Мира не будет
ВЕДЕНО
…Ночью умер доктор. Просто уснул и не проснулся. Он лежал на койке молодой, сильный, красивый, а мы молча стояли вокруг него. Сознание отказывалось воспринимать эту смерть. Умер не от пули, не от осколка, не от выстрела врага, а от того, что в глубине этого крепкого молодого тела сердце вдруг устало от этой войны, от ее грязи и боли. Устало биться и остановилось.
Настроение было — ни к черту! Лил долгий; нудный дождь, развозя в болото лагерь отряда. Низкое мертвенно-серое небо источало на землю ледяные колючие струи, которыми то и дело стегал по лицу безумный горный ветер. Расстояние в пару десятков метров между палатками превратилось в полосу препятствий, когда на каждом ботинке налипало по пуду глины и каждый шаг на скользком крутом склоне требовал сноровки и хорошей координации.
Воистину, дождь в горах — особый катаклизм. Еле тлели в буржуйке сырые чурки, затягивая палатку едким дымом и не давая тепла. Все отсырело и пропиталось водой. Чавкала грязь под ногами, противно лип к спине холодный, сырой камуфляж. Дробно барабанил по брезенту дождь. Еще и док умер…
Мы штурмовали древнюю Ичкерию — самое сердце Чечни — Веденский район. Хотя, что значит штурмовали? Мотострелковая дивизия, сбив дудаевские блоки и засады, забралась в эту горную долину и остановилась. Войны не было.
«Чечи» слишком ценили и любили эту древнюю Ичкерию. «К комдиву потянулись ходоки-посланцы из окрестных аулов, лукаво клянясь в миролюбии и верности, а на деле готовые подписать что угодно, хоть договор с Иблисом — мусульманским дьяволом, лишь бы выжить, выдавить отсюда армию. Не дать ей сделать здесь ни одного выстрела.
Это там, в долине, в чужих кишлаках они легко и безжалостно подставляли чужие дома под русские снаряды и бомбы. Это долинным чеченцам пришлось познать на себе весь ужас этой войны: руины разрушенных кишлаков, пепелища родных домов, смерть и страх. Здесь же горные «чечи» поджали когти перед русской военной мощью, замерли. Это их гнездо, это их вотчина. Ее они хотели сохранить любой ценой.
И дивизия поневоле втягивалась в эту игру. Привыкшая воевать, стирать с лица земли опорные пункты врага, ломать огнем и железом его сопротивление, она сейчас неуклюже и недовольно занималась миротворчеством — переговорами с бородачами, с какими-то юркими администраторами, делегатами, послами, у которых была «пришита» к губам улыбка, а глаза блудливо шарили по округе, не то подсчитывая технику, не то просто прячась от наших глаз.
И комдив, и послы отлично понимали всю лживость и неискренность подписанных бумажек и данных обещаний, потому переговоры шли ни шатко ни валко. Как-то по инерции, лениво и безразлично.
Армейский же народ — солдаты, взводные, ротные — мрачно матерились в адрес переговорщиков.
— Смести тут все к такой-то матери. Выжечь это змеиное гнездо, забросать минами, чтобы еще лет пять они боялись сюда вернуться. Вот дедушка Сталин мудрый был. Знал, как с ними обращаться. Без бомбежек и жертв. Гуманист!
…Хрена ли дадут переговоры! У них здесь логово. Мы уйдем — они опять сюда все стащат. И оружие, и технику. Базы развернут. Рабов нахватают по России. Сжечь бы здесь все дотла!
Но жечь не давали. Война замерла в предгорьях Ведено.
Кто на этой земле сразу и безоговорочно принял русских, так это животные. Почти в каждом экипаже, в каждом взводе кто-то живет. Где пес, где кот, где петух. Однажды на дороге встретился БТР, на броне которого, среди солдат, раскинулся… медвежонок, а на голове его ловко сидела военная кепка.
У псов клички как на подбор — Джохар, Нохча, Шамиль.
Вообще создалось впечатление, что все, кто только не был привязан за шею веревкой к чеченским домам и заборам, переметнулись к русским: коты, собаки, птицы. Видимо, с избытком познали они особенности чеченского характера. Баранам вот только не повезло. Судьба у них одна — при любой власти.
Ведено по-чеченски — «плоское место». Плоскогорье. Когда-то здесь был последний оплот Шамиля. После взятия русскими аула Ведено Шамиль отошел в горы, где в кишлаке Гуниб и был пленен. Сегодня все повторяется с точностью до наоборот. Сначала мы взяли Гуниб — теперь вот Ведено.
Сразу бросается в глаза нетронутость земли и запущенность сел. Нигде ни клочка вспаханного, нигде ни лозы виноградной, ни сада. Грязные покосившиеся заборы, плетни. Труд здесь явно не в традиции и не в почете. «Русские, нам нужны ваши бабы, мы их… будем, и ваши руки, чтобы вы на нас работали», — еще совсем недавно регулярно философствовал в эфире какой-то чеченский радист. В этой формуле — вся их мораль. Радист был нахальный, любил залезать на наши частоты и порассуждать о «русских свиньях» и «чеченских героях». Это его и подвело. Гэрэушный спецназ засек место, откуда тот вещал. Вместе с «философом» накрыли здесь целый радиоцентр. Завалили десяток «чечей» и местного командира. А радист на своем опыте убедился, что русская рука может не только пахать, но и вполне аккуратно вгонять пули в «героические» чеченские лбы.
Но здесь, в Ведено, воевать не дают. В селах открыто ходят, поплевывая сквозь зубы вслед бэтээрам, бритые наголо бородачи, в глазах у которых застыла волчья тоска по чужой крови. Они нынче «мирные», с ними подписан «договор»: Уйдет дивизия, и вслед за ней уйдут в долину эти. Уйдут убивать, грабить, мстить. Но сейчас тронуть их «не моги» — миротворчество.
«НЕУГОМОННАЯ».
19-ю мотострелковую дивизию «духи» прозвали «неугомонной», потому как вот уже полтора года она мотается по Чечне из одного края в другой, гоняя банды и отряды, беря города и аулы, сшибая засады и опорные пункты. Бравшая Грозный, воевавшая в Северной группировке, она потом брала Аргун и Гудермес, дралась под Ведено и Бамутом. Сейчас она вновь здесь. Но ненадолго. Скоро ее полки уйдут под Шали, где, по данным разведки, скопилось до полутора тысяч боевиков, потом, скорее всего, двинется на северо-восток. Вот уж точно — «неугомонная» дивизия…
Но война — не праздник. За «неугомонность» дивизия дорого платит. За полтора года она потеряла триста человек убитыми и около полутора тысяч ранеными. При штатной численности в семь-восемь тысяч человек — это почти четверть состава. Нет здесь роты или взвода, где не было бы своего скорбного списка потерь…
Но если бы дело было только в боевых потерях — куда болезненней, тяжелей переживаются потери иные. В дивизии с горечью и болью говорят о бывшем командире одного из полков полковнике Соколове и начальнике разведки этого полка капитане Авджяне. Оба были своего рода легендой дивизии. Об их подвигах при штурме Грозного можно рассказывать очень долго. Оба были представлены к званию Героя и оба были… изгнаны из дивизии и из армии. «Вина» их заключалась в том, что в пылу боя, захватив трех «духов», солдаты попросту не довезли тех до штаба. Уж больно нагло и вызывающе те себя вели. Глумились, кричали, что из лагеря выкупятся и вернутся сюда посчитаться с «русскими свиньями». В общем «завалили» их. Да вот оказались они ни кем иными, как из тейпа (рода) самого Завгаева, а того тогда с помпой на царство сажали. В рот ему смотрели. Вот, чтобы угодить, да и наказать образцово-показательно, полковника и капитана с должностей сняли и отдали под суд «за самосуд». Дивизию это так взорвало, что еще чуть-чуть, и батальоны пошли бы громить прокуратуру. Начальство одумалось. Судить офицеров не стали, но все равно выгнали. Незаслуженно и позорно. И боль эта до сих пор бередит дивизию, не забывается…
Воюет «неугомонная» с каким-то особым азартом. Своим неповторимым почерком. Начальник артиллерии, невысокий, плотный полковник с внимательными цепкими глазами, рассказывал:
— Вот месяц назад мои работали, это — да! Одна батарея стояла в Ингушетии, другая — под Ведено, а «Мста» (САУ) под Хасавюртом. Так снаряды клали по целям всего в ста метрах от нашего переднего края. И ни одного — по своим. Все — в цель. Пехота потом благодарила…
Даже мне, далекому от артиллерии человеку, была понятна гордость артиллериста. Такая работа — действительно высший класс!
На штабном столе — газета «Щит и меч».
В ней историческая справка о первой Кавказской войне. О той, которая была в прошлом веке. Нынче, я так понимаю, — «вторая» кавказская. Оказывается, на той войне, «согласно «Сборнику сведений о потерях кавказских войск во время войн кавказско-горской, персидских, турецких и в Закавказском крае в 1801–1855» (Тифлис, 1901 год) в кавказской войне 1801–1864 годов потери российских войск составили:
убитыми: 804 офицера и 24 143 нижних чинов;
ранеными: 3154 офицера и 61 971 нижних чинов;
пленными: 92 офицера и 5915 нижних чинов.
В число безвозвратных потерь не включены военнослужащие, умершие от ран и погибшие в плену. Кроме того, по мнению составителей сборника, число умерших от болезней на Кавказе в три раза превысило число погибших на поле боя. Потери среди мирных жителей достигли около 20 ООО убитыми и ранеными. Таким образом, за 64 года войны безвозвратные потери военнослужащих и мирного населения России составили не менее 77 ООО человек.
Наибольшие потери (по числу погибших офицеров) понесли пехотные и егерские полки (364 убитых офицера из 804) и казачьи части (126).
Среди погибших в Кавказской войне — 13 генералов и 21 командир части.
Спасибо газете, просветила! Чего не знал — того не знал.
Мы за полтора года войны потеряли убитыми уже под три тысячи человек… В Афгане таких потерь никогда не было.
Теперь есть. С горечью понимаю — не чеченцы так хорошо воюют. Мы — так плохо.
За пять лет «демократии» армию развалили и разложили. В том же Афгане была четко отлаженная система боевой подготовки. Любое подразделение, любой солдат и офицер обязательно проходил подготовку в учебном центре под Ташкентом и лишь после этого направлялся в Афганистан.
Воевали там полнокровные боевые части. Офицер заменялся через два года. Вместе с солдатом.
А что в Чечне? Полнокровных частей почти нет. Сплошь и рядом какие-то сводные полки и бригады, сформированные наспех, кое-как. Пополнение пребывает прямо из военкоматов — необстрелянное, необученное, неподготовленное. Офицеров заменяют каждые три-четыре месяца. Только командир начинает входить в курс дела, разбираться в обстановке, умело воевать — как замена. Приезжает новый — и все заново. Учеба, потери, опыт… Нет-нет да и услышишь от солдата: «Мы тут по полтора года вшей кормим, под смертью ходим, а командиры наши как перчатки меняются…».
Нет, не в чеченцах дело. Душманы были куда более опытны и обучены. Дело в нас самих. Армия разучилась воевать. И учится теперь заново, только вот цена за эту учебу слишком высока. Каждый второй убитый мог бы жить…
МЫ ВЫХОДИМ НА РАССВЕТЕ…
«…по горам гуляет ветер.
Поднялися наши мысли до небес.
Только пыль под сапогами.
С нами бог и с нами знамя
И тяжелый АКС наперевес…»
— «компот» из Киплинга и бытовухи Чечни напевает под гитару разведчик-офицер «грушного» спецназа. Он командир группы. По секрету прошептали: тот самый, который Радуева в засаду поймал. Обычный русский молодой мужик. Ничего рэмбовского или шварценеггерского, а за душой — полтора года войны. Не счесть, сколько рейдов в тыл к «чехам»; и кроме Радуева, на счету еще не один десяток «духов». Вообще настоящих «спецов» определить может только опытный на войне человек. Увешанных оружием до бровей в камуфляже и модных «разгрузках» здесь сколько угодно. Но до «спецов» им — как до неба! Настоящий же разведчик обычно в ношеном-заношеном горнике — обычной студенческой брезентовой ветровке — и таких же штанах. И оружия на нем — ровно столько, сколько надо — без излишков. Ни тебе крутых камуфляжей, перчаток без пальцев и тому подобных прибамбасов.
«Спеца» можно узнать по лицу, выдубленному ветрами, непогодой, солнцем и холодом, ставшему каким-то особенно смугло-загорелым.
— Вся жизнь — на улице. Как у волков, — смеется командир «спецов». — Я вот даже начал подшерсток отращивать и когти… — Майор скребет ногтями густую растительность на груди.
Под утро лагерь «спецов» опустел. Группы ушли в горы. Гитара осталась в спальнике ждать хозяина.
ЗАМЕНА
— «Плафон» запросил «вертушку». Она будет через полчаса, — объявил командир. «Плафон» — позывной авианаводчика, закрепленного за отрядом. Позывной плавно перешел в кличку. Плафон — сухощавый блондин — в миру, то есть вне войны, летчик на «Ан-12». Сейчас он кутается в дождевик на площадке приземления, а в штабной палатке разборки:
— Я сам хочу остаться, — в который уже раз тянул свое невысокий крепыш, командир группы. — Я знаю людей. Они привыкли ко мне. В обстановке разбираюсь. Заменюсь через месяц.
— Командир, ну хочет человек сам. Почему не оставить? Заменим связиста, у него тоже скоро срок выйдет, а прапорщик его только недавно прилетел, справится, — поддерживал «отказника» другой комгруппы.
Командир отряда — подполковник Спиридонов, бывший десантник, подытожил коротко:
— Ты — летишь! Собирайся, скоро «вертушка». Хочет, не хочет… Не дети! Вышел срок — домой. Случись что — я сам себе никогда не прощу. Усталость есть усталость. Отдохнешь — вернешься…
Заменяются по-разному. Кто-то, демонстративно зачеркивая день за днем на календаре, отсчитывая свой срок, готовится за неделю к отлету. Кто-то лишь успевает торопливо схватить рюкзак со шмотками, вернувшись с гор и опаздывая на «вертушку». Похоже, пожалуй, всегда одно — это грусть при расставании. Тяжело оставлять здесь друзей, кошки скребут на душе. Словно виноват этим своим отъездом. И очень часто при расставании слышишь: «Ждите, братцы! Не задержусь…».
Вот возвращаются сюда действительно здорово. С сумками подарков, гостинцев, писем, водки. Возвращаются весело, с каким-то странным чувством легкости освобождения от мирной жизни. И, попадая в крепкие объятия друзей, вдруг ловишь себя на мысли, что томился без них. Тосковал там, в мирной Москве, по этим людям, по этому делу…
ГВАРДЕЙЦЫ И МУШКЕТЕРЫ
Как на любой войне, здесь плохо делится слава. Каждый норовит отщипнуть кусок побольше и доказать, что именно он (его полк, его род войск) сделал войну. А заодно за глаза «оторваться» на соседей.
Армейцы язвят по адресу ВВ — внутренних войск, вэвэшники — той же монетой платят «советам» — так называют армейцев. И те и другие поругивают десантников и спецназовцев, а те, в свою очередь, не прочь проехаться насчет пехоты и танкистов. Летчикам достается от всех сразу.
Все ревниво подсчитывают, кто где больше воевал, кто какие города брал, кто больше завалил «чечей».
И наблюдая за этой перепалкой, вдруг ловишь себя на мысли, что все это очень напоминает сюжет Дюма — о бесконечной вражде гвардейцев кардинала и мушкетеров короля. Суть в ином.
Приходит приказ, и вся ревность — побоку. Пехота штурмует дудаевские укрепрайоны, окружает поселки. На «зачистку» внутрь этих змеюшников идут внутренние войска и части МВД. Где-то в горах шуршат «чечей» «спецы».
У каждого свое дело на этой войне.
Славой потом сочтемся…
А вообще — все очень устали. Устали люди, устала техника, устало оружие. Отряд спецназа, принявший меня к себе, уже полтора года не вылезает с этой войны. Когда-то новенькие, с нуля, бэтээры теперь напоминают больных стариков, особенно в те моменты, когда машины, сопя и кашляя, как астматики, на пределе изношенных своих движков еле карабкаются в горы. Рябые, с выгоревшей от бесконечной стрельбы краской стволы пулеметов. Штопаные-перештопаные камуфляжи, измочаленные, драные палатки. Полтора года войны! Три последних месяца в горах безвылазно. Сотни километров дорог. Десятки кишлаков. Потери. Бои.
Люди на пределе измотанности, усталости. И все же это отряд! И все же это русские со своим странным русским менталитетом, когда никто не жалуется, не клянет судьбу, а вернувшись с гор ночью и получив новую задачу, наутро безропотно начинает готовиться к рейду. Заправляет, торопливо чистит свои измотанные, выходившие весь мыслимый ресурс бэтээры. Набивает патронами ленты и магазины, заряжает аккумуляторы радиостанций, латает ползущие от ветхости ветровки и штаны. И лишь под утро забывается на пару часов во сне. Черном, глубоком, без сновидений.
А потом, проглотив наскоро каши с рыбными консервами — тушенка давно закончилась, как закончились хлеб и масло, — рассаживается по броне и — вперед! «Мы выходим на рассвете…».
Чем дольше воюешь здесь, тем отчетливее понимаешь — война была неизбежна. Даже если бы 11 декабря 1994 года мы не вышли сюда, через полгода-год Дудаев бросил бы вызов России. Теперь он мертв, этот наполеончик Кавказа. О русские штыки сломалась, разбилась его мечта о всекавказской мусульманской республике, где под Чечней бы оказались Ингушетия и Дагестан, Абхазия и Осетия. Он не жалел на это денег и оружия. Русские вот только помешали…
Чеченцы дерутся здесь не за Родину. Где их родина? Всю древнюю Ичкерию можно советской копейкой закрыть на карте. Все остальное пожаловано было когда Кировым, когда Хрущевым. Захвачено, обобрано и переварено. Но и этого не хватило. Чеченские кланы глубоко впились в Россию. Живущие по средневековым законам, беспощадные, ненавидящие всех, сплоченные, они хорошо знали, чего хотят, покоряя, подчиняя себе область за областью. Якутские алмазные копи и московские банки, каспийскую рыбу и волжские автозаводы — все улавливали чеченские финансовые сети.
Нет, не Россия объявила войну Чечне. С Россией велась война. Подлая, беспощадная, лукавая. «Нам нужны ваши руки, чтобы работать на нас!» — вот их лозунг. И потому мира не будет, не ждите. И выбора у нас нет. Нам некуда уходить. Война идет на нашей земле, за нашу землю.
Лишь русская боевая сталь способна усмирить их. Вогнать в землю тех, кто завтра готовится уехать «на дело» в Москву и Питер. Кто убивает, грабит, насилует.
Я видел русского раба, четыре года отбатрачившего в Дарго. Его глаза невозможно забыть.
Я видел русскую старуху — ей сорок два года.
В Грозном убили ее мужа и сына, о судьбе тринадцатилетней дочери она не знает ничего…
Я видел здесь такое, что, наверное, глаза мои давно должны были почернеть от ужаса и ненависти. Как, впрочем, у любого солдата на этой войне…
Нет, мира не будет. Его нам никто не даст. И это вызов, который необходимо принять.
Мир мы можем только отвоевать…