Хотя на календаре была уже зима, Хасан продолжал по утрам пригонять свое стадо на луговину. Трава уже давно пожухла и походила на свалявшуюся собачью шерсть, торчащую клоками и бугрившуюся волнами по всему пространству равнины. Но скотина как будто не замечала перемен и, как и прежде, продолжала жевать потерявший всякий вкус и аромат корм. Бывало, от скуки я уходил за границу лагеря, садился на какую-нибудь мерзлую глыбину и начинал наблюдать за всем, что происходило вокруг. Нельзя сказать, что мне это нравилось, но таким образом я коротал время, которое тянулось медленно, словно похоронная процессия. Передо мной открывалась унылая картина: выцветший луг, на нем безучастные ко всему животные, медленно пережевывающие сухую траву. И лишь Хасан вносил в этот пасмурный мир скуки и безнадежности живую струю. Ить, ить! — гортанно кричал он и хлопал длинным кнутом. Все тот же абрек в черной мохнатой шапке, надвинутой на глаза. И лошадь под ним все та же чалая — светлая с черными гривой и хвостом. Ить, ить! — кричит он и поднимает лошадку в галоп. Нужно догнать молодого бычка, которому моча ударила в голову, и он помчался куда глаза глядят. Лошадка прыткая, скачет легко и упруго. Несколько прыжков, и вот он уже, бычок, под боком. Короткий взмах кнута, резкий хлопок, и наказанное животное, круто повернув, бежит к стаду.

Почему у него нет собаки? — удивленно думаю я. Кавказской овчарке тут был бы простор. Эту зверюгу хлебом не корми — дай только поработать. Даже если пастуха рядом не будет — все равно дело свое делать будет исправно. У пастушьей овчарки это в крови — следить за порядком в стаде. Куда там человеку до нее. Но Хасан работает и за себя, и за ту собаку. Он неукротим и ревнив к работе. Я удивляюсь его энергии.

— Здравствуй, Хасан! — кричу ему, когда он проезжает мимо меня. Тот только бросает орлиный взгляд в мою сторону и не отвечает на приветствие. «Их бог — свобода, их закон — война», — почему-то вдруг вспоминаю я Лермонтова. В самом деле, чеченца трудно бывает представить этаким мирным пахарем. Даже трудяга Хасан кажется мне дерзким ратником, который только случайно попал в чабаны.

— Ты что не здороваешься, Хасан? — спрашиваю его. — Я ведь не враг тебе, ты понимаешь это?

Хасан снова бросает в мою сторону свой орлиный взгляд, круто поворачивает чалую и мчится прочь. Вот ведь война до чего нас всех довела — мы уже не доверяем друг другу, а бывает, что и друг друга люто ненавидим. А за что?

— Хасан, а Хасан! Как зовут твою чалую? — не зная, как привлечь к себе его внимание, спрашиваю его. Но он и не думает заговаривать со мной. Ить, ить! — дико кричит он и пускает лошадь карьером, давая понять, что я ему до фени.

Как ни гнети дерево, оно все равно вверх растет, глядя на Хасана, подумал я о всех чеченцах. Ну и бог с ними. Коль не желают дружить, пусть живут так, как им нравится.

Я вспомнил, как когда-то все начиналось. Грандиозный митинг в столице Чеченской республики вот уже неделю будоражил мир, идя первой строкой во всех сводках российских новостей. Потом появились баррикады. Выше человеческого роста, построенные из бревен, обломков железобетонных конструкций, разбитых машин, баррикады перекрыли все дороги, площади, поднявшись и у кинотеатра «Юбилейный», и у блокпоста федеральных сил. Баррикады причудливые, порой даже смешные: сверху и с боков на них установлены сорванные с пьедесталов памятники. В центре — бюст генерал-полковника, на котором женщины губной помадой написали: «Грачев». Это тот самый министр обороны, при котором под новый, 1995 год в Грозный вошли войска, чтобы навести там порядок, а в конечном счете уничтожить самостийный режим генерала Дудаева, этого главного чеченского сепаратиста.

«Мы рабы не Аллаха, а России», «Долой свиноедов» — такими лозунгами были облеплены дома, в том числе и президентский дворец. На площади перед дворцом вырос целый городок с отлично оборудованной кухней, со своими хижинами, выведенными наскоро, но по всем правилам — с крышами и трубами на них, очагами и соломенным полом.

Прошел уже год, как федеральные войска начали наводить в Чечне конституционный порядок. Убери войска во всей Чечне — начнется резня, говорил президент Ельцин. Не убери — нечего, дескать, мне лезть в президенты: народ меня не поддержит. Надо, мол, найти такой компромисс, который бы устроил всех, и прежде всего народ Чечни.

Российские войска действовали на чеченцев, как красная материя на быка. Еще свежи были в памяти кровопролитные бои в чеченской столице, где были убиты тысячи людей. Среди них военные, чеченские боевики, гражданское население, в том числе старики, женщины, дети. Русских, чтобы отомстить федералам, вырезали целыми семьями. Невероятными усилиями удалось навести порядок в мятежном Грозном. Но ненадолго. Снова началась буза, возникли стихийные митинги, чеченцы стали строить баррикады на улицах. Кто-то упорно не хотел, чтобы на чеченскую землю пришел мир.

На мятежного президента Чечни Дудаева было заведено уголовное дело, и он был объявлен в розыск. На заседаниях Совета безопасности России в те дни велись жаркие споры, посвященные чеченской проблеме. Никто не знал, что делать. Иные горячие головы предлагали применить к непокорной Чечне тактику «выжженной земли», другие были категорически против этого. Бесчеловечно-де. Режим Дудаева не признавала Россия, его не признавало и руководство США, которые постоянно играют главную скрипку в международной политике и от мнения которых всегда многое зависит. Кажется, у России были развязаны руки в отношении Чечни, тем не менее страна жила с чувством некой тревоги и безысходности. И эти чувства усиливались с каждым днем. Взгляды людей были прикованы к площади перед дворцом чеченского президента — чем все закончится?

А закончилось все уступками Москвы. Правда, военные Дудаева убрали — слишком был непокорным. После его смерти в Чечне прошли выборы нового президента, которым стал Аслан Масхадов. Но и он повел сепаратистскую политику. Вернее, политика эта исходила от тех, кто стоял за спиной Масхадова и кто был сильнее президента, а он просто поддался силе. Теперь, после того как началась вторая чеченская война, он прячется где-то в горах, а его армия сражается за Грозный. Мятежников меньше, чем федералов, но они стойко обороняются и держатся за каждый дом. Улицы Грозного залиты кровью, не восстановленный со времен первой войны, он сейчас все больше и больше становится похожим на разрушенную Помпею. Ужас берет, когда идешь по бывшим красивым зеленым улицам, обрамленным бывшими красивыми современными зданиями. Мертвые глазницы разрушенных домов смотрят на тебя с какой-то невыносимой болью и упреком. И ты понимаешь, откуда в тебе это ощущение: в то время как вся планета готовится с помпой встретить начало нового тысячелетия, здесь, в Чечне, люди каждый день живут в ожидании смерти. Какой поразительный контраст! Нелегкая судьба досталась тридцать четвертому поколению, которое создает сегодня историю России.

Мне несколько раз за последнее время приходилось бывать в Грозном. Туда я мотался за ранеными. В медсанбате дивизии, которым до недавнего времени командовал подполковник Харевич, не хватало хирургов, и меня стали прикомандировывать к нему. Вместо погибшего подполковника начальником медсанбата стал некто майор Плетнев Роман Николаевич. Когда-то он служил в столичном военном госпитале, был прекрасным хирургом, а когда началась война с Чечней, попросился на Северный Кавказ. Служил в полевом госпитале, оперировал, а вот теперь его перевели в дивизионный медсанбат. Мы с ним сошлись быстро, хотя вначале мне казалось, что этого не будет никогда. И все потому, что мне было трудно перебороть себя — все-таки я любил покойного Харевича, более того, я верно хранил память о нем. Как-никак, его обожала Илона и считала его вторым своим отцом.

Но война быстро сближает людей. Мы делали с майором одно общее дело — оперировали раненых — и скоро стали хорошими товарищами.

В свободную минуту мы любили поболтать с Плетневым. Он был человеком умным и хорошо разбирался в жизни. Невысокого роста, со стриженными бобриком волосами, он напоминал мне легендарного пана Володыевского. Та же стремительность в движениях, тот же острый цепкий взгляд, то же мужское обаяние — а именно таким поляки изобразили своего героя в кино. Майор был человеком неутомимым, и, казалось, кроме войны, для него ничего на свете не существовало. Но однажды в разговоре со мной он признался, что очень скучает по семье. У него была любимая жена и две дочки. Плетнев часто показывал их фотографии, и я понимал, что он не только скучает без них, но и тихо страдает. Есть такие мужики, которые просто не могут жить без семьи.

Он любил поговорить о любви. Говорил, что любовь подчиняется одному-единственному закону в жизни — закону сообщающихся сердец.

— Знаешь, — как-то сказал он мне, — любовь, оказывается, никоим образом не связана с деятельностью сердца, хотя принято считать наоборот. Недаром говорят: сердечные отношения, сердце разрывается от любви. А вот британские исследователи выяснили, что любовь, как и мысль, как и слово, зарождается в коре головного мозга и никакого отношения к сердцу не имеет. Для своего эксперимента они отобрали семнадцать безумно влюбленных студентов и просканировали их мозг, показывая подопытным фотографии объектов их обожания. При этом были обнаружены активные зоны романтической любви — они располагаются в передней части коры мозга и входят в сектор удовольствий, не соприкасаясь с участками, связанными со страхом, огорчением и злостью.

Услышав это, я невольно улыбнулся.

— Ты что улыбаешься? — спрашивает меня Плетнев.

А я ему:

— Теперь-то я понимаю, почему дуракам живется легче. У них мозги набекрень, значит, они лишены любовных переживаний. А что может быть ужаснее этих переживаний?

Плетнев внимательно смотрит на меня.

— А тебе приходилось испытать это чувство?.. — неожиданно спрашивает он меня.

— Ты это про любовь? Приходилось, — вздохнув, отвечаю. — И от неразделенной любви страдал, и от измен…

Вспомнив про Илону, я хотел в этот ряд поставить и разлуку с любимой, но промолчал. А нужно ли быть до такой степени откровенным? Пусть уж все, что у меня болит в душе, само собой перебродит, подумал.

— А я в молодости от любви часто терял голову, — признался майор. И вдруг: — А ты знаешь, почему влюбленные теряют голову? Опять же сошлюсь на ученых: они пришли к выводу, что возбужденные «зоны любви» ослабляют теменные участки мозга, которые отвечают за память человека и его способность сосредоточивать внимание.

— Вот, оказывается, все как просто, а мы все считаем, что здесь присутствует что-то сверхъестественное, — говорю.

— Да, в человеке все просто, — соглашается он, — только нужно хорошо знать физиологию.

Я усмехнулся.

— Просто-то оно просто, но люди тем не менее продолжают умирать, в том числе и от любви, хотя любовь — всего лишь навсего химическая реакция, протекающая в организме человека, — заявляю я. — Небольшой перенапряг — бац! — инфаркт…

На лице Плетнева появляется улыбка.

— Надо пить четыре чашки чая каждый день, и никакого инфаркта не будет, — произносит он.

— Это ты по собственному опыту знаешь или опять же ссылаешься на ученых? — спрашиваю его.

— На них, неутомимых, — вздыхает он. — Но чай в самом деле вещь полезная. Это я уже как старый чифирист тебе заявляю. Кстати, а не испить ли нам чайку?

Чай Плетнев любит больше, чем казенный спирт. Он уверяет, что тот помогает ему восстанавливать силы. И в сортах чая он хорошо разбирается. Раньше, говорит, когда хороший чай был в дефиците, приходилось пить разный суррогат, а теперь раздолье. Заходишь в магазин и падаешь от обилия сортов. И главное, не знаешь, на чем остановить свой взгляд. Когда чай был в дефиците, тогда все было просто: бери тот, на котором написано «грузинский первого сорта». А что делать сегодня? — с унылой физиономией кота, закормленного сметаной, спрашивает он. Так что же делать? — в тон ему говорю я. Надо брать только крупнолистовой чай, категорично заявляет Плетнев. На крайний случай гранулированный. А вот когда чай крупкой — это полнейшая дрянь. Замутит кипяток, в глотку попадать будет. Мусор, одним словом.

Он и заваривает чай по-особому. Для этого у него имеется личный заварник. Чай, говорит, надо заваривать в глине, а пить из фарфора. Я рассматривал его заварничек. Старый, облупленный — ни виду, ни ценности на первый взгляд. А Плетнев говорит, что ему его по специальному заказу изготовил один художник, занимающийся гончарным делом. Ты, говорит, не смотри, что вещь эта лица не имеет — сам дух в нем особый, потому и заваривает он по-особому.

Над заваркой Плетнев колдует долго. Замучишься его ждать и чай при этом расхочешь пить. Но майор учит быть терпеливым. Ты, говорит, не торопи себя, зато в награду за терпение испытаешь такое наслаждение, какое не испытывает даже индийский слон, когда забирается на слониху.

С юмором у него в порядке. А вот на жену свою обижается — дескать, у нее нет отрицательных черт, кроме одной — она не понимает юмора. Женщины, говорит, вообще редко способны понимать юмор. Вот я и предлагаю каждой женщине в детстве обязательно делать специальную прививку: прививать чувство юмора.