Глава 8
21 апреля – 28 июня 1890 года. Минск
— Вот, день ангела отметил, дела привел в порядок, и сразу к вам.
Энергичный человек с умным высоким лбом, короткой бороденкой и необычайно общительной манерой держаться с первой минуты располагал к себе.
— Премного благодарен, Федор Никифорович. Для меня большая честь — ваше участие в моем бедствии.
— Бросьте. Это для меня честь и признание популярности, раз ко мне обращается звезда нашего воздухоплавания. Но — хватит взаимных комплиментов. Расскажите подробнее, что натворили. До окончания следствия защитнику не дают материалы дела.
Самохвалов вздохнул и вновь вернулся мысленно в несчастливый мартовский день.
Когда рассеялся дым, самым ужасным оказалось, что на верхушке Планерной горы не осталось практически ничего. Трубецкого-младшего, как и аппарат, разорвало на куски. Ноги ниже колена нашлись по разные стороны холма, саженях в сорока-пятидесяти. Голова скатилась к подножию. Другие лохмотья тела опознать не представилось возможным. От аэроплана сохранились обугленные фрагменты крыла. Еще обнаружили пару кусков от злополучного пушечного ствола.
После нескольких минут паралича от накатившего горя князь словно сорвался с цепи, обратив весь гнев на Самохвалова и совершенно игнорируя Талызина — автора ракеты. Губернатор пытался ударить Петра, грозил смертию, попытался вырвать револьвер у полицмейстера, потом велел арестовать «залетного питерского негодяя». Грозную статью приискали потом, когда нужно было обосновать задержание.
— Абсурдное дело, как, впрочем, и львиная доля тех, по которым наши суды выносят обвинительные приговоры. Я поговорю с некоторыми свидетелями, уточню, какие показания они дадут в судебном присутствии.
— Вы поможете мне? Ведь я ни в чем не виноват, с самого начала объяснял рискованность затеи, они не слушались. Вина в гибели сына лежит на самом князе и его офицерах с их безумной изобретательской идеей.
— Прикажете арестовать губернатора?
— Нет, но и сам в тюрьму не желаю.
Плевако вздохнул. За годы работы присяжным поверенным он хорошо усвоил, что полицейско-судебный аппарат Империи лишь в очень малой степени выполняет основную задачу — защиту интересов страны и ее подданных с наказанием виновных. Часто карательная машина, захватив жертву своими неумолимыми шестеренками, тащит ее на жернова так называемого правосудия, нимало не заботясь об истинной вине и реальной тяжести содеянного. Был бы состав суда, а состав преступления завсегда найдем — любят повторять судейские чиновники. Суд присяжных — лишь маленькая отдушина в этом беспросветном мире произвола, но ею могут воспользоваться только те, кто может нанять поверенного высокого уровня. Состязательный уголовный процесс — обоюдоострое оружие: со стороны обвинения выступают отнюдь не глупые юристы, на стороне которых судебные следователи и полиция, собирающие доказательства исключительно неблагоприятной для подсудимого направленности.
— В данном случае незаконно практически все — факт вашего задержания, возбуждение дела по надуманному обвинению. Даже правила подсудности проигнорированы. Логойский повет и волость с деревней Силичи, как я понял, относятся к Борисовскому уезду, там тоже есть окружной суд с присяжными. Но Трубецкой замыслил держать процесс под плотным контролем и распорядился провести его в Минске. По правилам в качестве обвиняемого надо бы привлечь и Талызина — его причастность к взрыву гораздо заметнее, нежели ваша. Но нам сие на руку. В паре с капитаном вас бы отдали военному трибуналу, где нет присяжных и на что-то повлиять крайне трудно. Посему в своих показаниях берегите артиллериста аки девичью честь.
— Понятно, — пробормотал Самохвалов, которому стратегия защитника вовсе не казалась ясной.
— У нас два пути. Как минимум переквалифицировать на другую, 1937-ю статью.
— Считаете, цифра 1937 для меня благоприятна? На год следующего века похожа. Жизнь на Руси в тридцать седьмом, верно, счастливая и свободная будет.
— Зря ерничаете, Петр Андреевич. Ваша нынешняя статья полагает, что вы сознательно подвергли риску господ военных, чуть ли не специально их под взрыв поставили. По 1937-й за нечаянное убийство вас разве что к церковному покаянию присудят.
— Хорошо бы. А второй путь?
— Чистое оправдание. Зависит от того, как смогу выступить перед присяжными. Оправдательные приговоры иногда опротестовываются, хотя, слава Богу, крайне редко. Надо сказать, с гражданским иском о порче аэроплана вы здорово придумали. Неплохой инструмент давления. Я попробую договориться с прокурором. Вам меняют статью, вы отзываете иск. Кстати, чем вы в Минске занимаетесь, умираете от тоски?
— Помилуйте, Федор Никифорович! Когда же скучать? Денно и нощно пытаюсь мотор к аэроплану сделать. То чертежи рисую, то в мастерской пропадаю.
— Небезынтересно. Будьте любезны меня к вашим моторам проводить, и свой «Кодак» захватите, — Плевако ткнул перстом в фотооборудование. — Глядишь, и в суде пригодится.
Пользуясь солнечной весенней погодой, адвокат и его клиент устроили себе приятный променад, прошли от Захарьевской улицы к Соборной площади, мимо ратуши спустились вниз к мосту и перешли на левый берег Свислочи в предместье, где в невзрачном сарае рождалось будущее российского моторостроения.
По пути Плевако поднял главный и волнительный вопрос — о гонораре.
— Наслышан, что вы порой вообще не берете ни гроша.
— Только с нищих. А посему с зажиточных деру втридорога. Вы ведь мильенщик, Петр Андреевич? Стало быть...
От названной суммы Самохвалов чуть не уронил фотоаппарат. По сравнению с ней иные расходы на авиацию — мелочь.
— И даже в случае поражения?
— Проигрыш в суде присяжных — не конец всему, будем бороться дальше. Питерским чиновникам безразличны амбиции местечкового князька. Они и взятку принять смогут, и даже в виде разнообразия справедливость учинить.
На дистанции до Кафедрального собора авиатор смог добиться разности сумм от результатов дела. Спускаясь к реке напротив сараев и лабазов нижнего города, Самохвалов почувствовал еще некоторую слабину и продолжил торговаться. На дощатом настиле моста продавил москвича до десяти тысяч при обвинительном приговоре. На дальнейшее снижение минимальной суммы, как и приза в случае победы, Плевако не пошел, предложив порекомендовать отличного, но более дешевого адвоката — хотя бы Александрова, добившегося оправдания террористки Веры Засулич.
— Поверьте на слово, Петр Андреевич, расставаться с деньгами гораздо легче, нежели со свободой на долгие годы. Право, мне бывает безумно жаль страдальцев, вовремя не призвавших хорошего защитника. Их тысячи. Маленькие люди, они падают к земле каплями дождя, но исчезают, как пар, иссушенные жестоким ветром российской юстиции.
Профессиональный краснобай обожал поэтические метафоры. Он глянул на Самохвалова, ожидая признания своему словоплетству, но увидел совершенно неожиданную реакцию.
— Я — идиот!
— Что с вами, голубчик?
— Как я не мог понять этого раньше! Не нужно никакого испарителя. Достаточно распылить бензин во впускной трубе, и его капли мгновенно превратятся в пар. Плевако — вы гений! И потому я заплачу ваш несусветный гонорар, — от сдержанности, посетившей изобретателя после краткой тюремной отсидки, ни следа не осталось.
Подумав, что клиента после суда надобно показать лекарю-мозгоправу, адвокат ступил в творческий хаос мастерской.
В романах великие сыщики имеют помощников, которым можно перепоручить кучу мелких дел. Но Плевако не был сыщиком, не имел доктора Ватсона на побегушках и потому все делал сам. Удостоверившись, что Самохвалов послал брату письмо с подтверждением начальной суммы вознаграждения, знаменитый присяжный поверенный начал визиты. Первой жертвой его коммуникабельности стал судебный следователь.
Как и все провинциалы, облаченные толикой власти, Войнаховский включал годами проверенную тактику: вы там у себя чего-то значите, здесь я — закон и голова, чем никак не удивил визитера. Ответным огнем артиллерии адвокат прострелил главные уязвимые места на теле губернской Фемиды. Услышав грамотные юридические формулировки о незаконном содержании под стражей, крайне сомнительной уголовно-правовой квалификации содеянного, нарушениях при хранении и уничтожении вещественных доказательств, представлявших огромную историческую и материальную ценность, Николай Павлович захотел спрятаться за письменный прибор. А ведь упомянутые поверенным процессуальные нарушения обнаружены им без знакомства с материалами дела. Что же будет, когда он увидит полицейские писульки, составленные специалистами с уровнем образования чуть выше церковно-приходской школы? Судебный следователь, привыкший «раскалывать» обвиняемых на допросе, раскололся сам, предложив москвичу любое содействие, возможное в суровой белорусской реальности, лишь бы не дать ему повод для жалоб в российскую столицу.
— Федор Никифорович, дорогой, войдите в мое положение. Вы уедете, я останусь. Надо мной прокурор, которого губернатор попросил решить дело по всей строгости. А у меня семья, двое деток, выйдя в отставку, я их не прокормлю.
— Вы позволите глянуть одним глазком? — Плевако протянул руку к папке и, не встретив активного сопротивления, углубился в ее изучение. Встречая ляпсусы, запоминал, но не делал выписок, — позднее сможет переписать следственные ляпы после передачи материалов в суд.
— Николай Павлович, предлагаю решить дело миром — изменением обвинения на 1937-ю статью. Мой клиент признает вину, в судебном присутствии обойдемся без исследования доказательств, духовный наставник выпишет осужденному епитимью, на этом — конец. Здесь-то и 1937-я дутая, о вашей квалификации вообще говорить смешно. Не знаю возможностей вашего местного тирана Трубецкого, может, он и запугает местных присяжных, но в столице я дело Самохвалова развалю с огромным скандалом, который неизбежно и вас коснется. Вам сие надобно?
— Понимаю, милейший, и рад бы, да не могу, — следователь для наглядности развел руками. — Прокурор велел мне вести дело по 1929 статье, о чем уже князю доложил.
Плетью обуха не перешибешь, понял адвокат. Если подойти формально и по закону, судебно-прокурорские власти у губернатора в подчинении не состоят. В жизни наоборот получается. Как же далеко благие намерения дворян, положивших Устав уголовного судопроизводства на подпись Александру II, отстояли от губернской реальности.
— Тогда последний вопрос. Я не вижу следов гражданского иска на один миллион рублей за варварское уничтожение аэроплана.
— Никак не вправе его принять-с! Прокуратура не может быть и органом следствия, и ответчиком. Тем паче, приказ о доставке вещественных свидетельств Уставу не противоречит. А что полиция нагородила — увольте, за них мы не в ответе.
— Но вы никак не отразили в деле факт обращения моего клиента с материальным требованием. Химичить изволите, господин Войнаховский?
Не желая выслушивать очередную сопливую сказку о голодных детишках, Плевако сразу предложил выход:
— Клиент подает исковое заявление в письменном виде, вы письменно же ему отказываете.
— Зачем вам это?
— Ну как же. В гражданском судопроизводстве есть альтернативная подсудность. Коли в рассмотрении дела в Минске отказано, обратимся в питерский суд по месту пребывания истца. Как вы полагаете, на чьей стороне окажутся присяжные — юродивого губернатора или героя-авиатора?
Оставив следователя, полного стенаний на свою горькую долю, адвокат про себя усмехнулся. Столько лет, проработав безнаказанно на казенной должности, где взятки норовят всучить не реже чем раз в неделю, Войнаховский не мог оказаться в положении, когда детей кормить нечем. Конечно, некоторые судебные следователи императорской России пытались жить честно и впроголодь на одно лишь казенное жалованье. Ни у кого не вышло.
Капитан Талызин имел строгий приказ командира бригады не видеться до суда с Самохваловым и его защитником. Плевако с легкостью обошел запрет, отрекомендовавшись представителем Можайского по грядущему иску об уничтожении самолета.
Артиллерист, статный военный средних лет, особым умом не блистал, но и дураком не был, отчетливо понимая шаткость своего положения. При всех симпатиях к бездарно погибшему гвардейскому прапорщику и нежелании сеять раздор между армейским командованием и статскими властями, он отдавал себе отчет, что сам предложил пороховую ракету и зажег ее фитиль. То, что на скамью подсудимых вместо него попадет партикулярный авиатор, казалось странным капризом Фортуны, которая бывает весьма переменчива.
— Дмитрий Борисович, не ищите во мне врага. Если присяжные признают виновным Самохвалова, логичное продолжение — возбуждение уголовного преследования в отношении вас. А военные трибуналы либерализмом не славятся. Наша с вами задача — доказать, что происшедшее есть досадный казус от неосторожности Александра Трубецкого. После суда настоятельно рекомендую вам подать рапорт о переводе в другой округ, дабы сия неприятная история не портила карьеру.
— Под присягой лгать не буду. Поручик сам забивал порох, хотя мы ему говорили о возможности детонации.
— Ваши сослуживцы подтвердят это перед присяжными?
— Будут отмалчиваться и выкручиваться. Но впрямую врать офицерская честь не позволит.
— Как вы усматриваете роль губернатора? Именно он вас с Самохваловым знакомил, на испытаньях настоял, сына привлек.
— Так точно. Однако командир бригады с меня слово взял князя не порочить.
— Но на прямые вопросы вы скажете правду?
— А что прикажете делать?
— Не смею больше задерживать. И по поводу иска — знайте, претензии к прокуратуре и полиции по поводу уничтожения второго аппарата составляют мильен рублей.
Талызин покачал головой. Адвокат назвал сумму, равную денежному довольствию всей артбригады за много лет.
— Верю, что вы поступите по совести. Тогда претензии будут к имуществу Трубецких. Прощайте.
— Честь имею.
Обход остальных ключевых свидетелей также удовлетворил адвоката. Плевако не поленился потратить пару дней на поездку в Логойск, во дворце навестил графа Тышкевича и выяснил, что местная шляхта весьма недовольна питерским выскочкой, протиравшим губернаторский трон. Граф и двое помещиков не откажут себе в удовольствии дать показания в суде против спесивого князя. Поверенный и не думал, что в Литовском генерал-губернаторстве до сих пор не смирились вхождением в империю. Столько лет белорусский кусок Речи Посполитой в составе России, а сепаратистские настроения живучи, как тараканы. Восстанием не пахнет, но насолить «москалям» наследники шляхетской знати всегда рады. А вот польского купца привлекать не стоит — открытая поддержка опальному авиатору может обернуться поляку препонами в делах; он сие знает и будет темнить в судебном присутствии.
Мастер Мендель говорил о Самохвалове как о родном. Логойского мастерового потрясли мартовские слова авиатора, когда тот запретил лететь Мордке в аппарате, на котором вскоре взорвался княжий сын.
— Пан Мендель, но если я вас вызову в суд, не напирайте на это. Выходит, еврейского отрока Петр спас, а гвардейским офицером пожертвовал. Прямая дорога на каторгу.
— Таки что говогить?
— Пока вы настраивали аэроплан и опытами управлял Самохвалов, никто не погиб. А когда военные вмешались, они и вас, и Петра задвинули — всем сами распоряжались и взорвались.
— Я вас умоляю, так оно и было.
Жена мастера Сима всучила поверенному кусок курочки. В ее представлении несчастный барин жил в Минске практически в тюремных условиях и, верно, голодал. Видели бы местечковые иудеи роскошную квартиру на Захарьевской. Еврейскую карту адвокат решил спрятать в рукав, об использовании которой подумает, увидев состав заседателей.
В Минске Плевако счел нужным подбодрить подзащитного.
— Все идет неплохо, дорогой Петр Андреич. С доказательствами у нас отлично. Может ли логика победить местную бюрократию — увидим, но шансы хороши. Приеду ближе к суду, когда станут известны фамилии присяжных по жребию.
С вмешательством известного юриста Самохвалов стал иначе относиться к дамокловому мечу предстоящего суда. По крайней мере, сделано все возможное, изобретатель вновь может отдаться экспериментам с системой питания.
Не имея никаких расчетов, а только результаты экспериментов, Петр не мог представить, сколько топлива можно отправить в двигатель. Опыты с моторами Отто и Бенца уже ничего не проясняли — маломощные движки просто не всасывали больше топливно-воздушной смеси, чем могли переварить. Как там говорил Плевако — капли дождя, иссушенные жестоким ветром? С помощью полицейской родни испытатель прилепил вентилятор на вал двухтактного двигателя, обернул его трубой, за ней установил оконное стекло. Затем часами наблюдал, как впрыснутый бензин превращался в пар, а если чуть перестараться с подачей, оседал каплями на стекле.
Можайский заявился в Минск, разминувшись с московской звездой всего на пару дней. Он привез огромный сундук с набором «мечта самодельщика» — несколько вариантов картера с коленвалом, съемные цилиндры с регулируемой степенью сжатия, куча поршней и шатунов, поршневые кольца, вкладыши, сальники, маховики, распределительные валы, клапаны, шестерни, цепи, звездочки и прочий моторный хлам, обошедшийся семье Самохваловых в очередную копеечку. С точки зрения здравого смысла дальнейшие опыты лучше было проводить в Питере или Москве, где есть производственная база для немедленных переделок. Вот только минская юстиция и здравый смысл сочетались неудачно. Не желая оставлять товарища наедине с грустными мыслями и губернскими полицаями, Александр Федорович настаивал на продолжении опытов здесь.
Петр фонтанировал идеями. Обрызгивая стекло, он понял, что добиться большой мощности при малом объеме можно лишь принудительно загоняя смесь в цилиндр. С одной стороны — чем больше топлива, тем лучше. Но для его сгорания потребен воздух. В каком соотношении — никто не знает. Значит, опыты и еще раз опыты.
Соединив части конструктора в двухцилиндровый двигатель и подключив к нему вместо карбюратора аэродинамическую трубу с распылителем бензина, компаньоны попытались его запустить, на что ушло около недели. Они пробовали регулировать углы открытия-закрытия клапанов, постепенно увеличивали степень сжатия, подбирали момент разряда запальной свечи, питавшейся от примитивной системы зажигания с лейденской банкой. На восьмой день получили устойчивые вспышки. Лишь на девятый день двигатель протарахтел около минуты, наполнив сарай дымом выхлопа, перемешанного с парами бензина и подгоревшей смазки. Когда удалось относительно точно подобрать оптимальную степень сжатия и состав смеси, мотор, нагруженный лишь пропеллером, обеспечивающим обдув ребер охлаждения, взвыл на предельных оборотах, подняв в мастерской настоящий ураган, пошел в разнос, оборвал лопасти, перегрелся и со страшным грохотом заклинил. Переломившийся шатун пробил стенку цилиндра насквозь, обломки металла шваркнули, как пули, к счастью, никого не задев.
Самохвалов, с испугу прикрывший голову руками, осторожно выпрямился и осмотрел погибшего зверя.
— Ну вот, дорогой Александр Федорович, примерно такой авиадвигатель нам и нужен. Только чтобы работал стабильно и не взрывался.
Для этого предстояло отладить дозирование подаваемой смеси, систему охлаждения и смазки, подобрать масло — обычное оказалось слишком густым для высокооборотистого агрегата. Партнеры собрали новый, учитывая некоторые ошибки предыдущего образца. Но тут подошло время суда, и моторные опыты пришлось пока прекратить.
Оглашение списка жюри, законопослушных российских подданных, на которых указал жребий, действовало на Плевако, словно звук рожка на охоте. Полноватый вальяжный господин преображался, превращаясь в хищника, учуявшего жертву. Объектом его охоты мог быть поддерживающий обвинение товарищ прокурора, чья карьера неминуемо давала трещину в результате шумихи после оправдательного приговора. Или очередной господин, коему не посчастливилось играть роль подсудимого в процессе, где за сторону обвинения выступал знаменитый присяжный поверенный. При этом Федор Никифорович действительно много раз совершенно безвозмездно отстаивал интересы малоимущих — оно для репутации хорошо и перед Богом полезно, когда душа судебного крючкотвора предъявит себя Святому Петру.
Самохвалов, о судебных баталиях наслышанный в весьма ограниченной степени, с интересом наблюдал, как адвокат работал с перечнем кандидатов в присяжные.
— Шестеро из них, никак не обосновывая, отведет прокуратура. Мы отметаем остальных, остается восемнадцать. Снова жеребьевка, двенадцать присяжных будут выносить вердикт, остальные запасные. Я всегда нумерую их, от наиболее благих нашим задачам до тех, кого ни в коей мере не хочу в присутствии узреть. Вычеркиваю названных прокурором и заявляю отвод оставшимся самым большим нумерам, пока не получатся означенные восемнадцать.
Плевако показал номерованный перечень фамилий.
— Глядите, Петр Андреевич. Столоначальник из губернского аппарата — сразу вон, этот Трубецкому в рот смотрит и с ложки у него ест. Земский коллежский регистратор от князя подальше, но все едино зависим. Агент страхового общества — уже лучше. Начальник отряда лазальщиков пожарного общества — совсем хорошо, они понимают вкус опасности. Так, это что за фрукт? Чего только у вас в Минске не увидишь — «ученый еврей Осип Яковлевич Гурвич» из канцелярии губернатора.
Самохвалова дернуло обобщение — «у вас». Минчанином он себя отнюдь не считал.
— Ладно, с национальностями разберемся потом. Если окажется много евреев — вызову Менделя, чтоб привлечь их симпатии, да с раввином поговорю. Но уверен, что прокуратурой не забыты ваши шашни с логойскими иудеями. Требование Гольденвейзера отдать главу полиции под суд наш друг Софиано до пенсии запомнил. Поэтому ученый Гурвич выпадет из списка в прокурорской шестерке отводимых.
Плевако отметил как опасное лицо преподавателя польской и белорусской словесности — бог их знает, националистов. Трубецкие хоть и русские, но давно здесь, так сказать, «свои оккупанты». Самохвалов же для них — абсолютный варяг.
Адвокат пробежался по кандидатам и начал сначала. Теперь он смотрел возраст будущих присяжных и прочие сведения о них, которые сумел добыть негласно. Молодых проще склонить на свою сторону, они романтики. Возрастные почитают осторожность за благодетель.
Слушание дела по обвинению Самохвалова растянулось на три дня и стало самым громким событием минского лета. Стараниями поверенного в губернский город стянулось более десятка репортеров: он полагал, что максимальная публичность процесса затруднит судебный произвол.
Невиданный аншлаг царил в здании окружного суда на Соборной площади, 14. Городской театр, с нелегкой руки князя Трубецкого построенный, подобного наплыва давно не видывал. Билеты на Плевако разошлись бы по десять целковых.
Начальная часть разбирательства и допросы участников прошли совершенно спокойно. За обвинение отдувался уже знакомый товарищ прокурора Иван Петрович Софиано. Прокурор окружного суда статский советник Александр Александрович Степанов, чуя мерзкий душок предстоящего процесса, спихнул участие в деле на заместителя, но ошивался в зале, своим присутствием показывая губернатору: не извольте волноваться, ваша светлость, я здесь и все под присмотром-с. Не сговариваясь, к такому же решению пришел председатель суда, отправив на баррикады товарища председателя и двух рядовых судей.
Обвинитель гнул продуманную линию, потом Плевако привычно перехватывал инициативу и упорно продавливал тезисы защиты. Каждый ответ подсудимого и свидетелей неуклонно подтверждал, что Александр Трубецкой сам и по своей инициативе нарушил мыслимые и немыслимые правила обращения с взрывчатым веществом, покончив с собой так же верно, как если бы запихивал порох не в пушечный обрез, а в собственное отверстие. Присяжные — пара мелких чиновников, лавочники и разночинцы — с восторгом внимали публичному уничижению губернатора, который выставлялся как самодур и изначальный инициатор бездумных действий, приведших к трагедии. Князь наливался красным, потом темно-пунцовым, затем к его палитре примешался некий синеватый, не известный живописцам оттенок.
Обвинитель и защитник привычно пикировались, заявляли протесты на действия друг друга, требовали отклонения вопросов противной стороны. Словом, ломали комедию состязательного судопроизводства, но не слишком нагнетали обстановку.
Больше всего адвокат выдавил из Талызина. Когда на артиллериста было уже больно смотреть, Плевако раскрыл Уложение о наказаниях уголовных и зачитал статью седьмую: «Зло, сделанное случайно, не только без намерения, но и без всякой со стороны учинившего оное неосторожности, не считается виною», затем спросил, считает ли военный, что именно так стоит расценивать действия Самохвалова. Талызин согласился, к явному оживлению присяжных и зала, но тут встрял председательствующий, обвинив адвоката в принуждении неюриста к юридической квалификации факта. Эпизод было приказано вычеркнуть из протокола, но тут поверенный стал в позу и заявил:
— Господа присяжные заседатели! Вам, не имеющим юридического университета за плечами, также предстоит ответить на вопрос виновности, однако я не смею сомневаться в вашей способности разрешить дело, исходя из здравого смысла и совести. Прошу заметить, что господин председательствующий распорядился вычеркнуть из протокола цитированные мной слова Уложения о наказаниях, утвержденного лично Государем Императором, Самодержцем Всероссийским, помазанником Божьим. Прошу занести это в протокол.
Зал замер, словно морозом повеяло. Плевако притянул за уши небрежение к закону и извратил намерение судьи. Однако в таком толковании получился недвусмысленный намек на публичное непочтительное отношение надворного советника к документу, скрепленному высочайшей подписью, и, следовательно, общую политическую неблагонадежность судейского чина. В воздухе запахло проблемой, по сравнению с которой дело Самохвалова виделось мелкой шалостью.
Секретарь поднял глаза на председательствующего, молча спрашивая: что писать-то? Тот обреченно дернул бакенбардами — пиши что хочешь, бумага стерпит. После этого ни единый протест обвинителя о недопустимости эскапад Плевако не был удовлетворен.
Вечером накануне судебных прений и оглашения вердикта, адвокат баловался чаем с компаньонами-авиаторами.
— Много разных людей повидал, но губернатора я решительно не понимаю, — рассуждал Петр Андреевич. — Все уже с очевидностью доказано, нет бы на сделку пойти, хотя бы об изменении статьи. Сидит, шевелит усами, сверлит глазами, бордовый до синевы — однако ни в какую. А когда под присягой свидетели княжеское обещание приводили, ну когда они с сыном слово дали, что опыты делают на свой страх и риск, он дернулся, но промолчал.
Отхлебнув чаю, Самохвалов даже улыбнулся от своей наивности. Даже если бы он расписку с Трубецких взял, что бы изменилось?
— А перед кем господа хорошие слово давали? Пред вами, безродный вы наш? Так вы для них — быдло. Поверьте незаконнорожденному, пока я наверх по судейскому делу не пробился и титул не получил, оставался в их глазах бессловесной скотиной. Посему по отношению к вам они склонны вести себя, как такое же быдло, что их внутреннему настрою как нельзя лучше подходит. Да что купеческому сыну, князь и контр-адмиралу в глаза плюнет. От превосходительства до светлости изрядная дистанция.
Можайский досадливо кивнул. На флоте контр-адмирал — величина, командующий отрядом кораблей или даже эскадрой. Капитан корабля — бог на борту, а контр-адмирал бог над богами. В Питере же генерал-майоров, контр-адмиралов, гвардейских полковников и прочих пролетариев генеральского сословия в десять раз больше, чем матросов на верхней деке фрегата. Княжеских фамилий сколько, сорок? Вот и разница.
— Завтра серьезная драка предстоит. Софиано в угол загнан, но он не дурак. Хотя и не знает, чем я его удивлю, — от предвкушения схватки Плевако даже зажмурился.
Несмотря на личный интерес в исходе дела, авиаторы решительно не понимали, какое удовольствие можно получить от судебного крючкотворства. Разве что извращенное. Они еще не видели моноспектакля «Судебная речь».
Товарищ прокурора имел преимущество, зная приемы известного московского адвоката из прессы. Он проанализировал наиболее сильные стороны позиции защиты и построил речь, желая застать поверенного врасплох. Софиано неожиданно согласился с линией защиты, что Александр Трубецкой грубо нарушил правила обращения с порохом, пренебрег разумной предосторожностью и поплатился. Но Самохвалов, автор и хозяин «Самолета» обязан был категорически настоять, просто костьми лечь, убеждая, что эксперимент опасен. Если бы подсудимого связали и забрали аппарат силой, тогда он мог бы заявить о непричастности. Прямой приказ губернатора — просто просьба, которую авиатор мог оставить без внимания.
Простые и ясные доводы прокурорского чиновника явно произвели впечатление на присяжных. Впервые контр-адмирал не возмущался, что его имя не упоминается в соавторстве на воздушный аппарат, а подсудимый тоскливо заерзал. Спокойный, как скала, Плевако неторопливо встал, вышел на средину и начал.
— Господа присяжные заседатели! Защищая господина Самохвалова, я не могу пройти мимо поруганного имени Александра Николаевича Трубецкого, человека беззаветного мужества, который, к моему глубочайшему прискорбию, уже никогда не сможет вступиться за себя сам.
Зал ахнул. Члены суда ущипнули себя. Прокурор словил за бороду отпавшую челюсть. Адвокат, выводивший линию защиты по принципу «сам дурак — и сам взорвался», ничтоже сумняшеся сделал поворот кругом и помчал в противоположном направлении.
В течение получаса присяжные и весь зал слушали необыкновенный по эмоциональному накалу монолог, прославляющий романтиков неба — Самохвалова, Трубецкого и Талызина — которые, рискуя всем и не щадя живота своего во славу России, покоряли недостижимые ранее высоты. Попытка отправить на каторгу подсудимого, многократно презревшего опасность и вознесшегося ввысь на своем странном аппарате есть попрание светлой памяти княжьего сына.
— Давайте же осудим и господина Талызина! — у капитана сердце ухнуло вниз организма. — Но не за подожженный фитиль, а за целую плоть, когда Петр Андреевич переломал ребра, а Александр Николаевич поплатился жизнью. Помните, господа, любой риск во славу Отечества оправдан. Когда капитан-лейтенант Андрей Петрович Лазарев на шлюпе «Ладога» исследовал Камчатку, погибла часть экипажа. Об этой опасности знали до выхода из порта? Безусловно! Но в нашем жестоком мире нельзя открыть новое и неизведанное, ничем не рискуя.
Дальше шли примеры из военной истории России, возбуждающие у публики чувство гордости за причастность к великой державе. Атмосфера в зале накалилась до экзальтации. Самохвалов отметил себе, что никакой репортаж с изложением защитительной речи не способен передать впечатление от выступления Плевако. Он царил. Он управлял публикой, как опытный дирижер оркестром. Он приводил факты из уголовного дела, о которых подзабыли и сами участники событий.
Наконец оратор повел речь к заключительной стадии.
— Вы видели эту фотографию во время судебного следствия. Что сделал мой подзащитный после трагической гибели своего соратника вместе с первым аппаратом? Он был повержен, уничтожен, но не отступился. Когда невежественные полицейские порубили топором другой самолет, Петр Андреевич мужественно принял второй удар и начал опыты по созданию нового аэропланного мотора. И он заработал! Изнемогая под тяжестью неправедного обвинения, скорбя о погибшем товарище, в нечеловеческих условиях подзащитный продолжал двигать авиационный прогресс. Каждая нация подобна человеку и состоит из тела, рук, головы, ног. Несправедливо осудив военного, мы отсекаем руку, держащую меч, ученого — наносим рану голове. Но сейчас мы можем потерять крылья нашего Отечества. Я верю в народ, мы все равно найдем дорогу к облакам. Но сделаем это гораздо позже, когда объявятся новые Александр Трубецкой и Петр Самохвалов. Однако и другие не сидят на месте. Именно сейчас, господа, вам предстоит решить, как полетит Россия — гордой статью во главе журавлиного клина или ковыляя за преуспевшими европейскими странами. Человека осудить можно, но нельзя отправить на каторгу будущее, господа! Я призываю вынести вердикт по божьему праву, по совести, по зову сердца и спасти славу России!
Тишина. Потом встал московский репортер и несколько раз ударил в ладоши. Зал взорвался. Председательствующий кричал, мотал колокольчиком, потом кинулся к судебному приставу, который, как ни в чем не бывало, тоже радостно хлопал. Когда судья бормотал напутственное слово присяжным, зал до конца так и не утих.
На следующий день, когда страсти улеглись, а по Минску разнесся слух, что у губернатора случился удар и парализовало правую часть тела, Самохвалов спросил у адвоката:
— Федор Никифорович, каковы шансы на отмену и новое рассмотрение?
— Нулевые. За оправдательный вердикт никого не накажут — присяжные суть субстанция непредсказуемая. А за попытку отстоять обвинение и проиграть они запросто креслом поплатятся. Минские судейские отвратительны, но не самоубийцы же они. Вам бы я рекомендовал покинуть город. Популярны вы нынче, что оперный тенор, однако и врагов нажили изрядно.
— Всенепременно. Уже пакуемся. Значит — конец истории?
— Отчего же? Рано, голубчик, успокаиваться. Пора заниматься гражданскими исками. С вашим безвременно погибшим соратником дело очень хорошо обстоит — князь-батюшка успел на него имение отписать. Вот и заявим претензию на наследственное имущество. Полицейские чины, когда аппарат рубили, не как обыватели действовали, а как представители казенного ведомства, опять же там деньги есть. Всего доброго, господа! Увидимся в суде!
Околоточный надзиратель Калинкин проводил партнеров на поезд. Вещей совсем мало осталось — аэропланы и паровая лебедка погибли, первый мотор взорвался. Остались импортные двигатели да один экспериментальный. А еще бесценный опыт и куча фотографий.
— Не затрымаецесь на дзень? — полицейский искренне болел за своих поднадзорных и мечтал от всей души надраться за их победу. Особенно за их счет.
— Нет, Лука Матвеевич. Питер ждет. И так у вас загостились. Но за гостеприимство — спасибо. Да, Александр Федорович?
Прямолинейный контр-адмирал мог бы многое высказать по поводу гостеприимных хозяев губернии, но что толку говорить об этом околоточному, относившемуся к авиаторам исключительно по-доброму. Странный народ населял эти земли. Тышкевич и другие землевладельцы шляхетских родов, купцы, селяне, мастеровые, нижние полицейские чины с родней — люди как люди. Даже евреи. С князем Трубецким все ясно, медицинский случай. А остальные, среднее чиновничество и мелкое дворянство, — Можайский и слово для них не сразу подобрал: никакие. С виду тоже нормальные, но попадись на их голову диктатор губернского, да что там — уездного пошиба, так по приказу готовы любого сгноить, лишь бы теплое местечко сберечь и конфуза с начальством миновать. Агрессивно покорные. Только пьют чуть меньше, чем в центральной России.