Честно признаться, я боялся этой поездки. Я с трудом верил в то, что Керим поправится. Слишком серьезным был случай. Поэтому, когда приехал в медсанбат, был готов ко всему.

Первый, кого я здесь увидел, был Плетнев. Он шел принимать раненых, которых доставили из-под Шали. Остальные хирурги, как выяснилось, были в операционной.

— Плохо дело, — сказал майор, и у меня внутри тут же все оборвалось. Все кончено, подумал я, все кончено. А у Плетнева на губах вдруг появляется улыбка. — А пацан-то твой тот еще кадр — матом ругается, — заявляет он.

— Матом? — растерянно повторил я. — Он… матом? Так он что, жив?

— Да жив, жив твой моджахед, но ведет себя, как дикарь.

Радости моей не было предела.

— Значит, жив? — переспросил я.

— Жив, конечно, жив, — повторил майор.

Я бросился к палатке, где лежал мальчишка.

— Керим! Здравствуй! — весело поздоровался я с ним. — Как твои дела?.. Все родные твои привет тебе передают… И Ваха, и Заза, и дедушка с бабушкой… Керим! Они ждут тебя…

Я задыхался от счастья, я спешил что-то сказать мальчишке, спешил его обрадовать, поднять ему настроение. Но он что-то зло буркнул мне в ответ и натянул на себя одеяло. Я присел к нему на кровать.

— Керим, — уже более спокойно проговорил я. — Ты слышишь меня? Ну почему ты так себя ведешь? Знаешь, я разговаривал с твоей сестренкой Зазой — так вот она велела передать, что очень любит тебя… Пусть, говорит, слушается врачей. В общем, давай-ка поскорей выздоравливай, и я отвезу тебя домой.

Но Керима это не проняло. Он затаил дыхание, и лишь изредка до меня доносилось из-под одеяла его едва уловимое сопение.

— Не надо, Керим, быть таким жестоким. Я твой друг, кунак, понимаешь? И все тут твои друзья. Мы желаем тебе только добра…

Мне хотелось найти такие слова, которые бы задели мальчишку за живое, помогли ему избавиться от чувства враждебности и недоверия к нам, но у меня ничего не получалось.

— Ну хорошо… — сказал я ему. — Ты полежи, успокойся, подумай… А я потом к тебе приду, и мы поговорим.

Но Керим и в следующий мой приход не пожелал разговаривать со мной. Как только я вошел в палатку, он отвернулся к стенке.

— Может, его в госпиталь следует отправить? — спросил я Плетнева.

— По-моему, кризис прошел — стоит ли? — ответил он.

В самом деле, Керим медленно, но верно шел на поправку. Он уже с удовольствием уплетал за обедом солдатскую кашу, и в его глазах появился живой блеск. И лишь не сходившая покуда бледность с лица да невероятная худоба говорили о недавней беде. К нему вернулась детская непоседливость и игривость, а ведь мы, грешным делом, хотели ампутировать пацану ногу. Думали, только так спасем его.

Я не торопился возвращаться в часть. Командир полка, отпуская меня, прямо сказал: можешь находиться там столько, сколько тебе нужно. Но сидеть в медсанбате сложа руки я не мог, поэтому попросил Плетнева, чтобы тот использовал меня на всю катушку. А он и рад был: теперь я вместе с другими хирургами не вылезал из операционной, кроме того, у меня были ночные дежурства, а еще мне приходилось ездить и собирать по всей Чечне раненых, которых мы потом ставили на ноги.

Чаще всего мне приходилось бывать в Грозном. После того как его отбили у мятежников, там начали потихоньку появляться ростки мирной жизни.

Но что такое мирная жизнь в городе, который почти полностью разрушен? Окраины Грозного выглядели безлюдными и мрачными. Некогда красивые и благополучные Заводской, Старопромысловский, Октябрьский районы, по сути, теперь существовали только на карте. Непрозрачное утро из тумана и серой пыли висит на огрызках разрушенных зданий, совсем не слышно пения птиц и смеха детворы — лишь где-то поблизости тарахтит дизель. И только по выжившим в штурмах деревьям, обсыпанным белым цветом, понятно: в Грозный пришел апрель, а значит, весна.

Когда здесь шли бои, город выглядел совершенно другим. Впечатления смазанные: дым, гарь, повсюду стрельба, стоны, крики, а теперь всего этого не было, и я бродил по городу и заряжался иными впечатлениями.

Если верить официальной информации, едва ли не каждый десятый мужчина в освобожденной столице Чечни — потенциальный или скрытый боевик. От этой мысли становилось не по себе. Как будто ты попал на остров дикарей, где тебя в любую минуту могли превратить в полуфабрикат для шашлыка. Успокаивало одно: чернобородые мужики со злыми глазами, какими нам представлялись все боевики, встречались не так уж часто — все больше вокруг бродило голодных стариков, женщин да детей, которых сотрудники МЧС кормили гречневой кашей с полевых кухонь.

За импровизированным ограждением из бахромы бывших советских знамен — длинная очередь. По углам для соблюдения порядка выставлены пестро одетые, словно индейцы, милиционеры Даурбека Бесланова. Видимо, он где-то был рядом, и я не раз подумывал о том, чтобы отыскать его и поговорить с ним. Люди, которых объединила общая беда, часто тянутся друг к другу. Однажды мы пережили общий страх, когда на наш медсанбат внезапно напали боевики. Кстати, как ему тогда удалось бежать, подумал я. Ведь это по его душу приходили «воины Аллаха».

Очередь, которую увидел я возле здания городской администрации, за день пропускает больше сорока тысяч человек. А проблемы почти у всех одинаковые: снарядом снесло крышу, шальным осколком убило кормильца, во время бомбежки пропали все документы. Нового человека здесь встречают, как некоего мессию. Когда я подошел к этой длиннющей очереди, меня окружили люди и стали строго спрашивать за все грехи федерального начальства.

— А почему, интересно знать, чеченцам загранпаспорта не выдают? И после этого политики говорят, что у нас не нарушаются права человека? — кричал кто-то мне в самое ухо.

— Вот ты военный, ты и скажи, когда нам воду в Грозный проведут? — старалась перекричать всех стоявшая передо мной маленькая старушенция в темной шали.

Бог весть откуда появилась бойкая тетка и в голос кричит:

— За моим домом русские солдаты троих детей убили! Трупы некому убрать! И меня бы изнасиловали, да я инвалид второй группы!

Толпой идем смотреть «зверства». Спотыкаясь, пробираемся по дворовым завалам.

— Здесь, под плитой!

Навалившись, отодвигаем бетонную болванку. На земле — старый кирзовый сапог.

— Посмотрел на детские трупики? — ухмыльнулись омоновцы со стоящего неподалеку блокпоста. — Эта дурная баба всех наших сюда водит. Сумасшедшая.

— Да не сумасшедшая она — за это ей люди Удугова платят, — сказал другой омоновец и добавил: — Но мы их поймать пока не можем, а с нее-то, с дуры, какой спрос?..

Об Удугове я слышал и раньше. Когда-то он мне даже нравился. Выступал по телевидению с умными, вполне мирными речами, и мне казалось, что именно такие люди, как он, договорятся с Москвой и установят в Чечне мир. Но затем началась вторая война, и Удугов стал главным идеологом моджахедов. Теперь он находится в международном розыске как опасный преступник.

— Откуда, товарищ майор? — Это меня спросил молоденький лейтенант из патруля, когда проверил мои документы.

— Как и вы, воюю, — ответил я.

— А с войны на побывку домой выезжали?

— Нет, домой не выезжал, а вот в Москве был.

— И как там Москва? Девушек много?

— Больше, чем звезд на небе, — улыбнувшись, отвечаю ему.

Он вздохнул.

— И красивых, наверное, много, — мечтательно произнес он, и мне стало жаль его. Молодость кончается, а он вместо того, чтобы девок целовать, под пулями ходит, подумал я. Несправедливо как-то получается.

В городе по ночам стреляют, а днем кто-то пытается приводить улицы и дома в порядок. Городская мэрия мобилизует оставшихся в живых и не сбежавших с войны граждан на субботники, которые проходят здесь ежедневно. Метут улицы, разбирают завалы, короче, проводят санитарную очистку. Потихоньку восстанавливают и город. Запустили Чернореченский и Сунженский водозаборы, включили газ. А вот туалетов в городе нет. Когда мне однажды приспичило и я захотел найти таковой, мне этого сделать не удалось. Решил обратиться к случайному прохожему за помощью.

— Да тут везде туалет! — сказал старый чеченец. — Вся наша жизнь в большой сортир превратилась.

— Стой! Куда тебя, майор, понесло! — кричали мне беслановцы, едва я облюбовал полуразрушенный сарайчик в центре города. — Жить надоело? Там же заминировано…

Я думал, что это шутка, что сейчас парни взорвутся от смеха. Ведь что мы в детстве говорили, наступив на лугу в коровье дерьмо? На мину, говорили, наступил. И в кусты по большой нужде мы ходили, чтобы что-то там «заминировать». Так и здесь. Но беслановцы и не думают смеяться, лица у них серьезные.

— Слышали взрыв полчаса назад? Такой же чудак, как вы, решил сходить по нужде…

На въезде на самый большой и оживленный грозненский рынок в Ленинском районе — полуразрушенная реклама свадебных платьев. Суетятся лоточники, пялят на тебя глаза, оценивают и гадают, подойдешь ли, купишь ли у них чего. Торгуют кока-колой, «сникерсами», пирожками с картошкой, что шипят тут же, в казане с маслом. Рядом снуют водители маршруток и предлагают отвезти тебя в любой конец лежащего в руинах города. А хочешь, говорят, отвезем в Урус-Мартан, в Гудермес и даже в Махачкалу. Только плати. Все хотят заработать, все ищут, как это сделать. Деньги — они и в аду деньги.

Под старорежимным транспарантом, требующим поставить в XXI веке ядерное оружие вне закона, разместилась шашлычная. Здесь шустрит худой, как уличный кот, чеченец Али. Баранина у Али мягкая и сочная — шашлычник репутацией дорожит и не подсунет вам на шампуре подрумянившееся на углях мясцо, которое еще полчаса назад мяукало или лаяло из подворотни.

— А если что не понравится, могут и пальбу спьяну открыть, — шепчет доверительно и одновременно неприязненно шашлычник. Он, чувствуется, как и многие здесь, не любит русских, но я собирался купить у него порцию шашлыка, и он меня терпел. Как терпел он и других федералов, которые были основными клиентами всех, кто торговал в этом городе, — только у них и водились деньги. У местного населения денег не было.

Солнце прячется за разрушенные стены домов, сквозь дыры в которых видна вся география Грозного. Я расплачиваюсь и бреду прочь. С бараниной в животе Грозный уже не кажется мне таким чужим и холодным, а глаза прохожих чеченцев такими колючими и злыми. Отчего-то хочется верить, что жизнь здесь когда-нибудь наладится, что люди забудут про беды и все у них будет хорошо. Но неожиданно мою идиллию разрушает выехавший из ворот здешней службы МЧС грузовик с людьми в белых одноразовых комбинезонах и респираторах против трупного запаха. Это были вольнонаемные похоронщики, которых МЧС привлекло для уборки трупов из домов, подвалов и развалин. Автомобиль случайно притормозил рядом со мной, и я, не зная для чего, спросил у сидевших в кузове людей:

— Много работы?

Похоронная команда молчит, и лишь один из них проводит ладонью у горла.

…Мне пришлось пробыть в медсанбате почти две недели. За это время Керим встал на ноги. Лицо его порозовело, и он сам чуточку оттаял. А когда оттаял, потянулся к людям. Больше всего его интересовал я, потому что я знал его семью. Он даже пытался говорить со мной, но чувствовалось, что это дается ему с трудом. Слишком он был отравлен ненавистью к русским. И эта отрава, вероятно, останется в нем надолго, если не навсегда.

Чтобы расположить его к себе, я рассказывал ему разные занимательные истории. Особенно я любил рассказывать ему о своем родном Магадане, который представлялся ему какой-то сказочной, невероятно далекой страной, где зимой очень холодно и много снега, а лето короткое, словно уши у воробья. Он слушал внимательно, но вопросов не задавал. Горцы вообще не любят задавать лишних вопросов. То ли боятся выглядеть глупо в глазах собеседника, то ли так уж у них принято. Единственный вопрос, который он постоянно мне задавал, — когда я отвезу его домой. Скоро, говорил я. Как только убедимся, что ты абсолютно здоров, так и выпишем тебя.

Он ждал этого часа, как голодный щенок ждет случайной кости. Узнав, что я был первым доктором, который пришел ему на помощь. Керим спросил меня, плакал ли он, когда я делал ему уколы. Ведь он ничего не помнил и боялся, что, когда он был без сознания, он вел себя не по-мужски. Я сказал ему, что он держался молодцом, и Керим остался этим доволен.

И вот наступил день, когда Кериму разрешили покинуть медсанбат. И хотя маленький чеченец в силу своего характера так и не завел себе здесь друзей, его вышел провожать почти весь батальон. Было пригожее весеннее утро. Ярко светило солнце, медленно поднимаясь в зенит.

— Смотри, больше не попадай к нам, — похлопав мальчишку по плечу, сказал Плетнев.

— И мины в руки больше не бери, — добавил старлей Голубев. — Лучше лазай по деревьям, так оно надежнее. Все пацаны в детстве должны лазать по деревьям, а не воевать.

Керим в ответ только ухмыльнулся и ничего не сказал.

Повар Вася на прощание подарил Кериму большую банку тушенки, а в придачу еще и пару банок сгущенного молока. Керим любил полакомиться сгущенкой. Мальчишка поблагодарил Васю, скупо помахал рукой провожающим и пошел к машине.

— Прощай, Керим!

— Прощай!

— Не поминай лихом…

Керим, поудобнее устроившись на заднем сиденье, выглянул в окно и снова скупо помахал всем рукой. Забурчал мотор, и санитарный «уазик» рванул с места, поднимая за собой клубы рыжей пыли.

— С ветерком поедем, товарищ майор, или как? — довольный тем, что он наконец-то добрался до руля, спросил меня водитель Миша.

— Давай с ветерком, — сказал я и улыбнулся. У меня тоже было хорошее настроение, ведь рядом со мной был живехонький Керим, которого я вез, чтобы вернуть его родным.

— С ветерком! — неожиданно повторил мои слова Керим, и я почуял в его голосе некий бесшабашный порыв, какой случается у человека, впервые прыгнувшего с парашютом.

Я оглянулся и увидел, как блестели его большие оливковые глаза. Парень наконец-то вырвался на свободу и радуется, облегченно вздохнул я.

До места мы добрались быстро. Миша гнал машину так, будто бы соскучился по лихой езде или же боялся опоздать на обед. Но мы не стали заезжать в наш лагерь — хотели поскорее передать пацана в руки его родственников. Когда мы подъехали к дому Керима, нам навстречу высыпала вся его родня. Лица у людей были напряжены, в глазах тревога — с чем на этот раз пожаловал доктор? Но увидев Керима живым и здоровым, люди воспрянули духом и заулыбались. Они бросились к мальчишке и, наперебой залопотав на своем языке, стали радостно тормошить его. Тут я и велел Мишке разворачиваться и гнать в часть.