…От Венславовича Поташов потащился обратно в штаб.

Последнюю неделю неприятности валились на секретаря парткома одна за другой.

Сначала ему натурально плюнули в лицо. Пару дней назад «уазик», на котором он выехал в город за покупками, притормозил у оживленного перекрестка. И пожилая афганка без паранджи (видно, образованная — учительница или врач, раз не блюдет шариата) подошла к машине и, не говоря лишнего, через опущенное по случаю жары боковое стекло ловко харкнула, угодив Поташову в нижнюю губу. Точно парализованный, подполковник с полминуты не мог закрыть рта, а когда пришел в себя и, содрогнувшись от омерзения, заорал: «Сука!» — афганки простыл и след.

Вчера проклятый Рокфеллер опять устроил концерт у дверей его комнаты.

А сегодня на секретаря «повесили» мальчишку, которого черти понесли на минное поле.

Если бы это было все…

Пока полк был на «боевых», Поташов слетал в Союз и привез из ашхабадской учебки молодое пополнение. И надо же такому случиться: среди ста двадцати нормальных русских, украинских, белорусских, узбекских и прочих хлопцев надежных национальностей в команду затесался рядовой Ойте. Немец. И в придачу — меннонит.

Такой свиньи Поташову еще не подкладывали.

И все потому, что в Ашхабаде секретарь принимал команду наспех — на сборы отвели только день.

Узнав лишь вчера, во время беседы с молодым пополнением, всю подноготную рядового Ойте, секретарь мысленно, но от души пожелал замполиту ашхабадской учебки переболеть брюшным тифом. Потому что тот, подлец, не мог не знать про немца и про меннонита. Но наверняка — да какое там наверняка, точно! — из-за нехватки людей подсунул в афганскую команду Ойте, чтобы не сорвать плана по укомплектованию 40-й армии личным составом.

…В середине 80-х слабый ручеек советских немцев, потянувшихся обратно на историческую родину, стал превращаться в бурный поток, который уносил их в Западную Германию. И там, по другую сторону уже порядком обветшавшей, но все еще неприступной Берлинской стены, должно было оказаться как можно меньше людей, которые могли бы вымести сор из избы… Вот почему Директивой Главного политического управления в Ограниченный контингент советских войск в Афганистане запрещалось направлять не только немцев, но и евреев, греков, а также прочих потенциальных эмигрантов, отъезжавших на постоянное место жительства в неприятельский стан.

Что же касается меннонитов… Хоть и не видел никогда секретарь парткома в армии людей послушнее и честнее, чем верующие-протестанты, ни с кем не было мороки больше, чем с ними. Потому что большинство баптистов, пятидесятников и меннонитов наотрез отказывались брать в руки оружие.

В лейтенантские годы по молодости и глупости Поташов, бывало, пытался наставить таких солдат на путь, который считал истинным. Пробовал он делать это при помощи доводов, почерпнутых из политиздатовского «Справочника атеиста». Не помогал справочник — звал на подмогу сержанта, умеющего вызывать своим ласковым голосом у молодого солдата дрожь и откровенничать, почти не оставляя синяков… Лишь однажды Поташову удалось таким образом заставить одного новобранца прицепить к ремню штык-нож, когда тот стоял в наряде по роте. Но случай этот так и остался у подполковника первым и последним. А чтобы меннонит взял в руки автомат да еще стрельнул…

Таких тоже запрещалось направлять в 40-ю армию.

Но Ойте оказался здесь.

Кто допустил? Кто недоглядел? Кто?

Ясное дело — тот, кто принимал молодое пополнение в Ашхабаде.

«Виноватых бьют!» — подобно многим большим и маленьким армейским начальникам любил время от времени бросать в лицо подчиненным секретарь парткома. И что теперь ждет его самого, представлял даже слишком хорошо.

Поташов уже видел и, конечно же, слышал, как, ежесекундно дергая большой головой на тощей багровой шее, отматерит его командир полка. Как, взмокнув от двухчасового ожидания в приемной, он боком протиснется в дверь кабинета начальника политотдела дивизии и, низко склонив голову, замрет у порога. А грузный начпо, высморкавшись в кусок туалетной бумаги (он не признавал носовых платков и всегда держал для своего капризного носа в ящике стола целый рулон), ехидно протянет:

— Бдительность потерял? Ты куда заменяться из Афгана хотел? В Одесский? В Забайкальский военный округ поедешь!

…Худо становилось Поташову при одной мысли о таком приговоре, когда вставало перед его глазами одно название этого гиблого округа… ЗабВО — зловещая аббревиатура, которую офицеры не желали расшифровывать иначе, как «Забудь Вернуться Обратно»… Последние пять лет перед пенсией — в бурятских или читинских степях? Из-за Ойте?

Если бы он исчез, растворился, как сон, провалился под землю, этот немец и меннонит! Но он существовал: дышал воздухом, ел, спал и бегал в сортир, похожий на маленького верблюжонка — сутулый, губастый и горбоносый, с оттопыренными ушами и растерянными печальными глазами под белесыми ресницами.

Таким запомнил его Поташов, когда, беседуя с молодым пополнением, вдруг с ужасом обнаружил, что перед ним — неразорвавшаяся бомба. И эта бомба грозит разнести вдребезги его мечту о теплом и тихом гарнизоне на юге Украины и зашвырнуть Поташова за Байкал — туда, куда ссылали когда-то декабристов.

Подполковник помнил, что радиотелефонист третьего класса рядовой Ойте назначен в роту Фоменко.