Глава третья
Корнеев взял чуть затертую, но достаточно новую книжицу в руки и с удивлением прочитал на обложке: «Контрразведка „Смерш“». Раскрыл и увидел собственную фотографию, но перед фамилией, именем и отчеством стояло офицерское звание «майор». А главное — на вклеенной фотографии он красовался в кителе с соответствующими погонами.
— Погоны в конверте… — полковник протянул пакет Николаю.
В общем-то, за все те годы, что его отправляли в тыл, кем только ни приходилось бывать Корнееву. Один раз даже целым оберстом. Но фальшивым контрразведчиком, да еще на своей территории — впервые. А главное, непонятно зачем? Но приказы обсуждать не принято. Все, что ему положено знать, будет разъяснено. Не раньше и не позже, чем это необходимо. А пока приведем форму в соответствие с документами.
Глядя, как Корнеев сноровисто меняет на плечах прямоугольники с четырьмя маленькими звездочками на погоны с двумя просветами и одной звездочкой, но большего размера, Стеклов продолжил:
— Тут еще командировочное предписание, продовольственный аттестат, медицинская справка и все остальное. Пока ты добирался из госпиталя, я подумал, что майору из «Смерша» будет проще договариваться с командиром штрафбата, чем артиллерийскому капитану. Тем более, Николай, что все это не маскарад и не понарошку. Приказ о твоем повышении уже подписан. Ну а ведомство… Считай, предвидение. Кому же еще, после войны, ловить всякую недобитую сволочь как не бывшему диверсанту-разведчику? В общем, поздравляю…
— Служу трудовому народу!
— Вот именно… И, от лица командования, позволю себе заметить — хорошо служишь, просто отлично. А теперь вернемся к вопросу о штрафниках. Они тут неподалеку, километрах в пятнадцати. Поезжай, погляди… Может, и подберешь себе кого-то. Только, учти — времени на подготовку нет. Совсем! Завтра вечером и выдвигаетесь… Увидишь, что не тот контингент, понапрасну не рискуй. Пойдешь с проверенными бойцами.
— Как завтра?! — впервые за весь разговор изумился Корнеев. — Товарищ полковник, но ведь так нельзя. Да перед любой мало-мальски важной операцией дается на подготовку не менее трех суток!
— Поэтому я и говорю: хорошенько гляди. В общем-то, ты правильно мыслишь, выучка бывших офицеров не чета солдатской. И штрафникам к мысли о гибели не привыкать. И все же хорошо выбирай, с умом. Ты, Николай, знаешь: я не ханжа, но народец там разный попадается. Не прозевай врага настоящего… — полковник поднял ладонь, обрывая в зародыше любую возможную дискуссию на эту тему. — Транспорт у входа. Так что более не задерживаю. И не удивляйся конвою. Ты, в сложившейся ситуации, слишком важная персона, чтобы я мог оставить место хоть для какой-то случайности!.. Поедешь с охраной.
— На броневике?
— Броневик генерала увез… — не принял шутки Стеклов. — Вернешься, сразу же ко мне, расскажешь, как съездил. А я тем временем девушками займусь. М-да, озадачил старика. И как я не сообразил заранее? В общем, с Богом.
— Разрешите идти? — взял под козырек новоиспеченный майор, непроизвольно косясь на собственные раздобревшие звездочки. Как ни скромничай, повышение всегда приятно.
— А я что сейчас сказал? — насупился Стеклов. — Или тебя обязательно посылать прямым текстом? Достали уже, служаки. Хоть ты, Николай, из себя кирзовый сапог не изображай. Ну все, иди, иди. Удачи!
На этот раз профессор и в самом деле не шутил. Просчитав мысли разведчика, он не только заблаговременно подготовил нужные документы, но еще и распорядился выделить ему для поездки в штрафбат транспорт и охрану. Прямо у входа Корнеева поджидал тяжелый немецкий мотоцикл «БМВ» с коляской и два наших, двухколесных М-72. У мотоциклов курили пятеро автоматчиков и здоровенный детина, опирающийся на ручной пулемет системы Дегтярева, или попросту «дегтярь».
Заметив выходящего из здания офицера, бойцы поспешно выбросили окурки и подтянулись. Вперед шагнул молодцеватый сержант.
— Товарищ майор, выделенная вам группа сопровождения присутствует в полном составе. Старший группы — сержант Ефимкин.
— Вольно, — кивнул Корнеев, входя в образ большого начальника. — Маршрут известен?
— Так точно. Но если вы…
— Отставить. Выдвигаемся в район дислокации штрафбата. Где мое место?
— Вообще-то… в коляске.
— Отставить, сержант. Если что, из корыта выбираться долго. В коляску сядет пулеметчик… — Николай внимательнее присмотрелся к монументальной фигуре солдата и с интересом спросил: — Техника сдюжит такого богатыря? Не развалится?
— Никак нет. Мощная машина, добротная. Полтонны тянет и не сопит… — похвалил сержант трофейный мотоцикл, но вспомнил, что перед ним не простой офицер, а из «Смерша», на всякий случай прибавил: — Наши «семьдесят вторые» тоже ничего ход имеют. На бездорожье даже обгоняют фрицев. И с топливом они не такие капризные, как немецкая машина…
— Вот и хорошо, — кивнул Корнеев, не уточняя: что именно «хорошо». — А теперь по седлам, братцы. Время поджимает. Было бы отлично успеть засветло воротиться.
— Бог не выдаст, немецкая свинья не съест, товарищ майор… — отшутился сержант Ефимкин. — Кони справные, заминки не будет.
* * *
На выезде из города группу Корнеева задерживать не стали.
Нет, плотную, не развороченную ни снарядами, ни гусеницами танков брусчатку, как и положено, перегораживал шлагбаум, а по бокам, за поясными брустверам из мешков, стояли пятеро бойцов. Трое по левую сторону дороги. Двое — на правой обочине. Сюда же вынесли большой обеденный стол, на затейливо выгнутых ножках, напоминающий о семейных трапезах, но с ящиком полевого телефона вместо пузатого самовара.
Разговаривающий по телефону офицер привстал, посмотрел на мотоциклы, приближающиеся на малом ходу, и дал отмашку солдатам. Те службу знали — и самодельный шлагбаум, сооруженный из какой-то тележной оглобли с привязанным к толстой части вещмешком, для утяжеления набитым песком, рванулся вверх, освобождая дорогу раньше, чем те подъехали. Сержант Ефимкин даже газ не сбросил.
Подобные действия могли иметь два объяснения.
Либо полковник Стеклов и тут проявил заботу: позвонил на КП, экономя время Корнеева. Либо службу здесь несла комендантская рота, и офицер знал в лицо и сопровождающих Корнеева бойцов и… средства передвижения. Второе менее вероятно, хотя — с каждым победным месяцем в тылу все больше крепло некое благодушие, совершенно немыслимое в те недавние, первые военные годы. Армейские заградительные отряды и те упразднили.
Что, в общем-то, и понятно. Моральный дух наступающей армии ни в какое сравнение не идет с настроениями бойцов разбитых частей, отступающих перед превосходящими силами противника. Да и у драпающих обратно в фатерлянд фрицев все меньше времени и сил для обеспечения диверсионных действий в тылах Красной армии. Не то что в сорок первом или сорок втором. Вот и расслабились бойцы и командиры. Ветераны — кто дожил до сегодняшнего дня — приобрели такой опыт и чутье на врага, что впору служебным псам завидовать. А молодежь — попросту не знает: как это было, вот и не опасается.
Не терпящий ни малейшего разгильдяйства Корнеев хотел было остановиться и хорошенько пропесочить командира поста, тем более что с новыми документами у него были для этого все права и возможности, но в последний момент передумал. Нет у него времени на подтягивание каждого раздолбая. Да и отъехали уже изрядно, пока собирался да настраивался.
«Вот потому и падает дисциплина, — подумал уже чуть отстраненно. — Что одни этого не замечают, а другим — некогда порядок наводить».
После чего принял решение вернуться к этому вопросу на обратном пути, крепче обнял за талию ведущего мотоцикл бойца, спрятал лицо от ветра за его спиной и… уснул.
Полученная контузия уже не давала о себе знать ни тошнотой, ни головными болями, но полностью силы все еще не восстановились. И, несмотря на двухнедельное валяние в койке, Корнееву постоянно хотелось спать. Особенно когда майор садился или мог прилечь. Разговаривая со Стекловым, Корнеев титаническими усилиями прогонял сонливость, зато теперь, когда смог расслабиться и ни о чем не думать — провалился в сон мгновенно.
Он боялся этого момента, отлично зная, что именно увидит за закрытыми глазами, но совсем не спать было гораздо хуже. Боец, у которого слипаются веки, всего лишь половина бойца. А сонный офицер — отнимает половину боеспособности всего вверенного ему личного состава. Поэтому кошмар кошмаром, но выспаться перед уходом во вражеский тыл было крайне важно.
…Пахло подгорелым хлебом. Сотнями, забытых в печи и сожженных на антрацит хлебов, пирогов, булочек. Ветер, что время от времени проносился над почерневшим от адского огня полем, с ненавистью швырял в лица людей пепел, насквозь пропитанный смертью, яростью и… ароматом свежей сдобы. Люди ежились в глубоких канавах, густо изрывших поле, втягивали в плечи головы в металлических касках, ища защиты за брустверами. А отовсюду в них летел уже холодный жупел и обжигающий свинец.
А когда неумолимый сплав металла и ненависти с ревом сыпался с неоднократно проклятого посеревшими устами неба, люди падали ниц, на дно траншей и в отчаянии так призывали Творца, что и глухой уже даровал бы им спасение… Но у того были другие планы, ибо неумолимая Смерть умело, на полное лезвие, снимала свой урожай.
Бледное от тошноты, которую вызвал вонючий дым незатухающего пожарища, солнце раздраженно проглядывало вниз сквозь щели, которые оставляли на небе густые разрывы зенитных снарядов и крылья тяжелых бомбовозов. И не в состоянии выдержать отвратительное зрелище оголтелого надругательства над землей и людьми, в отчаянье скрывалось за клубами поднятого в воздух бездушной силой убитой почвы. Некогда плодородного, благодатного чернозема, предназначенного даровать жизнь, а вместо этого — обреченного принимать в свои объятия людей. Большей частью мертвыми и по частям, но зачастую и живых, еще теплых, но — чтобы уже не отпустить вовек. Будто кто-то могущественный и безумный решил засеять ниву такими адскими семенами.
И сеял! Щедро!
А чего жалеть? Их здесь нагнали не одну тысячу. А закончатся — подвезут еще. И он шел сквозь освобожденное от хлебов поле, когда зернышками, а когда и полными горстями отправлял солдат в вечность…
Две дивизии столкнулись на этом клочке пространства, не в силах ни продвинуться вперед, ни отступить без приказа, вот уже вторые сутки перемалывали друг друга, словно два бульдога, вцепившихся в поединке друг другу в глотку. Не в силах расцепить сведенные судорогой челюсти, способные лишь миллиметр за миллиметром продвигаться к горлу врага, ни на минуту не выпуская его из своих зубов.
Те, кто имел право посылать людей на смерть, сначала подбрасывали и подбрасывали резервы в ненасытное горнило боя, но подкрепления сгорали в нем, как сухая береза, добавляя лишь жара, и их смерть всего лишь не позволяла чашам весов склониться на чью-либо сторону. И на исходе четвертых суток подкрепления перестали поступать. Зато небо заполнили десятки, сотни самолетов.
Вообще-то летчики должны бомбить врага, но когда окопы разделяет не более пары сотен метров, а поле боя затянуто густым дымом, смертоносный груз валится на головы совсем не тех, кому предназначен. А уж тем более не выбирал, куда падать, убитый пилот за штурвалом подбитого бомбовоза…
Жаль, что пророкам и святошам, которые облысели от потуг придумать ужасы ада, не пришлось увидеть последствий бомбардировки нескольких авиаполков, произведенных в дополнение к получасовой артподготовке.
К счастью для чудом уцелевших солдат, командиры, с легкостью бессмертных богов посылающие в бой дивизии, столкнулись в других местах. И там кто-то брал верх, требуя постоянного контроля над ситуацией. Ведь надо было то развивать успех, то защищаться изо всех сил, не давая возможности врагу закрепиться на взятом рубеже. А сил на весь фронт не хватало. А потому под вечер бомбовозы в последний раз уронили на головы пехотинцев свой груз, при этом некоторые чадными кометами сопроводили собственные бомбы до самых окопов и освободили небо. А на смертельно израненное поле наложила целебные повязки тишина. Сплошная, могильная…
Пейзаж, достойный любого Апокалипсиса…
В голове звенело и гудело, как у звонаря на Пасху. С той лишь существенной разницей, что не было веселящего, пьянящего ощущения праздника. А вот облегчение, что весь этот ужас наконец-то закончился, а он все-таки выжил — осталось. Вертелось где-то рядом с сознанием, не давая отгородиться от жизни спасительной пеленой безумия, хотя радости не приносило. Да и кто мог бы по-настоящему радоваться жизни, когда смерть унесла жизни десятков товарищей, а кроме них — полегли сотни и сотни, пусть и незнакомых парней, но в такой же защитной форме.
Солдат грузно прислонился спиной к прохладной стенке окопа и закрыл глаза. Был весь перемазан землей, глиной, чужой кровью и еще чем-то липким и вонючим, а чувствовал себя как наковальня, по которой не меньше суток бил молотом сумасшедший кузнец. Болела каждая мышца измученного тела, разрывались в спазматическом кашле отравленные дымом и запахом окалины, легкие. Совершенно неподъемной, чужой стала зачумленная от невыносимого чада голова, но — он уцелел. А на десяток мелких ранений, контузию и синяки — даже внимания обращать не хотелось. Непонятно как, но совершенно бесследно исчез правый рукав гимнастерки. Словно кто-то аккуратно отпорол его по плечевому шву…
Веки, что казались тяжелее связки противотанковых гранат, сомкнулись на пересохших, воспаленных глазах, не способных, для облегчения, добыть хоть слезинку. Тишина действовала благотворно, но была такой необычной, что не позволяла полностью расслабиться. И даже погружаясь в короткое забытье сна, впервые за последние четыре дня, солдат все еще невольно прислушивался: не шуршит ли под локтями и коленями ползущих врагов сухая земля. Это было страшнее, чем рев моторов и вой снарядов. Но тишину не нарушало даже жужжание мух. Видимо, их повелитель был занят в этот момент, щедро раздавая советы офицерам главных штабов.
И сон, на правах младшего брата безносой старухи, все-таки сморил воина. Ибо когда он снова разомкнул глаза — уже светало.
Отдых сделал свое целебное дело, и теперь солдат смог осмотреться более осмысленно. И хотя он никогда не причислял себя к верующим, неумело перекрестился.
Его отделение, взвод, рота, батальон, полк… больше не существовали. Фортификационная полоса, бережно подготовленная заранее для их дивизии саперными частями, титаническим усилиям врага превратилась в беспорядочную смесь земли, дерева, металла и… человеческих останков. Небрежно разбросанные или сваленные в кучу, как списанные в отходы, бракованные игрушки (ему как-то давно приходилось видеть нечто подобное на складе бракованной продукции, во время школьной экскурсии на фабрику детских игрушек).
И от этого зрелища солдата жестоко вырвало.
Он воевал уже третий год. Один раз был ранен тяжело и еще пять так, что хватило собственного перевязочного пакета, но к виду убитых друзей привыкнуть не мог. Ведь все они еще сутки, час назад — говорили, шутили, мечтали и писали письма.
Сосед по траншее справа, здоровяк и лентяй, руки которого так и не выпустили винтовку, по ночам громогласно храпел. Того, что слева, худощавого очкарика, балагура и любителя скабрезных анекдотов, смерть настигла за бруствером. То ли он, не выдержав нервного напряжения, бросился в свою персональную последнюю атаку, или тело выбросило туда ударной волной, но лежал боец именно там — навзничь, устремив в пустое небо укоризненный взгляд, равнодушный ко всему на свете. А очков даже видно не было…
Воин осторожно выглянул из-за бруствера в сторону неприятеля, присмотрелся и удивленно сморгнул. Не усеянная трупами полоса земли или тлеющие остовы танков удивили его, и не вид линии вражеских окопов, преобразованных в такое же месиво уже своей артиллерией и авиацией. А то, что посреди этой вакханалии огня и смерти, на выгоревшем дотла, до антрацитового блеска, поле, буквально в десяти шагах перед ним, рос ячменный колос.
Большой, полный, он тяжело клонил вниз усатую голову. Контуженый или раненый стебель не смог удержать его вес, но колосок жил. Вопреки огню, смерти, судьбе и еще черт знает чему, этот колосок выстоял и собирался бросить зерно в землю, чтобы жизнь не оборвалась на нем.
Солдат отцепил от пояса одного из однополчан, того, что храпел, флягу и жадно напился. Его собственная оказалась пробита пулей или осколком, который позванивал теперь внутри металлической емкости. Жажда — это то, что больше всего донимает при любой тяжелой работе. Следом за жаждой пришло чувство голода. В последний раз он ел еще перед налетом. Вытащил из подсумка для гранат оставленный именно на такой случай сухарь и жадно впился в него зубами. Сухарь, конечно, не полноценная еда, но именно сейчас вставать и начинать искать что-то другое не хотелось. Потом, когда окончательно отпустит, он осмотрит убитых офицеров… и, может, найдет у кого-то из них спирт или шоколад. Но это все потом. А сейчас солдат осознавал только одно — бой закончился.
Боец выбрался на изрытый пулями и осколками бруствер и уселся поудобнее, лицом к полю. Так, как любил это делать прежде, по завершении жатвы или сенокоса. Оставаясь наедине с опустевшей нивой или покосами. Понимая, что эта обнаженная и вроде обиженная земля, на самом деле довольна, что освободилась от чрезмерного бремени, как радуется человек, перед праздниками остригая чересчур отросшую шевелюру. Или — как веселятся весной овцы, избавляясь от постылого за долгую зиму тяжелого кожуха. И что стерне этой недолго торчать ежом. Еще задолго до осени земля снова зазеленеет травами или ростками озимых хлебов. И сейчас солдат хрустел сухарем, глядел на колосок и радовался, что хотя бы этот кусок земли уцелел. И что достаточно пролиться на нее нескольким дождям, как мертвый струп растает, сползет и освободит место живому телу.
Воин медленно поднялся, собрал в заплечный мешок свое нехитрое имущество и, поклонившись мертвым товарищам, двинулся было вслед за солнцем, но в последний момент вернулся. Неспешно перебрался через траншею на противоположную сторону и вышел на поле боя. Подошел к одинокому ячменному колоску, щедро полил его из фляги убитого товарища и прикрыл лежавшей неподалеку дырявой каской…
Пахло подгорелыми лепешками. Сотней забытых в печи и сожженных на антрацит хлебов, пирогов, булочек…
Свист и разрывы снарядов ворвались в тягостное сновидение Корнеева одновременно с криком сержанта Ефимкина:
— Все с дороги! В поле!
Майор рывком вынырнул из сна, спрыгнул с притормозившего для поворота мотоцикла и плюхнулся ничком, прямо на дорогу. Потом чуть приподнял голову и удивленно огляделся, не понимая, зачем немцам понадобилось утюжить тяжелыми снарядами совершенно пустое поле? Вернее, не само поле, а прилегающую к нему рощицу. Кучно, кстати… Много дровишек наломают…
— Товарищ майор, давайте к нам, на эту сторону! — не уверенный, что удастся перекричать довольно близкие взрывы, сержант Ефимкин приподнялся и махнул рукой. — Здесь траншея глубже.
Корнеев одним броском преодолел дорогу и упал в канаву. Вовремя. Один из последних снарядов лег совсем рядом, щедро сыпанув вслед майору комьями земли. Просвистело еще раз, громыхнуло и… затихло. Всего, как автоматически насчитал Корнеев, было произведено шесть залпов, примерно по пятнадцать снарядов каждый. А, исходя из силы взрыва и расстояния до передовой, накрыл рощу дивизион 150-миллиметровых гаубиц.
— Что за ерунда? — Корнеев спросил так, чисто механически. Ну откуда бойцам комендантской роты знать планы гитлеровского командования.
Но сержант знал. Вернее — догадался.
— Там, в роще, до вчерашнего дня полк тяжелых танков ремонтировался, после последних боев приказа дожидался. Видимо, фрицы тоже это разведали. Вот и решили вдарить. Опоздали только…
— Откуда такие сведения? И почему мне об этом рассказываешь? А если я шпион?
— Скажете тоже, — усмехнулся сержант. — Кто ж из старослужащих капитана Корнеева не знает. Извиняюсь, товарища майора.
— И все-таки.
— Ну, во-первых, номера части я не назвал. Куда гвардейцы ушли — тоже не ведаю, так что невелик секрет. А если бы вы, товарищ майор, пригляделись к полю, то и сами все увидели бы. От ИС-2 такая колея, что ни с чем не спутаешь. А откуда знаю, что танкисты были здесь именно вчера? Так я им пакет возил. Может, с этим самым приказом на марш?..
— И все же лишнего болтать не следует, — все еще пребывая под впечатлением тяжелого сна и разгильдяйства на КПП, недовольно проворчал Корнеев. — Ладно, кажется, фрицы закончили. Продолжить движение.
— Есть!
Бойцы вывели мотоциклы на дорогу и быстро осмотрели технику. Обошлось. Все машины были в порядке. Можно было ехать дальше.
На этот раз Корнеев не успел задремать. Всего через пару километров произошло событие, совершенно незначительное, но пролившее целительный бальзам на негодующую душу разведчика.
Неподалеку какого-то хутора на проезжую часть вышел старший лейтенант с красной повязкой и властно поднял руку. Увидев на одном из мотоциклов старшего по званию, он откозырял и представился:
— Старший лейтенант Щебень. Дорожно-комендантский патруль. Кто такие? Куда следуете? Ваши документы.
— Майор Корнеев. «Смерш».
Корнеев вынул из нагрудного кармана кителя удостоверение и продемонстрировал его офицеру.
«По виду, лет тридцать. А всего три звездочки. И из наград — только медаль „За отвагу“. В штабе просидел всю войну, что ли?» — привычно фиксировал непонятные мелочи разведчик. Но, как и в случае с КП, время терять не стал. Мало ли как у кого судьба сложилась? Война и не так перекорежить умеет.
— Еще вопросы будут?
— Никак нет, товарищ майор, — бросил руку к козырьку старлей. — Можете следовать дальше.
— А почему один? — не удержался от вопроса Корнеев, недоуменно поглядывая по сторонам.
Вместо ответа Щебень свистнул, и справа от дороги поднялись шестеро автоматчиков.
— У солдат приказ открывать огонь на поражение, — объяснил старлей. — Если бы я бросился на землю, вас бы тут же изрешетили.
— Добро, старшой. Вижу, службу знаешь. Скажи, далеко до Бжега?
— К штрафникам, значит?.. — вопросительно посмотрел на Корнеева Щебень, но ответа не дождался. — Нет. Рядом. Километра четыре осталось. Если б не роща, уже и увидели бы. Дорога вон там поворачивает. Только срезать не советую. Саперы еще не все мины сняли.
— Спасибо, старшой. Бывай, — пожал руку офицеру Корнеев.
— И вам счастливого пути, товарищ майор, — козырнул тот и посторонился, пропуская мотоциклистов.
