркающей стариковской походкой, совсем не напоминающей адмиральскую выправку, Можайский проследовал к скамье, присел, запрокинул голову и сказал:
— Теперь все хорошо.
Он смотрел на небо.
Прошло не менее пяти минут, пока Самохвалов осознал, что его единственный за всю жизнь настоящий друг и товарищ больше не дышит. Мертвые глаза по-прежнему смотрели вверх, а в них отражались облака, к которым изобретатель тянулся не только взглядом, мыслью, мечтой, но и горячим металлом аэроплана.
В доме на Васильевском после отпевания и похорон собралось, наверное, человек под триста. Моряки, воздухоплаватели, военные, статские, прочая почтенная публика. Слушая речи посмертных клевретов Александра Федоровича, Петр вопрошал про себя: где ж вы были, соколы мои, когда Можайский гнил в нищете и забвении, тщетно пытаясь реанимировать в России идею полетов на аппаратах тяжелее воздуха. Он сам помог отставному адмиралу на достаточно жестких условиях и окончательно убил его поползновения достроить «снаряд». Но, сделав пионера авиации соавтором первых трех моделей самолетов, помог завершить ему жизнь с осознанием, что она прожита не зря. Тем более, Можайский не был нахлебником и балластом — множество его идей и результатов каждодневного рутинного труда воплотились в рукотворных птицах.
Сыновья Александр и Дмитрий, извещенные телеграммами о смерти батюшки, к похоронам не поспели. Навестив свежую могилу на Смоленском кладбище, они заявились на Васильевский, озвучили приличествующие случаю скорбно-проникновенные фразы и заявили Самохвалову претензии на долю в изобретении аэроплана в качестве наследства.
Раньше Петр их не видел. Отец в силу родственных чувств никогда не оценивал их объективно, то трогательно вспоминая их детство, то скорбя об их бессердечии в его последние годы.
Двое неприметных людей, обоим, вероятно, в районе тридцати лет. Один в пехотном, другой — в статском мундире. Лица, утомленные борьбой за жизнь и крайне сей борьбой недовольные.
Наткнувшись на арктическую холодность Самохвалова, офицер попытался объясниться.
— Петр Андреевич, войдите в наше положение. Да, воздухоплавание — это прекрасно. Но всему есть предел, и он наступает, когда нечего есть. Отец промотал на свои опыты семейные накопления, наследство деда, приданое нашей матери, оставив нас ни с чем. Мы, дворяне из хорошей семьи, вынуждены начать с нуля, как кухаркины дети.
— Ну-с, под циркуляр «О сокращении гимназического образования», который пресса как раз и прозвала указом о кухаркиных детях, ни вы, ни ваши наследники не подпадают. Вы же столбовое дворянство. Я, извините, из простых.
— Зато вы — мильенщик. Дворянская честь, фамилия и привилегии — это, конечно, важно, но кушать надо каждый день. И семье, и нашим маленьким Можайским. Посему хотелось бы знать, какова наша доля. Помнится мне, в газетах писали, плохо летавшие первую и вторую модель вы в суде в мильен оценивали. Сейчас есть удачная третья.
Две пары глаз, наполненных жаждой урвать хоть что-нибудь, почитавшееся справедливой платой за годы лишений, требовательно сверлили Самохвалова. Упование наследников на золотой дождь, изначально раздражавшее Петра, начало забавлять.
— Изволите считать, что самолет стоит мильен, сиречь вам обоим я полмиллиона должен?
Офицер проявил сдержанность, младший судорожно дернул кадыком и кивнул. Авиатор выдержал небольшую паузу и обрушил ливень неприятственных фактов на несостоявшихся богачей.
— Взнос вашего отца в наше товарищество составил два паровых двигателя производства Обуховского завода. Много позже я узнал, что полторы тысячи рублей за них оплачены Морским министерством. Более трех лет ваш отец жил в моем доме, столовался и, сверх пенсии, получал ежемесячно двенадцать рублей пособия. За три года я оплатил его векселя на тысячу шестьсот тридцать рублей, дабы он не угодил в тюрьму за мошенничество. Расписки имеются. Свой нелепый снаряд, что стоял в Царском Селе, адмирал собственноручно спалил. Посему его материальный вклад в наше общее дело есть величина отрицательная.
В Англии Самохвалов видел кулачные бои, нареченные благородным словом box. Сейчас братья напоминали боксеров, пропустивших удар и упавших на руки секундантам. Первым от нокдауна оправился статский, чуть более подкованный по вещным правам, и заголосил:
— У отца есть доля в вашем товариществе! Не все определяется материальным вкладом. Встретимся в суде.
— Я даже не пойду туда, отправлю своего поверенного, Плевако.
Подхватившийся было наследник опустился на место. Петр не стал уточнять, что выход из гавани адвокатского крейсера «Плевако» обойдется ему примерно во столько же, как и казне боевой поход линейного броненосца.
— Как вы поняли, господа, к вам я отношусь без малейшего пиетета. Как бы вы ни оправдывались, вашему отношению к тяжело больному отцу нет никаких извинений. Кстати, наше товарищество не было зарегистрировано. Зачем — мы не извлекали дохода, да и сейчас до прибыли далеко, а друг другу вполне доверяли. Я не хочу обижать внуков Можайского. У вас, поручик, их, кажется, двое? Я вам выпишу чек на восемь тысяч рублей. Надеюсь, и у Дмитрия они когда-нибудь появятся, потому четыре тысячи авансом. Сочиняйте расписки, господа, с отказом от всяких претензий ко мне лично и каких-либо притязаний на доходы от использования изобретений отца.
Они переглянулись.
— Саш, давай к поверенному сходим? Может, больше получим.
— У тебя деньги на поверенного есть?
— Нет. Одолжить попробую.
— Я — пас. Пишу расписку.
Самохвалов, наблюдавший за братской мышиной возней, отрицательно покачал головой.
— Так никто ничего не получит. Мне нужен отказ от обоих наследников, или пусть общаются поверенные.
Синица весом в двенадцать тысяч рублей оказалась весомее журавля в небе, который не то что не летал, но и вылупляться не думал. Уладив дела с сиротками и получив некоторую брешь в собственных текущих операциях, Петр предложил официальный пай Костовичу и Джевецкому во вновь создаваемом акционерном обществе «СаМоЛет». Период финансовых жертв, экспериментов и демонстраций рано или поздно придет к концу, а уж заработки надо приходовать и делить по закону.
Российский император Александр III не любил Ванновского и терпел его с трудом. Все министры тщательно подобранного кабинета разделяли императорское мнение о чрезмерности реформ его отца. Благодаря консервативному и взвешенному правлению Россия переживала период расцвета. Именно эти слова нравились самодержцу — подъем, расцвет, преуспевание. Совсем иначе воспринимался другой словесный ряд — революция, прогресс, реформа. Лишь единственный министр не вписывался в парадный круг Государственного совета и судачил о необходимости реформ в армии, революции в технике и прогрессе вооружений. Царь был уверен, что со времен Александра Невского в армии лишь одно изменилось — появилась артиллерия. Победу обеспечивали стойкость пехоты да неукротимость кавалерийской лавы.
Пока Ванновский талдычил о переходе с однозарядной винтовки Бердана на магазинную, императора привлек странный жужжащий звук за окном. Над Невой, выше мостов и крыши Зимнего дворца, а может, и шпиля Петропавловки, летел белый биплан. Александр остановил министра царственным жестом, а какие еще могли быть у царя, и шагнул вплотную к окну. Превратившийся в точку аппарат развернулся на северо-востоке и вновь двинулся к дворцу вдоль левого берега.
— Петр Семенович, это и есть «СаМоЛет», о котором вы мне давеча докладывали?
— Так точно, государь император.
— И кто разрешил эскапады прямо против дворца? Я вас спрашиваю, господин министр. Все воздушные экзерсисы через Воздухоплавательный парк проходят, по вашему ведомству, не так ли?
Зная сварливый характер императора, Ванновский молчал. Увы, на Руси всегда можно лишь прямо дозволенное. То, что несущийся над Невой авиатор не нарушал никакие правила полетов по причине отсутствия оных правил, извинением не служило: пока не получил соизволения, не смей летать пред высочайшим оком.
Столпившиеся на набережной праздные гуляки прильнули к парапету. Меж тем аэроплан снизился и пронесся на высоте саженей десять аккурат вдоль берега, позволяя рассмотреть себя во всей красе. На нижней поверхности крыла и на хвостовом оперении гордо сиял российский триколор. Когда самолет промелькнул ровно напротив окна, император успел разглядеть слово «Александр» на обтяжке фюзеляжа между крыльями и хвостом, а также цифру три на капоте. Зеваки тоже разглядели. Сквозь оконные рамы снизу донеслось: виват, Александр, виват, Россия!
Самодержец смягчился. Демонстрация монарху верноподданнических чувств никогда не бывает избыточной.
— Господин министр, извольте как-нибудь доставить ко мне дерзкого воздухоплавателя.
Приземлившись на наскоро подготовленной площадке Васильевского острова, Самохвалов стянул куртку и летную шапку. Несмотря на прохладу и изрядный ветер от пропеллера, он был мокрый как мышь. Самый длинный в истории сорокаминутный полет дался ему с немалым нервным напряжением. Но и впервые, пожалуй, с Логойска Петр получил настоящее наслаждение. Теперь он не только управлял экспериментальной машиной, отдавая управлению ею все внимание.
Поверив, наконец, новому мотору Костовича, Петр постепенно наращивал продолжительность вылетов. Но на Волковском поле ему стало тесно. Солдаты разровняли крохотную дорожку, садиться и взлетать на которой было опасно — дистанция в обрез.
Вдобавок начальник воздухоплавателей Александр Матвеевич Кованько изволили изобразить ревность и запретить подниматься в воздух в дни полета аэростатов. Не вступая с ним в полемику, Самохвалов с новым компаньоном оставил там сборку второго аэроплана третьей модели, а с облетанной машины сняли крылья и хвост, загрузили на три подводы и перевезли на Васильевский, ближе к заливу. Второй «трешке» родиться было не суждено — из ее узлов впоследствии собрали прототип новой серии.
Перед рекордным вылетом Петр собственноручно намалевал на обшивке российские флаги, тройку на обтекателе двигателя и «Александр Можайский» на фюзеляже, причем имя покойного уместилось на левой стороне, фамилия — на правой. О том, что император — тезка человека, к сорока дням, по смерти которого приурочен полет, авиатор и не задумался. Маршрут над рекой был выбран не случайно — посадка на ее гладь при неисправности влекла купание в теплой летней воде, но не катастрофу.
Примерно через час-полтора после приземления, когда Костович и Самохвалов проверили состояние агрегатов и собрались уходить, на взмыленном коне к ним примчался штабс-капитан из аппарата Главного штаба, со времен разбирательств с Можайским считавшийся экспертом по воздушным прожектам.
— Петр Андреич, личная просьба Ванновского — до высочайшего соизволения в Санкт-Петербурге и окрестностях не летать.
— Что случилось, Георгий Дмитриевич? Самолет испугал любимую болонку некой княжны?
Офицер покинул седло и, пользуясь, случаем, оглядел аппарат.
— Хуже, дорогой Петр Андреевич, вы самого Императора изволили взволновать. Однако же он не гневается, за патриотическую надпись на корпусе приказал вас к нему доставить.
Тут штабс-капитан начал ржать.
— Понятно, что он фамилию Можайского не прочитал, она к реке обращена была. Но тройка-то откуда?
— Третья модель, — пожал плечами Самохвалов.
— Анекдот-с. Но коли он до государя дойдет, быть беде. Ванновского он точно съест. Петр Андреич, голубчик, белая краска есть? На помилуй Бог прошу: закрасьте правый борт, не доводите до греха. И ни слова никому, даже Обручеву. Могу на вас уповать?
— Всенепременно.
— Вот и славно. О времени высочайшей аудиенции будете извещены дополнительно. Честь имею.
Авиатор проводил взглядом лошадиный круп, сходил за ведром с белилами и буркнул:
— На «четверке» напишем просто «Можайский», без Александра. Чтоб без иллюзий.
Но высочайший прием состоялся, куда раньше рождения четвертой модели. В Гатчинском дворце предстоял бал, а накануне император в ближайшем своем окружении мирил французского и германского посланников. Республика, понимавшая, что находится в ладони Кайзеровской империи, и той достаточно лишь хлопнуть второй ладошкой, втиралась в число друзей России, германского союзника, мечтая прикрыться, сей дружбой от перспективы оккупации.
На эти судьбоносные для Западной Европы маневры Самохвалов был вызван как некое русское диво, для смягчения обстановки. Медведь с балалайкой, только очень высокого уровня.
— Вот и наш воздушный акробат, что нарисовал на своем воздухоплавательном аэроплане мое имя и летал над Невой под окнами Зимнего, — при иностранцах Александр III чуть-чуть изображал прогрессиста и потому лично представил летчика послам.
— Уи! Наслышаны, что и гораздо выше дворца, — прогнулся француз. Немец скромно промолчал. Полеты Лилиенталя не шли ни в какое сравнение с вояжем у Невы.
— Могут наши изобретатели, коли захотят. Господин воздухоплаватель, нам докладывали, дескать, ваше дело — перспективное для России. Не желаете в Европу съездить, технике поучиться?
— Благодарю, Всемилостивейший Государь. Только Европа от нас лет на десять отстала, впору им у нас уроки брать.
Император повернулся к послам. Крыть нечем? Эх, англичан бы сюда, им нос утереть. Если гора не идет к Магомету...
— Нужно, чтобы все видели мощь России. Полагаю, круиз нашего воздухоплавателя по европейским столицам этому послужит. Петр Семенович, вы сию кашу заварили, вам ее и дальше расхлебывать.
Военный министр уволок тезку под локоть.
— Удружили вы мне, Петр Андреич! Кто вас дернул у дворца упражняться?
— Так ведь река там, Петр Семенович, падать мягше. Кто ж виноват, что императорских дворцов у нас больше, чем рек.
— Не знаю, помогли вы мне или пакость учинили. От государева настроения зависит. Когда к вояжу готовы будете?
— На следующий год, не ранее.
— Что так? Император меня спросит — что мне ответствовать?
— Нужно двухместный самолет достроить и обкатать, иначе как французов поразить. Оставить здесь дело в таком виде, чтобы без меня оно двигалось, а не стопорилось. Офицеров начать обучать, наконец. Много сделал бы. Но ничего не получится.
— Как так? — министр от неожиданности чуть не оступился.
— Запрещено летать мне до высочайшего соизволения. А государь ясно сказал — давай, но в Европе.
— Сейчас сей конфуз уладим, — и Ванновский снова потащил Самохвалова к императорской беседке, трепыхавшегося у локтя массивного министра, как яхтенный тузик у парусника.
С непостоянством, простительным лишь королям, Александр III не только вдруг стал поклонником воздухоплавания, но и выделил под сии нужды большое поле и казармы, прямо здесь, в Гатчине, возжелав лично наблюдать за столь непочитаемым им прогрессом. Самохвалов получил карт-бланш и абсолютно ненужную опеку.