Когда на нашем белоснежном лайнере появилась большая группа немецких туристов, Василий Петрович Ляпкин занервничал.

Нет, внешне он виду не подавал, наоборот – лучезарно улыбался и так задушевно повторял «Гутен таг! Гутен таг!», что вновь прибывшие не могли сдержать ответных улыбок, особенно дамы. При этом Василий Петрович гостеприимно тряс совершенно лысой головой, вытирая белоснежным платком струящийся по гладко выбритому лицу пот.

Так отчего же нервничал Василий Петрович, администратор пассажирской службы? Ох, было, было от чего занервничать…

Когда Ляпкин впервые взошел по трапу на борт нашего судна, оно обслуживало французскую туристическую фирму. Новоиспеченный администратор честно признался, что с французским у него дело обстоит не очень хорошо, вернее – очень нехорошо, точнее – никак. Попытки капитана выяснить, какой умник прислал на должность администратора пассажирской службы глухонемого (а как еще назвать человека, который ни сказать, ни понять другого не может?), разбивались о ледяную стену молчания; известное дело – стояли «застойные» времена. Так и остался Василий Петрович на судне, взяв на себя ночные вахты на радость коллегам и для собственного же спокойствия. Какое такое общение ночью? Ночью люди спят, а если и задержится допоздна на ногах какой-нибудь пьяненький французик, так ему Василий Петрович, прямо скажем, ни к чему. Ему в такой момент Наташу подавай или Олю, а старик с головой, напоминающей огромный бильярдный шар, ему совсем не интересен.

… Счастливо устранившись от общения с пассажирами, Василий Петрович тем не менее о своей репутации не забывал. И немного поразмыслив, он нашел отличный (так ему тогда показалось) выход из создавшегося положения.

– А кто в нашей службе владеет немецким языком? – как бы между прочим спросил за обедом в кают-компании Василий Петрович одну из своих юных коллег.

Оказалось – никто. Вернее, двое малость знали немецкий, слегка разговаривали, но чтоб сказать «владею» – этого не было.

– Жаль, – осмелел Василий Петрович. – Очень жаль! Так иногда хочется пообщаться на немецком.

– А вы немецким владеете? – заинтересованно спросила собеседница.

– В совершенстве! Как русским! – рубанул Ляпкин.

А на судне много не нужно – уже на следующий день вся команда, включая капитана, знала, что в коллективе пассажирской службы появился специалист по немецкому языку. Осмелев окончательно, Василий Петрович за вечерним чаем вслух посетовал на отсутствие разговорной практики.

– Ведь язык – как музыка, – благодушно вещал Ляпкин, – неделю не поговоришь – что-то потеряешь.

Кают-компания сочувственно поддакивала… Теперь, читатель, тебе понятно, отчего при появлении немцев забеспокоился Василий Петрович? Он, бедняга, чувствовал: быть беде! И оказался прав на все сто, как любил говорить судовой плотник Кузьмич…

На шумной беспроигрышной лотерее, которую в каждом круизе проводили «фирмачи» в музыкальном салоне, один очень толстый немец из Гамбурга выиграл балалайку. Ну выиграл и выиграл, скажете вы, эка невидаль! А Ляпкин здесь при чем? А вот сейчас узнаете.

Герр Шмидт – так звали толстого немца – решил на этом русском музыкальном инструменте увековечить имена всех свидетелей его триумфа, для чего уже на следующее утро, вооружившись фломастером, пыхтя и отдуваясь, шастал по судну с балалайкой в руках, и как встретит кого – сразу с просьбой:

– Битте, автограф!

И протягивает фломастер, а балалайку перед собой держит. Где только этот толстяк силы черпал, чтоб целыми днями – с палубы на палубу, с палубы на палубу, вверх – вниз, вверх – вниз?

Вскоре вся балалайка покрылась самыми разными закорючками к безграничному счастью ее хозяина. Но проходит какое-то время, и герр Шмидт обнаруживает, что автографы на балалайке начинают блекнуть и смазываться. Повышенная ли влажность сыграла здесь свою негативную роль или постоянное цапанье балалайки потными руками туристов при начертании автографа – не важно. Главное, что многодневный труд пошел насмарку. И делится герр Шмидт этим неприятным открытием со своим соседом по каюте герром Шнитке, а герр Шнитке, не будь дураком, и говорит:

– Что это вы, герр Шмидт, нервничаете понапрасну? Дело выеденного яйца не стоит – спасем автографы!

– А как? – с надеждой спрашивает толстый Шмидт.

– А так, – отвечает умный Шнитке. – Попросите в службе сервиса покрыть вашу замечательную балалаечку бесцветным лаком поверх автографов – и дело с концом!

Горячо пожав руку находчивому соседу по каюте, герр Шмидт, несмотря на позднее время, бросился со всех ног в бюро информации…

Пожелав Ляпкину счастливой вахты, молодая администраторша пошла отдыхать. Василий Петрович, достав из нижнего ящика стола прошлогодний «Огонек», только было полез в карман за очками, как перед ним возник очень возбужденный немец, который, потрясая балалайкой, начал что-то быстро и взволнованно говорить. Василий Петрович внимательно выслушал беспокойного туриста, ни разу (как вы, очевидно, понимаете) его не перебив, после чего взял из его рук инструмент, внимательно осмотрел со всех сторон и жестко произнес:

– Яволь! – И глядя немцу прямо в глаза, добавил кратко: – Морген! – и положил балалайку на стол.

Толстяк что-то радостно залопотал и, успокоенный, пошел к себе в каюту, а Василий Петрович послал заспанную дневальную за судовым плотником…

Леопольд Кузьмич – народный умелец, мастер на все руки – сладко спал в ореоле легких паров самогона собственного изготовления (других напитков он, натурально, не признавал) и был, мягко говоря, не слишком обрадован бесцеремонным тормошением собственного тела. Открыв глаза, он недовольно прищурился и сумрачно спросил дневальную:

– Чего надо?

– Василий Петрович просил срочно явиться в бюро информации, – скороговоркой сыпанула та и убежала.

«Чего это Лысый задумал на ночь глядя… – бурчал, одеваясь, Леопольд Кузьмич. – Дня ему не хватает?..»

– Извини, Кузьмич, что побеспокоил, но дело срочнейшее! – пожимая плотнику руку, заявил Ляпкин. – Смотри, что подлецы натворили: выиграл человек прекрасный сувенир, думал в своей Германии похвастаться нашей балалайкой, так они, туристы эти, из зависти, видать, всю ее перепачкали.

Только что мне немец этот толстый жаловался, чуть не плакал. Сделайте что-нибудь, просит, чтоб этот позор уничтожить, ведь завтра уже на берег сходить, – как я с такой запачканной балалаечкой домой явлюсь, стыдно перед соседями! Так что ты уж, дорогой, придумай, как ее обновить, руки-то у тебя золотые! Нужно немцу ее завтра утром вручить.

Кузьмич Василия Петровича, можно сказать, уважал, поэтому без лишних слов взял инструмент, пообещав, что утром балалайка будет на все сто!

– Я, Кузьмич, к этому времени уже сменюсь, так ты ее Надежде Алексеевне отдай, она меня сменит. Скажи: мол, толстый немец за ней, за балалайкой, явится, пусть отдаст.

– Сказал – все будет о'кей! – окончательно успокоил его Кузьмич и пошел к себе в плотницкую.

Мастер – он мастер и есть! Леопольд Кузьмич тщательно ошкурил балалайку с помощью наждачной бумаги, в отдельных местах нанес тончайший слой шпатлевки, обождал, пока она высохнет, и уже после этого нанес слой мебельного лака. Немного подождал и второй слой нанес. Балалайка засияла! Удовлетворенно хмыкнув, Кузьмич отправился досыпать, а утром, как и обещал, вручил балалайку сменившей Ляпкина ничего не подозревавшей администраторше.

– Отдашь толстому немцу, – бросил, уходя, плотник.

Не прошло и десяти минут – является герр Шмидт. Признав в нем по описанию Кузьмича «нужного» немца, Надежда Алексеевна протягивает ему балалайку. Толстяк ее не берет и требует свой инструмент. Послали за Кузьмичом. Создавшейся ситуацией заинтересовался проходивший с обходом судна капитан.

– Твоя работа? – спрашивает он подошедшего Кузьмича.

– Моя! – с гордостью отвечает народный умелец.

– Кто дал команду? – продолжает интересоваться капитан.

– Лыс… э-э-э… Василий Петрович.

– А-а-а, – протянул капитан и недобро прищурился: – Наш знаток немецкого языка? Тогда все ясно!

Кое-что начал уже понимать и герр Шмидт, из-за чего срочно вызвали врача, дали что-то успокоительное… А тут уже благо и трап опустили, по которому дюжие матросы бережно свели впавшего в прострацию Шмидта и передали в объятия встречающей его жены. От балалайки он категорически отказался и прокричал в сторону судна нечто, от чего доброе лицо фрау Шмидт покрылось багровым румянцем.

Балалайку по акту передали в судовой киоск. Ничего не подозревающего Василия Петровича, который в это время подошел к бюро информации, не на шутку осерчавший Кузьмич громко обозвал «старой перечницей» и еще вдобавок «лысым козлом», после чего Ляпкин, почувствовав, что произошло что-то ужасное, мгновенно ретировался и заперся в каюте.

Когда судно пришло в Одессу, он с чемоданом в руке сбежал по трапу, ни с кем не простившись.

Герр Шмидт теперь всем рассказывает о русских жуликах, подменивших его балалайку с автографами. А Василий Петрович с флота ушел. Говорят, работает в бюро путешествий и экскурсий. Охранником…