Глава 10
Джехангир два дня обдумывал свой план и наконец по дороге в школу поделился с братом.
Мурад ответил, что, во-первых, соседи им никакую работу не дадут, а если дадут, так за такую ничтожную плату, от которой папе с мамой легче не станет.
— Откуда ты знаешь, сколько нам будут платить?
— Оттуда. Ты что, не слышишь, как они собачатся со слугами и как обращаются с ними?
— С нами они так не будут.
— С нами еще хуже будут, потому что мы дети.
Тогда Джехангир предложил другой план: продать свои книжки с картинками товарищам по школе.
— Откуда у тебя эти гениальные идеи? Ничего не выйдет, продадим книги дешевле, чем они стоили. И еще от папы с мамой попадет. Ты что? Нам на дедушку сотни и сотни рупий нужны.
Братья расстались у ворот; Мурад сразу растворился в море бежевых рубашек, заполнявших прямоугольник двора. Джехангир уныло болтался в одиночестве, мучаясь в поисках решения, пока не услышал первый звонок. Потопал вверх по лестнице, сгибаясь под тяжестью бед и школьной сумки. Кто-то догнал его и хлопнул по спине.
— Привет, Милинд.
— Ты не забыл, что сегодня игра? — спросил Милинд. — Католики против Некатоликов.
Он хвастливо взмахнул крикетной битой — некатолической. Католики придут со своей. А столбики крикетной калитки — в данном случае просто меловые отметки на деревьях — будут экуменическими.
Карман штанов Милинда оттопыривался из-за теннисного мяча, принесенного на матч, — крикетные мячи на игровой площадке запрещались, поскольку считались слишком твердыми и опасными для школьных игр. Милинд шепотом назвал имена Католиков и Некатоликов — в Св. Ксавьере деление по религиозному признаку не поощрялось даже в крикете.
В начале учебного года этот вопрос был поднят на общем собрании.
— Много лет назад, — говорил отец Д’Сильва, — когда эта игра получила широкое распространение в нашей стране, в Бомбее проходил Пятисторонний турнир. В нем участвовало пять команд: индусы, мусульмане, парсы, европейцы и еще одна, которую назвали «прочие». Однако турнир стал причиной большой печали для Махатмы Ганди. Он сказал, что в работе ли, или в игре мы, дети Матери Индии, должны быть единой семьей, чтобы освободить нашу родину от цепей порабощения. Он скорбел и постился, а потом призвал к себе капитанов и тренеров всех команд, которых поразило его глубокое знание тонкостей игры, и убедил их в важности командного духа и единения. Под влиянием Махатмы Пятисторонний турнир был отменен — нам не нужен крикет, в котором игроков делят по религиям или расам.
Помните, мальчики, вы учитесь в великой школе, где мы все стремимся следовать заветам Отца Нации. Мы не должны разделяться на католиков и детей других вер, ибо мы все дети нашей доброй и любящей Alma Mater, которая не признает различий между кастами и верованиями.
Школьники внимательно выслушали речь на собрании и забыли увещевания отца Д’Сильвы, как только оказались на игровой площадке. Для них крикет не был сектантской игрой, им требовался метод организации команд. На прошлой неделе играли Вегетарианцы против Мясоедов. Были игры команды Намасленных волос против Сухих, накрахмаленной формы против формы без крахмала. Однако школа бдительно следила за малейшими проявлениями религиозной розни — в особенности после погромов, связанных с мечетью Бабри Масджид.
Поэтому Милинд остерегался нарушить секулярность коридора, по которому постоянно рыскал в поисках добычи отец Д’Сильва, и другу имена игроков перечислил шепотом. Джехангиру нравились католические имена: Генри, Джордж, Френсис, Уильям, Филипп — они звучали как имена героев книг Инид Блайтон. Правда, фамилии у ребят были Д’Суза, Фернандес, Д’Мелло — совсем непохожие на детей из «Знаменитой пятерки» или «Пятерых следопытов».
Ему и собственное имя хотелось бы переменить. Джехангир, Джехангла, Джехангу. Можно сократить до Джехана. А это уже похоже на Джона. Джон Ченой. Ему нравилось звучание этого имени, оно на шаг приближало его к чудесному миру тех книг.
— Начнем на маленькой перемене, — сказал Милинд, капитан Некатоликов. — Раджеша я ставлю запасным, а тебя включаю в команду.
— Я не очень хорошо себя чувствую…
— Ладно тебе, ты никогда с нами не играешь!
Второй звонок. Джехангир заторопился и пообещал прийти, если ему станет получше к перемене. В отличие от брата, он не увлекался спортом. Следил за крикетом, слушал комментаторов, но на том все.
Третий звонок возвестил начало школьного дня. Под затихающий звон в класс впорхнула мисс Хелен Альварес. Шестьдесят одна пара обуви шаркнула по полу, скрипнули парты, застонали скамейки — класс поднялся на ноги!
— Доброе утро!
— Доброе утро, мальчики. Садитесь.
Снова шаркание и стук парт. Класс почти поголовно влюблен в учительницу, потому что Хелен Альварес прехорошенькая и всегда благоухает духами. Миниатюрная гоанка, чуть старше двадцати, высокие скулы, вздернутый носик. Хорошо одевается, носит туфли на высоких каблучках, следит за модой. В этом году юбки сильно укоротились, и мальчишеские сердца бились все сильней. Особенно когда учительница, поднявшись на две ступеньки к своему стулу, усаживалась, скрестив неправдоподобно гладкие ноги. Она сидит на стуле с прямой спинкой и плетеным сиденьем. Немного посидев, мисс Альварес встает, и на ее узкой юбке остается отпечаток плетения стула. Ученикам чудилось, будто приоткрывается некий интимный секрет, и им хотелось знать, отпечатался ли геометрический рисунок и на ее прелестной попке.
Джехангир исподтишка любовался красотой мисс Альварес. Он боготворил учительницу и сердился, когда одноклассникам приходило в голову сравнивать ее с актрисой из старых фильмов на хинди, которую тоже звали Хелен. Ту Хелен мальчишки знали в деталях, потому что их ностальгирующие по шестидесятым родители смотрели на видео фильмы, где она появлялась в весьма откровенных туалетах. Киношная Хелен всегда играла женщину-вамп, она танцевала сексуальные танцы в кабаре, соблазняя героя, стараясь увести его от той девушки, которую он любит всерьез. Герой, хоть и давал порой слабину, к концу картины обязательно бросал Хелен и благополучно возвращался в объятия девственной героини.
Но для Джехангира девственной героиней была как раз учительница Хелен. Он злился, когда мальчишки развязно обсуждали прелести мисс Альварес, злился, но помалкивал, чтоб не задразнили. Ему и без того хватало трудностей — мисс Альварес назначила его одним из трех контролеров домашних заданий.
Это был любимый проект мисс Альварес, придуманная ею система проверки выполнения домашних заданий представителями учеников. Смысл проекта, как она объясняла, заключался в том, чтобы привить школьникам такие качества, как доверие, честность, непредвзятость суждений. Она объясняла, что класс представляет собой модель общества и нации в миниатюре. Как всякое общество, класс должен обладать собственными институтами законности и правопорядка, полицией и судебными органами. Справедливое и процветающее общество возможно лишь при условии, что граждане и охранители закона и порядка относятся друг к другу с уважением и доверием.
«Если вы будете вести себя как достойные граждане в классе, вы станете достойными гражданами Индии», — говорила мисс Альварес.
Она верила, что это способ борьбы с отсталостью, разложением и коррупцией в стране — готовить достойных граждан в одном классе за другим.
Еще в июне, когда мисс Альварес объяснила свою систему перед началом учебного года, идея эта очень увлекла Джехангира, поскольку он связал слова учительницы с тем, что слышал дома, когда отец, дедушка и дядя Джал говорили о политике. О бедняках из бихарской деревни, которые перемерли с голоду, потому что средства на продовольствие и ирригацию осели в карманах чиновных казнокрадов, о гибели четырехсот пятидесяти детей на школьном празднике, потому что строивший зал подрядчик сжульничал на цементе, о десятках зрителей, заживо сгоревших в кинозале, где не оказалось огнетушителя, а владелец за взятку получил у пожарного инспектора липовую справку о его наличии.
Правильно, убежденно думал Джехангир, и сердце его пылало рвением и энтузиазмом, он будет помогать мисс Альварес бороться с коррупцией и спасать человеческие жизни, улучшать жизнь в стране для каждого из ее граждан. Он дал себе слово стать самым лучшим контролером домашних заданий, прилежным, беспристрастным и дотошным.
Тщательность, с которой он подошел к своим обязанностям, сразу восстановила против него закоренелых лодырей. Они канючили, подлизывались и стращали, предлагали ему дружбу и угрожали ссорой. Постоянно отбиваться от них было нелегко. Иногда он слабел духом: ну что случится, если он простит Арвинду перепутанные даты Ост-Индской компании, или закроет глаза на недорешенные примеры у Васанта, или не обратит внимания на плохое изложение у Энтони?
Но стоило ему взглянуть на мисс Альварес, с ее ясными глазами и шелковыми ножками, у него, прямо как у героя из старых фильмов с Хелен, снова напрягались мускулы, он освобождался от вампира искушения и честно заносил все в журнал домашних заданий.
Теперь, через пять месяцев после начала учебного года, Джехангир уже освоился с ролью контролера, притерпелся и к улещиваниям, и к подначкам одноклассников. На дом были заданы стихи наизусть, следующим для проверки был Ашок. Джехангир присел за его парту, велел закрыть учебник и читать наизусть.
— Слушай, скотина Джехангир, будь человеком. Предупреждаю, понял? — пригрозил Ашок.
Мисс Альварес называла Ашока «Вечной проблемой» и периодически писала записки его родителям. Те владели демонстрационными залами для текстиля, тремя бензоколонками и правом на операции с автомобилями «марути». Родители Ашока с большой серьезностью относились к запискам учительницы, Ашока наказывали, но наказания не повышали его успеваемость в школе.
— Готов? — спросил Джехангир.
— Лорд Альфред Теннисон, «Бей, бей, бей…»
— Альфред, лорд Теннисон.
— Как такое может быть? Альфред имя, Теннисон — фамилия. Ты себя называешь Джехангир мистер Ченой или мистер Джехангир Ченой?
Джехангир решил не придираться. Мисс Альварес задала выучить шестнадцать строчек стихотворения, так что, строго говоря, имя поэта в домашнее задание не входит.
— Бей, бей, бей, бей…
— «Бей» только три раза.
— Да знаю, знаю. Четвертое «бей» по твоей башке, если не перестанешь сильно умничать. — Ашок хихикнул — самому понравилось, как выкрутился. — Предупреждаю — это не в счет, это шутка, а не ошибка.
Джехангир согласился — что делать.
— «Бей, бей, бей… в эти самые…» Подожди, не подсказывай, я знаю… «в берега!., там какой-то прибой». А дальше… «С тобой говорить»… та-та-та, та-та, та-та…
— Сдаешься?
Ашок замотал головой. Мисс Альварес разрешала три подсказки, и он не хотел расходовать запас в самом начале стихотворения. Ашок с силой поскреб в затылке, начал сначала, сбился на том же месте и злобно глянул на контролера.
— Ну? Как там дальше?
— «Я хочу говорить о печали своей».
— Знаю, я так и сказал — «с тобой говорить»! Пожалуйста: «Я хочу говорить о печали своей, неспокойное море». Нормально? Второе четверостишие?
— Ты еще первое не закончил.
— Ты что? «Неспокойное море» — это последняя строчка!
— «Неспокойное море, с тобой». Вторая ошибка.
Ашок попробовал спорить, но Джехангир был непоколебим.
Второе четверостишие проскочили с головокружительной скоростью:
— «Счастлив мальчик, который бежит по песку
К этим скалам, навстречу волне.
Хорошо и тому рыбаку,
Что поет свою песню в челне».
— Хорошо! — Джехангир начал надеяться, что «Вечная проблема» на сей раз выйдет из положения.
— «Возвращаются в гавань опять
Корабли, обошедшие цвет…»
— Свет, а не цвет.
— Да какая разница: свет или цвет!
Джехангир потянулся к журналу.
— Слушай, не надо? — взмолился Ашок, увидев, что он раскрывает журнал. — Опять скандал с родителями будет…
— Не могу. Мисс Альварес сказала…
— Погоди! — Ашок что-то извлек из кармана и сунул в руку Джехангира под партой.
Десять рупий. Джехангир отпихнул десятку, будто обжегшись о нее.
— Возьми, — умолял Ашок, — и запиши, что стихи выучены.
Джехангир отказался.
Ашок выудил из кармана еще десятку и добавил к первой.
Двадцать рупий! На сей раз Джехангир рассмотрел деньги, прежде чем отпихнуть их.
— Нет.
— Возьми, это подарок! Никто не узнает. Самым близким друзьям не скажу.
Он впихнул деньги Джехангиру в руку.
Тот заколебался:
— Скажешь. Виджаю скажешь и Раджешу.
Он знал, что троица неразлучна.
— Даже им не скажу!
Джехангир посмотрел на деньги. Маленькая пачка масла. Или баранина на один раз. Или яйца на завтрак папе — на целую неделю. Вот что он держит в руке.
С бьющимся сердцем он поставил птичку против имени Ашока. От чудовищности поступка у него закружилась голова.
…К последнему уроку его перестала давить мысль о тайной сделке, вытесненная другой: что с деньгами делать? Если купить продуктов, дома спросят, как он рассчитался за них. Отдать деньги маме — тоже спросит откуда. Можно сказать, что во дворе нашел. Но дома потребуют, чтобы он передал их брату Наварро из школьного бюро находок.
В автобусе Джехангир щупал деньги в кармане. Сообразить бы, как ими воспользоваться, папа с мамой будут меньше ссориться. А он, возможно, еще у тети Вили подработает. Обойдется без Мурада, раз Мурад не хочет.
Он смотрел в автобусное окно и мечтал о том, как в их дом вернется счастье. Автобус повернул за угол, и Джехангир увидел на пешеходной дорожке мальчишку, похожего на Мурада. До чего похож! Потом потерял его из виду в толпе, снова нашел взглядом и убедился, что это действительно Мурад. Почему это брат идет пешком? А деньги на билет куда девал?
Джехангир размышлял об этом, пока автобус не остановился на их углу. Он спрыгнул, ощупал карман с деньгами, поражаясь мощи, заключенной в клочках бумаги. Бумажки добавили ему решимости. Надо прямо сейчас зайти к тете Вили.
Он постучался в ее дверь.
— Привет, маленький Джехангир-джи, какой сюрприз. Как жизнь?
— Спасибо, хорошо.
— Интересные сны видел?
Джехангир вспомнил сон с костылем из баранины.
— Нет, тетя Вили.
— Маме что-нибудь с базара нужно?
— Нет… я просто подумал… у вас не найдется работы для меня? А вы бы мне платили за нее…
Она даже в ладоши захлопала от удовольствия.
— Какая прелесть! А мама знает про это?
— Нет. Это секрет.
Вили с нежностью посмотрела на него.
— Ты можешь помогать мне, малыш, но денег я тебе не дам. Если узнают твои родители, они могут сказать, что я из их сына прислугу делаю.
— Я им не скажу, — запротестовал он.
— Помогать людям хорошо, милый мальчик, но не за деньги.
Прав был Мурад, она хочет обмануть его, хочет заставить работать за так.
— Спасибо, тетя Вили, — пробормотал Джехангир, пятясь к двери.
Глупая тетя Вили. И глупая Инид Блайтон. Ни одному слову из ее книжек он больше не поверит. И глупая Знаменитая пятерка — кому она нужна? Он сам знает, что делать, он сам поможет папе и маме, сам. Но все же ему нравится имя Джон Ченой.
ПЕРЕД ЗАКРЫТИЕМ магазина мистер Капур пригласил Йезада в свой крохотный офис, где грохот включенного на полную мощность кондиционера перекрывал даже уличный шум. Как в реактивном самолете, предположил Йезад, в удалении ото всего, вдали от реального мира.
На столе лежали три фотографии в целлофановых конвертах. При виде Йезада Капур перевернул их лицом вниз.
— У меня для вас сюрприз.
— Эти? — Йезад потянулся за черно-белыми снимками.
— Не спешите, их надо рассматривать по порядку. Сначала вот эту.
Лицо Йезада расплылось в улыбке:
— Привет, это же Хьюз-роуд! Я там вырос.
— А почему я принес ее? К вашему сведению, ее давно переименовали в Ситарам Паткар Марг.
— Для меня она осталась Хьюз-роуд.
Капур одобрительно улыбнулся, а Йезада понесло:
— Я тут каждый камень знаю. Вот это здание — это «Джехангир-палас», мои родители здесь поселились после свадьбы. Пари держу, что снимали с Сэндхерст — бридж, с крыши Дададжи Дхакджи. А напротив «Джехангир-паласа» — Сукх Сагар. Смотрите — даже вывеска «Буш-радио» видна!
Йезад всмотрелся в фотографию.
— Фотография не очень-то старая, мало что изменилось.
— Съемка недавняя. Примерно девяностого года. Тем не менее она имеет значение для моей коллекции — в контексте двух других фотографий.
Капур дожидался возвращения снимка, чтобы перейти к другим, но Йезад все не мог оторваться от него.
— Поразительно, как на фотографии видишь то, что в силу привычки не замечает глаз!
— Особенно в привычных местах. Объектив — наш третий глаз.
Фотография вызвала улицу к жизни, Йезад вновь услышал шум уличного движения, вдохнул запах поджаренного мяса с дымком, постоянно висевший над рестораном «Жаровня», даже вкус бхель-пури почувствовал. Над ним заклубились серые дождевые тучи, он ощущал их тяжесть, холод ливня, под который столько раз попадал, возвращаясь без плаща из колледжа («в плащах только маменькины сынки ходят»), когда спрыгивал с 83-го автобуса у Сукх Сагара и несся через улицу домой, успевая за минуту промокнуть до костей, влетал в квартиру, где мать бранила его за оставленный дома плащ, который она приготовила и положила рядом с учебниками…
— Теперь взгляните на эту, — предложил Капур.
Йезад выпустил из рук первую фотографию, взял вторую — и почувствовал комок в горле. Та же Хьюз — роуд, но нетронутая, снятая во времена большей простоты. Фотограф, наверное, стоял на другом конце «Джехангир-паласа», перед аптекой Мэдона, потому что в центре оказался перекресток Хьюз-роуд и Сандхерст-бридж. Судя по освещению, раннее утро. На улице не видно ни одной машины, только ручная тележка. Три одинокие фигуры на тротуаре, загадочные, как провидцы или прорицатели, предсказывающие демографический взрыв в грядущем Бомбея.
Йезад сглотнул, чтобы прочистить горло.
— Такой тихой улица была во времена моего раннего детства. — Он кашлянул. — Какой это год?
— По вывеске «бьюика» у «Метро моторе» я бы сказал, конец сороковых, — предположил Капур. — Лет за пять до вашего рождения, а?
— Примерно то время, когда поженились мои родители. Значит, вот какой они видели эту улицу после свадьбы…
В утреннем свете дома и деревья ждали как друзья детства, готовые увлечь его обратно. И старые уличные фонари цепочкой по середине улицы. Он и забыл, как они были очаровательны, даже орнаментальны, не то что нынешние громадные стальные мачты освещения. Он всматривался в фотографию, пока у аптеки Мэдона не появился маленький мальчик с отцом… а когда подкатил школьный автобус, отец обнял сына, прощаясь с ним на целый день… А под вечер автобус привез его обратно, ему хотелось поскорей выпить чаю и поиграть в саду, пока не отправят делать уроки… На остановке ждала мама, чтобы за руку перевести через дорогу, по которой нет-нет да и проедет машина…
Он потер глаза, и призраки отступили.
— Чистая магия, эта фотография… Машина времени.
— И последняя. — Капур придвинул ее через стол.
Йезаду было страшновато брать ее в руки. Но, взглянув на нее, он облегченно вздохнул-просто пейзаж, кокосовые пальмы вдоль дороги. Интересно, почему Капур показывает ему этот снимок? Но тут он заметил кованую решетку, и глаза его расширились.
Он узнал эту узорную решетку, ограждение на повороте с Сандхерст-бридж, где мост смыкался с Хьюз — роуд. Но не видно ни «Джехангир-паласа», ни Сукх Сагара, ни «Метро моторе». Там, где потом появятся эти здания, растут кокосовые пальмы, одни наклоняются над дорогой, другие устремлены прямо в небо. А за ними — море.
Йезад вздрогнул, не в силах разобраться в собственных эмоциях: фотография без любимых примет должна бы значить не больше, чем открытка с видом.
— Вы мерзнете, — заметил Капур и, обойдя стол, щелкнул выключателем.
Рев стих. Тишина показалась вечной в своей неожиданности, огромной и пустой, как пространство.
— Какого года фотография? — тихо спросил Йезад.
Капур положил ему руку на плечо.
— 1908 год. Год начала застройки Хьюз-роуд.
Йезад молча кивнул, не доверяя своему голосу. Фотография расплывалась перед глазами, и он сморгнул.
— Ужасно, — проговорил Капур. — Я-то принес фотографии, чтобы отвлечь вас, мне показалось, вы чем-то расстроены в последнее время.
И пригрозил спрятать фотографии, если они еще больше расстраивают Йезада.
— Я не расстроен, это поразительные снимки, просто…
— Знаю-знаю. Я пошутил.
Капур потрепал Йезада по плечу и сел в свое кресло.
— Это ограждение… на фотографии его трудно рассмотреть.
Капур достал лупу из ящика стола.
— Превосходный образец литья… Очень орнаментально. Мне нравятся эти знамена, они как минареты вздымаются у каждой опоры.
Йезад рассматривал фотографии в лупу, камень за камнем проходя вдоль «Джехангир-паласа», указывая Капуру на детали.
— Пока не расширили улицу, эта ограда стояла далеко от дома, так что у нас был большой двор.
А королями двора были мальчишки, их беготня, шум и крики приводили в отчаяние жильцов первого этажа. Обычно играли в крикет, сходили с ума, когда в Бомбей приезжали на турнир команды Англии или Австралии. Однако в 1960-м, во время Римской олимпиады, крикет был заброшен, потому что весь двор болел за Милкха Сингха. Двор должен был изображать гаревую дорожку, каждый мальчишка мечтал быть похожим на знаменитого бегуна. Милкха Сингх, сикх по религии, как положено, не стриг волосы, а скручивал их узлом на макушке, закрепляя плотной белой повязкой.
Капур умирал со смеху, когда Йезад рассказывал, как мальчишки — без особого успеха — пытались и в этом подражать чемпиону: набивали бумагой носовой платок и закрепляли резинкой на макушке. Естественно, на бегу такие сооружения разваливались.
Йезад увлекся воспоминаниями, показывал, кто в какой квартире жил…
— Да вам это наверняка неинтересно! — спохватился он.
— Наоборот! — Капур наслаждался потоком воспоминаний, высвобожденным фотографией. — Но похоже, что в доме одни парсы жили.
— Отнюдь. На первом этаже жила мусульманская семья. Семья Шахруха. Отец у него был таксистом. Он иногда усаживал человек шесть-семь мальчишек в свой «хиллмен» и отвозил нас в школу.
— Шахрух тоже был в вашей компании?
— Абсолютно! Хотя, — добавил он после паузы, — вы же знаете, что у мальчишек не обходится без ссор и драк. Так, под горячую руку Шахруху вполне могли сказать: «Катись в Пакистан, раз тебе с нами не нравится!» И прохаживались насчет его обрезания, дразнили его «обрезком».
Йезад покаянно замотал головой:
— Когда мне снится детство, я просыпаюсь с мыслью, что хорошо бы отыскать Шахруха и повиниться перед ним. К сожалению, в конце концов, семья действительно уехала в Пакистан, где у них была родня. А у всех нас осталось чувство вины.
Йезад снова взял самую старую фотографию, где на месте улицы росли кокосовые пальмы.
— Какого года фотография? Тысяча девятьсот…
— Восьмого.
— Будто видишь первое утро Хьюз-роуд, — благоговейно выдохнул Йезад. — И эта прекрасная решетка — она меня просто притягивала. Я так любил водить рукой по ее завиткам. Когда мы с отцом шли вдоль ограждения, он подсаживал меня на парапет. Я бежал, держась за решетку, а отец страховал меня рукой, пока я не спрыгивал на дорожку. На обратном пути все повторялось. Как увидишь решетку — ты уже дома. От Оперы до угла, а там уже решетка венчает мост.
— Почему так важна была эта решетка?
— Не знаю. Может быть, она была единственным воплощением красоты в нашей жизни. Я вспоминаю, как иногда по ночам дом просыпался от стука зубила: воры пытались выломать кусок решетки, чтобы на металлолом продать. Во всем доме вспыхивал свет, жильцы с криками высовывались из окон, и несчастные воры удирали в поисках добычи полегче.
За дверью звякнуло — Хусайн опустил стальные жалюзи, готовясь запирать магазин.
Йезад сложил фотографии и вернул Капуру лупу.
— Знаете, на этих фотографиях вы показали мне мои утраты.
— Простите меня, Йезад, я…
— Напротив, я вам благодарен.
Фотографии помогли ему осознать, как много значат для него эта улица и эти дома. Что-то вроде родного клана, о котором особенно не помнишь и не думаешь, полагая, что родня никуда не денется, всегда будет его родней. Но дома, дороги и пространства хрупки и недолговечны, как люди, ими надо дорожить, пока они есть.
— А знаете ли вы, что за пятнадцать лет нашего знакомства вы впервые заговорили о своей жизни, о детстве? — вдруг сказал Капур.
— Да вот, разболтался, — смутился Йезад.
— И очень хорошо. А то это вечно был я и рассказы о моей семье.
— История вашей семьи гораздо интересней.
— Все мы недооцениваем собственную жизнь. Самое смешное, что в конечном счете все наши истории — ваша жизнь, моя, жизнь старого Хусайна, — все они одинаковы. На самом деле, сколько ни искать по свету, все сводится к одной базовой истории: о молодости, об утратах, об искуплении. Так что все мы рассказываем одну и ту же историю снова и снова. Разница лишь в деталях.
Он потянулся к кондиционеру.
— Опять жарко стало, да?
— Да, но надо экономить. У нас счета за электричество с каждым месяцем растут.
Мистер Капур со смехом отвел руку от кондиционера.
— Вот за что я люблю вас, Йезад, — вы мои деньги бережете.
Он вскинул руки над головой и резко выбросил вперед, гася незримый мяч. Разложил фотографии по целлофановым конвертам, проверил, закрыты ли они.
— Три фотографии, а столько воспоминаний. И так с каждой — каждая таит в себе целые тома. Нужна только пара хороших глаз, — он сделал движение, будто повернул ключ в замке, — чтобы высвободить магию.
Вышли в полутемный торговый зал. Хусайн ждал у дверей. Стальные жалюзи были заперты на замок. Рама, Сита и поверженный Равана выглядели заброшенными в неосвещенной витрине.
— В одном вы меня теперь убедили, — сказал Капур. — Вы любите этот город не меньше моего. Если не больше. Надеюсь, вы понимаете, почему я решил выставляться на муниципальных выборах.
Йезад кивнул.
— Значит, решено?
— Абсолютно. Я все распланировал. Теперь возьмусь за организацию. Все мои влиятельные друзья на моей стороне. Я тут подготовил нечто вроде предвыборного манифеста, пришлю его вам по электронной почте. Хочу знать ваше мнение.
— У меня компьютера нет.
— Нет? Ну я сделаю вам распечатку. У меня уйма идей для самой кампании.
Одну из них Капур тут же изложил: вместо банальной раздачи листовок он соберет группу помощников, посадит их в фургон с чаем и закусками — нечто вроде чайной на колесах, настоящей чайной, даже со складными стульчиками. Приезжая в квартал, будут останавливаться во дворах, садиках, хоть под лестницами, где место найдется, созывать жильцов и беседовать с ними за чашкой чая.
— Встреча соседей за чашкой чая, чтобы люди вспомнили о необходимости общения, чтобы соседи вместе обсуждали свои проблемы, высказывали свои мысли о жизни, о будущем.
— Блестящая идея, — согласился Йезад, — а что касается «Бомбейского спорта», можете на меня рассчитывать.
— Я и собираюсь. В ближайшие дни обсудим ваши новые обязанности и соответствующее вознаграждение.
И заговорщическим тоном добавил:
— Не забудьте про мой особый чемоданчик, он остается на вашей ответственности. Он будет источником финансирования моей избирательной кампании.
Оба засмеялись, Хусайн тоже улыбнулся, запирая двери, будто радуясь, что хоть кому-то весело. Он с поклоном вручил им ключи, а они пожелали ему спокойной ночи.
Йезад пришел в согласие с миром, почувствовал себя совершенно спокойным — чего с ним давно не бывало. Странно, что на него так подействовали старые фотографии, сначала вызвавшие бурю эмоций. Что-то наподобие лекарства в пузырьке, которое полагается взболтать перед приемом.
На станции он позволил приливу потной плоти внести себя в вагон. Уцепившись за поручень над головой, он все думал о «Джехангир-паласе» и о Хьюз — роуд. Как дороги сейчас воспоминания о доме детства! Он редко вспоминал о нем — к тому времени, как семья съехала оттуда, дом пришел в упадок, крысы превратили подвал в лабиринт ходов и нор, так что семья радовалась, что выбралась из него. Но, оказывается, дом не отпустил его.
Йезад представлял себе капуровские фотографии дома, улицы, узорного ограждения. Капур нравился ему больше, чем когда бы то ни было, он еще лучше понял его — это уж точно. Участие в выборах пойдет на пользу им обоим.
Витая в облаках оптимизма, он чуть не прозевал свою остановку. В последнюю секунду выпрыгнул и зашагал, насвистывая, к дому.
Роксана бросилась к нему из кухни, прижимая палец к губам: у папы был ужасный день, он, видимо, не спал прошлой ночью, и весь день прошел в полубреду.
Стоя у дверей, они услышали Наримана:
— Люси, любовь моя, мой милый кларнетик, дай я сыграю нежную мелодию на тебе…
Роксана подняла брови и прикрыла рот ладонью. Детей надо увести из комнаты, чтобы не слышали… Как странно, руки у папы в покое, а мозг возбужден. Мурад может оставаться на балконе, а Джехангиру придется перенести учебники с обеденного стола в маленькую комнату.
— Здесь больше места, — воспротивился Джехангир, который напряженно вслушивался в прерывистую речь деда, стараясь разобраться в этой словесной головоломке.
— Делай, что я говорю, — шепотом потребовала мать. — Стол нужен для обеда.
Она выставила сына в соседнюю комнату и закрыла дверь. Джехангир надулся — не дали ему разобраться в дедушкиных секретах.
— Приди ко мне и будь моей любимой, — ясно выговорил Нариман, — все радости любви докажут нам…
— Папа, ты будешь обедать? — спросила Роксана, расставляя тарелки.
Он застонал. Йезад посоветовал не трогать Наримана, раз ему сегодня не по себе, пускай лучше отдыхает, и не стоит ему загружать себе желудок.
Она кивнула.
— Кстати, Йездаа, надо завести часы.
Мурад с балкона услышал ее слова. С нарочитым безразличием прошел мимо родителей, юркнул в кухню, подставил табуретку, забрался на нее и открыл стеклянную дверцу. Пошарив под маятником, нашел блестящий хромированный ключ и вставил в часы.
Йезад шел по коридорчику в сортир и услышал скрип пружины.
— Ты что это делаешь?
— Часы остановились, — ответил Мурад.
Йезад молча снял сына с табуретки и потащил его в маленькую комнату к Роксане.
— Я его убью, — негромко сказал Йезад. — Прямо сейчас, на твоих глазах. Возьму и убью.
— Успокойся, Йездаа, — всполошилась Роксана, — объясни мне, что он сделал?
— Заводил часы.
Роксана попятилась-от взбучки за такое преступление Мурада трудно уберечь.
— Подожди, давай спросим, почему он это сделал, если прекрасно знает, что нельзя. Скажи нам, Мурад.
Мурад вызывающе молчал. Джехангир следил за этой сценой, съежившись за столиком в углу.
Роксана предприняла еще одну попытку:
— Ты же знаешь, как дороги папе эти часы. Зачем ты трогаешь их? Я прошу, скажи мне!
Мурад заколебался:
— Хотел помочь папе. Он приходит с работы усталый.
— Ловко придумано, — буркнул Йезад, — но номер не пройдет. Мог сотню дел сделать, чтобы помочь мне, так нет, ему надо выбрать именно то, что запрещено!
Ради спасения сына от кары Роксана притворилась, будто верит его объяснению:
— Помогать отцу хорошо, Мурад. Но раз ты провинился, попроси прощения у отца. Ты знаешь, как дороги ему эти часы, ты слышал историю про них.
— Что за история? — спросил Джехангир.
— Без фокусов, Джехангла.
— Нет, правда, папа, я не помню историю про часы!
— Может быть, — поддержала его Роксана, — он был еще маленький, когда ты ее рассказывал?
Она знала, что, если Йезад начнет рассказывать, значит, кризис миновал.
— Это правда, я не помню никакую историю про часы, — стоял на своем Джехангир.
— Эти часы висели в папиной квартире в «Джехангир-паласе», — начала Роксана. — На кухне. Это подарок от президента банка папиному отцу за его храбрость.
Йезад поправил жену:
— На пластинке выгравировано: «В благодарность за примерную храбрость и честность при исполнении служебных обязанностей».
И перешел к изложению событий, как и надеялась Роксана.
— Мой отец был главным кассиром. Раз в неделю он в сопровождении вооруженного охранника доставлял наличность из своего отделения в центральное здание банка. В те времена так было принято. А это событие произошло в последние месяцы Второй мировой войны.
— Сколько тебе было лет? — спросил Джехангир.
— Меня тогда еще на свете не было. Ну так вот, в тот день мой отец вместе с охранником по имени Далип Сингх везли деньги в такси. Вдруг — ужасающий взрыв, будто весь город взлетел в воздух. Небо обрушилось на город смертью и разрушением. Взрывы следовали один за другим, никто не понимал, что происходит. Люди метались, крича, что это вражеские бомбардировщики прорвались к Бомбею. В несколько минут улицы оказались погребенными под обломками и мертвыми телами. Таксист так перепугался, что выпрыгнул из машины и с криком «Бхаго, бегите!» помчался куда глаза глядят. Тогда и Далип Сингх поддался панике и тоже убежал, забыв оружие в машине.
Мой отец остается один-одинешенек, в руках чемодан с пятью миллионами рупий, ни транспорта, ни охраны, на улицах полный хаос.
Мысли, одна другой страшней, приходили ему в голову. Если плохие люди догадаются, что у него в чемодане целое состояние наличными, его могут убить, и никто ничего не узнает. Или он может погибнуть при следующем взрыве — а они все продолжаются. Действительно, погибли сотни людей, их трупы так и не обнаружились. «Если я погибну, — испугался мой отец, — в банке могут подумать, что я воспользовался ситуацией и убежал с деньгами». Это страшило его сильнее всего — мысль, что он может потерять доброе имя.
— А не мог он укрыться в магазине или в доме? — спросил Мурад.
— В домах, в магазинах — везде заперли двери. Народ ведь думал, что в город вступил противник. Отцу оставалось только одно — пробираться к банку. Он читал молитву «Ятха аху варья» и шел дальше.
Он шел осторожно, прятался под арками, в крытых галереях и до банка добрался только через несколько часов. Двери банка тоже были заперты. Отец барабанил в дверь, звал и кричал, пока не появился охранник. Он узнал отца, который каждую неделю приезжал в банк с деньгами, и сразу впустил его.
— Но что это были за взрывы? — спросил Джехангир.
— Сейчас объясню. Понимаешь, тогда шла война, и в порту стояли два британских судна, груженные боеприпасами. Произошла авария, корабли взорвались в порту, и снаряды полетели на город. Масштаб бедствия выяснился только позже, в тот день погибли тысячи людей.
В банке оценили храбрость отца, его решительность, но превыше всего — его честность. Когда на ежегодном собрании его награждали часами, президент выступил с речью, он говорил о храбрости моего отца, а потом сказал: как часы должны точно показывать время, так поступок мистера Ченоя должен считаться точным определением того, что есть честность.
Йезад помолчал.
— Когда ваш дед оказался в смертельной опасности, он боялся не жизни лишиться, а своего доброго имени. Рассказывая мне эту историю, он всегда заканчивал ее словами: «Помни, у тебя все могут отнять, но никто не может отнять у тебя порядочность, если ты хочешь оставаться порядочным человеком. Утратить порядочность можешь только ты сам, своими поступками».
— Пусть слова папиного отца навсегда запомнятся вам, — сказала Роксана. — Понятно?
— Да, мама, — сказал Джехангир.
— А ты, Мурад?
Он кивнул.
Тишина в квартире. Семья заснула уже с час назад, и вдруг Нариман заговорил.
Роксана молила Бога, чтобы отец умолк, прежде чем проснется Йезад.
Но отец повысил голос:
— Ты позоришь само понятие отцовства! Когда ты называешь шлюхой женщину, которую я люблю, когда ты называешь этот дом ранвадой, борделем, потому только, что я пригласил ее в гости, я теряю всякую надежду найти общий язык с тобой!
Йезад вскочил с кровати.
— Он сказал ранвада?
— Тише! Он, видно, спорит из-за Люси со своим отцом…
— Но ребенок не должен слышать такие слова!
— Не волнуйся, Джехангир спит.
— Ты проверяла?
Роксана на цыпочках подошла к двери и улыбнулась: сын крепко спал.
— Господи, что еще выкрикнет твой отец? О жизни Наримана Вакиля роман можно написать, но она у него отнюдь не детская сказочка.
Он улегся на спину, ворча, что теперь ему до утра не заснуть. Она положила руку на его грудь, погладила по волосам, убаюкивая, как ребенка.
Голос Наримана перешел в тихое бормотание. Джехангир внимательно слушал, подперев голову рукой. Он был доволен, что вовремя закрыл глаза и мама не заметила, что он не спит. Не хотелось ему пропустить ни слова из дедушкиных разговоров во сне, это единственный способ что-то узнать. Потому что каждый раз, когда он спрашивает родителей, ему советуют не совать нос во взрослые дела.
— Сойди с парапета, любовь моя, — умолял дедушка. — Прошу тебя, Люси, на парапете не поют. Сойди вниз, дорогая моя, стань рядом со мной, и мы споем вместе…
Дедушка волновался все сильнее.
— Мне страшно. Люси, сойди с парапета, любимая…
Джехангиру тоже было страшно, что дедушка опять разбудит папу. Может быть, взять дедушку за руку, как дедушка его брал в ту ночь, может быть, дедушка успокоится…
Но дедушка тихонько запел: «О прошлом тоскуя, мы вспомним о нашей весне…» Наверное, Люси его послушалась. Джехангир опустил голову на подушку и стал задремывать под тихое пение, так и не поняв, на каком парапете стояла та девушка и почему дедушка так испугался?
