Волчья квинта
(Галина Евдокимова)
И арфу он взял, и на арфе играл.
И звуками скорби наполнился зал.
И вздохи той песни росли и росли,
И в царство печали меня унесли.
Мирра Лохвицкая. «Праздник Забвения»
Стояла одна их тех безветренных ночей, когда не слышны тоненькие свисты и шорохи, что пугают запоздалых путников, волею судьбы оказавшихся в густых богемских лесах. По еле приметной, вьющейся меж деревьев дороге, ехали двое всадников. Осторожно объезжая рытвины, камни и вымытые дождевыми потоками корни деревьев, они двигались всё время на север.
–…на арфе играет сам дьявол на пирушках ведьм, когда они, наевшись досыта, кружатся в хороводе, – говорил тот, что постарше. – Уж поверь мне. Недаром считается, что этот инструмент изобрёл Каинов внук Иувал.
– О чём вы говорите, учитель! Через символику десяти струн Давидовой арфы святой Августин разъяснял смысл десяти заповедей, – отвечал его молодой товарищ.
– Голос, мой мальчик, только голос! Вот единственный совершенный инструмент, созданный Творцом. Всё остальное искусственно сделано рукой человека. Вначале возникла речь. Музыка появилась, когда к ней присоединили мелодию и добавили гармонию, доставляющие удовольствие душе, дабы возвыситься и искать в ней разнообразные ритмы и метры.
– Вы хотите сказать, что музыку можно измерить?
– Конечно! Каждое число имеет своё звуковое воплощение. Если угодно, музыка – это звучащее число.
– Значит, любой, кто владеет музыкальной грамотой, может понять….
– Нет, друг мой! Я сказал измерить, но не объяснить. Величайшее из творений Господа – человек – наделён разумом, и тем приближен к Богу. Но постичь сие искусство дано не каждому. Не забывай, что над человеком довлеет плоть, а всё плотское в человеке связывает его с миром форм. Форма по отношению к звуку – это интервал.
– А как же быть с diabolus in musica[1] и «волчьей квинтой»? Неужели вы хотите сказать, учитель, что Господь, сотворивший вселенную совершенной, не смог создать равномерного музыкального строя?
– О, мой многознающий ученик! Всю жизнь я боролся с «волками» в музыке, и могу сказать тебе: Господь создал натуральный музыкальный строй, и в природе, сотворенной Им, нет никакой «волчьей» квинты. Гармония – душа мира. Однако после Боэция[1] кончился «золотой век музыки», и настали времена упадка. Только стараниями великого Вилларта[1] возродится былая слава музыки. Воистину говорю тебе, это новый Пифагор. Не в пример ужасному хроматисту Винчентино[1]! Ах, мой дорогой Джованни, ты ещё так молод…
Разговаривая таким образом, путники двигались вперёд по темнеющей дорожной колее. Подул холодный ветер и пригнал косматые тучи.
Где-то в чаще завыл волк.
– Учитель, не пора ли устраиваться на ночлег? – спросил Джованни, поёжившись.
– В такое полнолуние нельзя оставаться в лесу, – вторил ему учитель, показывая на жёлтый глаз луны.
Лес постепенно редел. На расстоянии четверти мили путники различили хутор. Пустив лошадей рысью, вскоре они добрались до постоялого двора.
Это была большая усадьба – дом из обтёсанных камней и несколько надворных построек. На черепичные крыши безмолвно лился лунный свет. Вокруг простиралась пустошь, уходившая к тёмной полосе леса.
У ворот их остановил мрачный сторож и потребовал, чтобы путники назвались. Старший по возрасту ответил:
– Джозефе Карлино, органист кафедрального собора в Кьоджи со своим учеником Джованни Д’ Артузио. Мы едем в Анежский монастырь.
Однако, взгляд сторожа оставался угрюмым, пока спутник Джозефе не сунул ему несколько монет.
Вскоре Карлино и Джованни сидели за столом в полупустой харчевне. Хозяин поставил перед ними огромное блюдо плохо прожаренной свинины.
Карлино недовольно скривился.
– Любезный, не найдётся ли у тебя другой пищи? Мы монахи и не вкушаем мясного.
И тут же поинтересовался:
– Не скажешь, далеко ли до Старого Места?
– Два дня пути, если Господь будет милостив к вам, – не слишком приветливо ответил хозяин.
Потом он кивнул слуге, и тот принёс гостям крутую кашу из варёной фасоли.
–Аббатиса возвращается через четыре дня, – обратился Карлино к своему ученику, придвинув ближе миску с едой. – Надеюсь, мы успеем настроить орган к её приезду.
Разговор за ужином не клеился. Они пили тёмное, чуть горьковатое на вкус пиво и молчали. На улице тоненькой флейтой посвистывал ветер. Безнадёжно серый, как облачение францисканского монаха, осенний день без единого светлого лучика, завершался.
Под монотонное бормотанье голосов немногочисленных постояльцев, а, скорее, под воздействием усталости, душу Карлино затопила печаль. Он сидел, склонив голову над кружкой, и думал о том, как можно пройти столь длинный путь так незаметно? О долгой ли дороге из Италии в Богемию он думал? Или о своей жизни?
Вдруг, словно по полу рассыпались орехи, зазвенели звуки цимбал. Это пробовал струны молодой цыган в белой рубахе и бархатной безрукавке. Музыка взвилась к потолку, напирая лавиной.
Удивление мгновенно вытеснило из сердца Карлино меланхолию. Он узнал эту мелодию.
…Ему вспомнилась изогнутая шея арфы и дерзкие глаза певицы, жёлтые от света лампы. И её альт, чуть хрипловатый, страстный…
Песни сильнее самой жизни…
–Что с вами, учитель? Вы побледнели, – забеспокоился Джованни.
–Я… просто вспомнил. Я слышал эту мелодию. Давно. Её играла одна девушка…
–Девушка? О чём вы говорите? Это какой-то цыганский наигрыш.
– …я всегда любил прислушиваться к отголоскам таинственного и заглядывать на другую сторону мира. Моё увлечение музыкой в полной мере давало мне такую возможность. Да-да, мой мальчик, я не так уж стар, но волосы мои седы, а глаза впалы, ибо я приподнял край завесы и заглянул в мир сверхъестественного. Всё, что считают бреднями и выдумками, приобрело для меня характер страшной истины. Джованни, я должен рассказать тебе... Ты ещё так молод. Как я той осенью, когда мне исполнилось семнадцать…
Отец считал, что юноше негоже оставаться неучем, и по совету приходского священника отправил меня во францисканский монастырь, что на острове Сан Франческо дель Дезерто. Зная о моём увлечении музыкой, падрэ Агриций договорился с органистом кафедрального собора, чтобы тот обучил меня этому искусству.
Недолгие сборы, слёзное прощание с матушкой, и вскоре от берега Венецианской лагуны отчалила лодка, переправившая меня из Бурано на крошечный клочок суши, к которому два века назад прибило челн Франциска Ассизского, следовавшего на родину из Святой Земли.
Давно не случалось таких затяжных, упрямых дождей. Волны, подгоняемые сирокко, перехлестывали через борт утлого судёнышка, и я истово молился Святому Франциску. А ещё изо всех сил старался не думать о доме, что оставлял, дабы постичь богословскую науку среди монахов францисканского ордена. Лишь иногда осмеливался я поднять глаза и бросить испуганный взгляд туда, где смыкались серый небосвод и серое море. Там смутно угадывались очертания святой обители.
Когда лодка пристала к пологому берегу, и моему взору открылась картина, поистине превосходящая мои представления о возможностях творения рук человеческих, меня поразили не мощные стены и не громадность постройки, но согласие, симметрия и гармония этого места, словно созданного для мирной молитвы и отречения от всего земного.
К монастырской двери вела аллея кипарисов.
Когда я вошёл в храм, братья молились. Павши ниц, монахи, мерно отсчитывали нужное количество псалмов. Огонь с треноги едва освещал их серые фигуры. Казалось, они придавлены к полу неизбывной скорбью, но уста непрерывно творили молитву:
In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.
Братья не прервали молебен, даже когда из открытой мною двери по полу потянуло холодным воздухом, насыщенным влагой. Мне не оставалось ничего другого, как присоединиться к общей молитве.
Когда вознеслось под купол нефа последнее «Amen», и в храме воцарилась тишина, ко мне подошёл келарь и велел идти с ним.
Направо от церкви тянулся ряд часовен, а чуть дальше располагались хозяйственные постройки. Мне отвели маленькую келью в доме послушников. Её убранство состояло из неширокого ложа, скамьи, высокого аналоя с двумя наклонными дощечками для писания и деревянной полки с несколькими книгами. Узкое окно смотрело на монастырскую стену.
Как мечтал я тогда затвориться в этом мирном убежище и поскорей погрузиться в изучение строгих соразмеренных гармоний, призванных сопровождать обращённые к Господу молитвы. Органист кафедрального собора отец Северин начал обучать меня музыкальной грамоте с самых азов. О, сколько премудростей и тайн поведал мне мой многомудрый учитель! Я подолгу просиживал у аналоя, аккуратно обмакивая тростник в чернильницу, и старательно записывал числа, полные духовного смысла, коих существует огромное множество. Через эти символы Господь обращается к нам, призывая помнить о жизни вечной, заставляя истаять все тени и призраки в душе.
Но одной проклятой ночью прервалось моё путешествие в мир божественных созвучий. Это случилось в самом конце октября, в ту единственную в году ночь, когда стирается грань времён, а сны становятся вещими.
Отец настоятель направил моего учителя в небольшую деревушку для настройки органа в новом храме. Отец Северин одарил меня святым благословением, и я отправился с ним. С усердием выполнив то, что надлежало, мы двинулись в обратный путь. Однако к вечеру непогода разыгралась не на шутку. Лило как из ведра, и, опасаясь вымокнуть до нитки, мы решили переждать дождь в захудалой таверне на перекрёстке двух дорог.
Угрюмый хозяин, нерасторопные слуги... Но на ужин нам подали отменный сыр, изюм и бутылку вина. Я сидел напротив отца Северина, ел и думал…
О чём я думал? Теперь я и не вспомню, ибо в памяти осталось только мгновенье, когда моего слуха коснулись странные, подобные ветру гипнотизирующие звуки. Кто-то извлекал дивные арпеджио из какого-то струнного инструмента, по звучанию напоминавшего арфу.
И вдруг зазвенел красивый женский голос.
Она сидела в дальнем углу, небрежно бросив руку на спинку скамьи, в платье, туго стянутом на талии ярким платком, красивая, с пламенными глазами и гибким станом, У неё на коленях лежала арфа. Отблески огня из большого очага прыгали по стенам и сверкали в её чуть раскосых глазах. О, эта девушка стоила всех чудес на свете – тонкая, стройная, изящная... Дерзкий взгляд, воодушевляемый какой-то дикой энергией, разбросанные по плечам волосы вместе являли нечто пленительное, даже обольстительное. Но что есть красота? Наружность всего мимолетней в человеке. Она вянет и пропадает как луговой цвет.
Она играла на арфе и пела…
Её музыка не являла вдохновенной строгости церковной школы, на которой я воспитывался, но и простецкой мелодией площадного музыканта её не назовёшь. По сей день я не могу понять, как в условные формы она смогла влить дерзновенность новых звукосочетаний и роскошь необычных гармоний. Казалось, мелодия звучит впервые с сотворения мира, ибо такое не забудешь, услыхав однажды.
Она сразила меня…
Можно ли пробудить страсть с помощью музыки? Мне кажется, мой мальчик, что природа любви – это музыка. Мы слышим самые гармоничные аккорды и прекраснейшие мелодии, когда влюблены и счастливы. Когда же напротив, нас преследуют диссонансы.
Инструмент, что она держала в руках, походил на арфу – изогнутая шея, прозрачная сетка струн. Но резонатор более узкий, а струны разной длины натянуты по диагонали. Это являло собой что-то более древнее, похожее на инструмент библейского царя Давида.
Я внимал дивным созвучиям и гармониям неизреченной сладости.
Наверное, так говорили боги… Она играла, и я из деревенского паренька превращался в древнего воина, которому впервые спела натянутая тетива боевого лука. В тот день молодой лучник поднял оружие не для того, что бы убить, ибо сердце его наполняла любовь. Он натянул четыре тетивы, и создал первую арфу.
Мистическая звуковая лестница уводила меня в иные миры. Передо мной стояла не кружка с кислым вином, а золотая чаша, полная фимиама. В струнах арфы пел Эол, а в жёлтых глазах певицы мне улыбалась сама Луна.
И вдруг… завораживающий мрак, вызванный дьявольским тоном, пронзительный звук, похожий на завывание волка.
Я вздрогнул. Девушка играла какие-то дикие интервалы. Шире кварты, но уже квинты, ровно три тона... Diabolus in musica! Квинта дьявола! Мной овладело предчувствие и страх. Сейчас я понимаю, сколько дурных знаков посылал мне ангел-хранитель.
В тот же миг дверь таверны распахнулась, и показалась безобразная старуха. Не переступая порога, она обратилась к девушке. Старуха сыпала какими-то обрубками слов, адской смесью древних языков, отголоски которых я слышал однажды... Я не знал, что она выкрикивает. Из тёмных речений ведьмы я понял только одно – девушку звали Франческой.
Франческа не ответила, только презрительно повела плечом, легко поднялась и направилась к двери, глядя на меня. Проходя мимо, она слегка дёрнула меня за рукав, как бы приглашая идти за ней.
Я выдержал всего несколько мгновений, так тянуло меня выйти следом.
Стояла глухая ночь – чёрная, разбойничья. Дождь кончился. Луна поднялась высоко, и воздух был так прозрачен, что я различал даже изгибы ветвей на деревьях. В конюшне тревожно заржали лошади. Я оглядел двор. В двух десятках шагов какое-то животное рылось в земле. Я присмотрелся – волк.
Похолодев, одними губами я прошептал молитву:
–Святой Франциск, заступись за нас грешных!
Лёгкий шорох за спиной заставил меня оглянуться.
Рядом стояла Франческа.
Её глаза горели в лунном блеске как два жёлтых огня. Волчьи глаза…
Вблизи я рассмотрел, что она рыжеволоса, а лицо покрыто веснушками. Необычная, своеобразная красота Франчески сделала меня бессильным перед нею.
Не знаю, грехи ли её или прелесть, делали девушку такой притягательной? Ведь красота тела, в сущности, ограничена кожей. Но простое любопытство сменилось могущественным чувством. Страсть, внезапная и непобедимая, овладела мной.
Почему так глупеет человек, когда влюблён?
Франческа приблизилась так, что её дыхание обожгло мне губы, и поцеловала...
Время словно остановилось и падало на нас с небес, подобно каплям таинственного вещества.
Потом Франческа прошептала:
–Джозефе, приходи завтра после заката…
Она махнула рукой в сторону моря.
–… туда ведёт левая тропинка от развилки, что у пинии…
Если на этом свете существует тайное предчувствие беды, то я испытал нечто подобное, и это касалось моих отношений с Франческой. Глупец, тогда я даже не удивился, что она знала моё имя, хотя мы виделись впервые.
Весь следующий день мне не сиделось в келье, и я бесцельно рыскал по монастырю. Назначенная встреча с Франческой не давала мне покоя. Что-то грызло и угнетало мой дух, приобретая всё более таинственный смысл.
Солнце уже клонилось к западу, когда послышалось пение монахов, сопровождаемое звоном колокольчиков, и длинный ряд братьев-францисканцев потянулся вдоль монастырской стены, останавливаясь возле каждой часовни и вполголоса читая молитвы.
«Придите, воспоем Господу!»
Обойдя все до одной, братья вошли в церковь.
Я не пошёл с ними, а какое-то время всматривался в вечерние облака и прислушивался к звону струн, доносившемуся откуда-то издалека. Я представлял, как Франческа сидит на прибрежном песке, глядит на море и играет на арфе. Меня непреодолимо влекло туда.
Когда монастырские часы пробили восемь, я отправился на берег.
Выйдя тем вечером за пределы обители, я невольно вступил в таинственные запретные области. Мог ли я вообразить, что существует иной мир, волшебная страна, где цветы и растения источают мёд и амброзию, зреют сочные плоды. Но она уже ждала меня, эта ловушка для молодой необузданной плоти…
Неподалёку от монастыря, у старого колодца росла вечнозелёная пиния. От неё расходились две узкие тропы. Одна из них от развилки уводила к морю. Странная, заросшая по краям репейником и мареною дорожка. Будто никто давно по ней не ходил. Ветер уныло качал сорную траву, фиолетовые соцветия чертополоха. Чем дальше уходил я по тропе, тем более уставшим себя ощущал, но о возвращении даже не помышлял.
Вдруг из зарослей, прямо из-под ног выполз крупный уж. Он оставлял за собой дорожку в пыли. По змеиному следу я и вышел к берегу.
Франческа стояла у небольшого костра спиной ко мне и смотрела на море. Волны с шумом накатывали на песок. Тучи постепенно затягивали небо. Не знаю как, но она, не обернувшись, поняла, что это я.
– Будет дождь, – сказала Франческа. – Пойдём…
Она привела меня в покосившуюся рыбацкую хижину. Но внутри оказалось уютно и хорошо натоплено, что удивило меня – как можно удержать тепло в таких ветхих стенах, защититься от сырости.
Хозяйство Франчески состояло из узкого ложа, покрытого тканью с ярким орнаментом, стола со скамьёй у крошечного окошка, маленького котелка и кружки.
Она поняла мой взгляд и сказала с улыбкой:
– Здесь найдётся всё: вода, немного хлеба, а вот вино.
Она повернулась к полке и достала несколько олив. Мы поужинали размоченным в кипятке хлебом и выпили вина.
Небрежный наряд и чудесные распущенные волосы делали Франческу неотразимой. Она заигрывала со мной, и я не мог не отвечать ей. Но тёмное предчувствие не оставляло меня.
–Хочешь, сыграю тебе на хелисе[1]? – спросила она, беря в руки инструмент.
Пальцы коснулись струн. Сначала она играла какую-то тихую, монотонную мелодию, похожую на завывание ветра. Она звучала будто внутри меня, вызывая леденящий душу страх. Потом она запела на каком-то древнем наречии. Я не знал языка Франчески, но…
…на меня обрушились рёв урагана, бушующего над морем, быстрый топот ног невидимых преследователей, спор тысячи гневных голосов…
Музыка достигла странного вибрирующего тона, будто хотела подняться до недосягаемой высоты. И уже невозможно определить, звук ли это струнного инструмента или высокий человеческий голос. Дрожь волнами пробегала по телу вместе с тем, как звучали то приятные, то диссонирующие звуки. Гармония менялась крайней дисгармонией, и я переходил от эйфории к раздражению, от наслаждения к щемящей душевной боли.
А перед взором она… Лицо дивной красоты, атласная кожа, точеная шея и дикие жёлтые глаза. Сердце наполнило острое, беспокойно сладостное чувство, которое рождается при созерцании мечты, однажды ранившей сердце.
На лице Франчески блуждала улыбка, едва заметная, лукавая и двусмысленная. Она околдовала меня так, что смешанное чувство страха и вожделения, боровшихся во мне, уступило место безудержной страсти.
Необузданность желания, вызванная пением хелиса, подобная священной ярости, овладела мной. Специфическое звучание арпеджио пробуждали не веселье и не грусть, а тревогу. И в них явно слышалась нота дьявола, дьявольский тон.
Я смотрел на Франческу мутными от блаженства и ужаса глазами, безотчётно пытаясь отдалиться. Но её горячие ладони и лихорадочно блестящие глаза сожгли последние мосты. Разумеется, то, чему суждено совершиться, то совершится. Шатаясь от пьянящего восторга, я подошёл к ней.
Потом была ветреная ночь, неплотно закрытая поскрипывающая дверь, обращённая к морю, и вспыхнувшая ярко как сигнальный костёр страсть.
Франческа ничего не просила у меня, дрожа, как стрела, сорвавшаяся с тетивы. Казалось, она хочет только любви.
Блаженство затопило всё моё существо, и я вошёл в светозарную арку дворца сияющих грёз. Но на острие сладости ощущалась мука и предчувствие чего-то страшного. Эта девушка опутала мою душу сетями самых греховных желаний, сплела прочную нить, на которой держала мою волю. Одним жестом она превратила убогую лачугу в сказочный дворец.
Рассвет я встретил в объятиях Франчески.
С той ночи я не находил покоя ни во время церковной службы, ни посреди благочестивых занятий.
Началась странная, полусознательная, хотя тайно-сладостная жизнь. Я всё время чувствовал близость Франчески, желал её до изнеможения, до невозможности дышать. Мечтая освободиться, словно предчувствуя беду, душа взывала: «Спаситель, или Ты не слышишь: не введи во искушение!»
Но вечером я снова спешил на берег, входил в хижину, Франческа играла мне на дьявольской арфе и пела древнюю песнь.
–Возьмем от любви всё, что она может дать, – шептала она.
Безумная страсть и жгучие объятия всю ночь. Утомленные, под утро мы засыпали, а вскоре нас будил монастырский колокол.
Бледный и обессиленный, возвращался я в свою келью.
Я стоял на краю бездны... Передо мной будто разверзлась пропасть. Как легко и соблазнительно было сорваться вниз. Между жизнью в монастыре и неистовствами в хижине Франчески лежала узкая, тоньше волоса тропинка, и пройти по ней я мог только сам.
Крошечный, едва заметный, в дидимову комму[1], диссонанс разрушал гармонию моей прежней жизни.
Днём в храме я внимал дивному благогласию псалмов, заставляющему взлетать к куполу священные энергии, а ночью слушал немыслимые созвучия древнего хелиса и стоны любовницы. Два мира сошлись яростной схватке за мою душу. Жуткая дисгармония… Волчья квинта…
Я находился на грани сумасшествия, не владел собой, не знал, чего желаю, о чём всесокрушающая тоска в сердце. Опьянение Франческой задёрнуло передо мной действительность. Жизнь приобрела вкус сладостного, но смертельного яда.
Никто не знал о моих ночных свиданиях. При одной мысли, что отец Северин мог догадаться о нашей с Франческой любви, я начинал трепетать от страха.
Днём, выполняя свои ежедневные обязанности в монастыре, я думал только о ней. Всё озарялось пламенем чувственности. Проходя под аркадами монастыря, я испытывал смятение, а моё тело нетерпеливо ожидало новой встречи. Не в состоянии противиться мечтам о Франческе, даже мысленно впадая в грех, я стонал, лёжа на каменных плитах. Я так сильно желал её, что чувствовал весь стыд греха.
Но приближалась ночь, и я, потворствуя тёмной силе, обольстительной и ужасной, бежал по тропинке на берег, Франческа вела меня в хижину, брала в руки арфу, и тихие звуки погружали меня в сладостный сон, и мы снова и снова возобновляли наш тайный брак, предаваясь любви под свет углей в остывающем очаге.
Однажды, в миг чувственного восторга, я уловил на её губах победную усмешку, которую она не смогла скрыть. На дне моих глаз навсегда осталось лицо Франчески в то мгновенье. В её улыбке таилось что-то порочное, а в жёлтых глазах... предсмертная грусть. Тёмный страх сжал мне сердце. Потом она слегка отстранилась и произнесла какую-то фразу...
О, в ней жила ещё одна женщина! Женщина из породы иных существ. Моя сонная душа предчувствовала ужас, неизбежную гибель.
Проходила ночь за ночью, и бороться со сладким полубытием стоило мне огромных усилий. Её любовь оказалась ароматным, но ядовитым зельем. Я жадно припал к этой чаше и выпил до дна. Я стыдился своей страсти, чувствуя, что в ней больше магии, чем любви. В голове постоянно слышались звуки хелиса и зов Франчески: «Приди ко мне!» Она гипнотизировала меня напряжением тёмной воли и загадочными звуками древней арфы. Даже туман под луною приобретал для меня очертания тел соединяющихся любовников.
Франческа, моя любовь, моя страсть, мой враг...
Так продолжалось несколько недель, пока я совершенно не обессилел и не превратился в тень, пустую оболочку.
Мой мудрый учитель отец Северин, требовал объяснений, возможно, догадываясь о чём-то.
– Уж не богомерзский ли суккуб мучает тебя по ночам, мой мальчик?
Но я не решился открыть тайну нашей с Франческой блаженной обители.
Однажды утром я едва смог подняться, чтобы пойти к заутрене. Силы оставили меня, я не мог вернуться к прежней жизни. В голове переплелись воспоминания, мысли, чувства.
Меня уложили в постель, позвали лекаря. Нервная горячка так глубоко потрясла мою душу, что она не знала, как освободиться от наваждения.
Я принял твёрдое решение стать монахом.
Отец Северин неустанно молился обо мне Господу, и день ото дня исцеление неуклонно наступало. Я перестал бывать у Франчески, и постепенно возвращался в привычное состояние.
Но однажды после вечерни ко мне подошёл один из братьев и сказал, что меня ждут у монастырских ворот. Сердце в груди ёкнуло, но я бросился туда со всех ног.
За воротами стояла старуха. Та, что я видел в таверне в день знакомства с Франческой. Устремив на меня повелительный, гипнотизирующий взгляд, она размахивала руками, кричала грубые слова, грозила кулаком и указывала чёрным кривым пальцем в сторону моря.
– Франческа, Франческа, – повторяла она.
Предчувствуя недоброе, я бросился в церковь и упал на колени перед алтарём. Но слишком тусклый свет лампады не позволил мне увидеть, как Архангел Михаил сражается с дьяволом...
Долго лежал я, простёртый ниц, словно в оцепенении, не в силах молиться.
Когда наступила ночь, и на небе зажглись огромные звёзды, вместе с братьями я вышел из церкви после полунощницы.
Вдруг среди безмолвия раздался странный звук, похожий на рыдание. Словно запели сразу несколько арф одновременно. Звук налетел, как волна на прибрежный песок, и растаял. Я перекрестился и с лёгкой дрожью подумал, что слышу звуки мира нездешнего.
– Дьявол свадьбу справляет, – сказал старый монах, шедший рядом, и осенил себя крестом.
Сердце моё заныло, навалилась тоска. Схватив фонарь, я бросился к берегу….
Порывистый ветер рвал на мне одежду, прижимал к земле сухую траву и брызгал в лицо первыми каплями дождя. Я едва успел добежать до хижины Франчески, как хлынул ливень. Ветер яростно трепал не затворённую дверь хибарки, то распахивая настежь, то захлопывая.
Я вошёл. Внутри пахло прахом и плесенью. На полу у порога брошен платок, рядом хелис. Подняв фонарь повыше, я шагнул вперёд.
Она лежала на узком ложе, устремив на меня жёлтые глаза с сильно уменьшенными зрачками. Никогда не забыть мне этот жуткий взгляд – грозный, безжалостный, по-звериному жестокий.
Франческа умерла в ту ночь…
Она лежала передо мной на алтаре нашей любви, оплаканная только мною и дождём. С тоской глядя на прекрасное тело Франчески, я не мог поверить, что оно мертво.
Эта женщина как черта у зеркала, разделившая мою жизнь на две несогласуемые части, открывшая мне вселенную чувств.
Франческа, моя вакханка и моя невеста…
В часы бдения у тела усопшей царила невообразимая тишина. Свечи догорали, я зажигал новые, потом открывал ненадолго дверь, чтобы проветрить комнату, и возвращалась обратно.
Я сам выкопал могилу под молодым, промокшим насквозь кипарисом, и засыпал землёй свою возлюбленную.
Прислонившись щекой к сырой земле, я рыдал неутешающими рыданиями.
– Спи, моя любимая, пусть тебя убаюкивает ветер….
Всю ночь я провёл на могиле Франчески, слушая, как в завываниях ветра рождается полная скорби и отчаяния мелодия. К утру, совершенно окоченев в холодном тумане, я вернулся в опустевший домик, и содрогнулся от страшной тишины.
Стоя на пороге полуразрушенной рыбацкой лачуги, я смотрел и не узнавал это место. Как я попал сюда? Дверь и окна хижины выломаны, пол давно сгнил, чёрные трещины зияли в облупившихся стенах. Злой сырой ветер будто хотел смести жалкие развалины с лица земли.
В неярких бликах пасмурного утреннего света я увидел хелис, арфу дьявола, таинственную древнюю лиру, певшую мне о никогда не утоляемой страсти. Он валялся на полу возле ложа. Мой искуситель умер вместе с Франческой.
Дрожащими руками я потянулся к хелису. Словно голос с небес провозгласил мне: «Скрой то, что является вражьей силой, уничтожь его!»
Той ночью я сжёг хелис вместе с развалинами дома.
По серому небу с бешеной скоростью мчались низкие тучи, сливаясь с бушующим морем и дымом пепелища.
Не помню, как я добрёл до монастыря.
Оставшись один, я наглухо закрылся в келье, ибо мне захотелось умереть, прекратить существование. Чувство вины мучило меня. Почему умерла Франческа? От любви ко мне, из-за того, что я её бросил? А если отец Северин прав, и мне являлся жуткий суккуб, порождение лукавого?
Весь день после похорон Франчески я мучил себя, но так и не нашёл ответа.
Глубоким вечером, когда свеча на аналое уже догорала, в окно возле самой постели, заглянула луна, и на пол легли белые пятна.
Спать не хотелось, но я задул свечу, лёг, силясь забыться. В бессоннице я обвинял лунный свет и даже попробовал найти что-нибудь, чем можно занавесить окно, но не нашёл.
Я долго читал молитвы, и, наконец, заснул.
Не помню, что я видел во сне, вероятно, что-то страшное, ибо вскоре в испуге проснулся от толчка в рёбра. Продолжая лежать, я разглядывал келью. От напряжения казалось, что все предметы шевелятся.
Вдруг что-то мягкое сорвалось с подоконника и упало вниз. Через некоторое время я услышал шаги как будто животного и стон – не то звериный, не то человеческий...
– Человек или зверь, – воскликнул я, – повелеваю тебе именем Господа Иисуса Христа, скажи, кто ты.
За дверью послышался шорох, а потом голос. Кто-то тихонько запел.
Я задрожал всем телом, будто под ледяным дождём.
Голос звучал как из-под земли, но я узнал его…
Затем дверь медленно, бесшумно отворилась... и в комнату вплыла она….
В тусклом лунном свете, в платье, измазанном землёй, стояла Франческа. Она поднимала руки, то ли подзывая, то ли указывая на меня.
–Франческа? – промолвил я одними губами, ибо горло сдавил ужас.
Та, что стояла передо мной, походила на Франческу, но не была ею. Она шагнула вперёд. Её лицо ушло из лунной полосы, и в темноте светились только глаза – жёлтые, дерзкие, зовущие, холодные, хищные… Глаза волчицы…
Привидение проплыло через всю комнату. Оно улыбнулось бледными губами и прошептало:
– Джозефе, где мой хелис? Верни мне хелис. Как же я спою тебе без него? Мука тяготит меня. Помоги мне сбросить этот груз. Коснись меня рукой. Ты прибежище моих наслаждений…
Прекрасное лицо искажала смертная мука, глаза смотрели на меня, но не видели, вместо улыбки – судорога трупной агонии. Она следила за мной невидящими глазами. Потом наклонилась и коснулась моих губ ледяными безжизненными губами.
Мы слились в чудовищном поцелуе.
Всё исчезло в мучительном, ни с чем несравнимом страдании….
…на рассвете меня разбудил протяжный звон монастырского колокола.
День прошёл в неустанных молитвах о несчастной грешнице. Я не знал, каким богам поклонялась Франческа, но просил Господа спасения для неё…
Следующей ночи я ждал. И Франческа снова пришла.
Когда луна заглянула в окно, неодолимая сонливость заставила мои веки на время смежиться. Но когда сон начал туманить мне голову, каким-то чутьём я уловил, что Франческа где-то рядом. Послышался шорох платья, а потом тихое пение…
Я открыл глаза. Она стояла у порога. У меня едва хватило самообладания, чтобы не закричать.
– Любовь моя, – прошептала Франческа. – Ты мне дороже жизни и души! Тебя, одного тебя хочу!
Как ни пытался я отвести глаза, но ей всё-таки удалось схватить мой взгляд, связав нас прочной алой нитью. Я испытывал невыразимый душевный гнёт. Ее жёлтые глаза - так мне почудилось – старались проникнуть в мои мысли. Я подчинился, не сделав даже попытки сопротивляться. Её губы кривились в победной усмешке торжества.
Она медленно подплыла ко мне и наклонилась так низко, что я почувствовал могильный холод.
В смертельном порыве, она вновь и вновь звала: «Приди ко мне!..»
…порывы страсти сменялись приступами панического ужаса…
Я снова умирал, испытывая непередаваемые страдания, словно все атомы моего тела поменяли взаимоотношения.
В глубине души трепетало жуткое желание, затаённая радость – войти в таинственный мир моей мёртвой возлюбленной, отдаться запредельной любви навсегда.
Прошёл ещё день. Но дневные занятия не возвращали мне ясности сознания. Надо мной тяготел чёрный морок. Я понял, что только и жду ночи, страшась и желая появления Франчески. Ко мне вернулось мучительное томление страсти.
Я снова жаждал её. Я знал, что она придёт…
…Ещё не начинало светать, и тьма казалась мёртвой, когда на лестнице раздались шаги. Затем дверь бесшумно отворилась, и в комнату вплыла Франческа. В одной руке она держала воображаемую арфу, другой трогала струны.
–Джозефе! Где мой хелис?! Я жду…
В ушах зазвучали дикие арпеджио, и некуда было спрятаться от всепроникающих безжалостных звуков. Надо мной раскинулась тонкая сеть из огненных нитей.
Я понимал, что гибну. Утром мне едва хватило сил, что бы подняться и выйти из дома послушников.
Меня не пугала мысль об адских муках, я лишь сожалел о том, что сжёг хелис. Возможно, я смог бы откупиться… Теперь её инструментом стал я сам. Она играла мною, она играла на мне, как на хелисе!
Я должен был умереть или снять проклятье. Разгоняя морок пламенем искренней веры, мучимый виной перед возлюбленной, я отправился на её могилу и обрызгал святой водой невысокий холмик ещё не успевшей затвердеть земли. Тот час над ней поднялось белое облачко, в котором угадывались очертания обольстительного тела Франчески, и послышались её тихие стоны. Она проплыла между могил мимо меня и исчезла…
Я задыхался и плакал.
В ту ночь Франческа пришла в последний раз. Я начал уже дремать, когда она влетела в окно на лунном луче. Черты лица блистали гибельной красотой, но… её глазам уже открылись вечные муки.
– Что ты наделал, Джозефе! – крикнула она. – Иди же ко мне, любовь моя… Я люблю тебя, ты – жених мой!
Совершенно обессиленный я сполз с ложа, а Франческа обволокла меня и страстно обнимала всю ночь.
Перед рассветом она низко наклонилась, коснулась ледяной рукой моей груди и, как мне показалось, вынула моё сердце…
…Очнулся я при ярком свете дня, совершенно разбитый то ли падением, то ли неистовой любовью моей мёртвой суженой.
Я поднялся, мучимый жаждой и острой болью за грудиной, дотащился до монастырского колодца и долго пил. Вода горчила, как та, что омывает самое сердце земли, – подземная, чёрная, холодная.
С тех пор душа моя иссохла. Томление страсти навсегда покинуло тело, а любовь сердце. Ни одна, даже самая прекрасная женщина, больше никогда не пробуждала во мне чувств. Я освободился от Франчески и… от всех земных желаний. Даже в музыке я вижу лишь воплощение чисел и ищу гармонии не земные, но небесные.
Карлино тяжело облокотился на стол и обхватил голову руками. Лицо его осунулось, глаза померкли. Он выглядел очень измученным и… старым.
Джованни Д’Артузио потрясённо смотрел на учителя. Тот помолчал и продолжил, а вернее, завершил свою повесть:
– Тридцать лет прошло с той поры, Джованни. Но и по сей день я не могу сказать точно – существовала ли Франческа на самом деле, или это мучил меня богомерзкий суккуб. Может быть, демоны туманили мне сознание, или лукавый искушал перед тем, как я совсем распрощался с мирским? И ещё…
Глаза Карлино наполнились ужасом.
–…странная, страшная мысль иногда поднимается из тёмных глубин сознания: а что, если Франческа вернётся за мной?
Карлино поднялся по грязной лестнице с обтёртыми ступенями в отведённую ему комнату.
За окном холодный ветер гремел голыми почерневшими ветками тополей.
Он помолился и лёг спать, а в тоскливой полутьме сырого пасмурного утра его разбудил звук, похожий на собачий вой. Карлино поднялся с кровати и подошёл к окну.
Остроухая серая собака стояла в воротах и исподлобья смотрела прямо на него жёлтыми глазами. Карлино пригляделся. Это был волк.
Зверь завыл. Слабо, тонко, с хрипотцой…
–Волчья квинта… – прошептал Карлино.
Странная тоска стеснила сердце. Он вернулся в постель.
Когда Джованни Д’Артузио постучался в дверь комнаты своего учителя, никто не ответил. Обеспокоившись, Джованни вошёл и обнаружил его в ужасном состоянии. Тот не отвечал на вопросы, только смотрел в дальний угол комнаты безумными глазами.
В то утро Джозефе Карлино отдал Богу душу, даже не успев приобщиться Святых Тайн.
Перед тем, как выдохнуть в последний раз, он крепко схватил руку ученика и произнёс:
– Говорят, в каждом человеке звучит своя нота. Что за нота звучала во мне?
