Глава 6
Золотая ручка Надир-шаха
Надир-шах ехал на машине в свою резиденцию. Ему нравилось, как идет подготовка к операции против российских пограничников. Все хорошо продумано и учтено, они владеют инициативой, значит, противник будет вынужден принимать решения на ходу, то есть все зависит только от них. А значит, у них все шансы на успешный исход, на победу в этом давнишнем противостоянии.
Машина остановилась. Бодрый и энергичный Надир-шах в сопровождении верного Додона приближался к дому, когда неожиданно из окон донеслись женский плач и причитания. Тотчас из дверей появился запыхавшийся, перепуганный телохранитель.
— Господин! Господин! Беда! — залепетал он с побледневшим лицом.
Надир-шах бросился в дом и вбежал в комнату Парвины. Девушка лежала на кровати, ее трясло в лихорадке, она задыхалась. Над ней склонились доктор и телохранитель. Женщины из прислуги ахали и рыдали. При появлении хозяина они почтительно расступились, телохранитель с поклонами отошел от кровати, и только доктор не обратил внимания на появление Надир-шаха, продолжая свои манипуляции. Он даже не стал отвечать на его взволнованные вопросы и только тогда, когда тот повысил голос, объяснил:
— Господин, мне придется сделать ей промывание желудка. Тяжелое отравление.
— Что для этого требуется?
— Мне нужен один помощник. Остальных прошу удалиться. Нужно много кипяченой воды, полотенца, таз.
Надир-шах приказал телохранителю обеспечить все необходимое, остальным велел уйти из комнаты. Смертельно бледная Парвина смотрела на него с мольбой и болью.
— Спаси ее, будешь богатым, — коротко бросил Надир-шах доктору, и тот молча кивнул, отлично понимая, что ожидает его при неудачном исходе лечения.
Разгневанный Надир-шах быстрыми шагами вышел из комнаты и прошел в свой кабинет. Ситора как ни в чем не бывало, сидя за маленьким столиком, работала с ноутбуком. Уже готовая к тому, чтобы дать отпор, она посмотрела на мужа холодным и невозмутимым взглядом, и тот остановился, словно наткнулся на невидимое препятствие. Ему пришлось сделать усилие, чтобы преодолеть его. Ярость была готова прорваться наружу в любое мгновение. Он едва сдерживал себя, чтобы не наброситься на жену с кулаками. Медленно, чуть ли не по слогам, Надир-шах процедил:
— Зачем ты это сделала?
— Я закончила твою речь на конференции. — Ситора по-прежнему смотрела на него с тем же ледяным спокойствием. — Сейчас правлю обращение Сафар-Чулука. С ним оказалось работы гораздо больше.
Надир-шах шумно вздохнул, чувствуя, что потерял половину запала. Эта женщина имеет над ним полную власть, она всегда заставляет его идти на попятную.
— Мы только разговаривали с Парвиной. Ничего больше между нами не было.
— Ты разговаривал с этой девчонкой? Интересно бы знать, о чем?
Надир-шах потерял последние запасы ярости, точнее, сознания своей правоты. И все равно не мог смириться с тем, что сделала Ситора.
— Не могу поверить, что ты способна на такое, — сказал он.
— Ей основательно промоют желудок, и все будет в порядке. Не беспокойся, она не умрет. Вы еще долго сможете разговаривать.
— Этого я тебе не прощу.
Надир-шах повернулся, чтобы уйти. У Ситоры невольно задрожала нижняя губа, она постаралась спрятать охвативший ее испуг за привычной улыбкой. Она не умоляет, даже не просит, она предлагает. Все мольбы и стенания так глубоко внутри, что ни одному мужчине не доведется их услышать.
— Поговори со мной, Надир. Сядь и поговори.
Муж, даже не обернувшись, глухо ответил:
— Ты не женщина, нет. Ты вампир, кровосос. Не хочу говорить, не хочу видеть тебя.
Понурив голову, он вышел из кабинета, где увидел ожидающего его Додона. Чувствовалось, тому не терпится сообщить важную новость.
— Господин, Селим доложил, что его человек на заставе до сих пор не вышел на связь.
— Почему? Он жив, этот человек?
— Да, наблюдатели видели его. Он уезжал, но уже вернулся.
— Ну, не вышел на связь. Что тут особенного? Разве это большая катастрофа?
— Нет, господин, это не так страшно. С гор и так видно все, что они делают. — Додону хотелось, чтобы шеф услышал нужный ответ.
— Значит, все правильно. Передай Селиму: мои приказы остаются в силе. Кстати, что они делают, я имею в виду на заставе?
— Ничего особенного, господин. Они, как стадо баранов, покорно ждут своего резака.
Даже если обстановка на заставе была бы совершенно спокойной, на Клейменова все равно выпала бы тьма-тьмущая забот: одно дело — быть заместителем, и совсем другое — начальником. Разница вроде бы несущественная, однако она есть; теперь ему нужно не только во все вникнуть, проверить бумаги, поговорить с людьми. Необходимо изменить свою психологию, ежеминутно помнить, что ты — первый.
Всю вторую половину дня Клейменов помнил о предстоящей встрече с Аскеровым. Освободился поздно, посмотрел — у того в кабинете горит свет. Вошел в помещение командного пункта, без стука приоткрыл дверь и осторожно заглянул.
Мансур в полудреме сидел в низком креслице, положив ноги на стул. При появлении нового начальника заставы он потянулся, помотал головой, стряхивая остатки дремы, и встал. Ободряюще улыбнулся застывшему на пороге Константину:
— Проходи. Я тебя ждал.
— Ты днем говорил насчет проблемы черного джипа. Мол, закрыть ее надо.
— Да уж не помешало бы. Чтобы не висела над головой. Ты только садись — на стул или в кресло. Я уже насиделся, теперь хочу походить. На ходу лучше думается.
— Тогда, может, мне тоже походить? — кисло улыбнулся Клейменов.
— Не знаю. Это у всех по-разному. Многие любят думать лежа. Так что сам решай.
Константин сел на стул, но бочком, робко, будто в любой момент был готов вскочить. Спросил:
— Почему ты заговорил о черном джипе? Мы ведь с ним покончили.
— Не совсем. И, кстати, непонятно, как мы с ним покончили. Амир же был не дурак, не зря он так долго водил нас за нос.
— Да, хитрая была сволочь, — согласился Константин.
— И хитрый тип, и крайне осторожный. Чего же тогда, спрашивается, он легко подставился нам на дороге? Я ему в лоб целю, а он разговаривает со мной таким тоном, будто это я у него на мушке. Странно.
— Полагаю, просто не трус, храбрый человек.
— Допустим. И второй вопрос — он же прекрасно знал, что я не продамся ни при каких условиях. Но решил еще раз поторговаться. Зачем?
— У него не спросишь.
— Да и не надо. Сами разберемся. Мы же вместе думаем, Костя. У него, видимо, был в запасе какой-то аргумент, и, судя по всему, не слабый.
Подумав, Клейменов сказал:
— Тот второй, с автоматом. Наверное, на него была вся надежда.
— Плохо думаешь, плохо. Амир был спокоен, потому что знал: я и в самом деле нахожусь на мушке. И аргумент был более чем весомый — лучший друг, который меня предал. Можно тут сломаться? Можно. Я еще тогда все понял.
У Клейменова вырвался вопрос, видимо, мучивший его последнее время:
— Но ты нарочно повернулся ко мне спиной. Зачем?
— Да, я подумал: если ты правда с ними — стреляй в спину, мне все равно. Тогда жить точно не стоит.
Константин, понурившись, молчал. Он долго ожидал наступления этой страшной минуты.
— Ну что скажешь, капитан-мусульманин? — Мансур сел на стул рядом с ним. — Давай подробности.
Клейменов был давно готов это услышать. Похожие слова, но произнесенные вслух, они сразу всколыхнули в нем обрывки кошмарных воспоминаний: размытые картинки, засевшие в памяти, как неизлечимо больные клетки. Пронзительное завывание мусульманской молитвы на арабском языке. Силуэты в национальных одеждах простирают руки к небу, совершая намаз. Согнутый силуэт юноши, стоящего на коленях со связанными руками. Широкое блестящее лезвие кинжала, приставленное к горлу. Потом силуэт падает ниц под монотонное завывание фраз молитвы… Сколько раз он гнал эти картины от себя прочь, а они все возвращаются и возвращаются.
Клейменов вздрогнул, выныривая из удушливых объятий фантомов, словно ныряльщик из воды.
— Что тебе сказать на это, что? — сдавленным голосом заговорил он. — Объяснить все тем, как жить хочется — в последний год войны, в девятнадцать лет? А вот и нет. Нет. Не хотелось мне больше жить, смерти ждал как спасения. Только не хотелось так — на коленях, со связанными руками. С оружием в руках умер бы не моргнув глазом, счастливый, а так не хотел. Тогда они поставили мне условие, сказали: убей друга, да он и не друг тебе, прими ислам и живи дальше. Иначе обоих убьем. Мне так сказали. И я не устоял, согласился. Я — убил. Как страшно это звучит! Главное, он тоже мог убить меня. Ему предлагали. Но он отказался. А я нет. Я его всю жизнь буду помнить и буду помнить, что он не боялся, жалел меня. Настоящий офицер. Капитан. Пограничник. Ты когда «Биссмиле рахмон рахим» читаешь — с Богом говоришь, да? А мне черт мерещится. Я потом думал: искуплю, жизнью всей искуплю. Бежал. Нарочно пошел в пограничное училище, как бы в честь него. Служил, воевал честно. Пять лет назад взял у Амира кассету, а там вместо фильма…
— Можешь не продолжать, — сказал Мансур. — Увидел, как ты убивал того капитана. Этого следовало ожидать.
— Да. Через десять лет нашли меня. Вот так вот они работают. Лишнего не доносил. Проходы указывал. Про засады предупреждал. Деньги брал.
Аскеров бросил ему «спасательный круг»:
— Ты же не стрелял в меня.
— Да понял я, почему ты повернулся. Как же тут можно стрелять!
— Бежать хотел?
— Да. Я же для них тоже труп. Не простят Амира. Вот и решил ноги сделать. Потом представил: сын Егорка когда-нибудь спросит — Катю или меня: «Папа, ты кто? Где ты был тогда?» — Он вздохнул и посмотрел на Аскерова: — Все, Мансур, ты должен меня сдать.
— Нет.
— Мюллера ты отмазал, а меня должен сдать. Все кончено.
— Нет, Костя. И не надейся. — Он встал, походил по комнате, после чего опять сел рядом с Клейменовым. — Ты не понял самого главного: я никого из вас им не отдам, ни одного человека.
— Теперь я уже точно жить не хочу.
— Как тогда, в плену? Так выбирай снова. Люди всегда стоят перед выбором. Хочешь — живи. Хочешь — умри на коленях. А хочешь — с оружием в руках. Я бы не взял на себя ответственность решать чужую судьбу. Тебе самому решать.
Клейменов сидел с ошарашенным видом. До него не сразу дошло, что судьба снова предоставила ему выбор. У него появился шанс. Опустив голову, он обхватил ее руками.
— Костя, тебе плохо?
Клейменов откинулся на спинку стула и сквозь слезы улыбнулся — счастливый, светлый, безмерно благодарный своему другу и жизни, которая дает второй шанс.
— Хорошо мне, Мансур. Легко. Никогда так легко не было.
Ратников поймал себя на мысли, что стал суеверным человеком. Снова вспомнил, как мать, Наталья Тимофеевна, едва ли не каждое утро открывала наугад какой-нибудь сборник стихов. Загадывала, например: «пятая строка сверху», читала ее. Что там написано, так день и пройдет.
Вот и Владимир теперь так же. Раскрывает по утрам свою, как он говорит, Библию — «Капитанскую дочку». Сегодня попался абзац «в руку»: «Принять надлежащие меры! — сказал комендант. — Слышь ты, легко сказать. Злодей-то, видно, силен; а у нас всего сто тридцать человек… Однако делать нечего, господа офицеры! Будьте исправны, учредите караулы да ночные дозоры… Пушку осмотреть да хорошенько вычистить. А пуще всего содержите все это в тайне, чтоб в крепости никто не мог о том узнать преждевременно…».
«Пушку-то мы начистим, — подумал лейтенант. — Только нас всего сорок человек, не разгуляешься».
Утром ему предстояло доложить командному составу о предполагаемых действиях противника и о действиях заставы в случае внезапной атаки. Доклад будет содержать не только его личные соображения, они все обсудили вчера с Аскеровым. Однако Мансур попросил выступить с докладом именно его, Владимира, и на авторитет начальника заставы даже не ссылаться, тем более что формально он сейчас бывший. В кабинете Аскерова собрался весь командный состав, не было только прапорщика Белкина.
— Как видите, картина нерадостная, но вполне объективная, — сказал Мансур, когда Ратников закончил.
— Суворовцы — они башковитые. До всего додумаются, — пошутил Мюллер с серьезным видом, и офицеры отозвались смешками.
— Гансыч, ты чего-то слишком веселый стал после тюрьмы, — с наигранной строгостью произнес Мансур. — Тебя там явно накачали юмором.
— А чего, мужики, помирать надо весело. В рай с кислой рожей, — Мюллер кивнул на Жердева, — не берут.
— Так ты же на контроле стоишь. По блату меня пропустишь? — отозвался тот.
Мансур пресек дружный смех офицеров. Ему нравилось, что они посмеялись. Нужно иметь разрядку от стресса.
— Так, тихо! Товарищи офицеры и прапорщики, помирать не надо. Особенно заранее. Думать надо, как снизить эффективность огня противника, как усилить и нашу огневую мощь, и обороноспособность в целом. Прошу высказываться без излишних церемоний — по старшинству.
Все взгляды устремились на Клейменова. Он, смутившись, оглянулся на Мансура. Тот, как ни в чем не бывало, кивнул ему — начинай, мол.
Константин ожидал, что коллеги придирчиво отнесутся к его словам, и поначалу держался неуверенно. Однако быстро почувствовал благожелательный настрой товарищей, молчаливое одобрение его оценок. Он разговорился, но все-таки не настолько, чтобы его выступление оказалось затянутым. Вовремя почувствовал, когда следует закруглиться:
— Короче говоря, добрую половину наших перебьют, пока они до окопа доберутся. Поэтому сразу помещаем сюда полтора десятка человек с пулеметами, боезапасом. Ночью, тихо, чтобы «духи» не видели.
— Почему скрытно? — хмыкнул Мюллер. — Пусть видят, гады.
— Мы их не испугаем, Гансыч. Зато они по окопам сразу лупить не станут, если будут считать, что там всего два человека, если другие обнаружат себя только при атаке противника. Итак, полтора десятка человек в окоп. Остальные занимают позиции в окопах с севера. Получится второй рубеж обороны. По-моему, это целесообразно.
Ратников спросил:
— А если не будет атаки? Эти полтора десятка так сутки и пролежат в окопе?
— Если надо, до следующей ночи пролежат, — опять высказался Мюллер. — Лежать — не стоять.
— План Клейменова принимается, — сказал Мансур. — Хотел бы только дополнительно предложить замаскировать возле казармы станковый гранатомет. Думается, первую атаку отобьем, а на вторую АГС в самый раз будет.
— Тогда вы сами, товарищ капитан, за штурвал и садитесь, — опять не удержался от реплики Мюллер и пояснил сидевшему рядом с ним Владимиру: — Он из АГС как снайпер кладет — одна в одну.
Жердев расслышал слова прапорщика и сказал:
— Кстати, у меня возникла одна идейка насчет снайпера. Вот здесь, — Никита показал на карте нужное место, — с фланга, можно посадить своего стрелка.
— Как «духи» в Афгане делали — провоцируют бой, а снайпер сбоку выбивает и командира, и связиста, — поддержал его Клейменов.
— Но ведь там их снайперы будут. Как вы место поделите?
Это правильное замечание Ратникова всех озадачило. Принялись обсуждать, каким способом можно обезопасить фланг, но ничего путного придумать не смогли. Спорили до тех пор, пока Жердев не сказал:
— Все можно сделать проще простого. Я заберусь выше них, на ту сторону склона. Никто меня не увидит.
Начался неимоверный шум. Все знали, что Никита — один из лучших стрелков на заставе. Опасения вызывала лишь его болезнь. Если сердце барахлит, то оставаться на такой высоте одному, без страховки, ни в коем случае нельзя. Жердев протестовал, говорил, что он хоть сейчас готов пробежать пятикилометровый кросс.
— Эсвэдэшка мной лично пристреляна, — умоляющим голосом говорил он. — Я их там сверху сниму на ровном пульсе, даже не вспотею.
Клейменов с сомнением покачивал головой. Однако Мансур, поразмыслив, согласился.
В это время в кабинет вошел Белкин и, спросив разрешения присутствовать, сел рядом с Ратниковым.
Прапорщик не сразу пришел на военный совет, поскольку сегодня был дежурным по заставе. Утром, выстроив бойцов на плацу, сообщил, что скоро его посылают в командировку в Душанбе за новым пополнением. С ним поедут два человека — сержант и рядовой. Чтобы избежать лишних обид, Федор предложил устроить КВН. Кто победит, тот и поедет с ним. Все охотно согласились с таким предложением, и Раимджанов увел людей в казарму — готовиться.
Белкин тем временем пошел проверить, как спорится работа у Касымова, который уже завершил стенку ангара. Прапорщик стучал по ней кулаком, толкал плечом. На этот раз получилось прочно. Он похвалил изможденного, грязного после работы, с воспаленными от усталости глазами Касымова. Пообещал ему скорого дембеля и побежал смотреть, как проходит импровизированный конкурс КВН.
Разделившись на две команды, бойцы от души веселились. А Федор, глядя на счастливые лица его мальчишек, вдруг с горечью подумал, что, возможно, совсем скоро кто-то из них или даже большинство будут кричать от боли и ненависти, гореть, захлебываться в крови. Он смотрел на смеющегося Раимджанова, на пляшущего Самоделко, видел, как азартно Исмаилов и Рахимов барабанят по бубну и табуретке, какая счастливая улыбка у Гущина. Видел — и сидел среди них сумрачный и поникший. Обрадовался, когда его позвали в кабинет начальника.
Аскеров попросил высказаться Мюллера, и прапорщик, взяв с таинственным видом стоявший у него в ногах непрозрачный полиэтиленовый пакет, сказал:
— Я, в отличие от вас, серьезно подготовился.
С этими словами он вывалил из пакета на карту несколько картофелин. Все засмеялись.
— Серьезней, Мюллер, — попросил Мансур, — все твои мины они сняли.
— Чтобы не искать мозг в противоположном от него месте, делаем просто. Пускай снимают. Мы им другие поставим. — Прапорщик старательно расставил картофелины на карте-схеме. — У окопов ставим радиоуправляемые МОНы — тут, тут и тут. Когда дело совсем будет швах, направленным взрывом вырываем лучших представителей из вражьих рядов. Вот такая физика.
Все одобрили это предложение.
— Жизнь налаживается, — улыбнулся Мансур и посмотрел на скромного Белкина. — Федор, мы тебя от отчаяния позвали. Все придумали, а как БМП сохранить — непонятно. Раскурочат его на первых же минутах матча.
Белкин с важным видом пытался рассуждать вслух, однако находившийся в игривом настроении Мюллер осадил его очередной шуткой:
— Не придумает он. Прапорщики вообще народ глупый. Это медицинский факт.
— Не все, между прочим, — запетушился Федор. — Если хотите знать, у меня прадед участвовал в походе товарища Примакова в Афганистан в двадцать девятом году.
Все опять оживились, послышались реплики:
— Первый раз слышу о таком походе.
— А прадедушка — тоже прапорщик?
— Плюнуть нельзя — вокруг одни полководцы, — развел руки в стороны Мюллер.
— И чего с БМП делать, я уже знаю, — глядя на него, сказал Белкин. — Только оператором-наводчиком должен быть я. У наших пацанов практики маловато.
Все серьезно посмотрели на Белкина и тут же отвели глаза. Было очевидно, что при любом раскладе БМП вряд ли уцелеет в бою. И никто не ожидал, что безобидный прапорщик вот так сразу возьмет на себя эту смертельную роль.
— Ладно, посмотрим, — вздохнул Аскеров. — Клейменову сказали в отряде, что бояться нам нечего, вертушки долетят за двадцать минут.
— Знать бы точно, когда они понадобятся. Сколько времени есть на все про все? — спросил Жердев.
Все вопросительно посмотрели на командира.
— В нашем распоряжении одна ночь, — ответил Мансур. — По прогнозу со вторника ожидается дождь да туман, нелетная погода. Вот вам и ответ — когда.
Теперь уже стало не до шуток. Каждый задумался о том, что предстоит сделать именно ему.
После завтрака Надир-шах вышел на веранду дома. На нем был отличный европейский костюм-тройка бежевого цвета, галстук, на голове круглая, с узкими полями шапочка — национальный головной убор жителей Северного Афганистана, там такую постоянно носят. Накануне он подстригся, укоротил бородку, из-за чего та напоминала теперь шкиперскую, подровнял усы. Весь его нарядный вид свидетельствовал о том, что он, политик, готов представлять свою державу на самом высоком международном уровне.
— Что скажешь? — обратился Надир-шах к жене.
Ситора придирчиво оглядела его с головы до ног. Он уже хотел поторопить ее с ответом. Наверное, придирчивой супруге опять что-то не нравится. Но ее лицо осветила улыбка.
— Ты очень красив. Как всегда.
Ее ответ тронул Надир-шаха. Она произнесла это так нежно, как обычно бывало в минуты полной откровенности, когда никто из супругов не пытался поставить себя выше другого.
— Полагаешь, мне следует быть красивым?
— Тебе это нетрудно. Легче, чем мне, — сказала она, подойдя к мужу и кладя руки ему на плечи.
— Не говори так, любовь моя. И прости за все.
— Не говори так. — Ситора мягко и тихо прижалась к его груди.
— Ты волнуешься за меня или все будет хорошо?
— И то, и другое. Я волнуюсь, но у тебя все получится как нельзя лучше. Ты добьешься победы, создашь империю героина. Все твои мечты сбудутся.
— Ты тоже этого хотела.
— Я была счастлива, а это — главное. Хотя ты мало меня любил.
Она говорила немного отрешенно, почти не окрашивая свои слова интонацией. Так произносят текст плохие актеры, играя безразличие.
Муж почувствовал эту странность.
— Ты говоришь так, словно мы больше не увидимся.
— Не уезжай.
— Что ты сказала? — напрягся Надир-шах.
— Я всегда говорила то, что ты хотел. Послушай хоть раз правду — не уезжай.
— Ты смеешься надо мной, Ситора? Ты забыла, какое положение я занимаю. Я же не гвоздь в доске, чтобы меня можно легко вырвать. Связан со многими людьми.
— Я не смеюсь, Надир, я плачу. — Она еще крепче прижалась к мужу, руки с неожиданной силой вцепились в его плечи. — Нам не нужна эта империя. Нам нужно только быть вместе. Не уезжай от меня.
Отрывая ее руки от себя, муж резко отстранился.
— Сейчас же замолчи, Ситора. Замолчи, я сказал! Не делай меня слабым!
Он даже слегка оттолкнул ее. Но жена с непонятно откуда взявшимся упорством настаивала:
— Я никогда не ошибалась. Если уедешь, уже не вернешься.
Надир-шах тяжело дышал, на лбу у него набрякли жилы, глаза покраснели. Казалось, вот-вот из ушей повалит дым.
— Ты полоумная стерва! — свирепо зашипел он. — Минуту назад ты говорила совсем другое. Прочь с моих глаз! Уходи прочь!
На этот раз он оттолкнул жену сильнее, чем прежде. Затем одернул пиджак, поправил узел галстука и сошел вниз. Там его поджидал Додон. Он тоже был в европейском костюме, в одной руке держал кейс, в другой — маленький чемодан.
Перегнувшись через балюстраду, Ситора нервно и зло рассмеялась:
— Да, я пошутила, Надир. Уезжай поскорей. Тогда я стану самой богатой вдовой на Севере!
Надир-шах поднял голову и погрустнел, вспомнив, что жена действительно никогда не ошибалась. Однако ему уже поздно идти на попятную. Забрав у Додона кейс, он поспешил к машине.
Удобно раскинувшись на заднем сиденье, Надир-шах перебирал четки, пытаясь успокоиться. Все-таки любая, самая хорошая жена может стать назойливой и в самый неподходящий момент наплевать в душу. Избаловал он Ситору, ох, избаловал, совсем она обнаглела. Сует нос в его дела. Не надо с ней больше откровенничать, нужно держать на дистанции. А то накаркает беду. «Не уезжай, не вернешься». Будто он ребенок и не знает, что ему делать. Все продумано и просчитано серьезными людьми. Пошел отсчет последних часов перед боем, армия готовится выступать.
Надир-шах закрыл глаза и ясно представил себе, что сейчас творится в лагере. Абу-Фазиль совещается с другими командирами. Рядовые моджахеды проверяют оружие и амуницию. Вскоре они совершат намаз. Потом наденут на себя снаряжение и тремя цепочками выйдут к реке, а когда будет самый сильный туман, высадятся на том берегу.
Перед отбоем — правда, какой сегодня отбой, чистая условность, все равно не до сна — Аскеров собрал весь личный состав в казарме и обратился с речью. Он говорил неспешно, но очень энергично, надеясь, что его слова западут каждому в душу. Он был до конца честен, все почувствовали это, и потому никого не коробил излишний пафос слов капитана:
— На пощаду не надейтесь. Они уйдут, только если получат достойный отпор. Отпор же вы сумеете дать, если будете точно выполнять приказы. Помните: моджахеды — тоже живые люди, они тоже боятся, им тоже бывает страшно и больно. Только у нас гораздо больше шансов победить и выжить. Потому что Аллах с нами, мы находимся на своей земле.
Вернувшись в свою комнату, Ратников понял, что слова Мансура не успокоили, а разволновали его. Уж если капитан с его стальными нервами опасается предстоящей стычки, то, надо полагать, схватка предстоит нешуточная. Конечно, вертолеты могут быстро решить исход дела. Но ведь у нас всегда так: кто-то немного задержался, кто-то чего-то не понял, кто-то не придал значения, а в результате помощь прибудет к шапочному разбору, когда в ней уже и нужды нет.
Чтобы отвлечься, Владимир пытался заняться мелкими хозяйственными делами, но все валилось из рук. Поэтому он обрадовался, когда раздался короткий стук в дверь и на пороге появился Никита Жердев. В камуфляже, уже готовый к выходу, он смущенно предложил:
— Володь, не спишь? Хочешь, зайдем ко мне, телик посмотрим?..
Ратникову было явно не до телевизора, но, чтобы не оставаться одному, он охотно согласился.
Как выяснилось, Жердева телевизор тоже мало интересовал. Шел какой-то концерт, лейтенанты уселись на кровать, на экран почти не смотрели. На тумбочке, прислоненная к пустой вазочке, стояла фотография Шаврина и Тони, та самая, которую Ратников обнаружил в книжке. У стены стояла снайперская винтовка СВД, на вешалке «разгрузка» с патронами, кобура, вещмешок.
Ратников понял, что Никита позвал его поговорить по душам, потолковать о чем-то очень для него важном. Однако тот молчал, вертя в руках сложенный вчетверо лист бумаги. Потом объяснил:
— Письмо от Антонины. Жены Юрки Шаврина, в смысле — вдовы.
Владимир кивнул — мол, в курсе, знаю. До него действительно уже дошли кое-какие подробности о том треугольнике.
— Я вообще из трудной семьи, — сказал Никита. — Отца нет. Я уже в банде был, натурально. Танцы, драки, мелкий криминал. Один мудрый человек, милиционер, посоветовал: иди в училище или в тюрьму сядешь. Мать взмолилась, я и пошел. Там мы с Юркой сдружились. Он такой идейный, веселый. Вся их любовь с Тонькой у меня на глазах проходила. Он ее любил очень. А она такая, знаешь, у папы ее — кабак свой, у мамы — турагентство. Сама — дизайнер. Сюда приехала вся романтическая такая. В общем, через пару месяцев тут у нее крыша поехала. На меня вешаться стала. Выпивала. С Юркой одни скандалы. А мне чего остается делать? Мирить их пытался — только хуже. Я его уговорил — пусть она уезжает. Он не выдержал. Согласился, но пережить не смог. Решил, что у меня с ней любовь-морковь. А ничего не было, не позволил бы я себе.
— Чего она теперь от тебя хочет?
— К себе зовет. Пишет: больно мне, стыдно, жить не могу. Спаси. Соблазн поехать у меня есть. Красивая девка, все при ней. Взглянет — голова кругом. И не дура. Только он всегда между нами будет.
— А может, все-таки…
— Нет. У меня вообще ни с кем серьезно не складывалось. — И доверительно, как об очень личном секрете, Жердев сказал: — Понимаешь, характер у меня тяжелый.
— Не может быть. Ни за что бы не поверил.
В первое мгновение Никита собрался возразить, но, заметив ухмылку Ратникова, добродушно рассмеялся. Наверное, впервые за все время после гибели Шаврина.
— Не поеду я. Будет Тоне еще другое счастье. — Жердев разорвал письмо на мелкие кусочки, после чего взял флягу и налил по рюмке: — Давай, Володь, тяпнем по глотку для души. Выживем — до конца допьем.
— А сердце?
— Сердце поймет.
Они, чокнувшись, выпили, и тут за окном загудел двигатель БМП.
— О, БМП передвинули. — Никита встал. — Все, мне тоже пора.
Он быстро надел на себя всю амуницию, взял СВД и вещмешок. Словно завет, произнес:
— Часа два хоть поспи. Как грохнет — сигай в окоп, не жди.
Они подали друг другу руки.
— Давай, Никита. Береги нас сверху.
— Не сомневайся.
В эту ночь в одном из домов на окраине кишлака непривычно поздно горел свет. Здесь собрались самые авторитетные старики, а вместе с ними учитель Хуршет, которого они позвали. Он хоть совсем молод, но считается очень умным. Хуршет провожал Шариповых, вернувшись, был занят в школе и только сегодня смог откликнуться на приглашение стариков. Собрались в доме одного из них, Мустафы. Хозяин дома, старичок с морщинистым лицом и белой жиденькой бородкой, говорил:
— На рассвете моджахеды нападут на заставу, будет много стрельбы и крови. Однако Надир-шах был настолько милостив и добр, что не забыл нас в своих заботах. Сегодня его люди предупредили меня ради спасения жизни и имущества жителей нашего кишлака. Времени осталось совсем немного. Нужно успеть сообщить всем, никого не забыть. Объяснить тем, кто не понимает: когда стреляют по заставе, мины и снаряды часто залетают в кишлак.
— Наши люди всегда готовы к несчастью, — вздохнув, сказал Солоджон. — Никому долго объяснять не придется. — Он повернулся к учителю: — Хуршет, мы позвали тебя как одного из самых уважаемых людей кишлака. Попроси детей помочь нам, иначе мы не успеем.
— Я обязательно сделаю это, уважаемые. Только объясните, кто предупредит пограничников?
Наступила пауза. Старики надеялись, что Хуршет согласится на их просьбу без всяких условий, и теперь были несколько озадачены. Солоджон, который был инициатором приглашения, поглядывал виновато — мол, сам не ожидал такого поворота. Он сказал:
— Хуршет, мы понимаем, что ты дружишь с Аскеровым. Однако мы не можем так рисковать. Мы должны думать о своих соседях, о родственниках, о детях. Ведь мы не можем даже себя защитить. Как уж нам уберечь пограничников…
— Ведь они столько лет были нашими соседями, друзьями, можно сказать, и родственниками.
Солоджон ехидно прищурился.
— Да, кажется, Аскеров стал родственником Назара.
— Вы что, думали, я из-за девушки буду желать ему смерти? — разочарованно произнес Хуршет. — Это несерьезный разговор.
— Успокойся, никто так не думает.
— Кто давал нам работу, кто защищал от всяких бандитов? Бободжон, почему вы молчите? Разве мало хорошего имели вы от пограничников?
Бободжон отвел глаза в сторону, а за него ответил толстый Карим:
— Мы видели от них не только хорошее.
— В жизни всякое случается, — сказал учитель. — Может, они не лучше нас, но и не хуже. Разве Аллах не велит почитать соседей независимо от того, единоверцы они нам или нет? Разве не велит платить добром за добро?
— Ты правильно говоришь, — прервал его Мустафа. — Мы можем предупредить их. Но что мы станем делать, если об этом узнают люди Надир-шаха?
— Или Аскеров поставит пограничника у каждого дома? — ехидно спросил Карим. — Они солдаты, их дело — воевать, а наше дело — спасти хотя бы детей.
— Можно спасти всех, — сказал Хуршет.
— Хорошо тебе говорить, когда нет семьи, — хмыкнул Солоджон.
Неожиданно в разговор вступил до сих пор молчавший Бободжон, младший из стариков.
— Я никогда не прощу себе, если «зеленые фуражки» сгорят в огне! — страстно произнес он. — И кишлак наш будет проклят, если мы предадим таких людей.
Этими словами он несколько поколебал решимость стариков думать без оглядки только о себе. Действительно, это не совсем красиво по отношению к пограничникам. Однако по-прежнему существует опасность попасть под мстительный удар моджахедов, который может оказаться существенней любого проклятия. Они люди коварные и обид не забывают годами.
Нужно было каким-то образом склонить чашу весов на свою сторону, и Хуршет решительно сказал:
— Если вы так боитесь афганцев, скажите людям Надир-шаха, что это я предупредил заставу.
Старики переглянулись. Никто не произнес ни слова, однако все прекрасно поняли друг друга, и Мустафа, словно выступая от их имени, сказал:
— Зачем ты унижаешь нас, Хуршет! Никто не назовет твое имя.
— Мы скажем, что ничего не знаем, — добавил Солоджон, — мы всегда так говорим.
— Может быть, шах забудет про нас, — принялся рассуждать вслух Карим. — Но Селим не простит, никогда не простит. Это точно. Почему бы пограничникам…
Тут остальные старики замахали на него руками, заговорили наперебой:
— Все уже, все! Мы уже все решили!
Пора было расходиться по домам. На улице Хуршет, выкатив свой велосипед, попрощался со стариками:
— Не волнуйтесь, я быстро — пятнадцать минут туда, пятнадцать обратно.
— Осторожно в темноте. Благослови тебя, Аллах.
Учитель ехал к заставе по неосвещенной дороге и мурлыкал под нос простенький мотивчик. Ехал не слишком быстро, в такой темноте не разгонишься. Наконец впереди, на фоне неба, увидел едва заметный в это время силуэт наблюдательной вышки. Застава была совсем близко, и Хуршет поехал быстрее.
Неожиданно со стороны правой обочины раздались три выстрела. Стреляли из автомата с глушителем. Вскрикнув от боли, Хуршет замертво свалился.
Две фигуры с автоматами выбежали на дорогу. Один пнул учителя ногой и выстрелил ему в лицо. Второй прошипел: «Собака! Предатель!» и выстрелил в сердце. После этого убийцы стремительно скрылись в темноте.
В казарме, примостившись у окна, Исмаилов что-то записывал в тетрадке. Он писал с таким увлечением, что не сразу заметил, как сзади подошел Аскеров. Увидев капитана, Алишер хотел встать, но тот придержал его за плечо:
— Сиди, сиди, Исмаилов. Не буду тебе мешать. Я, кстати, хотел узнать, почему ты до сих пор не в отпуске? Была же договоренность.
— Так военная опасность, товарищ капитан, отпуска отменили.
Мансур досадливо поморщился. Вот и еще одна насущная проблема, которая упущена из-за его отстранения, — так и не отправил Исмаилова с заставы.
— А почему ты не спишь? Время еще есть.
— Помните, товарищ капитан, я вам про Эвариста Галуа рассказывал, французского математика, который погиб в двадцать один год? Его на дуэли убили. Так вот, он в ночь перед дуэлью написал лучшую свою работу.
— Ты сейчас работаешь?
— Да, бьюсь над уравнениями Навье-Стокса. Это одна из математических проблем тысячелетия.
— Неужели решил?
— Еще не совсем, но я, кажется, понял, как надо решать. Разработал алгоритм, а это в данном случае — самое главное. Товарищ капитан, можно… то есть разрешите отдать вам на хранение в сейф?
— Конечно. Ты уже закончил?
— Да. Теперь я пишу ответ девушке, вчера письмо от нее получил.
Аскеров взял тетрадь, понимая, что это, возможно, самый важный документ, который когда-либо побывал у него в сейфе. Он спросил у Алишера, где его место по расписанию, и, узнав, что в первом окопе, сказал:
— Нет, будешь при мне. Скажи это капитану Клейменову. — Заметив в глазах рядового несогласие, уже строже добавил: — Это приказ, понял?
— Так точно.
Бой начался до наступления рассвета, да и рассвет наступил бы сегодня позже обычного — небо было пасмурное, в низине стоял туман, моросил мелкий дождик. Погода была откровенно нелетная, в такую на помощь с воздуха можно не рассчитывать.
Стоя за естественным скальным укрытием, Абу-Фазиль поглядывал на часы. Рядом с ним находились радист и два его личных охранника. Он обратился по портативной рации ко всем командирам:
— Я — Отец. Сообщите готовность.
Селим, Абдул-Керим и Сафар-Чулук поочередно отвечали ему: Младший готов, Средний готов, Старший готов.
— Слава Аллаху! — сказал Абу-Фазиль.
По его приказу стрельбу беглым огнем начали три гаубицы, расположенные далеко за рекой, на открытом пространстве. Наблюдатели видели, как от разрыва снаряда упала радиоантенна; другой попал в середину здания казармы.
Гаубицы продолжали стрельбу. Один снаряд угодил в дом офицерского состава, о чем наблюдатель по рации радостно сообщил Абу-Фазилю. Вполголоса поблагодарив Аллаха, командир приказал открыть минометный огонь, и за дело принялись три легких миномета. Мины рвались сначала на уровне спортплощадки, потом следующие три взрыва были на территории плаца.
Нервно поворачивая бинокль, наблюдатель пытался лучше разглядеть заставу, окутанную клубами пыли. Он растерянно сообщил:
— Никого не вижу! Никто не бежит к окопам!
Дымились разрушенные казарма, офицерское общежитие и командный пункт. Иногда можно было разглядеть, как между постройками мелькнут одна или две фигуры; вот парочка пробежала перед казармой.
— Они мечутся между зданиями! — запаниковал наблюдатель. — Мины бьют в пустоту!
Абу-Фазиль был озадачен. Происходящее могло означать либо хитрость противника, либо его полную деморализацию. Куда делись пограничники? Почему в эфире тишина?
Гаубицы по-прежнему стреляли беглым огнем. Снаряды рвались вокруг капонира, наконец один из них угодил в цель. Башня завалилась набок, во все стороны разлетелись металлические ошметки, повалил черный дым.
— Слава Аллаху! БМП поражена! — воскликнул наблюдатель. Абу-Фазиль облегченно засмеялся и принялся бодро отдавать по рации новые распоряжения:
— Я — Отец! Я — Отец! Гаубицы отбой! Минометы, цель — дальний рубеж! Старший брат, я — Отец! Они подавлены! Вперед! Вперед!
— Я — Старший! — так же радостно отозвался голос Сафар-Чулука. — Мы идем вперед!
Сафар-Чулук находился на подходе к заставе. Разгоряченный, с горящим взглядом, он махал длинной палкой, указывая своим бойцам направление атаки: «Вперед! Вперед, воины Аллаха!» Моджахеды, пригнувшись, рассыпались в цепь по всему фронту. Впереди дымила расстрелянная застава и грохотали разрывы мин. Абу-Фазиль настойчиво допытывался у снайперов, что они видят. Те отвечали, что кругом дым и не видно ни одного живого человека.
Первым увидел людей снайпер, устроившийся на вершине. Через оптический прицел он заметил, как один из пограничников выскочил из окопа и побежал в сторону офицерского общежития. В это время рядом с ним разорвалась мина. Боец упал, корчась и обхватив обеими руками раненую ногу. Тогда из окопа выскочил другой пограничник. Он подбежал к раненому, взвалил его к себе на спину и потащил в сторону общежития.
Различив через окуляр оптического прицела, что раненому помогает офицер, снайпер задержал дыхание, приготовился к выстрелу, но совершить его не успел — чья-то пуля угодила ему точно в висок. Снайпер выронил винтовку, дернулся и застыл.
Сафар-Чулук приближался к заставе. Его моджахеды продвигались вперед, петляя короткими перебежками.
— Отец, сопротивления нет, — докладывал Сафар-Чулук с некоторым удивлением по рации. — Они не стреляют. Их нет.
Впереди виднелась линия окопов перед КПП. Дальше колыхались клубы дыма, сквозь них мелькали расплывчатые очертания разрушенных построек заставы.
Абу-Фазиль, выдержав очень короткую паузу, велел радисту передать приказ:
— Старший! Они подавлены, занимай первый рубеж. Иди быстрей! Минометы, отбой! По своим не стрелять!
Сафар-Чулук торжествующе размахивал палкой и с ликованием кричал: «Вперед! Бегом! Бегом — вперед!» Теперь моджахеды, не таясь, бежали в полный рост. Разрывы прекратились. Слышался только топот сотни людей, звяканье амуниции и громовой голос Сафар-Чулука. Линия окопов была все ближе.
Со стороны окопов бегущая толпа моджахедов выглядела страшно, как стая черной саранчи. Поднявшись над окопчиком, Аскеров внимательно смотрел в бинокль. Сидевшие рядом Исмаилов и Раимджанов пожирали командира глазами и удивлялись, почему им до сих пор не приказано стрелять.
Волна моджахедов совсем приблизилась к окопам. Оставалось метров семьдесят, когда Мансур достал ракетницу: «Теперь пора».
В небо взмыла красная ракета.
Пограничники быстро поставили на обоих флангах станковые пулеметы. Стволы всех автоматов были направлены на атакующих.
Моджахеды, заметив движение в окопах, замедлили шаг, но по инерции продолжали двигаться вперед, бегущие следом нагнали их.
— Огонь! — приказал Клейменов и первым выстрелил из подствольника. Граната разорвалась в первых рядах нападающих, послышались вопли. Самоделко поливал моджахедов из пулемета. Фонтаны разрывов внесли сумятицу в первые ряды атакующих. Один боевик падал за другим, живые спешили залечь, вжаться в землю, лишь бы спастись от этого шквального огня. Задним с грехом пополам удалось отползти назад. Помогло то, что со склона по окопам пограничников открыл огонь станковый пулемет.
Очередь сверху сначала полоснула поперек окопа в одну сторону, а на обратном пути точно хлестанула по пулеметному расчету, ранив двух бойцов. «Ложись!» — закричал Клейменов и очень вовремя: пулеметная очередь рыхлила землю по краям окопа.
Собственно говоря, у пулеметчика моджахедов была та самая позиция, которой опасался Жердев и которую он вызвался нейтрализовать, оставшись в одиночке на вершине. Лейтенант уже застрелил двух снайперов, однако пулемет был расположен в более укрытом месте.
Тяжело дыша, Никита пробежал по краю вершины. Взгляд его блестел тем безумным отчаянием, какое обычно наступает в решительные моменты боя. Сейчас все мысли лейтенанта сосредоточились на затаившемся пулеметчике, который опять напомнил о себе, выпустив очередь. Судя по звуку, он находился совсем рядом.
Жердев подошел к самому краю вершины и, перегнувшись, осторожно заглянул вниз. Два моджахеда перезаряжали пулемет. Они действовали четко, хорошо отработанными движениями. Сделав несколько быстрых выдохов, Никита стабилизировал дыхание и прицелился.
Он нажал курок, и пулеметчик повалился набок. Его второй номер, не понимая, откуда стреляли, оглянулся в сторону Жердева. Выстрел Никиты пришелся ему точно в глаз, и пуля вышла у основания черепа.
Разделавшись с пулеметным расчетом, лейтенант отполз от края вершины и устроил себе короткую передышку.
Придя в себя после первого шока, моджахеды вновь принялись наступать на позиции пограничников. Два гранатометчика выстрелили один за другим, и гранаты взорвались на краю окопа. Сафар-Чулук, размахивая палкой, снова поднял цепь, и моджахеды короткими перебежками, стреляя на ходу, пошли вперед.
В клубах пыли Сафар-Чулук выделялся огромным ростом. Клейменов выстрелил в него, но промахнулся. Тот по-прежнему вышагивал среди моджахедов. С другого фланга несколько афганцев ползком приближались к краю окопа.
На ближней вершине наблюдатель моджахедов переводил бинокль с одного объекта на другой — от окопов до капонира с подбитой БМП. Когда дым рассеялся, он увидел опрокинутую башню, из которой торчала труба, изображавшая пушку, и в ужасе закричал по рации:
— Отец, это не БМП! Мы ее не подбили! Это муляж!
— А где тогда БМП? — откликнулся Абу-Фазиль. — Где?
— Не вижу. Нигде не вижу.
— Найди его!
Долго искать не пришлось — вдруг стена пристройки, к ужасу видевшего это Касымова, под мощным напором машины стала рассыпаться, и из здания выехала БМП. Его первые выстрелы разнесли в клочья нескольких гранатометчиков. Показавшийся над бруствером Клейменов начал прицельно стрелять одиночными и успешно — Сафар-Чулук свалился как подкошенный. Константин сразу понял, что застрелил командира моджахедов — такая среди них началась сумятица. Он закинул автомат за спину, оттащил от пулемета раненого Гущина и занял его место.
Моджахеды, подползшие с фланга, достигли наконец окопа, и тут же один из них бросил гранату. От взрыва пограничники присели. Рахимов ощупывал уши, не понимая, цел он или ранен. Вдруг в окоп запрыгнул моджахед. Касымов развернул ствол в его сторону, однако афганец выстрелил первым, и Касымова отбросило на дно окопа. Нападавший мгновенно развернулся на сто восемьдесят градусов, и его автомат уперся в грудь Рахимову. Тот инстинктивно успел схватиться руками за ствол, и выстрел пришелся в стенку окопа.
Неистово рыча, моджахед и Рахимов вцепились в автомат — один за ствол, другой за цевье и приклад. Афганец норовил ударить пограничника ногой. Несколько раз ему это удавалось, но после каждого удара Рахимов с новой силой пытался вырвать оружие из рук противника. Так они и крутились на месте, пока их не заметил Самоделко. Оставив пулемет, грязный и разгоряченный Виктор, словно буйвол, промчался по окопу и с разбега нанес по голове моджахеда удар такой сокрушительной силы, что тот, не пикнув, брякнулся на землю.
Тяжело дышавший Рахимов еще не успел сообразить, что произошло, а сержант уже мчался обратно к пулемету с криком: «Держи фланг! Держи фланг!».
После каждого выстрела пушки БМП моджахеды откатывались назад. Очередной разрыв снаряда укладывал нескольких отставших. Клейменов яростно поливал из пулемета отступающие цепи. Маячащие фигурки афганцев падали, уползали, убегали прочь.
Взмокший от пота, взбешенный Абу-Фазиль надрывно кричал по рации, требовал гранатомет. Кто-то ответил, что все гранатометы потеряны. Тогда он стал вызывать Сафар-Чулука и услышал в ответ, что Старший брат погиб.
— Рашид, отходи, — упавшим голосом приказал Абу-Фазиль. — Всем назад.
Привстав из-за укрытия, он увидел плачевную картину: сверху по пологому склону возвращались остатки воинства Сафар-Чулука. Спускались разрозненной цепочкой. Кто-то хромал, кого-то вообще вели под руки, одни зажимали руками кровоточащие раны, а те, кто остался целым и при оружии, ошалело озирались в сторону проклятой заставы.
Несмотря на временные успехи, Аскеров по-прежнему строго контролировал ситуацию, следил, чтобы одни оставались на своих местах, а другие перемещались в соответствии с разработанным планом. Даже сам удивлялся. Вот только Мюллера не удавалось найти, не отзывался он и по радио.
— Товарищ капитан, а почему мы не стреляли? — спросил Исмаилов.
Раимджанов знаками показал ему — мол, не лезь с вопросами. Однако командир без всякого раздражения ответил:
— Будет вторая атака, тогда и постреляем. А в том, что она будет, можно не сомневаться. Меня сейчас другое беспокоит. Раимджанов, нужно найти Мюллера. Если он убит, возьми его сумку, при нем должна быть сумка.
Сержант быстро выскочил из окопчика и, пригнувшись, побежал к казарме. Алишер удивленно смотрел на командира. Его поразило, как неожиданно просто, без эмоций, упомянул тот о возможной смерти прапорщика. Он не представлял, что о гибели можно говорить до такой степени буднично. Все равно что к кому-то послать человека и предупредить: если, мол, не застанешь его, то возвращайся. Да, вот что значит горячая точка. Совсем другое отношение к жизни.
Подбежав к разрушенной казарме, Раимджанов увидел, что прапорщик придавлен рухнувшей балкой. Если бы только одна балка, Мюллер из-под нее выбрался бы. Но ее другой край был придавлен массой разного хлама — кирпичи, жесть, мусор. Еле-еле сержанту удалось приподнять балку настолько, чтобы Мюллер выполз. Он был весь в кровавых ссадинах, ободранный. Ноги так болели, что Гансыч еле смог встать. Однако, как всегда, бодрился, от помощи отказался.
— Спасибо, сержант, — прокряхтел он, — ты настоящий друг. Теперь дуй к командиру, скажи, Гансыч все сделает. Пусть не сомневается.
Тем временем Клейменов на своем фланге энергично подбадривал бойцов, выгоняя их из окопа:
— Быстро уходим, пошевеливайтесь. Того и жди минами накроют. Быстро отходим на вторую линию. Раненых всех взяли? Убитых не трогать.
Человек десять бойцов, все изрядно потрепанные, раненные, одни перевязаны, других перебинтовать не успели, отходили к КПП, потом шли дальше, в глубь заставы. Константин помог выбраться из окопа последнему и тут увидел вынырнувшего из хода сообщения Самоделко. Сержант находился в своей стихии, держался уверенно, хотя вид у него тоже был донельзя потрепанный — в пыли, в крови, своей и чужой.
— Все, товарищ капитан, всех отправил, — доложил он. — Семерых потеряли.
Выслушав, Клейменов велел ему идти на территорию заставы, однако Виктор запротестовал. Когда же узнал, что капитан тоже не идет в тыл, остается здесь, стал спорить еще настойчивей. Он утверждал, что моджахеды могут обойти Клейменова с фланга, тогда тому, как выразился Самоделко, наступит крендец. «Я хоть прикрою вас».
Капитан понял, что строгостью сейчас от него ничего не добиться. И он постарался объяснить ему как можно дружелюбней:
— Ну, мне надо, Виктор. Понимаешь, мне надо остаться. А тебе, дураку, еще жить да жить.
Однако Виктор находился в таком кураже, что не слышал увещеваний капитана. Он казался себе бессмертным:
— Я помирать и не собираюсь, я жить буду. Там, на левом фланге.
И Клейменов сдался, разрешил, чтобы сержант прикрывал его. Как назло, Абу-Фазиль приказал палить именно по левому флангу. Огонь вели гаубицы и минометы. Самоделко вертелся, как уж на сковородке, не зная, куда лучше спрятаться. Мины рвались прямо в окопах. Даже БМП пришлось отъехать задним ходом, и тут же вслед за ним начали рваться снаряды, выпущенные гаубицами.
Это бы еще полбеды. Главная неприятность маячила впереди: Абу-Фазиль обратился по рации к Абдул-Кериму, Среднему брату, с приказом: «Поднимай своих. На исходную». «Понял тебя, Отец!» — ответил Абдул-Керим и махнул рукой своим воинам:
— Встали! Вперед пошли!
Сидящие впритирку моджахеды, свежие, чистые, еще не вступавшие в бой, поднимались, звякая оружием. Они наступали короткими перебежками.
Клейменов стрелял из пулемета, когда недалеко от него разорвался снаряд, и в лицо ему, словно гвозди, впились мелкие камешки. Хорошо еще успел зажмурить глаза.
Выехавшая из-за здания казармы БМП выстрелила по цепи наступающих, произведя в ней заметный разрыв. Это видел из своего укрытия Абу-Фазиль, который мгновенно приказал гранатометчикам направить весь огонь на БМП.
Спускавшийся по склону Жердев заметил, что два гранатометчика проползли мимо окопа. Задыхаясь от напряжения, Никита с трудом поднял винтовку. Уставился в окуляр оптического прицела. Когда один из гранатометчиков подбежал к ограждению и прицелился, Жердев выстрелил, и убитый моджахед упал, ударившись лицом о свой же гранатомет.
Жердев хотел убрать и второго. Однако сильная боль сдавила сердце, не было сил поднять винтовку. Застонав от досады, лейтенант достал из кармана куртки пузырек с таблетками. Заглотнул одну. Сердце отпустило, но закружилась голова. Он прикрыл глаза и лежал так, не видя, что моджахеды ползком продвигаются вперед.
Наблюдатель сообщил Абдул-Кериму, что второй пулемет поражен и первый рубеж свободен. Абдул-Керим рискнул встать во весь рост. Теперь он представлял завидную мишень, но из окопа действительно не стреляли. «Средний» закричал своим:
— Вперед! Пошли! Пошли! Пулемет замолчал! Вперед!
Цепь моджахедов ожила, поднялась. Вскоре бойцы ислама вышли на возвышенность прямо перед окопами. И вдруг разрывы гранат, частые, как пулеметная очередь, разбили ряды наступающих, послышались крики и стоны раненых — это заработал станковый гранатомет. Абдул-Керим ничком бросился на землю, его воины опять отползли назад.
Абу-Фазиль, который все это время шел вслед за наступающими, правда, далеко позади них, остановился. Он слышал свист шальных пуль и грохот взрывов впереди. Пытался понять, откуда работает АГС, но ни он сам, ни наблюдатель его не видели.
А автоматический станковый гранатомет был установлен в углублении окопчика, где раньше находились Исмаилов и Раимджанов. Теперь там пристроился Мансур, который стрелял очередями вверх таким образом, что разрывы гранат поражали даже лежащих моджахедов.
В короткой паузе между выстрелами он предупредил сержанта и рядового, чтобы те поглядывали назад. Появление врагов в тылу было настолько вероятным, что Аскеров даже удивлялся, почему это не произошло до сих пор.
К сожалению, опасения его оказались небеспочвенны. Селим, окопавшийся с моджахедами недалеко от проволочного ограждения заставы, получил приказ наступать. Их было полтора десятка человек, публика весьма разношерстная. Несколько боевиков, не похожих на других наемников, просто вооруженные крестьяне, смотрели пугливо, не трогаясь с места. Селим и пара наемников направили на них автоматы:
— Пошли, кому сказано. Там нет мин.
Когда разрывы гранат разрушили проволочное ограждение возле офицерского общежития и в дыму возникли фигуры моджахедов, находившийся в окопе Ратников навел на них ствол ручного пулемета, тихо произнес: «Огонь» и выпустил первую очередь. Бойцы рядом с ним били короткими очередями. Фигуры в дыму валились наземь одна за другой. С другой стороны, на позиции Аскерова по-прежнему не смолкал звук работающего АГС. Исмаилов и Раимджанов, лежа, обстреливали атакующих.
По просторному холлу столичной гостиницы «Ташкент» расхаживали важные азиатские гости. Большинство из них были в национальных костюмах. Сновали переводчики, корреспонденты, операторы телевидения с камерами на плечах.
«Сегодня второй день работы Международной конференции азиатских стран, — говорила молодая ведущая с микрофоном, приветливо глядя в объектив телекамеры. — Ожидается прибытие короля Марокко Мохаммеда VI, а также самого богатого человека в мире — султана Брунея».
Сказав еще несколько слов, она присоединилась к группе журналистов, окруживших Надир-шаха и протянувших к нему диктофоны.
— Каждый год производится пятьсот тонн героина, — говорил политик. — Половина афганского героина идет в Соединенные Штаты Америки, половина — в Европу. Так охраняет кто-то границу или нет? Дайте нам возможность, и мы сами решим эту проблему. Все, благодарю, вечером вы услышите все это в моем выступлении. Благодарю вас.
Попрощавшись с журналистами, Надир-шах направился в оргкомитет конференции. По пути он посмотрел на стоящего в условленном месте Додона. Тот держал в руке мобильный телефон, ждал звонка. Встретив беспокойный взгляд шефа, отрицательно покачал головой — мол, ничего пока не известно.
Дела на заставе складывались для пограничников не лучшим образом. Словно из-под земли, возле ограды вырос вражеский гранатометчик. Разрывов гранат давно не было, и потому Клейменов счел, что дело ограничилось двумя гранатометчиками, убитыми ранее. Ан нет — появился еще один, причем в непосредственной близости от БМП. Вынырнув из-под мостика, он выстрелил и тут же ликующе завопил, отбрасывая пустой ствол.
БМП окуталась черным дымом. Из люка выбрался и соскользнул вниз обгоревший Белкин. Упав возле траков, прапорщик пытался подняться, но силы оставляли его. Из ушей бежали струйки крови, обожженные глаза ничего не видели. Федор повернулся лицом в сторону самой оживленной пальбы и даже прополз несколько метров в этом направлении. Ему хотелось как можно быстрее избавиться от своих мучений, и, словно выполняя его последнюю волю, афганская пуля быстро настигла прапорщика, прекратила страдания…
Одновременно с ним погиб и капитан Клейменов. Смерть настигла Константина в окопе, где он отстреливался из пулемета. Несколько моджахедов — из тех, которые зашли на заставу с тыла, набросились на него и расстреляли в упор. Потом один из них с остервенением бил прикладом по рукам мертвого Клейменова, пристывшего к пулемету. Бил до тех пор, пока рядом с ним не остановился Абдул-Керим. Он склонился над телом Константина и, внимательно всмотревшись, сказал:
— По-моему, это один из врагов шаха.
Оглядываясь на многочисленные трупы моджахедов и сокрушенно покачивая головой, к окопу подошел Абу-Фазиль. За ним, как всегда, шли радист и два боевика-телохранителя. Он остановился возле Абдул-Керима, который все еще разглядывал Клейменова. Прислушался — со стороны заставы доносились одиночные выстрелы и короткие автоматные очереди. Моджахеды закрепились перед КПП, но дальнейшего продвижения не было.
— Почему ты остановился? — спросил Абу-Фазиль.
— Люди должны немного передохнуть, — ответил Абдул-Керим; он и сам еле держался на ногах. — Я потерял почти половину состава.
— Да я уж вижу, тут ничего не поделаешь. Но они теперь в раю. А другие на земле и должны идти вперед. Вперед! Зачищай заставу!
— Слушаю. А где Селим?
— У меня нет с ним связи, но вон же, слышишь перестрелку? Значит, он ведет бой.
Абу-Фазиль был раздражен тупостью командира. Ему говорят, чтобы он шел вперед, а он начинает выяснять, где Селим. Хотя сам мог бы догадаться. Почувствовав его недовольство, Абдул-Керим с преувеличенной ретивостью повел людей в сторону КПП:
— Вперед! Вперед! Зачищайте все! Берите пленных!
Моджахеды начали осторожно приближаться к ограде заставы. Когда Абдул-Керим оглянулся на Абу-Фазиля, ожидая одобрения своих действий, тот поманил его пальцем.
— Послушай, где пленные? Неужели никого нет? Ведь все же тут захватили.
— Не сдавались гады. Есть всего один.
— Давай его сюда!
Через несколько минут двое моджахедов приволокли израненного Самоделко. Они тащили его за руки, ноги Виктора волочились по земле, одна брючина была сильно окровавлена. Моджахеды бросили сержанта перед Абу-Фазилем. Пытались поставить его на колени, однако Самоделко все время падал лицом вниз, и командующий велел прекратить это бесплодное занятие. Заставил моджахедов перевернуть Виктора на спину, что те моментально сделали.
— Подними морду, свинья! — крикнул Абу-Фазиль, но, поскольку пленный не реагировал на его слова, заставил одного из моджахедов приподнять его голову. Сам же достал из кармана миниатюрный цифровой аппарат и навел его на сержанта.
— Надеюсь, ты первый, но не последний. Давай, свинья, улыбайся.
После нескольких пощечин, полученных от моджахеда, Виктор с трудом открыл глаза. Он посмотрел на стоявшего над ним Абу-Фазиля и издал слабый стон, бессильно прошептав:
— Нельзя…
— Чего нельзя? — переспросил Абу-Фазиль по-русски.
— Нельзя фотографировать пленных… — с усилием выговорил Самоделко. Он сделал движение ладонью, должное означать, будто хочет сказать что-то еще, только ему трудно говорить громко, пусть собеседники нагнутся пониже. А когда те склонились над ним, Виктор молниеносным движением выхватил с пояса моджахеда кинжал, другой рукой притянул к себе Абу-Фазиля и с такой силой всадил лезвие ему в живот, что снаружи осталась только рукоятка.
Абу-Фазиль захрипел, язык уродливо вывалился изо рта, и он рухнул животом вниз, так что кинжал вошел еще глубже.
Моджахеды расстреливали Самоделко с остервенением. Казалось, они завидовали этому русскому пограничнику, который способен на такое, что недоступно им самим.
Абдул-Керим распорядился, чтобы радист передал сообщение о гибели Отца, и прошел вместе с моджахедами к КПП. Здесь все остановились и принялись разглядывать странный мешок, привязанный к столбу ограждения. Такой же мешок был подвешен чуть дальше, на следующем столбе. Афганцы принялись гадать, что означают эти мешки. Амулет это или они для чего-то нужны? Опьяненные победой моджахеды вели себя с ребяческой непосредственностью, совершенно забыв о том, что находятся на вражеской территории, что им может грозить опасность.
Между тем за ними внимательно следили — и следил не кто иной, как прапорщик Мюллер. Федор Иоганнович осторожно выглядывал из-за развалин торцовой, «касымовской» стены, которая была разрушена выехавшей БМП. Громадная ладонь Гансыча лежала на пульте дистанционного управления, он выжидал момент и, когда все моджахеды сгрудились возле загадочных мешков, нажал кнопку.
Это был взрыв такой оглушительной силы, что его слышали за много километров от заставы. В живых не осталось ни одного моджахеда из отряда Абдул-Керима, да и сам он тоже погиб.
По другому флангу к заставе приближался отряд Сафар-Чулука. Принявший командование после его гибели Рашид растерянно сообщил по рации:
— Мы потеряли Среднего брата!
Рашид уже был готов дать приказ к отступлению, как вдруг в эфире прозвучал знакомый энергичный голос Селима:
— Я — Младший брат. Слушать меня. Рашид, зачищайте заставу, там почти никого не осталось. Только все равно держитесь осторожно.
— Понял тебя, Младший!
Отступать для Рашида всегда было мукой мученической. Поэтому, едва услышав бодрый голос Селима, он решительно взмахнул рукой, указывая боевикам направление движения, и закричал:
— Вперед! Зачищайте здания. Берите пленных.
Моджахеды двигались небольшими группами вдоль разрушенных построек, стреляя подряд во все отверстия и окна. Слышались выстрелы, короткие очереди, реже разрывы гранат.
Какое-то время зачистка проходила без эксцессов, но вдруг из пролома в стене дома офицерского состава простучала автоматная очередь. Два моджахеда упали мертвыми. Третий, пригнувшись, бросил в пролом гранату и убежал, чтобы присоединиться к другой группе, подходившей к столовой. Та была разрушена сильнее, чем офицерское общежитие. Боевики нещадно поливали проломы автоматными очередями.
Дальше оставаться в столовой было опасно, и Мюллер, сильно прихрамывая, перебежал к разрушенной казарме. Юркнул за угол и тут увидел двух пограничников. Один, раненный, был без оружия, второй стрелял короткими очередями по маячащим на плацу фигурам моджахедов.
— Отходи, пацаны! Отходи к КП, к командиру! — приказал прапорщик. Сам он напрямую через пролом в стене прошел в казарму. Выглянув из окна и убедившись, что возле мостика находится достаточно большое количество моджахедов, привел в действие еще одно взрывное устройство. Этот взрыв по мощности отличался от тех, которые были возле КПП. Теперь крики раненых моджахедов чуть ли не заглушали стрельбу.
— У вас научился, — с некоторым злорадством произнес Мюллер и услышал по рации голос Мансура:
— Мюллер! К тебе вошли с тыла! Будь начеку.
— Понял, Ахметыч. Не боись.
Открыв дверь, вернее, отодвинув ее, поскольку та болталась на одной петле, Федор Иоганнович вышел из комнаты в проход, где сразу увидел спины двух крадущихся боевиков. В одной руке у него была сумка, в другой автомат. Он резко бросил на пол и то и другое. Услышав стук, оба боевика испуганно обернулись. Не давая им опомниться, Мюллер с разбегу врезался во врагов, припечатав обоих к стене. Он принялся молотить их своими пудовыми кулачищами по макушкам. Через минуту один боевик свалился замертво. Однако второй, улучив момент, отпрыгнул в сторону и поднял выроненный автомат. Прапорщик успел схватить его оружие двумя руками и сделал мощный круговой рывок. Моджахед, не выпуская автомата, упал, но, когда Мюллер нанес ему ногами два сокрушительных удара по голове, затих. Но тут в проход, стреляя на ходу, вбежал еще один боевик. Мюллер припал к полу. Одна пуля пробила стену над его головой. Прапорщик потянулся было к автомату, но понял, что поздно. Моджахед стоял в трех шагах от него. Ну что тут можно поделать! Жизнь кончилась.
И только Гансыч подумал это, только сформулировал свою жестокую мысль, как стоявший над ним моджахед упал, прошитый автоматной очередью. Его голова стукнулась о пол в нескольких сантиметрах от головы Мюллера.
Прапорщик посмотрел в ту сторону, откуда пришло спасение: Алишер Исмаилов с обалделым видом смотрел на свой автомат, словно удивляясь, как тот оказался способен на такую неимоверную точность попадания.
Тяжело дыша, Мюллер приподнялся, опершись на руки. Он не решался встать. От страха у него дрожали ноги, и прапорщик боялся, что рядовой заметит его слабость.
— Молодец, математик, — улыбнулся он. — Спасибо.
— Командир зовет. Мы отходим, — сказал Исмаилов.
— Давай, дуй к нему. Я тут еще кое-чего смастырю. Дуй скорей.
Когда Алишер ушел, Мюллер достал из сумки брикет взрывчатки, взрыватель с проводами. Рядом в стене была щель. Через нее было видно, как группа моджахедов проходит через спортплощадку по направлению к командному пункту.
Ратников шел по дому офицерского состава и с горечью видел разрушенные комнаты. У Клейменовых на полу валялась фотография: Катерина, Константин и их еще маленький сын. Тут же разбитый телевизор. Возле своей комнаты в коридоре увидел валявшуюся «Капитанскую дочку». Хотел поднять книгу, но услышал сзади шаги по битому стеклу. С автоматом наперевес по коридору шел Аскеров, за ним следовали Рахимов и Раимджанов, все были донельзя оборванные и грязные. Мансур жестом подозвал лейтенанта. Когда тот подошел, сунул ему под нос рацию. «Аскеров, сдавайся, сучонок, не губи своих щенков. Найдем тебя, кожу сдерем с живого», — услышал Владимир.
Мансур раздраженно отключил рацию и сказал Ратникову:
— Все наши находятся за гаражом. Отводи их назад по ущелью, только быстрее, не тяни резину. Я уже на взводе.
— Мы же не отступаем, — удивился Владимир. — Зачем я их туда поведу?
— Не отступаем, а маневрируем. Отошел, закрепился, обошел, ударил. Понял?
— А они как же? — лейтенант кивнул на окно, и Мансур безропотно посмотрел туда же. Он увидел, что моджахеды держат оборону перед командным пунктом заставы, построив каре примерно из десяти человек. На спортплощадке лежали и сидели раненые пограничники. Двое афганцев вытаскивали из канавы Гущина, у которого были окровавлены обе руки. Леонид что-то бессвязно бормотал, видимо, просил не убивать. Так, во всяком случае, показалось Аскерову, который с некоторой поспешностью передал рацию Ратникову, сказав:
— Быстрее вызывай Мюллера, он сидит напротив.
— Почему должен вызывать именно я?
— Потому что, они нас слышат. А ты знаешь немецкий, который они вряд ли понимают. И ты обращаешься к казахстанскому немцу на его родном языке. По-моему, все логично.
Лейтенант неуверенно взял из рук капитана рацию:
— Мюллер! Мюллер! Я — Суворовец!
Прапорщик только что закрепил на окне взрывчатку. У него не было желания разговаривать. Чертыхнувшись, он взял рацию:
— Слышу тебя!
— Видишь наших на спортплощадке? — спросил Владимир по-немецки.
— Так точно, — ответил прапорщик. — Ты где?
Затаившийся возле командного пункта радист с изумлением слышал в наушниках незнакомую речь. Он сказал Рашиду, что ничего не понимает. Тот послушал и тоже не понял. Между тем Ратников продолжал:
— Гансыч, отвлеки их огнем. Тогда мы ударим по ним с тыла. Ты понял меня?
— Так точно, земеля. Сейчас все сделаем. Мюллер тщательно прицелился и выстрелил.
Один из моджахедов в каре упал. Другие замельтешили — кто-то бросился на землю, кто-то отбежал в сторону. Человек пять по команде Рашида устремились в обход мимо курилки к казарме.
Мюллер выстрелил еще трижды. Возле курилки упал еще один моджахед. Остальные, словно зайцы, проскочили за угол казармы. Тогда за дело принялся затаившийся в офицерском общежитии Ратников. После его первого выстрела залегший спиной к общежитию моджахед дернулся и застыл. Остальные четверо, озверев, принялись палить очередями по окнам общаги, но толку от их энтузиазма не было. Зато Мансур и Рахимов, которые стреляли из-за угла дома офицерского состава, добились большего. Они ликвидировали еще двоих моджахедов, а остальные спешно отползли за командный пункт, оставив пленных пограничников без присмотра. Этим воспользовался Аскеров, который довольно рискованно выбежал наружу и закричал пограничникам:
— Сюда, бегом, быстро!
Пленные, теперь уже бывшие пленные, пригибаясь, рванули что было сил в сторону гаража.
Прихватив взрывчатку и сумку, Мюллер проковылял от окна к пролому в противоположной стене. Каждый шаг давался ему с невыносимой болью. В проходе с северной стороны на него налетели четверо боевиков. Наставив автоматы, они истошно закричали на ломаном русском: «Бросай оружие! Сдавайся, баран! На колени, сука!».
Остановившись, прапорщик сбросил с плеча автомат и устало присел на кровать, словно обрадованный возможностью отдохнуть. Боевики подошли ближе, не переставая надрывно орать.
До поры до времени Мюллер сидел спокойно. Сумку и взрывчатку он по-прежнему держал в руках. Неожиданно он рявкнул на афганцев громовым голосом:
— Хватит глотку драть! Надоели!
Словно оторопев, моджахеды умолкли, а прапорщик добавил тихим рассудительным тоном:
— Так-то оно лучше будет. Ну, в чем трудности? Есть напоследок какие-нибудь просьбы, пожелания?
Видимо, моджахеды слов не поняли, но интонацию уловили. Они с ужасом смотрели на взрывчатку и боялись пошевелиться. Мюллер многозначительно усмехнулся.
— Нет пожеланий, мужики? Ну, тогда — полетели.
Он соединил провода, и мощный взрыв потряс северную часть казармы. Мансур и Ратников, укрывшиеся за гаражом, у проломленного заграждения, поняли, что произошло. Оба смотрели на поднявшиеся клубы дыма. Им оставалось мысленно попрощаться с общим любимцем Мюллером, для долгих переживаний не оставалось времени.
Аскеров, показав лейтенанту направление в сторону ущелья, велел ему отойти метров на сто и там укрепиться. На вопрос Владимира о том, что будет делать он сам, коротко ответил:
— Я догоню. Капитан всегда уходит последним.
Ратников, поднимая бойцов, перебежал в сторону пролома. Впереди изредка гремели одиночные выстрелы. Громко выла собака. Это была овчарка Раимджанова, и сержант болезненно реагировал на голос своего питомца. Он был готов ринуться ей на помощь, и только сознание того, что может при этом выдать других, удерживало его от отчаянного поступка.
— Застава, за мной! — приказал Ратников. — Раненых в середину. Гафуров, Мураталиев, Рахимов — ко мне. Замыкающие — Исмаилов и Раичджанов.
Капитан, выглянув из-за гаража, внимательно следил за происходящим в бинокль. Неожиданно из рации сквозь шипение донесся голос Селима на фарси:
— Аскеров, я не уйду без тебя. Все трусы сбежали, но я не уйду. Можешь не надеяться. Не для того я старался.
Мансур выключил рацию и осторожно пошел вперед. От едкого дыма слезились глаза. В наступившей тишине откуда-то донесся стон раненого. На спортплощадке лежали мертвые тела. Неожиданно капитан услышал чьи-то шаги и обернулся. К нему подходил Исмаилов.
— Алишер, всем было приказано удалиться в ущелье. Ты почему здесь?
— Вы мне еще раньше приказали быть рядом с вами.
Аскеров был вынужден признать его правоту. Они пошли вместе и, дойдя до КПП, увидели, как вдалеке полтора десятка моджахедов уходят по усеянному трупами пологому спуску. Кто-то хромал, кто-то вел раненого.
— Ушли, — сказал Исмаилов. — Можно наших позвать.
— Нет, рано. Еще может быть обстрел. Ты на всякий случай поглядывай по сторонам.
Алишер оглянулся, и ему в глаза бросился развевающийся флаг на флагштоке.
— А флаг не упал, — заметил он.
— И не упадет, — многозначительно произнес Мансур. — Никогда. Можешь не сомневаться.
В это время раздался выстрел, и капитан, застонав, упал, схватившись обеими руками за правую ногу. Пуля попала чуть выше колена, сквозь пальцы медленно сочилась кровь. Алишер, вытащив из кармана бинт, лихорадочно принялся за перевязку.
— Хоть один подарок для нашего шаха, — неожиданно услышали пограничники.
Рядом с ними стоял Селим. Нагло улыбаясь, он держал на прицеле корчащегося от боли капитана. Мансур повернулся к нему левым боком, пытаясь встать на колено. Автомат валялся в двух метрах от него. Он потянулся к нему, но афганец подошел и откинул его ногой подальше. Потом опять приблизился к Аскерову и наставил на него пистолет. На Исмаилова боевик, казалось, не обращал ни малейшего внимания. Но это была видимость — стоило Исмаилову сделать резкое движение, как Селим выстрелил в Алишера и больше на него не смотрел; тот корчился от боли — пуля попала ему в шею.
— Ты помнишь, капитан, как убил моего старшего брата? — спросил Селим. — Помнишь, как это было?
— Я-то помню. А вот помнишь ли ты? Тебя-то при этом не было.
— Ну так что с того, — усмехнулся моджахед, — очевидцы рассказывали. От людей ведь ничего не скроешь.
Беседа вполне устраивала Аскерова. Хуже было бы, если бы Селим сгоряча пристрелил его. Разговор же несколько охладил пыл моджахеда, даже усыпил бдительность. Чем и воспользовался Мансур. Неожиданно развернувшись, капитан выстрелил из пистолета. Пуля попала Селиму в сердце, и боевик упал. А Мансур подскочил к Исмаилову и принялся его перебинтовывать. Пуля прошла по касательной, и рана, судя по всему, не представляла опасности.
В молодости Надир-шах не любил гостиницы. В них его охватывал ужас. Ему казалось, что там он настолько одинок, что никто в мире не узнает, если с ним что-нибудь случится. С годами же понял — не любил, потому что останавливался в дешевых гостиницах, категории две звезды. Когда же появилась возможность жить в дорогих отелях, то очень даже полюбил. Мог целый день напролет провести в номере, не выходя из него.
В «Ташкенте» у него был номер-люкс, не уступавший по комфорту лучшим европейским гостиницам, а поскольку конференция проходила в этом же здании, он даже не выходил на улицу.
Утром Надир-шах появился из ванной комнаты свежий, причесанный, только что после душа. В кресле посреди комнаты сидел Додон, заканчивавший разговор по мобильному телефону. По его вытянувшемуся лицу было видно, что ему сообщают на редкость плохие новости.
Отключив телефон, он испуганно посмотрел на шефа, не решаясь заговорить первым.
— Что стряслось? — спросил Надир-шах. — Большие потери?
Додон молчал, мысленно подбирая наиболее удобоваримую формулировку. Нужно сказать правду и в то же время не огорошить шефа дурным известием. Иначе гнев обрушится на его голову.
Встревоженный Надир-шах подошел к нему вплотную.
— Они не взяли пленных?
Додон опять молчал, сидя со страдальческим выражением лица.
— Они не взяли заставу?
Додон был готов расплакаться. Но Надир-шах по-отечески потрепал его по щеке.
— Ерунда. Это стоило меньше ста тысяч. Переживать не о чем.
Сказав это, шеф принялся одеваться. Костюм он держит в специальном чехле. Рубашка, галстук, туфли — все было в идеальном состоянии, как будто только что из магазина.
Когда Надир-шах в сопровождении Додона шел по коридору отеля, дорогу им преградила группа людей в штатском. Чуть поодаль остановились трое мужчин в военной форме.
Шедший впереди солидный мужчина обратился к нему:
— Господин Надир Харири?
— Да. Что вам угодно?
Мужчина предъявил свое удостоверение и листок бумаги небольшого формата. Не дожидаясь, когда Надир-шах все прочитает, он сразу объяснил:
— Министерство внутренних дел Узбекистана. Это ордер Интерпола на ваш арест.
Надир-шах изобразил ироничное изумление:
— А я-то думал, почему меня так усиленно приглашали в Ташкент. Если не секрет, в чем меня обвиняют?
— Пятнадцать лет назад под именем Джараха Аль Шукри вы участвовали в терактах — в Египте, в США, во Франции, в Австрии. Вы также были членом организации «Черный сентябрь».
Политик нахмурился.
— У вас что — есть свидетели?
— Вас идентифицировали по отпечаткам пальцев.
Стоявший рядом с милицейским чиновником молодой человек показал Надир-шаху золотистую ручку и спросил:
— Это ваша ручка, господин Харири?
Потрясенный Надир-шах смотрел на ручку, о которой и думать давно забыл. Неужели его предала Ситора? Кто бы еще догадался о том, что на ручке можно обнаружить отпечатки пальцев?
— Делайте что хотите, — дерзко и уверенно улыбнулся он. — Все равно это моя Азия, а не ваша. И что бы ни случилось, она всегда будет моей.
За вчерашний день Надир-шах познакомился с большим количеством нужных людей и хотел избежать преждевременной огласки. Однако помешала досадная случайность — конференц-зал в гостинице был расположен таким образом, что конвоирам пришлось провести Надир-шаха через холл, где собрались многие участники конференции. А наручники — большая помеха для имиджа серьезного политика.
Военный вертолет летел над Памиром. Сидя с забинтованной ногой на скамейке возле иллюминатора, Мансур смотрел на бескрайние горы, на вереницу вершин. Сколько раз он и Лейла любовались таким ландшафтом во время прогулок. Они даже придумали игру — найти сходство горного силуэта с каким-нибудь предметом. Скорей бы опять с ней встретиться.
Он повернулся, чтобы видеть салон. Специально присланный борт вывозил раненых бойцов. Он увидел дремавшего Алишера Исмаилова, и взгляд его потеплел. У Алишера была перебинтована шея. Невозможно передать, до чего близок к гибели оказался парень в этом бою. А он, едва придя в себя, бросился первым делом искать тетрадку с математическими записями, решением уравнений Навье-Стокса. Вот уж действительно, каждый человек — это особый мир. И погибший учитель Хуршет, и героический Белкин, и заболевший Жердев, и убитый капитан Касьян, и лежащий здесь же Виктор Самоделко.
Аскеров снова посмотрел на проплывающие внизу горы. Это моя Азия, подумал он, и, что бы ни случилось, она всегда будет моей.
Назад: Глава 5 Черная метка
На главную: Предисловие
