Былое

— Рядовой от науки Пропп, вы явно рождаетесь заново!

Франц улыбнулся краешками губ. Когда профессор пытался шутить, остроты получались крайне неудачными, но при этом развлекали именно своей тяжеловесностью.

Хотя… Следовало признать, что сейчас в словах Айнштайна скрывалось зерно истины. Франц не питал иллюзий относительно своих талантов в области высокой науки, но годы работы бок о бок с профессором превратили заурядного лаборанта в весьма опытного инженера и технолога. Практика работы по принципу «это должно действовать как-то так, но я занят другим, так что займитесь» иногда творит чудеса.

— Замечательно, — Айнштайн отступил на шаг от высокой угловатой колонны составленной из множества черных прямоугольных ящиков, опутанных проводами как дерево лианами. – Да, то, что нужно. Вакуумные колбы готовы?

— Нового образца, с уменьшенной толщиной стенок, — с легкой ноткой самодовольства отозвался Пропп. – Привезут завтра. Вместе с новыми костюмами, они огнеупорные.

— Хорошо!

Айнштайн обошел вокруг «фазовой зоны» метрового радиуса, огражденной невысоким – по колено – барьером из белых веревочек, натянутых между проволочными стойками. Обернулся к помощнику и неожиданно подмигнул ему с залихватским видом.

— А ведь получается, дружище, получается! Тот стакан воды оказался судьбоносен, он достоин того, чтобы быть вписанным в историю науки.

— Не сомневаюсь, — искренне согласился Франц.

— Что же, с этим вопросом мы, можно сказать, решили… — профессор на глазах поскучнел и осунулся, словно цветок над газовой горелкой. – Но что делать с откатом, я даже не представляю…

Сказать здесь было нечего, и Пропп лишь ненаучно цыкнул зубом — Айнштайн был прав как сама судьба.

— Знаете, Франц, — задумчиво произнес профессор. – Я до сих пор помню тот момент, когда решил заняться математикой… Мне было восемь лет, и я задумался над тем, что наука счета – это ведь современное волшебство. В природе нет такой сущности как отрицательное число, интеграл… Я могу взять яблоко, но как можно получить минус яблоко? Математики не существует, она есть дистиллированное творение человеческой мысли. Но эта абстракция позволяет оперировать вполне реальными объектами, строить могучие механизмы, проектировать гигантские корабли и постигать физику мира. Разве это не колдовство? Тогда я решил, что хочу в совершенстве познать математику и физику, чтобы творить настоящую магию. Пусть волшебные палочки больше не в ходу, но их можно заменить грифельной доской и логарифмической линейкой!

Айнштайн снял очки и протер их полой халата. Последние два года зрение Айзека ухудшалось с катастрофической скоростью, но ученого это мало волновало.

— Интересно, Франц… Когда мы только начинали, я думал, что достаточно решить проблему подбора и комбинации нужных частот. А теперь, когда мы нашли искомое, оказалось, что впереди новая стена, еще выше и прочнее прежней. И вы знаете… Скажу честно, я пока просто не представляю, что делать с откатом. Похоже, компенсационная реакция неустранима, и блокировать ее нельзя. А это значит, что…

Профессор умолк и склонил голову.

Пропп тихо вздохнул, прекрасно понимая невысказанное.

Годы работы, огромные средства, несколько новых областей математики, открытые Айнштайном буквально «мимоходом$1 — все подчинялось одной цели. И, в конце концов, Айзек (при скромной, но значимой поддержке Проппа, разумеется) добился своего.

Он сумел сделать невозможное и немыслимое. Комбинация электромагнитных излучений и резонаторов превратила умозрительную величину в реальность. Айнштайн воссоздал, организовал, сформировал, вызвал – в обычном языке не было слова для обозначения процесса – математический ноль, абсолютное ничто .

Но триумф исследователя оказался отравлен побочными эффектами процесса.

На границе зоны «эффекта Айнштайна» возникало нечто, что профессор назвал «уплотнением вакуума», название не более странное, чем само явление. В «плотном вакууме», копилась энергия, нерегистрируемая и неизмеримая… до момента, когда происходила разрядка, «откат». В зависимости от параметров модулирующего поля и чего-то еще, не поддававшегося даже математическому аппарату профессора, эффект проявлялся в виде электрических разрядов или мгновенного воспламенения. А однажды неведомая сила («видимо, гравитация», озадаченно предположил Айнштайн) в одну секунду буквально выкопала на месте зоны эффекта настоящий колодец, невероятно уплотнив деревянный пол, каменный фундамент и десять метров почвы. Вся аппаратура в тот день превратилась в твердые кубики с ребром 17.8 сантиметра, а попутно возникший пожар (кажется, любимое развлечение «эффекта», чаще его возникали разве что фиолетовые молнии) чуть не стоил жизни экспериментаторам. После этого Айзек потратился на защитные костюмы, сетуя на их бесполезность против неизвестного, и стал управлять опытами на расстоянии, с помощью зеркал и проводов. И продолжал попытки если не преодолеть откат, то хотя бы сделать его предсказуемым.

Но, судя по всему, эта преграда оказалась непреодолима даже для гения Айнштайна — физический барьер, который невозможно ни ликвидировать, ни обойти. Соответственно, при всей значимости открытия, его практическая ценность равнялась тому самому нолю. Теоретически создаваемая область «ничто» была бездонным колодцем энергии и, кто знает, возможно, даже червоточиной в пространстве, открывающей путь в неизвестность Универсума. Но на практике «откат» делал процесс неконтролируемым, одноразовым и смертельно опасным для операторов.

Игрушка, забава для ученого–отшельника.

— Ну что же, — приободрился Айнштайн. – Давайте пока займемся калибровкой.

Пропп едва не фыркнул, но сдержался. Когда Айнштайн только задумывался о первых опытах с резонаторами, он как-то раз прочитал в «Вестнике физических наук» о корпускулярно–волновом дуализме, посмеялся и сказал, что это очевидным образом следует из функционала, открытого им еще в начале войны. Пропп имел неосторожность попросить подробностей. Через восемь часов работы и двадцать исписанных мелким почерком листов он сдался и снова занялся более понятными вещами — калибровкой сопротивлений. С той поры слово «калибровка» будило специфические воспоминания, из тех, что со временем вызывают добродушную ухмылку. Но только со временем.

— А после надо будет подогнать…

Слова профессора прервались стуком сверху – кто-то с силой барабанил по входной двери. Айзек и Франц переглянулись.

— Доставка должна быть только завтра, — произнес Франц. – Я пойду, посмотрю…

Это оказалась не доставка, не почта и даже не полиция. Всего лишь посыльный, но какой это был посыльный! Высокий, широкоплечий, похожий скорее на циркового силача. Могучие плечи распирали форменную тужурку–мундир с высоким стоячим воротником и крупными золочеными пуговицами. У верхней петлицы в лучах полуденного солнца сверкал черно–белой эмалью круглый значок с непонятным символом вроде перекошенной трехлучевой снежинки. Пока Франц щурился от солнца, посыльный заученными механическими движениями протянул ему конверт из плотной кремовой бумаги с многочисленными печатями и зубчатой каймой.

— В честь дня рождения профессора Айзека Айнштайна, ему предписывается явиться на торжество, устраиваемое Королевской академией наук… — атлет обозрел Проппа сверху донизу одним долгим взглядом, в котором явственно читалось высокомерие. – С сопровождением. Сегодня в шесть вечера за вами пришлют экипаж. Пригласительные билеты прилагаются.

Четким движением он отступил на шаг и отсалютовал непривычным образом, выбрасывая вперед и в сторону руку, развернутую ладонью вниз. Потом посыльный развернулся на месте и двинулся в сторону от дома. Франц стоял, растерянно сжимая в руках конверт и пытаясь понять, что бы все это значило.

Затем Айнштайн с не меньшим изумлением смотрел на извлеченные из бумажного вместилища открытки и два пригласительных билета.

— Хм… — пробормотал он. – Кто подписал… А, Макс Вебер… хм… приличный человек вроде… Ладно, пойдем, все равно на сегодня дел осталось — всего ничего. Только вот… где мне взять приличный костюм?..

Франц Пропп сам не заметил, как постепенно превратился в подобие «отшельника Айнштайна». Работа у профессора не оставляла времени на суетные занятия мирской жизни. Привычка жить по собственным, 26–часовым суткам и не обращать внимания на такие мелочи, как восход Солнца тоже не способствовала интеграции в общество, а когда три года назад Франц перебрался на постоянное жительство в дом–лабораторию Айзека, он вообще перестал выбираться в город, ограничиваясь короткими пешими прогулками. Для общения с окружающим миром хватало телефона и курьеров.

Поэтому, когда ровно в шесть вечера роскошный лимузин затормозил у порога дома, Проппу было весьма стыдно за поношенные старомодные костюмы, поеденные молью, с намертво въевшейся пылью. Увы, ничего лучшего в скудном гардеробе не нашлось. После свободных сорочек и лабораторных халатов выходная одежда казалась одновременно и тесной, сковывающей движения, и мешковатой, удушающей. Франц то и дело подтягивал спадающие брюки и натягивал пониже слишком высокие рукава пиджака, а от галстука пришлось отказаться – Пропп забыл, как надо его повязывать. В противоположность своему помощнику, профессор вышел из дома, лихо помахивая зонтиком, который использовал вместо трости, и определенно не испытывал ни малейшего неудобства. Хотя смотрелся примерно как приглаженное и побритое огородное пугало – не хватало только клочьев сена в прорехах.

Вечерело, машина ехала быстро. Франц вглядывался в окно, не узнавая проносящийся за стеклом город. Общая планировка, разумеется, не изменилась, но вот антураж… Сразу бросалось в глаза обилие людей в форме, казалось, что вернулись времена «старых кайзеров», когда в мундирах ходили даже почтальоны и учителя. Почти каждый прохожий был либо в строгой форменной одежде, либо с какой-нибудь символикой в виде нашивки или значка. В основном варьировались волчья голова и уже знакомая «снежинка», в которой Франц не без усилий вспомнил какой-то старинный языческий символ. Почти на каждой стене виднелись отпечатанные в три краски листовки и плакаты, от крошечных, с ладонь величиной, до здоровенных полотен в рост человека. Листовки тиражировали один и тот же портрет – бородатое лицо человека средних лет, с одухотворенным взглядом, устремленным куда-то вдаль. Еще встречались рисунки молодых людей с гипертрофированными мышцами и пышнотелых фрау. Персонажи занимались разнообразным созидательным трудом, а где-нибудь в углу или на заднем плане обязательно присутствовал солдат в каске с непременной «снежинкой$1 — трикселем. Наверное, символизировал охрану труда от чего-нибудь. На крупных перекрестках стояли бронеавтомобили, новые, незнакомые Францу машины с хищными угловыми очертаниями и строенными пулеметами. Даже общественный транспорт изменился, не осталось ни одного старого привычного трамвайчика, вместо них по рельсам громыхали двухэтажные страшилища, раза в два побольше прежних.

Проппу очень сильно захотелось вернуться обратно, в уютную безмятежность лаборатории, где все понятно, упорядочено, и даже катастрофы проходят в соответствии с теорией и планом. Он не узнавал этого города и физически ощущал его недружелюбие. Словно машина уносила их с профессором вглубь гигантского муравейника, живущего по своим законам, непонятным и враждебным человеку.

Когда лимузин подкатил к академии, неудобство переросло в откровенный страх. Само здание осталось на месте, но пережило невероятные изменения. Исчезли фигуры грифонов, обрамлявшие широкую лестницу из светло–серого мрамора, пронизанного прожилками черного и белого цветов. На месте этих символов мудрости и знания теперь громоздились жутковатые горгульи с оскаленными пастями. На стенах, по обеим сторонам парадного входа, висели длиннющие черно–белые полотна с красной каймой и вездесущим трикселем. По центру, прямо над верхней балкой широких дверей расположился большой, два на два метра, портрет все того же бородача Под ним сверкали начищенные металлические буквы, складывающиеся в латинское изречение — что-то про науку, которая сделает человека свободным. Окна были забраны тяжелыми коваными решетками, кажется даже с шипами, словно академия готовилась выдержать осаду схизматиков от науки. Здание будто нависало над человеком, подавляя его угрюмой мрачностью и злобным величием.

Снаружи не было ни одного человека, но в самой академии профессора ждал пышный и помпезный прием. Контраст между безлюдьем и праздничной толпой не прибавил Францу уверенности. Пропп следовал за Айнштайном по красной дорожке, меж двух рядов восторженных почитателей и продолжал отмечать изменения, явные и скрытые от поверхностного взгляда. Бюстов основоположников мировой и немецкой науки значительно поубавилось, но длинная галерея вдоль стены не поредела – место выбывших заняли другие. Всматриваясь в бронзовые лица с гладкими слепыми глазами, ассистент пытался вспомнить, кто эти люди и чем они знамениты, но не мог. Более того, он был почти уверен, что никогда не читал о них в академических учебниках и не слышал на лекциях.

В конце пути, в компании репортеров, ученых ждал почетный президент академии Макс Вебер, дородный и лощеный, с огромными старомодными бакенбардами. Он раскрыл объятия навстречу профессору и, окруженный фотовспышками, радушно произнес:

— Господин Айнштайн! Блудный сын славной немецкой науки! Мы счастливы вновь приветствовать вас в стенах храма знаний!

Чествования, пожимания рук, торжественная экскурсия – все пролетело мимо Проппа яркой и бессмысленной каруселью. По большей части он молчал, ограничиваясь кивками и односложными замечаниями. Лишь единожды Франц поинтересовался, почему факультет биологии почти целиком «съеден» новообразованным факультетом евгеники. Вместо ответа он встретил стену вежливого недоумения, молчаливого осуждения, и больше не рисковал с вопросами. В положении сопровождающего оказалась определенная польза. Пропп был как бы при профессоре, но в то же время и в стороне. Таким образом он замечал вещи, которых не видел патрон, ослепленный приемом. И в частности – обилие откровенно неприязненных взглядов, которые бросали на ученого, когда Айнштайн смотрел в другую сторону. Причина такой странной реакции оставалась Проппу непонятной, но он уловил закономерность – все недоброжелатели носили триксель.

Франц не мог облечь свои ощущения в слова, но почувствовал страх. Настоящий страх, словно его заманили в паучье гнездо и понемногу оплетали паутиной. Невидимая угроза словно туман разлилась в воздухе. Больше всего ассистенту хотелось броситься восвояси. Бежать, бежать через весь город, пока за спиной не закроется дверь лабораторного подвала. Уютного, прочного, знакомого подвала, где нет людей, чьи улыбки напоминают волчий оскал.

Пропп даже сделал, было, шаг в сторону, словно готовясь к незаметному отступлению, но…

Но он не мог оставить профессора. Айзек Айнштайн, окруженный восторженными почитателями, освещенный вспышками фотоаппаратов, шел, рука об руку с Вебером и принимал восторг окружающих за чистую монету. А Франц понял, что не может покинуть старого ученого, который незаметно стал ему самым близким человеком.

Затем всех ждал торжественный ужин в честь «сына нации». Дрожащим от благоговения голосом Вебер сообщил, что «сам господин Астер» намеревался посетить академию в сей славный час, но неотложные дела вынудили изменить планы в последний момент. Профессор, разумеется, не знал никакого Астера, но вежливо покивал. Его помощник, наоборот, очень хорошо помнил эту фамилию, но оставил мысли и соображения при себе.

Было сверкание хрусталя и золота, свет люстр и все те же вездесущие фотографы, звон бокалов и хлопки открываемых бутылок. И поздравления, много поздравлений и тостов во славу величайшего из мудрых, мудрейшего из великих, профессора Айнштайна. Не оставалось почти никаких сомнений в том, что «профессор$1 — это ненадолго, пожелания услышать приставку «академик» звучали настойчиво и весьма многообещающе.

А затем наступил перелом.

Музыкальный звон разнесся по огромному залу. Уже немолодой, подтянутый мужчина с военной выправкой, в очередном мундире незнакомого покроя стоял, постукивая вилкой по фужеру, привлекая к себе внимание. Удивительно, но тихий звон волшебным образом не утонул в многоголосье празднества, а разрезал его, словно острейший клинок. По залу словно прошла быстрая волна – те, кто слышал бессловесный призыв, немедленно замолкали. Остальные, заметив их реакцию, оглядывались и, увидев молчаливую фигуру в мундире, так же обрывали речь на полуслове. Тишина распространялась между столами как невидимая воронка, поглощающая даже шум дыхания.

— Господин Клейст, — шепотом пояснил Вебер. – Почетный куратор академии, личный друг и сподвижник Юргена Астера.

Убедившись, что ничто более не мешает собравшимся услышать его, человек в мундире обвел общество благостным взором и остановил взгляд на главном столе, где было почетное место Айнштайна.

— Профессор, — мелодичным басом произнес господин Клейст. – Позвольте мне выразить восхищение вашим научным талантом, который прославляет величие истинного человеческого духа, воли и стремления к здоровому утверждению. Вы еще не раз услышите слова уважения и признания от коллег по сословию. Увы, я не отношусь к ним… — оратор склонился в шутливо–виноватом поклоне, собрание разразилось аплодисментами и смехом, который отозвался в ушах Франца подобострастным воем гиен. — …Но я постараюсь выразить свое почтение иным способом.

Откуда-то из воздуха, прямо под боком профессора возник лакей с золоченым подносом, на котором возлежал большой конверт, похожий на тот, в котором доставили приглашения, только гораздо больше и с единственной печатью в виде красной капли, обрамленной сложным узором. Айзек взял конверт и повертел его в руках, при виде печати меж столов пронесся стон, в котором мешались удивление и лютая зависть.

Профессор аккуратно вскрыл плотную бумагу и взглянул на единственный лист, оказавшийся внутри. Долго, очень долго он вчитывался в строки, отпечатанные красивым готическим шрифтом старого, еще довоенного образца.

— Что это? – тусклым голосом спросил он. – Что это за …

В последний момент президент академии резким движением смахнул с белоснежной скатерти графин, и в звоне бьющегося стекла утонуло слово, которое Пропп прочитал лишь по губам.

«…пакость»

Вебер вскочил со стула и подхватил профессора за локоть. Франц перехватил его умоляющий взгляд и встал с другой стороны.

— Господин профессор переутомился, он не привык к таким шумным собраниям! – воскликнул Вебер, не сводя с Проппа умоляющих глаз.

— Да–да, — подхватил ассистент. – Мы люди науки, мы не привыкли к такой роскоши и давно не были в обществе, простите нас!

Вдвоем они буквально силком потащили Айзека по проходу между столами. Айнштайн пытался отбрыкиваться и что-то говорить, но каждый раз, стоило ему открыть рот, упитанный Вебер встряхивал тщедушного профессора и тот давился невысказанным словом.

— Прямо и налево, — прошипел сквозь зубы Макс, сохраняя на лице широкую улыбку. – Там по лестнице к моему кабинету.

Только после того как крепкая дверь отгородила кабинет Вебера от коридора, президент перевел дух и отер вспотевший лоб.

— Господь наш милосердный, думал — все, конец… — пробормотал он, с трудом переводя дух. – Я все готовил заранее, хотел предупредить вас раньше, но не успел, все решилось выше, нас поставили в известность в последний момент. Даже мою подпись сделали факсимильно.

— Господин Вебер, я требую объяснений! – тонким фальцетом возопил Айнштайн. – В этой поганой бумажонке написано, что связь моей бабушки с немецким офицером официально признана некой комиссией проверки расовой чистоты. Значит, мой отец – незаконнорожденный, но все же сын чистого, евгенически здорового типа, и у этой… комиссии… нет ко мне претензий! Что это за профанация!? Вы всегда были честным человеком, кого вы здесь прикармливаете? Что за прилизанный хрен в мундире оскорбляет мою бабку?

Председатель с непонятным выражением покосился на Проппа.

— Что вы на него смотрите?! — крикнул уже во весь голос профессор. — Эти слова я готов произнести во всеуслышание, хоть по радио, и завтра напишу в «Вестник математических наук»!

— Сядьте! И заткнитесь! – рявкнул Вебер, и профессор послушно опустился на стул, исчерпав порыв возмущения.

— Пропп, — теперь президент обратился к Францу. – Когда вы последний раз были в Берлине? Когда вы покидали лабораторию?

— Думаю… Года четыре назад, — растерянно вспомнил ассистент. – Когда пришлось посещать дантиста, он отказался выехать на дом…

— Это моя вина, — понурился Вебер. – Я старался оберегать Айзека, думал, что вы будете связующим звеном между ним и миром. И не заметил, как вы и сами стали таким же затворником.

Из коридора донесся какой-то неясный шум, похожий на приглушенные шаги. Наверное, кто-то из гостей заблудился и искал выход.

А может быть, и нет…

Макс пристально, с подозрением посмотрел на дверь, прокашлялся и продолжил, на этот раз громко и очень официально.

— В настоящий момент, согласно недавно принятому Закону о расовой чистоте науки, — с уверенным голосом президента страшновато контрастировал взгляд загнанного зверя. — Все частные лаборатории переходят под государственный контроль. Бывшие владельцы могут продолжать заниматься исследованиями, но, согласно утвержденному Министерством науки плану, все руководители и сотрудники должны подтвердить свою евгеническую чистоту начиная с тысяча восемьсот первого года. Таков закон!

Вебер сглотнул.

— Вот, ознакомьтесь с этими бумагами, — все так же нарочито громко сообщил он. — Завтра к вам приедет курьер, чтобы забрать подписанные документы.

Макс положил что-то объемистое в конверт, на этот раз простой, из обычной бумаги, написал на нем что-то и протянул, было, Айнштайну. После короткого колебания передумал и отдал Францу.

«Уже третий за сегодняшний день», — подумал ассистент, с дрожью в руке принимая «дар». На нем не было ни печатей, ни каймы. Только два слова, написанные карандашом и дважды подчеркнутые.

«Бегите немедленно».

— Пропп, помогите профессору. Пусть посидит здесь, пока ему не станет получше, потом я вызову машину.

Айнштайн заглянул в конверт и с изумлением обнаружил там пачку банкнот и расписание поездов во Францию.

Из-за двери вновь донесся шум, Вебер испуганно оглянулся. Но это была всего лишь песня, которую запели в банкетном зале несколько десятков глоток. Не обычная застольная, а какой-то угрожающий, ритмичный марш.

— Я сейчас выйду, — хрипло прошептал он. — Вызовите такси с моего телефона. Уходите с черного хода, сторож вас выпустит. Берите первую же машину, не торгуйтесь, не экономьте, немедленно на вокзал. Из Франции — первым же пароходом в Штаты. Я потяну время до утра. Бегите, черт возьми! Не оставайтесь в Европе! Если не попадете на пароход, стучите в американское посольство, они наверняка дадут убежище светилу науки такого уровня. Не медлите, вот–вот начнется…

Президент Королевской академии наук подавился каким-то словом, слишком страшным, чтобы его произнести.

В дверь постучали. Резко и требовательно.

— Извините, профессор Айнштайн нуждается в отдыхе, — непреклонно произнес Вебер через дверь, — Он совершенно отвык от собраний, и не ожидал такой чести!

Умоляюще посмотрев на Проппа, он открыл дверь, вышел и тщательно ее за собой закрыл.

Пропп понял. Уже много лет он, по примеру Айнштайна, вел жизнь затворника, но оказалось, что в глубине души все это время дремал тот, давний Франц, вечно голодный и скорый на подъем юноша. Ассистент одернул костюм, проверил, не выпадут ли из кармана деньги и буквально стащил со стула Айзека. Тот недоуменно озирался и пожимал плечами, но безропотно позволил себя вывести. Пользоваться телефоном Пропп не рискнул, машину можно поймать и на улице.

Вот так и получается – промелькнула в голове шальная мысль — история идет мимо, а потом внезапно наступает на вас…