Учебный полк расположен к югу от Кабула у деревеньки Чарасьяб, название которой в переводе с дари означает «четыре мельницы». Рядышком еще одна деревня — Чехельдохтаран, также не вызывающая затруднений при переводе — «сорок девушек». Но если с возникновением названия первой все ясно — ну, было в селении когда-то, в лучшие времена, аж четыре мельницы, то сорок девушек — это уже интригующая история, какой-нибудь занимательный восточный сюжет, уходящий своими корнями в глубь столетий, ведь Кабульский оазис был известен по письменным источникам задолго до того, как здесь в четвертом веке до нашей эры месили дорожную пыль на пути в Индию фаланги легендарного Двурогого, или Великого, Александра, именуемого так в сочинениях персоязычных авторов, нам же более знакомого под именем Александра Македонского.

Мои потуги выяснить у местных обитателей, представленных большей частью малообразованными, но симпатичными и дружелюбными дехканами, этимологию этого названия не увенчались успехом, а единственный в округе интеллигентный феодал в очках, правда, весьма мрачноватый в общении (было от чего, видимо, при новой-то власти), также оставил заданный мною при случае вопрос без ответа.

Случай был, по местным меркам, обычный. Феодала призвал пред ясные очи командир учебного полка, герой апрельского переворота лейтенант Имамуддин, то ли познакомиться, то ли представиться старшему по возрасту, но уже не по положению, то ли заранее предупредить возможные притеснения в отношении продолжавших находиться в зависимости от его милости крестьян, первейших союзников одной из движущих сил афганской революции — немногочисленных представителей рабочего класса, то ли по иным, неведомым нам, европейцам, мотивам, связанным с загадочным восточным этикетом.

Под расположение учебного полка отдан комплекс зданий и угодья прекратившего деятельность в послереволюционный период сельскохозяйственного училища. Штаб разместился в отдельно стоящем особнячке, а учебный корпус — в двухэтажном здании с входами в каждое помещение первого этажа прямо со двора, а второго — с длинного балкона вдоль всего фасада. Кстати пришелся и расположенный рядом училищный автопарк, где раньше небось держали образцы сельхозтехники, а теперь более суровые наглядные пособия — армейские машины, несколько бронетранспортеров, орудий и минометов различного калибра.

В сторону долины тянутся бесконечные крестьянские поля, поделенные дувалами, арыками, а кое-где высаженными по межам чинарами на прямоугольники и квадраты. Среди них разбросаны усадьбы-крепости из сырцового кирпича, а то и просто из глины: те, что побольше, — феодалов, поменьше — зажиточных крестьян. Этот живенький пейзаж в изумрудно-зеленых весенних и желто-бурых внесезонных тонах, который приятно наблюдать, покуривая сигаретку на балконе учебного корпуса, обрамляет гряда серых гор, за которыми совсем уж далеко возвышаются белые, четко очерченные вершины Гиндукуша. Небо над ними, конечно же, бирюзовое. Каким ему еще быть на Среднем Востоке? С другой стороны горы не на горизонте, а рядышком: каменный, без намека на растительность плавный подъем-тягун метров через восемьсот начинает сначала мягко выгибаться, потом переходит в скалистое подножие и резко убегает вверх к одной из вершин гряды, обрамляющей долину с востока. Справа от нее — перевал, за который мне почему-то очень хочется заглянуть. До перевала всего-то километра два. Чуть ближе на небольшом возвышении — холмике с плавными очертаниями, диссонирующими с резкими, ломаными линиями окрестных гор, стоит белая вилла европейского типа, но, как дань местной традиции, с глухим забором по периметру.

Так что между расположением учебного полка и ближайшими горами есть ничейная территория, где легко могут разместиться и стрельбища, и автодром, и даже боевые порядки целой роты, если кому-то из полковых начальников взбредет в голову в учебных целях закопать ее в обороне или поднять в атаку против условного противника.

Предназначение учебного полка — подготовка из грамотных солдат-срочников унтеров, то есть младших командиров всех мастей для сухопутных войск теперь уже Народных вооруженных сил страны. Наладить учебный процесс и призваны советские военные советники. Когда был «дележ» переводчиков, меня приставили к капитану-мотострелку. Я тихо порадовался, не только потому, что капитан производил хорошее впечатление — молодой и веселый, но и потому, что перевод обещал быть полегче — простенькие команды вроде «лечь — встать», «вперед — назад», а не какие-нибудь «казенники, лафеты, дульные тормоза и панорамы», как у артиллеристов, или «коленвалы, поршни, лыски (слово-то какое?) и форсунки», как у автомобилистов, с чем я изрядно намаялся в прошлую командировку, работая какое-то время сначала на курсах по изучению новой техники, а затем на военной фабрике, где группа офицеров осваивала устройство и особенности ремонта дизельных двигателей. Для того чтобы обеспечить качественный перевод, необходимо было не только знать всю эту специфическую лексику, главным образом терминологию, но и самому стать немного специалистом, чтобы не называть «лыску» «лысиной», отличать форсунку от форсажа, искру от впрыска и разбираться в прочей путаной технической галиматье. Тогда мои усилия в этом направлении не остались незамеченными. Как-то после очередного всенародного праздника преподаватель, к которому я был прикреплен, мучаясь утром похмельем, неожиданно оказал мне величайшее доверие, революционно изменив устоявшийся характер проведения занятий:

— Слушай, — говорит, — ты все и без меня уже знаешь, бери лекцию, читай ее сам, чего воздух дважды сотрясать, — и, жадно выпив очередной стакан воды, бухнулся на койку избавляться в одиночестве от головной боли и других нехороших последствий праздничных возлияний.

С тех пор я частенько приезжал на работу один с его заветной папочкой, в которой лежали исписанные крупным почерком листочки лекции, и пояснял группе, что у уважаемого устаза недомогание, не раскрывая его причину, на что группа, покачивая из стороны в сторону головами, неизменно отзывалась сочувственно: «Вах! Вах!» А затем, елозя указкой по принципиальной схеме изучаемого узла, рассказывал о его устройстве и важнейшем значении для безотказного функционирования дизельного двигателя в условиях сухого и жаркого климата Афганистана. После чего некоторые офицеры группы начинали путаться, используя при обращении ко мне форму «господин инженер», что более почетно в местных представлениях, чем по праву положенное мне «господин переводчик».

Помимо моего советника-капитана, в учебном полку науку побеждать пехоте преподают два афганских подполковника. Оба черноволосы, усаты, смешливы, невысоки ростом, но один из них тонкий, другой толстый. В разговоре постоянно обыгрывают тему о том, что они уже старики, особенно тогда, когда со смехом удаляются справить малую нужду за бугорок, ведь кустиков в округе нет. А делают это они весьма часто. Понимаю причину их стремления в старики — людям преклонного возраста, седобородым на Востоке всегда почет, но сомневаясь, что они к данной категории относятся, спрашиваю как-то у толстого:

— Сколько вам лет?

— Тридцать пять, — отвечает.

Худой оказывается постарше, ему почти сорок. Но оба, на мой взгляд, внешне вполне могут сойти за пятидесятилетних. Тоже, в общем-то, не старики, но на Востоке свой счет времени. Приходит неожиданно мысль: «А может быть, и местные патриархи в самом деле всего лишь люди в расцвете сил, просто жизнь их, для большинства не очень-то сладкая в этой нищей стране, преждевременно состарила».

Советник мой, быстро сообразив, что при таких бравых помощниках из местных преподавателей самому можно проводить занятия лишь изредка, решает больше сил и времени уделять их организации, в том числе и на местности, которую в этих целях мы и начинаем планомерно изучать. Уже определено место для стрельбищ: здесь будем палить из автоматов и винтовок, тут — из пистолетов, а там, подальше, — из противотанковых гранатометов. В качестве цели для последних из камней сложено подобие танка: дерева для такой большой мишени не нашлось, слишком дорого, не удалось даже отыскать хворостины для обозначения ствола.

В сопровождении веселых подполковников подыскиваем местечко попросторнее для отработки засад, рейдовых действий и прочих тактических приемов, характерных для борьбы против иррегулярных формирований. Заглядываем за перевал. Подходяще — горные увалы под горизонт. Но оперативная информация не позволяет использовать эту местность в учебных целях. Там, оказывается, уже укрепились злые противники революции, как бы не наваляли ее не до конца подготовленным защитникам по первое число. Забираем правее, под соседнюю горку. Место хорошее, раздольное, но чуть ниже виднеются черные шатры кочевников-пуштунов. От них, не предвещая ничего хорошего, отделяются два серых комочка и легким галопом начинают приближаться к нам. Волкодавы голоса не подают, но мерно скачут вверх по склону. Понимаю — по нашу душу: то ли увидели, то ли почуяли посторонних. Расстегиваю кобуру, достаю пистолет. За руку придерживает толстый подполковник:

— Проще отойти в распадок, — шепчет с тревогой в голосе, — с нашими кочевниками лучше не ссориться.

Спускаемся ниже, скрываясь с глаз долой, и идем окольными путями к понравившемуся нам месту. Подбираемся к нему с другой стороны, там, где арык отделяет уже возделанные крестьянские делянки от каменистой пустоши, на которой расположились кочевники. Пользуемся случаем и, сидя на корточках, омываем лица и руки в арыке с чистой кяризной водой. Поднявшись первым, обнаруживаю рядышком малолетних парламентеров — славную, но грязненькую девочку лет четырех-пяти в охранении двух мальчишек чуть постарше, таких же черноглазых, чумазых и пропахших дымом. Девчушка молча протягивает мне плошку, сделанную из кокосового ореха, с болтающейся в ней беловатой жидкостью, дугом, наверное. Прикладываю руку к сердцу, стараясь как можно мягче и деликатнее уйти от необходимости принять угощение, тем более что в нем, помимо какого-то мусора, барахтаются и мелкие мошки. Толстый подполковник — знаток местных традиций — торопливо подсказывает:

— Нельзя отказываться.

— Почему это? — вопрошаю с недоумением.

— Обидишь, — и легонько кивает в сторону кочевников. — Посмотри!

Осторожно перевожу взгляд на шатры. Рядом с ними мрачно стоят бородатые пуштуны с английскими винтовками в руках и внимательно наблюдают за нами. У их ног, тоже не сводя с нас глаз, сидят два огромных волкодава, уже пытавшихся познакомиться с нами поближе. Можно разглядеть на их ошейниках торчащие в разные стороны стальные шипы — это против волков, чтобы в горло не вцепились. Но и без них эти звери, раза в два превышающие в размерах серых разбойников, легко с ними расправляются. Что уж тут говорить о нас, лишенных природой острых когтей и клыков.

— Нельзя отказываться — смертельная обида, неуважение к законам гостеприимства, — напоминает подполковник.

Беру плошку, гадая, как же на это почетное угощение прореагирует мой нежный европейский желудок, и делаю маленький глоток. Злорадно протягиваю оставшееся толстому подполковнику — радетелю местных традиций. Тот отпивает немного и передает плошку тонкому, обращаясь при этом ко мне:

— А теперь денежку дай девочке и кивни кочевникам в знак глубочайшей признательности за гостеприимство.

Роюсь в кармане, достаю монетку и отдаю девочке: «Спасибо, тебе, малышка!» Прикладываю руку к сердцу и киваю кочевникам, получаю сдержанное ответное приветствие и с несказанным удовольствием наблюдаю, как бородачи закидывают за спины винтовки, отправляясь заниматься своими делами.

Возвращаемся в расположение полка. По пути толстый поясняет, что согласно подробно разработанному кодексу этических норм и принципов афганцев «Пуштунвалай» они рассматривают гостеприимство как дело своей чести. В соответствии с этим же кодексом за преднамеренное убийство собаки пуштуна, как и за убийство человека, взыскивается полный «хун», то есть «цена крови», или же к виновному применяется кровная месть.

— Велика ли «цена крови»? — интересуюсь, полагая, что с гостеприимством и кровной местью и так все ясно.

— Порядочная, — отвечает, — машину японскую можно купить, правда, подержанную.

«Да, — думаю, — хорошо все же, что мы на этот раз с пуштунами мирно разошлись. Куда нашим четырем коротким стволам против их мощных винтовок и матерых волкодавов, столь высоко, оказывается, ценимых местным кочевым и оседлым людом. Все больше не нравится мне этот пирог слоеный: настороженные кочевники у подножия гор, хмурые феодалы в долине, коварные оппозиционеры за перевалом, да еще и „внутренние“ враги в правящей партии и в войсках, которых то и дело вычисляет и арестовывает служба безопасности».

…Учебный процесс — дело размеренное и потому скучное. Значимых событий немного, и это вынуждает обращать внимание на всяческие мелочи. Поначалу казалось, что с отношениями в коллективе все вроде бы ладно: в афганскую форму всех переодели, знаков различия нам не положено, да никто и не проявляет намерений кичиться звездами, отношения ровные, уважительные, обращаемся друг к другу по имени-отчеству. Но постепенно начали проявляться какие-то взаимные обиды, и, что самое неприятное, — гаденькая зависть.

Впервые приехав в полк, побежал искать контин. Как же без контина? Где сигарет прикупить, водички со льда на жаре выпить, чаю заказать со сладостями, а то и с выпечкой, если вдруг проголодался или дома позавтракать не успел. Есть контин! И весьма приличный по местным меркам, с самоваром. Возвращаюсь с этой новостью в комнату советников, поделиться радостью. Большинство ее разделяют. Но двое приятелей, вечно хмурых, кстати, попивая с опаской заказанный и оплаченный мною чай, начинают выпытывать про цены:

— А кока-кола сколько стоит?

— Семь афгани.

— А чай?

— Три афгани чайник.

— А просто кипяточку из самовара набрать?

— По-моему, афгани, но это как-то не приветствуется.

— Однако! Один афгани за воду платить?!

Потом они ездили на работу каждый с персональной бутылочкой кипяченой воды, таская всякий раз с собой портфели, в которых, помимо заткнутой пластмассовой винной пробкой стеклянной емкости, помещался экономный бутерброд с прозрачным ломтиком сыра и тоненькая стопочка листиков с очередной лекцией. Жадность сыграла с ними и другую злую шутку, получившую известность и за пределами нашего коллектива. Жили они вместе и питались в складчину. Но как-то поссорились и начали делить хозяйство и запасы. Распустили веник и перевязали его заново, чтобы получилось два персональных, хотя и потоньше. Смастерили весы и перевесили сыпучие продукты, а когда дело дошло до дефицитной гречки, то поделили ее исключительно по справедливости, пересчитав за вечер до зернышка. Вот и ловили мы на себе их косые и завистливые взгляды всякий раз, попивая чай с самым распространенным и весьма доступным по цене местным лакомством — засахаренными фисташками.

Этим все не кончилось. Собрал как-то старший коллектива отдельно нас, переводчиков, и говорит:

— Ребята, просьба одна есть. Постарайтесь скромнее себя вести, не шиковать с кока-колой там, сигаретами американскими за тридцать афгани. А то у нас кое-кто ныть и жаловаться начинает: «Мол, переводчики — молодые беззаботники, зачем им столько платят, лучше бы нам, семейным, добавили». Ну, не рисуйтесь без нужды, а то мне уже всю жилетку проплакали, выжимать можно, и все пытаются заставить их соображения по поводу «справедливости» доложить по команде.

Такого, как ни рылся в памяти, не случалось ни в одном коллективе, хотя прижимистые попадались везде, но чтобы жаловаться старшим — не было. В остальном же — все как обычно. Даже непременный спор о религии тоже состоялся вовремя, не раньше и не позже положенного срока, а сразу же после первой притирки советников к подсоветным. Один наш весьма поднаторевший в своей специальности майор с инженерным образованием, как и положено — атеист-партиец, схлестнулся в горячей полемике со своим коллегой-афганцем, с которым уже успел сойтись близко, выстроив приятельские отношения. Тот тоже не дурак, учился в исламском университете в Египте, потом получил диплом инженера в Союзе, поэтому по-русски говорил почти без акцента. Началось все со случайной реплики советника:

— Бога нет.

— Как же нет, — мягко возражает афганец, — если все мироздание является его творением, — и делает широкий жест рукой, указывая на него.

— Бога нет, — убежденно повторяет советник и приводит в подтверждение своего высказывания неотразимый с его точки зрения факт: — Наши в космос летали и там никого не встретили.

— При чем здесь космос? — удивляется афганец. — Да и сам бог — разве восседающий на белом облаке пузатый старик с бородой и лысиной, каким вы его изображаете в антирелигиозных изданиях?

— Бога нет, — повышает голос советник, исчерпавший аргументы.

— А как же доказательства его существования, приводимые учеными-богословами и последователями многих религий, в том числе и христианской…

— Вранье, бога нет, — нервно отрезает советник, поражаясь удивительной косности и отсталости своего афганского коллеги, несмотря на наличие у него инженерного образования.

Тот же, в свою очередь, деликатно пытается продолжить начатый спор:

— Твое упорство можно объяснить только наущением шайтана, который помешал тебе разобраться, ну, хотя бы, в элементарных основах христианского богословия, я уж не говорю об исламском учении, между которыми, кстати, много общего, ведь истоки-то наших религий одни и те же, все мы «люди Писания», у вас Библия, у нас Коран, а у…

— Не нужно мне никакого Писания, нет бога, и все тут, — кричит советник, заподозренный оппонентом в тайной принадлежности к христианству, и выскакивает за дверь, желая хотя бы этим оставить последнее слово за собой.

В автобусе, по дороге домой, старший, переживающий, как и все остальные, очевидное поражение нашего официального атеизма в извечном споре о вере и неверии с глубоко религиозным человеком, советует неудачнику-майору:

— Ты бы подготовился лучше, почитал литературу атеистическую, аргументов бы набрал. А то заладил «бога нет, бога нет», словно попугай в клетке у партийного лектора из общества «Знание».

Близится первая годовщина Апрельской революции. В канун ее командир полка приглашает советников с переводчиками к себе домой, но не в кабульскую квартирку, а на холмик у перевала, где расположена заинтересовавшая меня с первых дней белая вилла. Прежде она принадлежала маршалу Шах Вали, дяде короля и одновременно главе самой консервативной группировки в монаршей семье. Использовалась она представителями семьи этого высшего сановника как охотничий домик, а может, и как прибежище для иных дозволяемых исламом мужских утех. После революции Имамуддин — активный участник вооруженного переворота — получил ее в дар от новых властей. Туда-то мы и направились после работы на своем автобусе. Обычное для афганцев угощение — плов, ставшее уже привычным отсутствие достаточного количества водки — ну, никак не могут умеренно пьющие афганцы рассчитать правильно наши потребности — и непременный чай, за которым засиживаемся до темноты. Уже в конце по-восточному неторопливой беседы обращаемся к событиям той памятной ночи с 27-го на 28 апреля, когда Имамуддин был направлен парламентером к окруженному в своем дворце президенту Дауду. Как ни пытаемся вытянуть из него подробности перестрелки, поставившей точку в вооруженном противостоянии, ее оставшийся в живых герой отвечает односложно: «Ну, стреляли», — застенчиво улыбаясь при слабом свете керосиновой лампы, но потом все же приносит из другой комнаты и показывает нам свою форменную рубашку с дырками на плече и следами запекшейся крови вокруг. Уже в полной темноте прощаемся с хозяином, садимся в автобус и с большим трудом по узенькой грунтовке покидаем холмик…

Учебный процесс между тем идет своим чередом, время от времени прерываясь какими-нибудь не очень-то выдающимися событиями. То под командованием Имамуддина полк снимается и убывает за десятки километров бороться с вооруженной оппозицией, а советники и переводчики остаются при этом на несколько дней невостребованными, то проводятся нудные массовые митинги с чтением длинных речей и скандированием революционных лозунгов, то присылают откуда-то 200 снайперских винтовок и ищут охотников пристрелять их. На этот призыв я добровольно откликнулся, но через три дня, несмотря на всю мою любовь к стрельбе, охота прошла — не отпускала головная боль, а правое плечо превратилось в один сплошной синяк.

Неторопливо тянется лето. Нового в полку, по большому счету, ничего, скука, хотя кругом сплошные мятежи, измены, в том числе и в кабульских частях. Все более ожесточенная вооруженная борьба в дальних провинциях, судя не по газетам, а по гораздо более достоверным свидетельствам очевидцев, заканчивающаяся чаще всего поражениями новых властей.

К августу замечаю, что с каждым разом собираюсь на работу все с большим неудовольствием. Надо ее менять, значит. Иду к старшему референту-переводчику и прошусь куда угодно, лучше в провинцию, чтобы заниматься реальным делом, быть прямо вовлеченным в события, пусть и не совсем безопасные. Отказывает, догадываюсь почему: знает моего отца и не желает брать на себя ответственность перед ним, мало ли что может случиться. Все более свирепею от безысходности своего положения, но тут Его Величество Случай подбрасывает освобождающееся «местечко» в штабе Центрального армейского корпуса.