БОНУСЫ
Благословенная тишина
(Парфенов М. С.)
Один мой друг, имя которого я здесь называть не буду, и вскоре вы поймете почему, служил в органах правопорядка, а точнее – в «убойном» отделе милиции. Был он там не то что за главного, но и не в рядовых сотрудниках ходил. При этом человек он характера самого серьезного, к глупым шуткам не склонный, что позволяло мне всегда и во всем доверять ему, что бы он мне не рассказывал.
Однажды этот мой приятель пришел ко мне, не то что б с официальным визитом, а скорее по старой привычке. Каждый из нас, двух одиноких холостяков, мог зайти к другому в любое время дня и ночи просто так, без предупреждения, узнать как дела и перекинуться парой ничего не значащих фраз. 199.. год, политические и финансовые бомбы взрывались одна за другой, мир был грязен и пах падалью, как заваленная отходами подворотня. Персональный компьютер считался роскошью (лично я пользовался печатной машинкой), а словечки «вай-фай» и «мобильник» еще не успели войти в обывательский лексикон. Зато люди чаще заглядывали друг к другу в гости и предпочитали живое общение кривому зеркалу онлайна.
В тот день друг мой выглядел мрачнее обычного, даже лицом бледен, а под глазами – синеватые пятна, словно несколько суток век не смыкал. Мы прошли с ним на кухню, где я налил ему и себе горячего крепкого чаю и поинтересовался: «Неважно выглядишь. Может, случилось что?»
Сначала он не ответил. Лишь молча пригубил ароматной жидкости, грея ладони о стенки кружки, хотя на дворе уже вовсю зеленела листва деревьев, а ласковое весеннее солнце в полной мере одаривало улицы теплом. Посидев так какое-то время, он спросил вдруг, нет ли у меня чего покрепче (хотя мы с ним редко когда выпивали вместе, у каждого были дела, работа, да и ни я, ни он спиртным особо не увлекались). А потом, когда я достал из буфета припасенную еще с новогодних праздников бутылочку коньяка и пару граненых стаканов, он сказал:
- Знаешь, хочу тебе одну вещь передать. Мне от нее плохо становится, если читать начинаю, а тебе, как писателю-детективщику, может и пригодится.
Заинтересовавшись – что это за «вещь» такая, что от нее вполне себе опытному милиционеру плохо становится? – я присел напротив и выжидающе посмотрел на гостя.
- С неделю назад поймали мы одного… душегуба, - продолжил он. – Правда, что душегуба, по-другому не скажешь! Совершенно сумасшедший оказался. Нам в контору позвонил кто-то, увидев поутру голого мужика – представляешь? – во дворе жилой пятиэтажки.
- Ну, мало ли психов развелось…
- Погоди. Он не только голый был, но и с ног до головы, буквально весь покрыт кровью. Причем не своей.
- Ого!
- Вот тебе и «ого»… Приехали за ним, чтоб в участок забрать, а он, знаешь, улыбается этак... странно-странно. Вообрази картинку, писака, – утро, солнышко встает, птички на деревьях чирикают, а тут во дворе, под окнами жилого дома стоит окровавленный голый мужик и улыбается, как ребенок.
- Готика какая-то.
- Она самая! В общем, на вопросы он не отвечает, почему голый и чья на нем кровь молчит. Однако подсуетилась там поблизости бабка из местных, да и говорит: так, мол, и так, ночью какой-то шум со стороны гаражей слыхала. Рядом с тем домом, чуть на отшибе, гаражи стоят, обычные такие коробки из битого кирпича. А бабка, значит, ночью плохо спит, им такое свойственно, вот и услышала – то ли крик, то ли скрип...
- И что дальше-то?
- А дальше что… - тут товарищ мой непередаваемо тяжело вздохнул и одним махом выпил весь свой стакан, и только потом, даже не поморщившись, продолжил:
- Стали гаражи обследовать. Долго искать не пришлось, от одного, с краю, воняло натурально как из выгребной ямы. А внутри…
- Ну?!
- Вот это я тебе рассказывать не буду, - покачал он головой. – Извини. Не могу просто. Скажу только, в нашей бригаде много народу старой закалки, всякое повидавших, а только вся бригада дружно рыгала куда попало, такая вот пещера, мать его, Али-бабы нам открылась.
С этими словами он вытащил из-за пазухи простой прозрачный целлофановый пакет, в который были завернуты какие-то бумаги.
- Это мы в гараже нашли. Записи того ненормального… Ты почитай, только будь готов морально: он там много чего понаписал, рассуждения всякие. То ж «мыслитель» оказался, навроде тебя. Философ, блин.
Я было хотел тут же развернуть целлофан и начать чтение, но приятель меня остановил:
- Подожди! При мне – не надо. – Он поднялся. – Пойду… Как уйду – тогда читай, если очень уж любопытно. Только мне потом ничего не говори, ладно? Я тебе эти записки оставляю, чтобы выкинуть из головы хоть на какое-то время. А то спать нормально не могу… А на той неделе я их заберу, они для следствия некоторую ценность представляют.
С этим он меня и покинул.
Я же, изучив предмет разговора, передаю его вам, как есть, без каких-либо исправлений в тексте. Написано местами, быть может, немного сбивчиво, но в целом грамотно и, к сожалению, по большей части совершенно ясным и понятным языком. К сожалению потому, что, наверное, лучше бы половину написанного оказалось невозможно понять… Впрочем, судите сами:
«Никто не знает, что такое настоящее удовольствие. Я спрашивал об этом у разных людей – умных и глупых – кто говорил одно, кто другое, но не один из ответов нельзя назвать удовлетворяющим. А гложущая меня мысль, идея, слишком необычна, чтобы я мог поделиться ею с кем-либо. По крайней мере, в разговоре. Возможно, на бумаге лучше получится? Лишь бы эти записи не попались на глаза моей «благоверной» или, еще хуже, нашему мальчишке! Впрочем, он вечно во дворе, а она или на работе, или с подругами, так что времени для того, чтобы изложить свои мысли и наблюдения, а потом припрятать куда подальше, до следующего удобного случая, у меня будет вполне достаточно.
В детстве я стал свидетелем одного ужасного случая. Мы с друзьями играли на улице, а рядом нерадивая мамаша, переходя с детской коляской дорогу у поворота, попала под грузовик. Водитель не видел пешехода, дамочка оказалась в «слепой зоне», тронулся с места на «зеленый»... Коляска — в смятку, а бабешка осталась жива. Но голосила страшно, на всю улицу.
Конечно, сбежались прохожие, соседи. Женщина выла, сидя прям на дороге в луже крови и еще чего-то и водила руками, будто пытаясь собрать коляску и то, что было в ней, как какой-нибудь детский развивающий конструктор. Пока приехала «скорая», менты, вокруг дурочки уже толпа собралась. Был в той толпе и мой отец. Помню, я, подталкиваемый любопытством, попробовал сунуться туда, поближе к месту разыгравшейся драмы. И в сонме возбужденных голосов услышал знакомый отцовский рык: «Да заткнись ты уже наконец, идиотка!». А кто-то — должно быть, тетя Галя из соседнего подъезда, ответила: «А если б это твоя жена была, а, малахольный?». Потом взрослые заметили меня, вытолкали взашей из толпы и что там дальше творилось, я уже не знаю. Но в памяти почему-то отложилась вот эта маленькая сценка: шумные люди, разгневанный отец, воющая белугой молодая мамаша... и риторический тот вопрос, о жене.
Где-то год, а может и целую жизнь спустя — в детстве время течет неторопливо, не в пример тому бурному потоку, что несет нас, когда мы вырастаем, к неибежному финалу — я на уроке физкультуры неудачно упал с каната и сильно ушиб копчик. Боль была жуткая, до слез, до потери контроля над собой. Я валялся на полу и голосил так, что, наверное, оперные певцы обзавидовались, если бы слышали. В те секунды, казавшиеся вечностью, весь мир для меня сузился до размеров красной раскаленной иглы, вонзившейся на всю длину мне в спину чуть повыше задницы. Когда несколько минут спустя боль стала не такой сильной, у меня уже не было мочи ни кричать, ни плакать, я даже дышал с трудом. Но в глубине души в тот момент я был счастлив так, как ни разу до и после этого. Счастлив от того, что пусть и ужасно больно, но уже не так нестерпимо.
Удовольствие, настоящее удовольствие возможно постигнуть, лишь испытав сначала нечто прямо противоположное. Как известно, все познается в сравнении. Будем считать эту мысль исходной и от нее отталкиваться…»
(Здесь текст обрывался, продолжение обнаружилось на другой странице, и так было несколько раз – очевидно, какие-то кусочки писались в течение продолжительного периода времени с перерывами)
«Сегодня купил гараж.
Он стоил недорого, и пускай жена возмущается, зачем он мне, если машины у нас нет и в ближайшие годы не будет. Есть вещи важнее машин, да разве ей понять. Покупка подходящая. Во-первых, недалеко от дома, можно будет помаленьку готовиться. Лучше ночами, чтобы никто не видел и не лез с дурацкими вопросами. Во-вторых, стены хорошие, плотные. Надо только ворота изнутри обить каким-нибудь звукоизолирующим материалом. Помещение, конечно, не очень большое и от старого хозяина осталось изрядное количество хлама. Пустые бутылки, гаечные ключи, сломанная ножовка… Не знаю. Может быть, что-то получится использовать?»
(…)
«Играл с сыном в гараже.
Маленький еще совсем мальчишка, места много не займет. Но когда я его щекотал в шутку по животику, верещал громко, на улице слышали. Надо будет набить старые наволочки каким-нибудь ненужным тряпьем и обделать как следует ворота. Это будет гасить звук».
(…)
«Всю ночь не мог сомкнуть глаз . Жена рядом спала тихо-тихо... как убитая.
А я плакал. И одновременно боялся, и желал ее разбудить, чтобы убедиться, что она еще...
Утром прогнал ночные страхи прочь.
Чистота эксперимента важнее всего.
В каком-то смысле даже хорошо, что я переживаю, но крайне важно в нужный момент переступить через себя. Удовольствие по идее усилится от волнений испытуемого, то есть меня самого.
Себе, напоминание: поискать на свалке крюки для мяса»
(…)
«Есть! Этот вечер и ночь вслед за ним прошли в делах. Устал ужасно… Но зато теперь помещение полностью подготовлено. На днях заглядывала супруга, спрашивала, какого черта я здесь торчу сутками? Если бы она знала ответ на свой вопрос… Но это здорово, что она интересуется. Легче будет заманить. Ведь если придется тащить тело, пусть даже и ночью, все равно может кто-нибудь встретиться.
С мальчишкой будет полегче»
(Далее следует размашистая надпись на всю оставшуюся часть страницы)
«РЕШЕНО! В следующий раз я сделаю это! Надо сделать!»
(Оставшиеся листки исписаны неровным скачущим почерком, сохраняющим, однако, при всех отличиях, заметное сходство с предыдущим текстом. Нет никаких сомнений, что писались все куски одной рукой. Но, скорее всего, последняя часть записывалась в спешке, а если судить по тому, как сильно измяты эти страницы, то и на малопригодной для письма поверхности)
«Это ужасно, это чудовищно, это бессмысленно!»
(…)
«Работаем… Связал крепко, пока хлороформ еще действовал, заткнул рот кляпом. Вешал на крюк – было тяжело, все-таки изрядно потолстела за последние пару лет, настоящая пышка стала»
(…)
«Когда пришла в себя, вырвал ей ноготь плоскогубцами. Все хорошо, стон приглушен даже внутри, снаружи вообще не слышно. На всякий случай еще раз заставил дышать химией, чтобы опять потеряла сознание. Лицо у нее мокрое от слез. Жалко… Пойду пацана приведу»
(…)
«Сын дома, с другом из школы. Спрашивал, не вернулась ли мама с работы, пришлось соврать.
Волнуюсь, хорошо.
Подумал о варианте с «нарастающим» по поводу школьного приятеля. Соблазн велик, но его родственники будут беспокоиться, искать. Пришлось отказаться от идеи. Но это тоже правильно.
Чистота эксперимента, следовать плану»
(…)
«Господи, что же я делаю?!
Назад дороги нет.
Впрочем, бога тоже нет…»
(…)
«Все получилось, как и задумывал. Повесил его рядом с матерью. Та уже пришла в себя, воет что-то сквозь кляп. Самое тяжелое впереди. Надо будет удалить кляпы, но пока не могу решиться, готовлю инструменты, боюсь глядеть на них, чтобы не…»
(…)
«На улице темно, хоть глаз выколи.
С этого и начнем»
(…)
«Кричит и плачет, ругается, умоляет не делать этого. Поздно, дорогая!
Использовал шило на мальчишке. Ужасно! Глаз потек, сын… пацан... мальчик... сын потерял сознание, кажется. Может, так и лучше… для него… нет! Надо подождать… Нельзя ждать, можно использовать нашатырь! Так, а дальше что?»
(…)
«Делал надрезы бритвой. Не смог! Невыдерзи… не выдержива… не выдержал!!! Уронил, бросил на пол… сам упал, ревел, забившись в угол…
Ее крики сводят меня с ума, нет, другое, конечно, другое, мой маленький, сынуля, боже…»
(…)
«Бороться с самим собой тяжелее всего, я знал. Наз дороги нет.
Назад. Дороги. Нет.
Назаддорогинетназаддорогинетназаддорогинет… Бесконечная прогрессия»
(…)
«Терпеть тяжело, больно, страшно. Думаешь, еще есть шанс бросить начатое?»
(…)
«Снова взялся за бритву. Опять бросил. Не могу. Не-мо-гу.
НЕ БУДУ!!!»
(…)
«Хули ты все время визжишь, сука?!!»
(…)
«Заткнись твою мать заткнись,твою мать заткнисьзаткнисьзаткнись!!!»
(…)
«…собрался… с силами… собрался… Возможно, если абстрагироваться…»
(…)
«Сорвал с него кожу, лоскут, со спины»
(…)
«заткнитесь же…»
(…)
«Жена, кажется, уходит куда-то. Закрыла глаза, больше не плачет, не вопит. Только скулит так тоненьно-тоненько. Не знаю, что хуже. Буду… приводить ее в чувство»
(…)
«Отрезал сосок. Ковыр… ковырял в ране отверткой. Крови очень много. Мерзко. Весь в крови, мальчишка обмочился, жену рвало, ужасно, все ужасно! Надо пойти почиститься, помыться… Нет! Чистотаэкспериментабеспрерывность»
(…)
«Господи, ежели ты естьт останови меня не дай мн сделать этог»
(…)
«Закончил с ногтями. Вернулся к ребенку. Зубы. Дальше пойдут зубы»
(…)
«Она воет. Теперь воет, я понял. Это один кошмарный бесконечный однотонный звук. Мальчик затих. Жаль»
(…)
«Замолкни, сука!!!»
(…)
«…отрезал язык. Все равно воет. Давится кровью и воет»
(…)
«Выпотрошил. Он все раа… рааа… ВСЕ РАВНО МЕРТВ!!!»
(…)
«поскользнулся и упал, стукнулся головой, но сознания не терял, лежал думал про ее уши, встал отрезал»
(…)
«Господи, убей меня, прошу, на одного тебя уповаю, тебе верую, убей меня»
(…)
«…онакричитсноваисноваисноваиснвнаивансовссвиноаяииии..»
(…)
«Молчание. Кончено. Я был прав. Нет удовольствия большего, нежели это. Ничто не сравнится с силой эмоции, захлестывающей мое существо. Благословенная, ниспосланная свыше, кристальная, всевечная, райская, блаженная, неповторимая, любезная, желанная
тишина»
На этом записки заканчивались.
Друг мой, как и обещал, забрал бумаги спустя несколько дней. Я ничего не сказал ему о прочтенном, даже начал с той поры избегать его – не то чтобы специально, но просто перестал заходить к нему в гости, да и он ко мне тоже. Словно пустынная полоса пролегла между нами – пустынная, но настолько огромная, что преодолеть ее было выше моих сил. А еще я долго ходил, как сомнамбула, не реагирую на приветствия старых знакомых на улице, а однажды, выходя из дома, даже забыл запереть за собой дверь. К счастью, квартирка осталась нетронутой, в этом смысле мне повезло.
Только теперь я решительно не выношу тишины. Находясь в одиночестве, что мне всегда было привычно, я теперь включаю радио погромче или телевизор или магнитофон.
Благословенная тишина…
Это слишком для меня страшно.
