Бой, которого не было
(январь 1986 года, Нарай)
Уже два дня, как перебили в засаде взвод первой роты. Вот уже третью ночь, как мы находимся в тревожном ожидании. Хотя в этих горах и в этой стране ты круглые сутки в тревожном ожидании. Но тут случай особый — где-то рядом бродит по горам довольно дерзкая и, судя по всему, опытная группа «духов». А может, и ушла уже давно — до Пакистана-то рукой подать…
Не знаю, бродит ли в поисках этих «духов» кто-то из наших — во всяком случае, нам никаких команд на этот счет не поступало. Только усилить бдительность и ждать. А сколько ее еще усиливать-то? И как? Пялишься, пялишься в темноту… Хорошо хоть снег повсюду — видно хорошо. Так ведь и нас тоже…
Наш второй взвод — крайний левый фланг роты. Или крайний правый — это смотря в какую сторону глядеть, где считать «фронт»… Но крайние мы по-любому. Перед нами только поросшие деревьями склоны внизу, да чуть поодаль немного нависающая над нашей горкой небольшая высотка. Почему туда никого не посадили, не знаю. Наверное, потому, что снегу там вообще по пояс. А может, просто внимания не придали — прыщ и прыщ…
Позиции взвода разбросаны по лысой вершине горки. У самого склона, под единственной елкой, обосновались я и Олег Никулин. Мы уже год, наверное, как «боевая двойка». Елка эта нам сразу приглянулась — между корней выкопали подобие норы, всяко легче долбить, чем простую породу. Опять же снег по фигу, да и психологически — все не под открытым небом. И нагреть эту «норку» кое-как можно — тем же спиртом от сухпая. Или думать, что нагрел. Номер «полулюкс», в общем…
«Люкс»-то у взводного с Зуем, замкомвзвода нашим. На них первые дни молодые изрядно поишачили с саперками, да и гранат не пожалели. Зато теперь у них почти блиндаж — сверху укрыли плащ-палатками, тащатся. Ну и слава богу — вылезать им оттуда не особо охота, да и блиндаж этот почти на противоположной стороне горки. Так что нашу сторону взводный особо не кантует, предоставив рулить тут мне.
Чуть ближе к вершинке — наш с Никулиным окоп. Точнее, теперь окоп; сначала-то просто выдолбили чуть-чуть да камнями обложились. Но за два дня после гибели ребят из первой роты углубились основательно.
По окружности горки еще несколько таких же позиций понаделано, только, в отличие от нас с Олегом, парни там же и живут. Усов с Храповым, Саня Календа — «ветеранчики». Гаврюша с Овечкиным — «шнуры». Кахрамон с Серегой Сергеевым — наши.
На вершине — позиция «Утеса». Там Дядя с Петрухой и приданный им в подмогу «молодой» Ходжа, узбек из Ферганы. Вообще-то он Хужанбердыев, но это ж кто такое выговорит? Зовут, правда, Уктам. Дык, много чести «шнуру» по имени зваться. Мне-то просто подвезло быть его командиром отделения, потому и знаю. А то докопается замполит: «Всех ли в отделении знаешь? Ведь положено!» А я ему: «Хужанбердыев Уктам Каримович. 1967 года. Город Фергана, парикмахер!» Мне не привыкать такие труднопроизносимые имена запоминать. Наш-то Кахрамон Абдельазизович Мираипов — тоже в моем отделении. О как, навсегда засело в голове. Спасибо, товарищ замполит, за тренировку памяти!
Правда, Кахрамону почему-то за полтора года никакого прозвища или хотя бы русского эквивалента так и не подобрали. А этот Ходжой стал моментально. Ходжа коренастый, крепкий такой пацан. Чувствуется, что не из тихонь. Не знаю уж, как он парикмахером заделался… Пришел из сержантской учебки ашхабадской, в ноябре только.
Первое знакомство с ним навсегда запомнил. Его ко мне в отделение «стрелком-санитаром» определили. Формальность, конечно — на боевых кто рядом окажется, тот и «санитар». Санинструктор роты — другое дело… Но тут как раз занятия по оказанию первой помощи. Кому по десятому, а кому и по первому разу. Потом медик батальонный, что занятия проводил, начинает опрос:
«Пулевое в руку без видимого повреждения кости. Ваши действия?»
«Сквозное в область груди…»
«Подрыв с повреждением нижней конечности…»
Кто бойко, кто не очень, отвечают пацаны про шины, промедол, ИПП, остановку крови. И все больше про жгуты, про то, чтоб поближе к ране, чтоб записку со временем наложения и т. п.
Доходит очередь до Ходжи:
— Ранение в голову. Ваши действия?
Без колебаний:
— Жьгут, таварыш каптан!
Медик оторопел:
— Куда жгут?
Секундное замешательство:
— Шею, таварыш каптан…
Так Ходжа перестал числиться стрелком-санитаром.
Всего-то месяца три с тех пор прошло, но последнее время уже нет-нет зубы да покажет — надоело ему «летать». Ох, не повезет кому-то в феврале… Из таких злые «ветераны» вырастают. Даже порой своих «подпрягать» пытается. Хотя всего-то вторые боевые у него, а парни уж с августа ходят. Но пока, как ни крути, он «молодой» и службу тащит на горке как «молодой».
Да у Петрухи с Дядей особо и не подуркуешь. Особенно узбеку… Дядя добрый-добрый, увалень-увальнем, а кулак-то размером с гирю. Как даст с высоты под два метра, и не забалуешь… Мышцы-то на костяк мамонтиный наросли уже. Последнее время не косят Серегу с положенной при его росте полуторной пайкой. Дядя в расчете «Утеса» первый номер. Он хоть и дембель, но таскает станину, самую тяжелую и неудобную часть пулемета. Хотя на стрельбище пару раз и весь «Утес» на спор поднимал.
Дядей он в этих самых горах стал, на первом Алихейле, в декабре 84-го. Его тогда как раз только перевели к нам из саперной роты. Там до такой степени затумкали доброго русского богатыря местные дембеля-казахи, что на огромном его теле, казалось, места живого не осталось, синяк сплошной. А ведь любого из них толкни Дядька посильнее, из палатки улетел бы. Да куда там — традиции, блин, армейские…
На ту алихейльскую операцию Дядя пошел вторым номером расчета «ПК» с Саней Ивановым. Того тоже к нам перевели недавно откуда-то, но, в отличие от Дяди, как раз за «неуставняк» — весной уж домой Сане было. На первый взгляд был Иванов спокойным, но взрывался порой с ходу. И когда взрывался, рука у него была ох тяжелая. Может, от того взрывался, что частенько по ночам я его в палатке со шприцем видел и с глазами стеклянными…
Опять «попал» Дядя «на мероприятие». Точнее, Серега Екимов попал, он тогда еще Серегой был… На какой горке ни заночуем, Иванов сразу его за дровами посылает. А тот и рад — сам-то тепло тоже любит безгранично. Только дрова закончатся — опять Серега на склон урывает. С каждым разом все дальше и на дольше. Они как раз рядом с нами с Мордвином сидели. Только и слышно было всю ночь:
— Эй, дядя, ты живой там? — кричит развалившийся у костра Иванов.
— Угу… — раздается откуда-то с самого низу, из-под горы, медвежий бас.
— А хера ли так долго-то, дядя? Погаснет — вешайся!
Это кричит Саня, у которого росту-то метр восемьдесят не будет, да и в плечах не молотобоец совсем.
В ответ снизу раздается только кряхтенье, пыхтенье, треск — и впрямь словно медведь по чаще лесной шарится.
— Эй ты, дядя, хорош там, давай сюда уже, зае…л ты… Бегом давай!
И вот, спустя еще минут 15, на склоне показывается громадная фигура, несущая просто непередаваемых размеров гору дров. Чуть ли не стволы целые. Кряхтит, сопит, сопли замерзшие до земли…
— Ну, ты, блин, даешь, дядя!
Саня не может скрыть в голосе восхищение. Что, впрочем, не мешает ему наградить «дядю» парой пинков. Как же — заставил «дедушку» волноваться…
Так и повелось с тех пор с легкой руки Иванова: Дядя и Дядя. Многие даже забыли его имя. А он не обижался — добрый был, спокойный… Если на кого и набычится бывало — так только на среднеазиатов наших. Не забыл, видать, молодости в саперной роте.
Петруха, второй номер при «Утесе» — из Белоруссии, вроде из Западной, или с Украины. Короче, с запада откуда-то. Говорок у него своеобразный такой. И характер — тоже.
Петруха нашего призыва, но к нам его из охранения перевели совсем недавно. Чего-то он там залетел, а у них в охранении это наказание такое — в роту. И правда — в ротах-то своих «крутых перцев» хватает. Да и с охранения на операции в горы-то мало кто ходит. И каково оно, под конец службы начинать… Тем более что и в ротах-то подход к таким залетчикам «индивидуальный»: все норовят запихнуть куда потяжелее — отделение «АГС» или минометный взвод. Чтоб не просто в горы ходить, а еще и железа на горбу тащить побольше. Вот и угодил Петруха в минометный взвод. А там к тому времени узбеки нашего призыва шишку держали. Как раз я стал невольным свидетелем, как «знакомство» у них складывалось.
Не помню уж зачем, пошел я к минометчикам в палатку. Еще из тамбура слышу какие-то странные звуки — то ли шипенье какое, то ли визг, скрип. Вхожу, в дальнем углу палатки стоит Петруха с топором. (Видно, из тамбура заднего взял, где дрова лежат — в палатках уже топить начали.) А перед ним Давлетов и Исмаилов — шипят что-то по-своему, но приблизиться не решаются. Остальные в стороне сгрудились, не лезут.
— Ну что, обезьяны, давайте! Кто первый подойдет, тому первому башку и расшибу!
Видно, не захотели «крутые узбеки» при постороннем лицом в повидло падать. Жить-то хочется, а по Петрухе видно — точно расшибет. Прошипели что-то типа «вешайся» и отвернулись от него. Так, видать, и нашла коса на камень — перевели от них Петруху к нам во взвод. Но после этих разборок счет у него к узбекам имелся серьезный…
В общем, повезло Ходже с напарниками на боевых. Оба «интернационалисты» — дальше некуда. Закаленные, так сказать, жизнью.
И вот уже которую ночь тащит Ходжа службу «на воздухе» — не пускают его Петруха с Дядей на позицию. И присесть не дают. И днем поспать толком. И не знаю уж, насколько адекватно оценивает действительность который день несущий «вахту» боец. Ну, не вмешиваться же мне в «воспитательный процесс» — да и было б за кого… К тому же все равно не спится нам всем эти три ночи.
И вот топает Ходжа по горке. Снег под сапогами хрум-хрум… Холодно. Воздух морозный, аж звенит, кажется… В сторону блиндажа взводного шагов 15 — хрум-хрум…
Холодно. Все пытаемся с Олежкой угреться в своей норе — ни хрена не выходит. Раньше получалось — теперь ни в какую…
Дембель в опасности. Не спится. Интересно, а Дядя с Петрухой хрючат?
— Дядя!
— А?
— Х… на! Добрый я?
— Да иди ты, Артемыч…
Хрум-хрум… Ходжа возвращается к «Утесу».
Задолбались мы с Никулиным — спать не спим, затекает все, мерзнем. Вылезли из норы, пошли в свой окоп. Теперь Ходжа вообще у нас над головами хрумкает.
Когда с кем-то столько боевых вместе прошел, сколько мы с Никулиным, когда в одном окопе, на одной позиции не раз и не два сидел; когда и вода, и сухпай — все на двоих (да что там вода — в туалет-то только вдвоем ходишь), — тогда начинаешь человека по-другому чувствовать. Настроение его, эмоции, намерения. Особенно когда этот человек такой взрывной, эмоциональный, как Никулин. С ним пока чаю котелок выпьешь, он тебя раз двадцать пошлет. Такая у него фирменная реакция: только скажи чего не так: «Да пошел ты на х…, да пошел ты на х…, да пошел ты на х…»
И вот, чувствую я, мается Олежка. Тягостно ему сидение это и напряженное бесконечное ожидание. Скучно ему. Задумал чего-то, по глазам вижу, по выражению лица его хитрованского. Хоть и ночь. Да и понимаю его прекрасно — это ж дураком станешь так, с утра до вечера… Тоска…
Хрум-хрум…
— Ходжа, если «духов» заметишь, твои действия?
— Стрэляю!
Так. Похоже, начинаю догадываться, что задумал Никулин.
Хрум-хрум… Опять удаляется Ходжа в сторону взводного.
Олег берет со дна окопа палку какую-то — и как швырнет ее вниз по склону! Шмяк! Воздух морозный, тишина мертвая — все слышно.
Ходжа замер на ходу, оборачивается к нам.
— Ходжа! Ты слышал?
— Да.
— А чего думаешь?
— Нэ знаю.
Все ясно, чего Олежка удумал. Будет теперь над Ходжой прикалываться и нервы тому щекотать. Опять же если что, будет повод по башке ему надавать. Тоже развлечение, заодно и согреемся.
Вяло, скорее для порядка, пытаюсь отговорить Никулина. Но, получив в ответ привычную уже очередь: «Да пошел ты на…, да пошел ты на…», расслабляюсь. Занимаю место в партере.
Минут через пять повторяется та же история.
Тут уж и я впадаю в азарт — следующую палку запускаю в сторону елок сам. Палок у нас с Никулиным много, дури тоже хватает. Ходжа так просто не ведется, но с каждой попыткой «градус» напряжения повышается.
— Ты че, чмо, вообще, что ли, мышей не ловишь? Не слышишь, что ли, там шуршание какое-то? Там точно приближается кто-то!
В какой-то момент случается то, что должно случиться: Ходжа «ломается».
— Ходжа, ты слышал?
— Так тошна! «Духы»!
— Ну и чего ты? Твои действия?
Ходжа выпускает в сторону непонятных звуков очередь. Туда же лепит Никулин из «эсвэдэшки», а я, словно одурманенный первыми звуками выстрелов, раздавшихся в ледяном воздухе, выскакиваю из окопа и с бедра засаживаю в елки на склоне всю сорокапятку своего «АКСа».
Что тут началось! Мы и не предполагали такого с Олегом. Такое впечатление, что пацаны только и ждали, чуть ли не с пальцами на спусковых крючках сидели.
Сразу же после нас начинается пальба на противоположном фланге — там сидит третий взвод. Тоже больше половины наш призыв — и тоже, видать, маются ребята. Чуть позже оживает небольшой хребет, протянувшийся от нашей горки вниз, в сторону роты. Там, прикрытый с обеих сторон нами и третьим взводом, сидит «шнуровский» взвод Толяна Кочетова. Где-то там берлога Пахома, балдеющего среди полутора десятков «шнуров» при отсутствии какой бы то ни было за них ответственности.
Пахом серьезный боец в отличие от нас с Никулиным. Настоящий «дед». Положено дембелю спать — он и спит. Подумаешь, холод, подумаешь, зима — раз служба идет, так что ж солдату не спать? А то какой пример молодежи?
Саня вспоминал потом, что при звуках совершенно безумной стрельбы, начавшейся абсолютно неожиданно и со всех сторон сразу, сквозь сон решил: «Шандец, приплыли!» Схватился за винтовку, выкатился из своей берлоги — и первое время даже не мог понять, что происходит, потому что стреляли мало того, что со всех сторон, так еще и в обе стороны от хребта и с обоих его флангов. Представляю себе, каково это должно казаться спросонья и без понятия об истинной сути и первопричине происходящего…
Эффект превзошел все наши с Никулиным ожидания. Развеяли напряжение, блин… расслабились! Чего теперь делать-то?
В безумной стрельбе наступает передышка — то ли команд каких ждут, пережив первый всплеск дури, то ли перезаряжают все. А может, доперло, что по ним вроде не стреляет никто.
К нам подлетает Кондрат.
— Че было-то?
— Да Ходжа вроде на склоне «духов» углядел. Правда, Хужанбердыев?
А куда он денется-то. Попробует сказать, что нет, — так ему первому и влетит. Сначала от взводного, ну а потом уж…
— Так тошно, таварыш старшы лэтенант!
Кондрат с подозрением косится на склон и уж собирается сказать что-то, но тут замечаем, что, как и два дня назад, в мой день рождения, со стороны роты чешут ротный с замполитом. Только тогда лица у них были напряженные, а сейчас скорее возбужденные.
— Что тут у тебя, Миша?
Теперь очередь Кондрата оценивать свои шансы и решать, на чьей он стороне. Сдав нас, он подставляет, возможно, и себя.
— Да че-то какое-то шевеление было на склоне…
— Где, на каком?
— Да вон там, вон у тех елок подальше, где погуще натыканы.
Кондрат просто артист. Станиславский бы гордился!
— Шейнин, дай осветительную!
Вытаскиваю из «лифчика», который успел уже напялить после начала «боя», осветительную ракетницу. Выпускаем одну, вторую… Снег белый, елки черные, тени по снегу мечутся — ни хрена не разобрать. Но жутко. Даже нам с Никулиным жутко…
Ротный бросается к рации:
— Я «Остров». Предполагаю передвижение противника. Подсветите!
Броню долго уговаривать не надо. Там тоже небось все заведенные после случившегося с первой ротой. Через несколько минут шуршание — и небо расцветает светлячками осветительных снарядов. Правда, бо льшая часть «светлячков» тут же камнем летит вниз.
А где еще брать молодым стропы на неуставные аксельбанты для парадок дембелям в десантной части, все парашюты которой хранятся где-то в Союзе? Если вообще они еще где-то хранятся. Бригада-то вся целиком в Афгане чуть ли не с декабря 1979-го, с самого ввода… Единственные парашюты — в осветительных снарядах. То-то на складе РАВ молодым никогда не скучно в карауле…
Но, видно, не до всех осветительных добрались еще — осенники почти уже все разъехались, а весенники еще не занялись вплотную парадками. Так что постепенно местность на некоторое время заливается мертвенно-бледным светом. Некоторые осветительные все-таки опускаются, как положено, медленно. Тени на снегу от всего этого разнобоя «светлячков» еще чернее, еще суетливее и еще неразличимее. Кажется, уже весь склон шевелится!
И вдруг ротный кричит:
— Вижу, вон они, человек 12! Все в черном, уходят по склону!
Вот уж тут мы совсем охренели. Какие 12? По какому склону?! И почему в черном?!!
А ротный уже в рацию орет, артиллерию вызывает. Украдкой переглядываемся с Никулиным. Ни хрена себе войнушку затеяли!
Вижу, что он с трудом сдерживает улыбку и прячет свои глаза-бесенята.
И тут пробивает замполита. Он уже успел забраться в наш с Олегом окопчик, а окопчик-то выходит аккурат на ту самую незанятую горушку-прыщ.
И вот он с видом абсолютного зомби произносит незабываемую фразу:
— А если они сейчас оттуда цепями попрут?
Что его переклинило? Чарс вроде не курил никогда…
И на этих словах начинает наш грозный замполит одну за одной гранаты из своего подствольника в сторону той горушки высаживать. И приговаривает:
— Все, на х..! На х… все! На дембель надо, на дембель!
Никогда мы его таким не видели и не увидим больше. Видно, замполиты тоже люди, и тоже перед дембелем колбасит их, как любого рядового. А до замены-то замполиту аккурат столько, сколько нам оставалось…
Уж сколько он этих «гэпэшек» выпустил, не знаю, потому как через какое-то время подоспела артиллерия. Боги войны тоже там засиделись внизу, застоялись. Тоже рады «размяться»… Так шарахнули, что и внизу нашего склона, и на противоположном места живого места не осталось — уже не белое все стало, светло-коричневое от снега с землей и остатков деревьев.
Как бы я хотел, чтобы где-нибудь там действительно оказались сейчас те «духи»!
Потом еще долго ротный чего-то по рации трендел — видно, броня всерьез за нас перетрухнула. Да и немудрено… Пока он трендел, потом пока обсуждали, расходились — тут и время к утру подоспело. Да, успели мы согреться, пока «воевали». Но главное, что не так тоскливо стало после «боя» этого. Ушло куда-то напряжение этих дней, словно разнесла его вместе с елками нарайскими артиллерия.
Еще несколько дней сидели мы на той горке. Еще раз за сухпаем ходили по той же тропинке. Только теперь уж и с меня пот в три ручья лил, хотя и не тащил я ничего тяжелее, чем в прошлый раз. Мысли, мысли…
Потом опять мерзли, опять пялились во тьму ночи. Да только по-другому уже все было. Точнее — как всегда. Как всегда на операции, где всякое может в любой момент случиться. С каждым из нас…
Еще один трагический эпизод нашей службы и нашей войны стал прошлым. А в настоящем мы снова остались пацанами. Порой бесшабашными, порой хулиганистыми, порой разгильдяями…
Ведь большинству из нас не было еще и 20. Мы все, даже многие наши офицеры, были совсем еще пацанами. Только постаревшими на эти два дня и три ночи…