Мы нашли какой-то духан под открытым небом, где толстый носатый дагестанец потчевал посетителей шашлыком. Из духана шел густой запах жареного мяса, который щекотал ноздри и не давал пройти мимо.

Мы сели за невысокий плетеный столик и стали ждать, когда к нам подойдет хозяин духана.

— Кушать будете? — любезно спросил нас носатый шашлычник, армянин Ашот.

Мы утвердительно кивнули. Он спросил, какой шашлык мы предпочитаем — из свинины, телятины или баранины. Здесь наши желания разделились. Червоненко, имевший хохлацкие корни, предпочел свинину, деревенский парень Мишка вспомнил про то, как дома любил хлебать суп из телятины, а я захотел бараньего шашлыка. Наверное, это у меня все от дефицита прежних возможностей: на северах, где я всю жизнь обитал, бараниной и не пахло, но шашлык у меня всегда ассоциировался с Кавказом, где главное животное — это баран.

Червоненко достал из полевой сумки бутылку водки. Ашот тут же поставил на наш столик три стакана.

— Один убрать, — строгим голосом приказал Жора.

Носатый духанщик понял его. Сам, говорит, служил в армии, понимаю: солдатам не положено пить вместе с офицерами.

— Им вообще пить не положено, — буркнул Жора. — Вот вернутся домой — тогда другое дело.

Мы выпили. Жора закусил водку хлебом, который перед тем густо намазал аджикой, а я принялся клевать салат из свежих помидоров. Мишка, у которого при виде жарившегося на углях мяса текли слюнки, не смог спокойно наблюдать за нами и тоже принялся за салат.

Ашот принес шашлыки, и мы стали наслаждаться сочным жареным мясом, опуская его в ткемалевый соус. Мы выпили с Червоненко под горячее. Когда мы выпили по третьей, к нам подсел Ашот.

— С гор, наверное? — спросил он нас.

— С гор, — ответил я.

— Ну как там? Жарко? — продолжал расспрашивать нас духанщик.

— Ты это о чем, о погоде? Если о погоде, то там холоднее, чем здесь. Снег уже шел, — терзая мясо зубами, говорил Жора.

— Нет, я не о погоде… Я о войне, — сказал Ашот.

— Тогда жарко, — произнес Червоненко. — Иной раз так жарко бывает, что кровь носом идет. Я правильно говорю, Мишка? — обратился он к водителю.

Тот кивнул.

— Я против войны, — сказал Ашот. — Мы все тут против войны.

Червоненко бросил на него колючий взгляд.

— Что, недовольны, что мы бандитов бьем? — перестав вдруг жевать, спросил он.

— Нет, бандитов нам не жалко, — поторопился объясниться армянин. — Мы просто не хотим войны.

Червоненко усмехнулся.

— А что делать, коли бандиты не сдаются? Вот покончим с ними, тогда и зачехлим пушки, — сказал он.

Ашот вздохнул. О чем-то поразмыслил, потом сказал:

— Мы боимся, что война и до нас докатится. Они, — вероятно, он имел в виду ваххабитов, — уже пытались идти на Дагестан. Как вы думаете, будет здесь война?

Он смотрел на нас с каким-то отчаянным ожиданием, и мы не выдержали его взгляда.

— Думаю, войны здесь не будет, — сказал я.

— Хорошо бы, — промолвил Ашот. — А-то у нас ведь семьи… А они, говорят, никого не жалеют — ни стариков, ни женщин, ни детей.

Помолчали. Пришли еще посетители — два усатых дагестанца, — и Ашот ушел их обслуживать. Жора достал вторую бутылку.

— Не много ли? — спросил я.

— В самый раз, — ответил Жора. — Вот выпьем и, как говорят у нас на Фиджи, будет «полная папайя». Водка всегда успокаивала мою нервную систему. А она у меня постоянно расшатана.

Он попросил Ашота принести нам еще по одной порции шашлыка и наполнил стаканы.

— Ну, как говорил первый космонавт, поехали, — сказал он и стал медленно опорожнять стакан.

На этот раз я сделал лишь маленький глоток. Понимал, что мы не дома, а коли так, нужно иметь трезвую голову на плечах. Город этот чужой, а в чужом болоте и черти страшнее. А вот Червоненко было наплевать. Он стал пить за двоих. Мало того, он попросил Ашота принести ему пива, и тот выполнил его заказ, поставив на стол четыре бутылки «Балтики». Жора был доволен: наконец-то у него появилась возможность отвести душу. Он наполнил стакан пенящейся янтарной жидкостью, добавил туда водки, а затем опрокинул эту смесь в желудок. Закусив шашлыком, он повторил операцию.

— А ты что не пьешь? — спросил он у меня.

— Что-то не хочется, — ответил я.

— Ну и дурак, — каким-то чужим голосом произнес Червоненко, и я понял, что он пьян.

Зная Жорин заводной характер, я начал тревожиться. Я попытался было отобрать у него стакан, но он заартачился.

— Пшел вон, — сказал. Это было уже слишком. Я встал.

— Сидеть! — дернул меня за рукав подполковник. — Пока старшие по званию сидят — и ты изволь делать то же самое. И уже немного помягче: — Давай допьем эту гадость и пойдем женщин искать.

Меня начало раздражать его поведение. Более того, мне было стыдно за подполковника перед солдатом.

— Ну какие тебе женщины, сам пойми? — снова усевшись на место, сказал я. — Ты же уже пьян.

— Вот и хорошо! — воскликнул Жора. — Ты что, забыл? Пьяному море по колено. Значит, все женщины наши.

Сказав это, он вдруг запел каким-то гнусным, совершенно незнакомым голосом:

«Броня крепка, и танки наши быстры…»

Два дагестанца, сидевшие за соседним столиком, посмотрели на нас и усмехнулись. Жора заметил эту усмешку.

— Что, не нравится? — набычился он. — А что вам, усатые, вообще нравится? Может, скажете?

Жора явно задирался. Я начал одергивать его.

— Да что ты меня тискаешь, как Чапаев Анку? — забрыкал подполковник. — Дай я с усатыми поговорю.

Но я продолжал успокаивать его. Тогда он встал и дернулся в сторону, уронив плетеное кресло. Жора выругался. Духанщику это не понравилось.

— Уважаемый, у нас не ругаются, — сказал он.

— Это у вас, а у нас ругаются, — пьяным голосом произнес он. — Приезжай к нам в горы — и ты заругаешься. Сидите, понимаешь, тут и шашлыки жрете, а мы воюй за вас. Эй, усатые? — обратился он снова к дагестанцам. — Почему вы здесь, почему вы Россию не защищаете? Мужики вы или нет?

Эти слова, видимо, задели соседей, и они вскочили из-за стола.

— Ох, ох, ох! Глядите-ка на них — герои! — с усмешкой проговорил Жора. — Здесь-то вы все герои. А вот вы в горы приезжайте — обмочитесь ведь после первого выстрела.

Это уже было слишком. Дагестанцы бросились на Жору и стали трясти его за грудки. Жора не на шутку разозлился.

— Ах, вот вы как! — закричал он грозно. — А теперь я вас потрясу.

С этими словами он принялся расшвыривать усачей в стороны. Мужиком он был смелым, а к тому же дюжим, и его было трудно взять на испуг. Но и усачи не хотели сдаваться. Они стали размахивать кулаками и наседать на Жору. Жора матерился как сапожник и шел на них буром. Я не выдержал и, подскочив к дерущимся, попробовал разнять их. В этот момент один из усачей и ткнул мне кулаком в глаз. Я потерял ориентиры. Заметив мой конфуз, Жора рассвирепел. Он заревел, выставил лбище вперед и пошел тараном на противника. Лоб у него был, как у породистого бугая, и он бил им наповал. Вначале прицелится, потом разбежится — и ударит.

— Толкуй, Фетинья Савишна, про ботвинью давишню! — при этом воскликнет. Или: — Иди, паря, кури носки!

Неожиданно за нашей спиной раздался чей-то призывный голос:

— Товарищи офицеры, сейчас же прекратите!

Я повернул голову и увидел трех патрульных — высокого майора и двух солдат. Они стояли в растерянности и не знали, что им делать. Червоненко тоже заметил их.

— Гуляй, майор, гуляй! Не видишь, битва при Ватерлоо началась? — тяжело дыша, проговорил он.

Лицо майора покрылось красными пятнами. Он был «при исполнении» и должен был что-то сделать.

— Товарищ подполковник, прекратите! — нервно взвизгнул он. И вдруг: — Немедленно предъявите ваши документы! И вы тоже, товарищ майор! — это он уже мне.

Я расстегнул карман гимнастерки и вытащил свое служебное удостоверение, в которое были вложены командировочные документы. Начальник патруля взял их, а потом снова обратился к моему товарищу, который продолжал мутузить усачей:

— Товарищ подполковник, я же вам сказал!

Жора наконец остановился.

— Ну что ты, ей-богу, пристал? Дай мне душу отвести. Ты вот не сидел в горах и не знаешь… А у нас задницы опухли — хочется порезвиться, — заявил он майору.

Жора потом долго не хотел показывать документы, обзывал майора последними словами, грозил ему кулаком, называл «тыловой крысой», но наконец все-таки сдался.

— Вот что, товарищи, сейчас вы пойдете со мной в комендатуру — там и разберемся, — сказал он.

В эту самую минуту словно из-под земли возник Харевич. Он узнал меня и очень обрадовался. А когда понял, что с нами приключилась беда, стал отбивать нас у патруля.

— Майор, это боевые офицеры, — говорил он, с удивлением разглядывая мой синяк под глазом. — Отпусти их, не мучай. Им и без тебя несладко живется.

Я тоже обрадовался Харевичу, но мне было стыдно перед ним. «Что он может обо мне подумать?» — мелькнуло у меня в голове.

— Ну же, отпусти их, майор! Они войной трахнутые и ничего не соображают, — снова услышал я голос Харевича.

Он, как и мы, был одет в полевую форму. Парадной на войне мы не имели и даже в отпуск или командировку выезжали в обычном камуфляже. Правда, мы с Червоненко взяли с собой и бушлаты, но они нам не пригодились: в Махачкале зимой еще и не пахло.

Харевич, Харевич, добрая ты душа, как же я тебе рад, думал я, переминаясь с ноги на ногу и безнадежно и безучастно глядя куда-то вдаль. Туда, где осеннее поблекшее солнце устало опускаюсь в густую городскую зелень. Мирно шуршали шинами машины; мимо нас не спеша проплывали чьи-то чужие умиротворенные лица; теряли очертания, растворяясь в вечерних сумерках, дома, и лишь в верхних этажах высотных зданий еще ярко блестели оконные стекла, продолжая отражать закатное зарево.