Возвращение Кольки Селифонова

Он вернулся. Вернулся с войны, с жестокой бессмысленной, ни кому ненужной бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только это были не слезы радости, это были слезы скорби, это были слезы убитых горем матери и отца, девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с телом Кольки Селифонова на железнодорожном вокзале ждали автобус-катафалк и военком с солдатами, выделенными местным гарнизоном.

Удар пришелся в лицо. Из разбитого носа на губы и подбородок ручьем хлынула кровь. Колька Селифонов закрылся ладонями и тут же получил прикладом «калаша» поддых. От адской боли он согнулся в три погибели. От следующего удара носком ботинка в грудь он повалился на пожухлую траву и, сжавшись в комок, судорожно закашлялся.

— Ахмед! Ахмед, довольно! Иди смотри за дорогой! — сердито прикрикнул невысокий коренастый боевик с рыжеватой бородкой. Его цепкие ястребиные глаза, словно когти, жестко впились в Колькино лицо, который, надрывно кашляя, начал подниматься с земли.

Боевиков было около десяти. Одни кружили вокруг перевернутого «уазика», непривычно резала слух их гортанная речь. Другие тщательно шмонали убитых: с мертвого капитана Карасика стащили бушлат, портупею с кобурой, планшетку, с водителя новенькие «берцы», которые он сегодня выменял на что-то ценное в ПВД на складе.

К ошарашенному Кольке волоком подтащили залитого кровью снайпера Валерку Крестовского и тут же свалили в кучу «калаши» с разгрузками. Один из молодых боевиков с сияющим лицом тряс винтовкой Крестовского.

— Брось! — сурово крикнул тому «рыжеватый». — Оптика разбита! Кому теперь, эта дрянь нужна?

— Ни за что! А прицел Руслан новый достанет!

Бесчувственного со связанными проволокой руками Валерку бесцеремонно перекинули через ишака словно куль. По бокам приторочили два больших рюкзака. Со стороны дороги раздался пронзительный свист.

— Уходим! Мы на Хашки, остальные с Азизом на Белгатой, — распорядился чернявый боевик в берете. У него были длинные как у женщины волосы.

Боевики разделились на две группы, четверо с ишаком и Крестовским направилась в одну сторону, другая с трофейным оружием и Колькой в другую.

Двигались быстро без привалов. Кольку постоянно подгоняли унизительными ударами в задницу. Особенно изощрялся молодой «чех», что завладел трофейной «эсвэдэшкой». Селифонов красный как рак громко сопел, задыхаясь: распухший нос почти не дышал. Видя его страдания, один из «чехов» извлек из его рта вонючую тряпку и заткнул ее ему за ремень. Болела от побоев грудь и голова, на лбу справа саднила огромная шишка от удара о стойку "уазика".

Вышли из букового леса, пересекли дорогу, спустились в узкую лощину, потом оказались у воды, долго брели вдоль полузамерзшей речушки, спотыкаясь на гальке и валунах, потом у какого-то села по висячему на ржавых тросах хлипкому мосточку переправились на другой берег. Стали медленно подниматься по крутой тропинке к домам. У крайнего остановились. Азиз, мрачный боевик с мобильником, что командовал группой, громко постучал в зеленые металлические ворота, на створках которых были нарисованы два лихих джигита на вороных конях. В ответ на стук обрушился яростный лай. Послышался глухой сердитый мужской голос, но собаки не унимались. Через некоторое время заскрежетал засов, калитка в воротах распахнулась, и показался плотный краснощекий чернобородый мужчина в вышитой тюбетейке с кисточкой и овчинной безрукавке.

— Салам алейкум, — донеслось до Кольки негромкое приветствие. После приветствия Азиз и хозяин обнялись.

Кольку поместили в низеньком длинном сарае с маленькими пыльными оконцами, стены которого были сложены из плоских серых камней. Справа в углу за перегородкой суетились и кудахтали рябые куры на насесте, у стены притулился большой деревянный ларь без крышки. Селифонов расположился за ларем на соломе, изрядно пропахшей пылью и мышами. Молодой красивый парень принес полосатый старый матрац и вонючую драную овчину.

Колька, накрывшись шубняком, быстро согрелся и сразу уснул, сказались усталость и нервное напряжение. Проснулся он под утро от звяканья ведра и женского голоса, который за переборкой из сучковатого горбыля ласково разговаривал с коровой. Колька высунул из-под овчины голову, было довольно свежо. В соломе кто-то настойчиво шуршал, похоже, мышь. В углу на насесте было неспокойно, там явно что-то не поделили, шла перебранка и возня. Визливо загорланил рыжий петух, вертя головой и с вызовом посматривая круглыми зенками на нового постояльца. Ему явно не нравилось такое соседство.

Противно скрипнула на ржавых петлях дверь, в сарай вошел хозяин со своим сыном, из-за их спин выглядывала девчонка в платке с шустрыми карими как вишни глазами. Она быстро положила на солому толстую лепешку и теплую пластиковую бутылку с молоком и уставилась на Кольку. Чеченец строго что-то буркнул, и она тот час же шмыгнула за дверь.

— Вставай, будэш помогать сыну.

Весь день Колька помогал по хозяйству. Подбрасывал сено скотине, перетаскивал с места на место какие-то мешки, несколько раз в сопровождении Руслана, старшего сына хозяина, ходил за водой к роднику под горой. С ним никто не разговаривал, ни хозяин Али, ни его домочадцы. Никто не обращал на него никакого внимания, кроме матери Али, старой седой карги, которая все время что-то шамкала беззубым ртом, ковыляя мимо и с ненавитью глядя в его сторону. В ее глазах читалась неприкрытая лютая ненависть.

К Кольке обращались не иначе, как «Иван». "Иван принеси то; Иван сделай это; Иван сходи туда"…

Хозяйство у Али было большое: куры, овцы, коровы, два бычка, лошадь. Надо было всех накормить, напоить, убрать за всеми навоз. Еду в сарай приносила юркая одиннадцатилетняя Мариам, она с живым любопытством наблюдала за узником. Сарай не запирали, убежать он при всем своем желании никуда не мог. По двору по проволоке мотались два огромных цепных пса-кавказца, которые по любому поводу заходились яростным лаем, щеря свои желтые клыки. Одного, что побольше, злющего, звали Неро; другого, помоложе и посветлее с остриженными ушами, Казбек.

Несколько раз Колька, испытывая нестерпимый голод, тайком пробирался за яйцами в курятник. Сразу поднимался несусветный гвалт, поднятый курами. Который долго не утихал. Скорлупу из-под яиц прятал под солому или запихивал в узкую щель за ларь. Но однажды старуха подняла громкий кипеж по поводу пропажи, когда стала шарить корявыми пальцами по гнездам у несушек. Пришел с плетью рассерженный Али, и два раза молча наотмашь, стеганул прибольно пленника по спине. У того аж потемнело в глазах. Колька сразу уяснил: воровать не хорошо. Вечером, лежа под вонючей овчиной, он молил бога, чтобы война прекратилась как можно скорее, чтобы все для него окончилось благополучно. "Может обменяют на кого-нибудь", — настойчиво теплилась и грела его ниточка надежды. Его именем и адресом ни кто не интересовался, похоже, выкуп никого не интересовал. Да и кто его будет выкупать? Нужны огромные «бабки», мать таких денег и за пять жизней не заработает.

Мариам как-то принесла в сарай пару яблок, молча, бросила рядом на солому и убежала, заливаясь тихим звонким смехом. Яблоки были яркие, сочные, упругие, с восковой на ощупь кожурой.

— Наверное, чем-то натирают, чтобы дольше сохранялись, — подумал Колька. — Наши-то в это время уже как картошка, мягкие, невкусные.

Сыновья у Али были крепкие ладные, высокому Саиду лет семнадцать, молчаливому с презрительным взглядом Руслану, похоже, все двадцать. Жена Али, маленькая плотная женщина в черном с красивыми грустными глазами, во двор выходила редко, в основном больше суетилась в доме.

Однажды чуть свет Руслан по висячему мосту увел солдата на другой берег в лес, где они пробыли почти весь день, ничего там не делая. Поначалу Колька грешным делом подумал, что парень заведет его подальше в лес и грохнет. Потом уже Селифонов узнал, что в селе в тот день проводилась "жесткая зачистка". Приезжали «вэвэшники» с «собрами» и крепко «шмонали» местных. Но ничего не нашли, кроме десятка старых охотничьих ружей.

Сколько времени прожил у Али он не знает.

Через неделю после «зачистки» рано утром Али растормошил его, еще только начинало светать. Хозяин выгнал из гаража белую «Ниву» с верхним багажником, на который Колька и Руслан загрузили несколько мешков с мукой и пшеном. Сверху накрыли полителеновой пленкой. Из дома в сопровождении Али вышли два незнакомых чеченца, они бойко о чем-то беседовали. Оба в камуфляже, в «разгрузках», вооружены. Один чересчур веселый, с бородой, золотыми передними зубами, другой лет двадцати пяти с орлиным профилем наоборот больше молчал. Что-то внутри подсказывало Кольке, что это самый старший из сыновей Али.

— Поедешь с ними, — сказал Али Селифонову, кивнув на "Ниву".

Ехали долго. Проехали какое-то село, потом долго петляли по извилистой горной дороге, миновали вброд несколько мелких речушек. Наконец машина, съехав круто вниз к реке, оказалась в каком-то мрачноватом ущелье. На берегу их уже ждали два боевика и семеро, судя по одежде и обличию, пленных.

Машину разгрузили. Руслан сразу же уехал обратно. Колька и остальные пленники понукаемые «чехами» с мешками побрели по берегу вдоль сверкающей на солнце реки. За излучиной они свернули влево, вышли на ведущую вверх незаметную тропку и стали медленно карабкаться в гору. Солнце было уже в зените, когда они вышли к лагерю боевиков. Это был небольшой лагерь, состоящий из полутора десятка хорошо замаскированных землянок и нескольких пещер, скрытых в буковых зарослях. Кольку поместили в одной из землянок с боевиками. Среди боевиков было много наемников-арабов, встречались и хохлы. Была пара молодых снайперш в платках, мусульманок.

Командовал этим небольшим отрядом знакомый уже Кольке полевой командир Азиз, которого все в лагере боялись за его неукротимый норов, за его жестокие разборки. Однажды Селифонов был свидетелем, как он на глазах у всех пристрелил араба за какую-то ничтожную провинность. Иногда пролетали «сушки», бомбили где-то вдалеке. Азиз требовал от всех неукоснительно соблюдать меры маскировки.

С пленными Кольке заговорить не удавалось, солдат среди них было четверо, один из которых, какой-то припадочный с идиотской улыбкой, с шальными глазами. Остальные гражданские. Все обтрепанные, грязные, забитые, с голодным взором. Пленникам приходилось пилить, колоть дрова, ходить за водой, копать землянки, таскать боеприпасы, провиант с берега реки в лагерь. Под горячую рук «чехов» Колька попадал редко, так как был сильнее и расторопнее остальных обессиленных заложников.

Дни становились теплее, зажелтели одуванчики, на деревьях распустилась нежная листва, которая плотным зеленым непроницаемым ковром скрыла лагерь с неба.

В лагере появились новые пленники: два омоновца. Старший лейтенант со страшной гематомой под левым глазом и черными от побоев губами; и сержант с разбитыми в кровь виском и затылком. Их поместили в соседнюю землянку. Колька видел, как, молодые «чехи» жестоко издевались и унижали их. Особенно доставалось лейтенанту, широкоплечему крепкому парню, похожему на борца, с неукротимой злобой смотревшему на своих мучителей.

Через пару дней Кольке на распиловке дров удалось переговорить с новичками.

Фамилия старшего лейтенанта была Гурнов, из новосибирского ОМОНа. Офицер с болью поделился, как они с сержантом оказались в плену.

— Подбежала, браток, на рынке маленькая заплаканная малява. Плачет, надрывается, слезы ручьем, помогите дяденьки, родненькие! Мама умирает! Только вы сможете ее спасти! Успокойся, малышка, говорю! Сделаем все, что в наших силах! Где твоя мама!

— Вон там, в подвале умирает, дорогая мамулечка!

Трое нас было. Я, Саня, — Гурнов кивнул в сторону сержанта. — И майор Перфилов. Спускаемся в темный подвал, темень хоть глаза выколи. Тут нас и сделали как зеленых сосунков. Перфилов последним спускался, смекитил, да поздно было, начал стрелять, его сразу положили. Очнулся я уже в машине с кляпом во рту, рядом Саня в крови. Потом в сырой яме неделю продержали, суки. До сих пор башка гудит будто чугунная, но еще, слава богу, пока варит, а вот у Сани дела х…евые. Голову, гады, ему проломили. Говорить совсем не может, только мычит. Пытается на земле веткой что-нибудь написать, буквы путает, ничего не понять.

Колька с жалостью посмотрел на бледного сержанта, который, устало откинувшись и прикрыв глаза, сидел в стороне у дерева. Вдруг Саня весь напрягся, и у него судорожно задергалась правая щека. Было впечатление, что он криво смеется, словно мим на сцене. Повернув к ним искаженное болью лицо, он сунул в рот большой палец, пытаясь сдержать судорогу дергающейся щеки. Из серых глаз полных страдания по грязным щекам текли слезы.

— Запоминай, братишка, внимательно слушай. Может тебе еще доведется выбраться отсюда. Нам же все, п…дец! Убьют они нас! Как пить дать! Один бы я попробовал еще дать деру или покрошить гадов в капусту, если повезет. Но Санька не имею права бросить! Понимаешь?!

Бедного Санька убили спустя несколько дней, когда у него отнялась правая рука. Он уже почти не чувствовал ее, еле-еле шевеля онемевшими пальцами. Парализованный он стал обузой для «чехов». И они, не церемонясь, полоснув кинжалом по горлу, столкнули его с обрыва.

Кто-то из чеченцев, оценивающе поглядывая на крепкую фигуру старшего лейтенанта, предложил новую забаву, борцовский турнир.

Мгновенно образовался на поляне широкий круг, на середину которого вытолкали омоновца. Против омоновца на поединок вышел Рамзан, здоровенный волосатый небритый детина. Скинув куртку и засучив рукава, он, усмехаясь в черную бороду, пропел ласковым грудным голосом, приглашая Гурнова на схватку:

— Иды сюда, цыпленок! Я тэбэ буду бороть!

Они сошлись. Могучий Рамзан, у которого ходуном под рубахой играли мускулы, крепко вцепился в одежду противника. Они долго топтались на месте, кружась по поляне, подымая пыль, мотая друг друга из стороны в сторону. У чеченца на лбу обильно проступил пот. Слышалось прерывистое дыхание Гурнова. Он с трудом сдерживал напор чеченца. Попытался сделать подсечку, но не удачно. Такого мастодонта, как Рамзан, разве собьешь. Со всех сторон раздавался смех, советы, подбадривающие возгласы. Все произошло очень быстро, никто ничего толком и не понял. Рамзан, которому надоела эта канитель, попер мощно вперед как танк, чтобы обхватить и сжать соперника в своих могучих тисках, но стремительная атака обернулась неожиданным для него поражением. Под натиском боевика старший лейтенант упал, увлекая того за собой, сделав прием называемый «мельницей». Бугай кувыркнулся, мотнув в воздухе ногами. И пока соображал, что же произошло, Гурнов применил болевой прием на руку. От боли кавказец взвыл и забился словно раненый зверь в капкане. Что вокруг творилось? Невообразимый гвалт, гам, улюлюканье, свист…

К борцам подскочили двое боевиков, один из них ударил со всей силы ботинком «омоновца» в бок, другой ухватил его за голову и оттаскивал от воющего, сучившего ногами, боевика.

Рамзан, залившись густо краской, с трудом поднялся, бормоча проклятия и держась за больную руку. В стороне несколько человек стали ногами избивать, прикрывшего голову руками, лейтенанта.

Полевой командир был явно не доволен исходом схватки, он нервно постукивал пальцами по колену. Неожиданно хмурый взгляд Азиза наткнулся на Кольку, который выглядывал из-за спин боевиков, наблюдая за борцами. Обернувшись, боевик что-то сказал молодому «чеху», стоящему за ним. Тот, окликнув Селифонова, подвел его к восседавшему на белой бурке словно вождь, Азизу.

— Хочешь жить? — вдруг задал вопрос Азиз.

Колька, молча, кивнул головой, недоверчиво косясь на гогочущих вокруг боевиков.

— Убей его! И я тебя отпущу! Слово джигита!

— Гаджи! — позвал он, насмешливо глядя на стоящего перед собой солдата в жеванном грязном бушлате.

Появился Гаджи, молодой высокий парень с неприятным лицом и колючим взглядом, один из телохранителей Азиза. Он подвел рядового к стонущему на земле, избитому «омоновцу», лицо которого превратилось в страшную кровавую маску.

— Сволочи-и! Говнюки! — хрипел старший лейтенант, сплевывая сгустки крови. — Стреляй, паря! Не бойся, на тебе крови не будет! Хорошее дело сделаешь, отмучаюсь! Все равно не жить!

Гаджи достал из кобуры «макаров», передернул затвор, извлек обойму и протянул «ствол» солдату. Наступила мертвая тишина. Николай словно замороженный неподвижно стоял посреди поляны с понуро опущенной головой. Его невзрачная мешковатая фигурка была похожа на клоуна. Потрескавшиеся сбитые пальцы судорожно сжимали и разжимали потную рукоять пистолета. Напряженные лица боевиков были устремлены на него, некоторые, споря, улыбаясь, тихо переговаривались между собой.

— Слово джигита, — раздался за его спиной вкрадчивый голос Азиза.

Солдат вздрогнул как от удара хлыстом при этих негромко произнесенных в тишине словах.

Колька поднял стриженную русую голову и оглянулся на Азиза. В больших серых глазах солдата была пустота. Они ничего не выражали. Они были неживые, это были глаза мертвеца. На лице растерянность, мелко дрожали бледные по-детски пухлые губы. Он хотел что-то сказать, но страх настолько сковал его, что из горла вырвался только слабый хрип.

Так страшно ему было только раз в жизни. Когда ему было восемь. Они жили тогда в степи в военном городке. Он, родители и его старший брат Вадик. Как-то летом в выходной семьей решили съездить отдохнуть на одно из соленых озер. И шофер отца Иван Иванович, молодой усатый красавец, попросил разрешения взять на рыбалку своего друга, учителя П.

Братья обожали Иван Ивановича, это был живой веселый парень, который часто катал их на машине. Отец всегда возил с собой две винтовки, «мелкашки», которые обычно лежали за передними сидениями. Охота в тех краях была знатная, и он часто домой привозил уток, лысух, зайцев.

Отдых на природе, как правило, без выпивки не обходился. Произошло то, что учитель здорово накачался и стал буянить, приставая ко всем. На обратном пути заехали к знакомым казахам. Родителей пригласили на бешбармак. Отец велел Иван Ивановичу отвезти пьяного друга и детей домой, а потом вечером приехать за ними.

Только отъехали с километр, как П. стал вновь выступать. Иван Иванович остановил машину и выволок учителя наружу. Тот пытался ударить его, размахивая бестолково руками. Иван Иванович бросил противника через себя и, оседлав его, стал его шлепать по щекам. Надавав оплеух, вновь запихнул буяна в машину. П. притих, из носа у него капала кровь, которую он размазывал ладонью по лицу.

Перепуганный Колька сидел рядом с братом, судорожно вцепившись в поручень, боясь оглянуться на пьяного. Внутри у него все тряслось и замирало от страха.

Учитель с разбитым носом не унимался.

— Ты, чью кровь пролил, гад? — бубнил он, вымазав кровью указательный палец и тыча им.

Вдруг дико заорав, он сзади обхватил руками Иван Ивановича за шею и стал его душить. Тот, притормозив, повернулся и двинул учителя кулаком в физиономию. От удара П. разжал руки и свалился как мешок с бокового сидения. Потом он вдруг заметил лежащие за передними сидениями винтовки и вцепился в одну из них. Заглушив мотор, Иван Иванович перебрался назад к разъяренному противнику.

— Вадик, садись за руль!

— Иван Иванович! Я не смогу!

— Не бойся, сможешь. Это не трудно. Главное, делай, что я скажу. И без суеты.

Двенадцатилетний мальчишка пересел на шоферское место, крепко ухватил дрожащими руками руль.

— Выжимай стартер!

Нажата педаль. Машина заурчала.

— Молодец! Рычаг переключи на первую!

Рычаг переключен. Побледневший пацан с силой толкает его до упора.

— Хорошо! Теперь плавно отпускай сцепление и дави на газ!

Машина, истошно рыча, резко скакнула вперед и заглохла.

— Фу ты, черт! Да не так резко! Давай снова!

Машина пылила по степи. Это напоминало фильм "Последний дюйм", где сын летчика, мальчик Дэви, спасая раненого отца, смог взлететь и привести самолет на родной аэродром. Наконец между выгоревшими на солнце сопками показался родной поселок.

Вот и сейчас Колька испытывал то же самое, что и много лет назад. Страх сковал его, в горле пересохло, его всего трясло как малярийного, на лбу проступили грязные капельки пота. «Макаров» тянул вниз руку.

Неожиданно, он резко обернулся и вскинул руку по направлению Азиза. Но выстрелить он не успел, две автоматные очереди слились в одну…

Потом тела убитых сбросили в глубокое узкое ущелье, где шумел, завихряясь, стремительный горный поток. И понесла их студеная река к «своим», они плыли то вместе, то обгоняя поочередно друг друга, пока тело старшего лейтенанта на одном из перекатов не зацепилось за торчащую из-под воды корягу и не осталось за тем поворотом. Дальше Колька поплыл один, задевая за колючие прибрежные кусты, за камни, окунаясь в буруны восковым лицом, раскинув руки, словно парящая птица. На третий день его заметил и вытащил на берег щуплый белобрысый солдатик, шофер из артдивизиона.

Через месяц Кольку разыскала мать. Веру Владимировну после двух месяцев сплошных мытарств и скитаний по Чечне в поисках без вести пропавшего сына дорога привела в Ростов в 124-ю Центральную лабораторию медико-криминалистической идентификации Министерства обороны, где среди сотен неопознанных погибших солдат, она, наконец-то, нашла своего мальчика, свою кровинушку. В отличие от других несчастных матерей, она опознала сына сразу. По татуировке на руке. Еще в шестом классе Колька сделал крошечную наколку «Марина», по уши влюбившись в светленькую девчонку со второго подъезда…

Вера Владимировна, как только узнала, что Колю послали в Чечню, места себе не находила. Вся испереживалась. Смотрела все выпуски новостей по телевизионным каналам и все репортажи оттуда. Собирала вырезки из газет, в которых было хоть малейшее упоминание о военных действиях в мятежной республике. А редкие письма, которые почему-то так долго шли от сына, она перечитывала по многу раз. О себе писал он скупо, все больше о своих товарищах. Как-то показали видеокадры, снятые боевиками, на которых был пленный избитый изможденный офицер в наручниках. Его пинали ногой в живот, и он повернув лицо в камеру говорил разбитыми в кровь губами: "Мама, помоги. Сделай, что-нибудь…". Это произвело на Веру Владимировну сильное неизгладимое впечатление, перед ее глазами днем и ночью стояло лицо молодого офицера, просящего помощи у матери. Ни у кого-нибудь, а у матери. Ни у вершащих судьбами народа и страны, бросивших его в эту кровавую бойню и забывших о нем, а у своей матери…

Замучила бессонница. Все валилось у нее из рук. Работа не клеилась. Коллеги по работе знали, что у сотрудницы сын на войне и с сочувствием и пониманием относились к ее страданиям. Неожиданно письма перестали приходить из Чечни. Она забеспокоилась, пробовала звонить по прямой «горячей» линии в Москву, там отвечали, все нормально, рядовой Николай Селифонов в списках раненых и погибших не значится. Она успокаивалась на некоторое время, а потом снова звонила. Но писем так и не было.

Ударом среди ясного неба для нее был вечерний телефонный звонок одной женщины, матери сослуживца сына. Она-то и сообщила ей жуткое известие, что Коля пропал без вести. Об этом та узнала из письма своего сына. Вера Владимировна тут же, сорвавшись, поехала через весь город, чтобы собственными глазами прочесть эти страшные строки. Машина, на которой ехал ее сын, попала в засаду, устроенную боевиками. Среди убитых ее сына не оказалось…

Потом были звонки в воинскую часть, где служил Коля. Там подтвердили. Да, пропал без вести. Не теряйте надежду. Ведутся поиски.

Ведутся поиски! Кто его ищет? Кому он нужен? Рядовой солдат! Кому? Кроме нее! Этим, что ли?

Она пыталась представить лицо пропавшего сына, но перед ее глазами стояло несчастное лицо того пленного избитого старшего лейтенанта, молящего о помощи. Он жалобно смотрел на нее и его губы шептали: "Мама помоги! Сделай, что-нибудь!"

Работа валилась из рук, она ничего не соображала, что делает. Похудела, осунулась, вечно заплаканные глаза. Весь коллектив переживал за нее.

Взяв отпуск без содержания, поехала в Чечню на розыски. Разрушенные дома, беженцы, военные, глаза полные ненависти, грязная ругань, лязг бронетехники… За время скитаний она встречалась с множеством людей, и с командиром батальона, в котором служил сын, и с солдатами, и жителями близлежащих сел, и с беженцами, и с боевиками… Всем показывала его фотографию, чтобы хоть что-нибудь узнать о судьбе сына. Но все безрезультатно. Коля исчез, как сквозь землю провалился. Ни малейшей ниточки, за которую можно было зацепиться.

Однажды, заночевав в одном из предгорных сел, в доме сердобольной чеченской семьи, она ночью почувствовала сильное тревожное сердцебиение, которое заставило ее проснуться, вскочить с лежанки и подойти к окну. Словно кто-то звал ее. За окном в холодном предрассветнгом сумраке мимо дома по дороге быстро промчалась легковая машина. По мере того, как удалялись звуки машины, так и биение сердца стало постепенно затихать. Что это было? Она не знала. Может быть знак свыше? Может быть что-нибудь с Колей? Мучил ее вопрос.

Если б она только знала, что в проехавшей мимо дома белой «Ниве» был ее единственный сын. Но этого она не узнает никогда.

Полковник провел Веру Владимировну в лабораторию. На одной из стен большой стенд с фотографиями военнослужащих под названием "Им возвращены имена". За компьютерами несколько офицеров-криминалистов и солдат. На экранах совмещенные изображения фотографий лиц и черепов. На столах, на полках под номерками кости и черепа. В углу у окна горько плакала молодая женщина в трауре. На экране компьютера перед ней лицо молоденького лейтенанта, почти мальчишки.

— Сережечка, миленький…., - всхлипывала она.

— Работа у нас, Вера Владимировна, сами понимаете, трудная, специфическая. Но, необходимая. Вернуть родным погибших солдат наш долг. Не каждый может этим заниматься. Здесь нужны одновременно, и чуткость, и железные нервы. У нас в основном служат профессионалы, а также проходят службу будущие медики, — сказал полковник, приглашая Веру Владимировну пройти в следующую комнату.

— В первую очередь нас интересуют переломы, рубцы, операции, татуировки. Какие приметы, вы говорите, у сына?

— У него на кисти левой руки была крошечная татуировка: «Марина». Вот на этом месте. А еще в детстве два пальца сломал на левой руке. Безымянный и указательный. В садике с качели упал.

— Это уже кое-что. Максим, посмотри по картотеке! Татуировка «Марина»! Кисть левой руки! — полковник обратился к старшему сержанту в очках, сидевшему за компьютером.

— А вы, присядьте, пожалуйста. Подождите. Заранее ничего обещать вам не могу. Работы много. Помощи же практически никакой. Лаборатория, сами видите, крошечная. Расширять нас не собираются. Боюсь, как бы вообще не закрыли.

— Есть, товарищ полковник! — откликнулся старший сержант. — Левая рука! Татуировка «Марина»! Номер…

Вера Владимировна уже ничего не слышала. Стены поплыли, все закружилось…

Он вернулся. Вернулся с войны, с жестокой бессмысленной, ни кому ненужной кровавой бойни. Его встречали цветами, со слезами на глазах. Только это были не слезы радости, это были слезы скорби, это были слезы убитых горем матери и отца, девчонок, с которыми учился. Цинковый гроб с телом Кольки Селифонова на железнодорожном вокзале ждали…