Глава тридцать четвертая

На такие подарки они уже и раньше нарывались. Летчики натыкали этих сюрпризов по всему Афганистану. Старшина рассказывал, что такая бомба могла взорваться от любого прикосновения: от сорвавшегося кручи камушка, от случайного осколка, от птичьего крика, в конце концов. А могла, так и сгнить здесь лет через триста, не причинив никому вреда. Сколько неразорвавшаяся бомба пролежала здесь, было неизвестно. Как была неизвестна и причина того, почему не сработал взрыватель. Был ли это заводской брак или чья-то удача, особого значения это уже не имело. Главное, что повезло роте. Прошли мимо без приключений. "А могли и не пройти", — подумал Белоград, укладывая камень на бруствер так, чтобы издалека его сооружение казалось естественным хаотическим нагромождением.

Белоград управился за полчаса. Установил пулемет, проверил ленту и сменил Маслевича. Раненый афганец оставался на месте и, казалось, своего положения не изменил. Теперь Белограду оставалось только ждать развития событий и молить Бога, чтобы душман не истек кровью. Под ним просматривалось чёрное от крови пятно, а рядом по-прежнему лежал обезглавленный труп.

Ожидание — самое трудное в работе снайпера. Глаза постепенно устают от наблюдения. Положение головы при этом не всегда удобно. Приходится думать и о безопасности, прижимаясь поплотнее к земле. При этом, шея немеет от многочасовой неподвижности, а кровь начинает пульсировать в висках, отдавая ощутимой непрекращающейся болью в ушах. Через некоторое время противник начинает мерещиться за каждым камнем. Возникает ощущение, что ты теряешь контроль над сектором обстрела, и под давлением чувства ответственности за товарищей тебя охватывает нешуточная паника.

Маслевич тоже подустал:

— Может, курнем, товарищ сержант?

— Забивай! — ответил Белоград.

Отдых действительно был уже просто необходим. Хотя наркотик усугубил бы и так уже нестерпимую жажду. Но, если в меру, он помог бы снять внутреннее напряжение и мобилизовать зрение.

— А я не умею, — по-детски растерянно признался Маслевич.

Он-то рассчитывал просто выкурить по сигаретке. А закурить без разрешения не решался. Белоград с недоумением оглянулся на бойца.

— Так ты покурить хочешь или курнуть?

— Покурить, товарищ сержант!

— Ну, кури. Только без дыма.

Маслевич решил, что дедушка издевается, и с глупым видом уставился на сержанта. Белоград уточнил:

— Дым глотай. Во время затяжки сделай глоток и задержку. Тогда дым останется в легких.

Маслевич затянулся, как советовал сержант. К его удивлению, так все и получилось. Через минуту он сменил Белограда. Маслевич переполз на место сержанта, забрался под маскхалат и прильнул к окуляру.

Богдан все же опасался доверять свою жертву молодому:

— Если заметишь движение возле раненого, не стреляй. Позовешь меня. И за ротой следи.

В то, что афганец еще может прийти в себя и уползти самостоятельно, Белоград не верил. Он достал из пистона палочку чарса и, не отрывая взгляда от сектора обстрела в тылу, принялся ногтями крошить зелье в ладонь. Привычными движениями Белоград оторвал от пачки «Донских» клочок картона, свободной ладонью скатал его об колено в трубочку фильтра и вставил в выпотрошенную сигарету. Через минуту косяк был готов.

Богдан «взорвал» его и затянулся режущим бронхи дымом. Сладковатый запах повис в воздухе. Задержав дыхание, Белоград свободной ладонью разогнал дым и выпустил воздух из легких. Сделав еще несколько прерывистых затяжек, Богдан прикрыл глаза и прислушался к ощущениям. Через десяток секунд мышцы омыло томительной волной расслабления, а горло перехватила тугая удавка жажды. В голове приятно зашумело. Глуповатая улыбка растянулась на разбитой физиономии. Необыкновенная легкость разлилась по всему телу. Богдан поплыл…

— Мася! А кем ты на гражданке был? — спросил Белоград, не открывая глаз, через минуту.

Маслевич ответил, не отрываясь от окуляра:

— В училище учился на сварщика. А Вы, товарищ сержант?

— А я в технаре, на механика мясокомбината.

— Ух, ты! В Полтаве что ли? Меня старики тоже туда фаловали. Но конкурс там, говорят…

— Конкурс, в натуре, там зашибательский. У нас восемь человек на место было. Ну, иди чарсу дерни.

— Не, товарищ сержант. Меня не берет. Я уже пробовал. Только горло дерет и жрать хочется.

Богдан "поймал струю":

— А ты шаришь, — с легким смешком. — Пожрать не помешает.

— Берите мой сухпай, товарищ сержант!

— Ну ты и хитрован, — Богдан мелко захихикал: наркотик начал обволакивать сознание.

Обычно в горах, чтобы облегчить мешок, все старались скормить товарищам свой паек в первые же дни. Только потом, суток через трое-четверо, когда кишки уже голодной судорогой сводило, жевали пожухлую траву, как овцы. Белоград с легким сожалением затушил недокуренный косяк, подумал: "Цымбал горло перегрыз бы", — и вытащил свою тушенку.

— Какой идиот придумал кормить нас солеными консервами? Ты не знаешь, Мася? Я бы его…

Белоград принялся открывать банку.

— Чё молчишь? Не твоя идея случайно? — спросил Богдан, откровенно посмеиваясь над незадачливым салаженком.

— Не…а, — донеслось из-под маскхалата.

— Ух, ты! А баночка-то из Харькова. Я там на практике был. Может, эту баночку и склепал?

— Так вот кто нас в горах солеными консервами кормит, — в тон сержанту отозвался Маслевич.

— Гы-гы. А мы тут гадаем, кому пасть порвать? — Богдан совсем «поплыл». Заливаясь дурацким смехом он выплюнул тушенку под ноги. Белоград сделал пару глотков из фляги. Разбитые зубы отозвались тупой ноющей болью. Подействовало слегка отрезвляюще.

— А как там Харьков? Правда, говорят, что там телки самые классные?

Белоград ненадолго задумался:

— Наверное. Чем больше город, тем больше телок. Только у меня там не было никого. Я всего два месяца там отработал. А потом призвали. У меня дома была. Любила меня, как кошка. И в армию провожала. Ждать обещала…

— И как? Ждет?

Белоград помрачнел

— Наверное, уже нет. Я — скотина. Послал я ее. Она в госпиталь ко мне приезжала. Я в посадку тогда затащил ее, поставил под акацию и в последний раз… как животное… Она, бедненькая, аж заплакала. Плачет и просит: "Не надо, Данчик, ну не надо…" А я же пьяный. Полчаса ее промучил, чуть не сломал себе все… Я тогда весь белый свет ненавидел. Вот и прогнал ее. Мол, зверем конченым стал, и не жди меня, девочка. Больше она и не писала. А мама ее, как родную, приняла. Писала, что когда меня забрали, они, чуть ли не каждый вечер, вместе собирались. Потом мама еще жаловалась, что Ирка заходить перестала. Наверное, она побоялась матери рассказывать. А я и объяснять не стал. Сделал вид, что не заметил. Мама все равно, наверное, поняла… Только зря я так с ней. Потом я понял… И пожалел. Без нее… Я даже стихи ей потом написал. Но так и не отправил. Хочешь послушать?

Не дожидаясь ответа, Богдан продолжил, медленно и как-то обречённо, с тяжеленными паузами, словно каждое слово из сердца вырывал:

Ошарашенный Маслевич застыл, ожидая продолжения и опасаясь прервать сержанта.

Белоград немного помолчал и продолжил совсем уж невесело:

— Может, оно и к лучшему. Я-то все равно не любил ее… Наверное. Может, сначала только… А потом… А больше, ты знаешь, никого и не было. Если честно, она меня и целоваться научила. И я у нее первый был.

— Да ну? — отозвался, наконец, Маслевич.

— Чё не веришь? Три дня мы с ней распечатать ее пытались. Пока ее старики на работе были, мы у нее дома и так, и этак… А оно никак. Чуть не сломал себе все. Я все занятия тогда пропустил. Чуть из технаря не выгнали. Если бы мать справку не сделала — точно бы выгнали… И чего она разревелась тогда в госпитале? Сколько мы с ней кувыркались, никогда не болело. А тут, как нарочно… В последний раз и…

Богдан опять умолк. Осмотрел свой сектор обстрела и снова откинулся на камень. Создавалось впечатление, что моджахеды ушли. А, может, во время артобстрела просто рассыпались с вершины в разные стороны и сейчас подтягиваются назад. Но могли и затаиться, дожидаясь, когда противник начнет подниматься на гору и подставится в самом удобном месте, где-нибудь посреди подъема. Чтобы и спускаться было далеко и до вершины не достать. Со своей позиции сержант видел: рота как раз поднималась к такому месту.

Воспоминания о доме настроили на печальную волну. За полтора года курения чарса он уже усвоил, что в таком случае лучше переключиться на что-нибудь другое. Иначе, если наркотик потянет в бездну грез, совсем тоска. Воспаленное травкой сознание настолько обостряло ощущения, что Богдан начинал чувствовать физическое присутствие предметов своих мечтаний. Еще вчера он предпочел бы по обкурке «слетать» домой. Но только не сейчас.

— А тебя ждут, Масленок?

После короткой паузы Маслевич ответил:

— Моя — на восьмом месяце.

— Да ты чё? — Белоград чуть не подпрыгнул, — Когда ж ты успел? Тебе сколько?

— Восемнадцать. Успел уже. Мама отмазать хотела. У нее подруга в военкомате работает. Так батя настоял. Синяк гребаный. Не родной он у меня. Мешал я ему…

— А родной где?

— Я его и не знаю. Он маму еще в роддоме бросил. А этот уже пять лет кулаками нас воспитывает. Нажрется, и начинается. Я и на бокс из-за него пошел. Еще припомню… Только вернусь. Тогда и посчитаемся…

Богдан отметил про себя, что для этого нужно еще и решимости прибавить. Но, резонно рассудив, что через полгода здесь из «душенка» все равно мужика сделают, решил на эту тему не рассуждать.

Вслух он произнес:

— Так как же ты сюда определился, если концы в военкомате?

— А… Я там с капитаном не поладил. Знаете, товарищ сержант, как там после проводов? Когда с пацанами бухали, он со своим патрулем в казарму завалил. А я первым на глаза попался. Я всю жизнь так попадаюсь. Вечно самый крайний. Вот и он из меня крайнего и сделал. Сначала на взятку намекал. А потом, когда понял, что у мамы нету ничего, придержал меня. Три отсрочки дал. Мы уже думали — вообще до весны отпустит. А он дождался покупателей из Термеза и тю-тю… Пишите письма мелким почерком. А перед этим команда на Харьков в учебку связи ушла. Так что я тоже почти харьковский.

Белоград поймал себя на мысли, что уже ненавидел Харьков. Теперь, ближайшие несколько лет, он был недосягаем. Если совсем недавно он все свои мечты посвящал своим былым и будущим в скорости похождениям, то теперь эти мысли вызывали только неизъяснимую горечь. В глазах замелькали картины из прошлого, вперемежку с недавно увиденными фото из жизни мирного Харькова.

Еще вчера Белоград мечтал о предстоящем в скорости возвращении. Дембель был совсем близко, и оттого каждый день тянулся так, что казался неделей. Иногда ему уже казалось, что того мира грез в действительности не существует вообще. Только память и разум твердили, что где-то там, на севере, тоже живут люди: ходят в кино и на дискотеки, едят сметану и пьют молоко, садятся на белые унитазы и ложатся спать на белые простыни без вшей, рождаются и умирают своей смертью, любят, страдают и ждут. Ждут после занятий, провожают любимых домой, не спят по ночам, ждут новой встречи… "Только чего ждать теперь мне?" — затрепетало в голове.

Тысячи раз воображение рисовало ему сцену возвращения. Тысячи раз он мечтал о том, как появится во дворе, в парадке и с орденом на груди, как будет целовать его и плакать мама, как будет отворачиваться, пряча слезы, отец, как примчится бабушка и напечёт внуку его любимые блинчики…

Теперь все это даже не в прошлом… И даже не в будущем… Теперь этого просто не будет. Не будет никогда. И ему нельзя об этом даже мечтать. Жить, если позволят, и даже не мечтать. Иначе эта боль, что встала в груди горящим колом, поселится в сердце навсегда и однажды его задушит.

Если бы Маслевич знал, что сейчас творится в душе у сержанта, он бы никогда не задал своего вопроса:

— Товарищ сержант, а как все это случилось? Ну, с Рустамом… Вы же дружили…

Белоград отвернул полные слез глаза на гору, где неподвижно лежало тело врага. Волна гнева захлестнула его сознание. Ненависть погасила последние остатки рассудка. Руки затряслись в поисках оружия. Он встал в полный рост и нечеловеческим голосом прохрипел:

— Тут еще один харьковский есть. Ну-ка иди на свой пост!

Маслевич, испуганный переменой в настроении сержанта, тоже забыл об осторожности. Он сбросил с головы маскхалат, поднялся над камнями на локтях, повернулся к Белограду и вопросительно замер. В ту же секунду с характерным смачным шлепком в его тело впилась пуля. За нею из выходного отверстия брызнули клочья кожи и окровавленных разорванных мышц. Убойная сила перевернула Маслевича на спину и швырнула вниз по склону. Прокатившись метров десять, он вывалился на открытое для обстрела место и, свернувшись в дугу, неподвижно уткнулся в землю. Белоград присел от неожиданности. Над его головой прошуршала следующая пуля. Отрывистые тяжелые щелчки захлестали по камням.

Забыв об опасности, Белоград бросился за парнем. Может быть, эта поспешность и спасла сейчас ему жизнь. Задержись он еще на секунду — душманы срезали бы его первым залпом. Но движущаяся мишень на таком расстоянии представляется особенно сложной целью.

До Маслевича он добежал в два прыжка. По пути успел почему-то подумать: "Теперь точно — всю жизнь сидеть". Не теряя ни секунды, он схватил парня в охапку и, перенося центр тяжести назад, повалился вместе с ним на спину. Откатились метра на полтора. Тут же в то место, где только что лежал Маслевич, поднимая фонтан песка, шлепнулась очередная пуля. Где-то внизу нестройным залпом отозвалась рота. Белоград перехватил тело Маслевича за пояс и тем же маневром перебросил его еще дальше в сторону недосягаемой для противника зоны. Раненый заорал во всю глотку.

"Это хорошо, — успел подумать Богдан, — Значит, живой".

Последние метры к спасительному гребню Белоград тащил захлебывающегося от воплей Маслевича резкими рывками. Моджахеды, видимо, поняв, что шурави уходят, открыли еще более интенсивный огонь. Но спешка плохой подручный. И без того не ахти какая кучность стрельбы только снизилась.

Когда противоположная гора скрылась за склоном, Белоград попытался разобраться с раной Маслевича. Тот протяжно замычал.

— Ничё, зема, ничё, ничё… Потерпи малёха. Главное — живой. А то все… ерунда все это, — бормотал ему Белоград.

Маслевич закусил нижнюю губу и заплакал от боли.

Пуля, не задев кость, прошила плечо навылет. Особенного вреда она нанести не могла, но выходное отверстие оказалось довольно внушительных размеров. Когда Богдан подтягивал Маслевича к себе на колени, из раны вывалился внушительного размера кусок слипшегося с кровью песка с травой. "Семь, шестьдесят два, — подумал Белоград, — Надо бы заткнуть чем-то".

Оружие осталось наверху. Чувство беззащитности и страха смешалось с ощущением запоздалого возбуждения, которое возникало каждый раз, когда Белоград оказывался под прицелом противника.

— Давай, Мишаня, наверх. Потянешь?

Маслевич, не открывая глаз, закивал головой. Белоград подтянул его за ремень и, придерживая с правой стороны, потащил бойца на позицию. Здесь он уложил Маслевича рядом с пулеметом и, бегло осмотрев склон горы, бросился к мешку за медпакетом. Огонь стал плотнее. Над головами солдат пролетело несколько пуль. Одной из них сбило камень на бруствере. Белоград интуитивно пригнулся и отметил про себя, что он с Маслевичем оказался в аналогичном положении, что и моджахеды со своим раненным. С той лишь разницей, что ему все же удалось вытащить парня из-под обстрела, а противнику — нет.

Трясущимися пальцами он разорвал упаковку и достал бинты и йод. Едва справляясь с волнением, Белоград попытался прикрыть кровоточащую рану куском кожи с обрывками мышц, свисающими с плеча Маслевича. При этом из страшной дырищи брызнул упругий фонтанчик крови. Маслевич дернулся. На нижней губе бойца появилась струйка крови. Прикусил зубами.

"Если разорвана вена — может руку потерять. Хорошо хоть не видит этой дырки", — подумал Белоград. Двумя резкими движениями он выдернул свой ремень и затянул его повыше раны. Кровь остановилась. Богдан вылил весь флакон йода Маслевичу на плечо, распустил пару метров бинта и, скомкав его в ладони, затолкал в рану. Маслевич запрокинул голову и заплакал навзрыд.

— Тих, тих, тих, тих… Щас, щас, щас… — попытался успокоить раненого Белоград.

За перевалом стрельба усилилась. Путаясь в окровавленных бинтах, Белоград, стараясь не сильно прижимать рану, принялся спешно перематывать бойцу плечо. Маслевич отвернулся в сторону и тихо заскулил. Богдан достал шприц с морфином и замешкался. Раньше он никогда не видел, как эту дрянь колют. Как она подействует и когда, Богдан тоже не имел представления. Во время занятий по медподготовке Белоград сидел на губе; как в учебке, так и в Афгане. Но раздумывать особо было некогда. Рота, похоже, тоже попала в переплет. Подчиняясь какому-то внутреннему убеждению, решил, что лучше будет, если уколоть поближе к ране. Всадил иглу прямо через бинты, в то же самое плечо. Только сейчас Белоград заметил, что перепачкался кровью с головы до пят. Да и забинтовал неуклюже — прямо на ремень.

"Как же ему жгут попускать?" — подумал Белоград.

— Часы у тебя есть? — спросил Маслевича.

Тот кивнул головой.

— Через полчасика скажешь. Надо будет ремень попустить. Хоб*? *(на фарси: хобасти — хорошо)

Маслевич снова кивнул и заерзал в попытке устроиться поудобнее. Сержант впопыхах усадил его прямо на острый камень. Теперь он давил Маслевичу в бедро.

"Ну, раз кочерыжится — все будет в ажуре", — отметил про себя Богдан.

— Ну, держись. Щас полегчает. А я тут, пока что, с этими суками перечирикаю.

Он вытащил из-под солдата булыжник и швырнул его за бруствер. Машинально Белоград проследил за полетом камня и чуть не выпрыгнул следом. Булыжник пролетел метров десять, ударился о валун и укатился куда-то вниз. Но то, что сержант увидел дальше, заставило его похолодеть, несмотря на жару. В сотне метрах ниже по склону на гору взбирались душманы…