Возвращение на войну

Генерал вытянул вперед руку, а потом, критически смерив глазами расстояние от земли до ладони, сократил его примерно на треть:

— Вот такого роста. Но бесстрашная девчонка. О ней надо рассказать обязательно!

С Олей Щербининой, операционной сестрой из шиндандского медсанбата, о которой говорил генерал, я уже был знаком. И не раз после нашей с ней встречи перечитывал записи в блокноте и садился было за машинку, понимая и сам: о ней надо рассказать обязательно. Но так и не рассказал. Может быть, потому, что не вышла у меня Олина фотография, а мне казалось совершенно необходимым, чтобы очерк был опубликован в газете вместе с ее портретом. Чтобы читатель увидел эту девушку с удивленно вскинутыми ниточками бровей над грустными серыми глазами, так похожую на школьницу. Да ее не только на войну, ее и в лес за грибами одну отпускать-то страшно. «Кнопка», в общем.

С тех пор прошло без малого три года, медсестра из Шинданда давно уехала домой, и материал о войне, какой увидела ее Оля Щербинина, написан так и не был.

…Меня разыскал кто-то из московских коллег, приехавших для освещения первого этапа вывода войск из Афганистана.

— Я только что из сто восьмидесятого полка, вам просили передать привет. Сказали так: если помните, от медсестры из Шинданда.

Рассказ будет теперь о другом. Но я все же начну его с тех старых записей, сделанных в шиндандском медсанбате.

— Как я оказалась здесь? Случайно, в общем. Пришла в военкомат, да сказала, что хотела бы поработать в армии. Там спросили: в Афганистан поедете? Поеду. Мама не удивилась даже, они у меня с папой тоже непоседы. Только вздохнула: значит, передалось по наследству, теперь вот твой черед уезжать.

А я в жизни не пожалею, что приехала. Здесь все по-другому: любая фальшь видна. Уж если любят, то любят. А если ненавидят — наотмашь!

Я вообще-то человек совершенно не медицинский. Даже в школе еще думала: куда угодно пойду, только не в медицину. Только не медсестрой мыкаться всю жизнь, как мама. А документы все равно отнесла в медицинский институт. Теперь думаю: даже хорошо, что я тогда первый же экзамен завалила и попала в училище. Если бы в институт поступила, не попала бы сюда. Хотя, когда приехала, думала сначала: ни за что не выдержу. А потом поняла: человек очень многое может, если будет все беды свои воспринимать в мировом масштабе. Надо спросить себя: что изменится в мире, оттого что тебе плохо и тяжело? Ничего, мир не станет от этого лучше. Значит, нечего и вешать нос. Правда, это у меня не всегда получается.

— Вы сказали: поначалу было трудно. Что именно?

— Да разве расскажешь? Трудно, когда летишь в вертолете по ущелью в горах, раненый теряет сознание у тебя на руках, а ты не можешь найти вену иглой, не можешь его удержать. Хотя это даже не трудно — страшно.

Трудно, когда БТР несется, не разбирая дороги, тебя по стенам размазывает, а тебе ничего, тебе надо все сделать так, чтобы мальчику, который на мине подорвался, не было так больно, как сейчас.

Трудно, когда ты сегодня с человеком говоришь, а завтра — все, его завтра в «Черном тюльпане» домой увезли.

Война переворачивает тебя. На все другими глазами смотришь, все отступает: романтика, беды твои личные, деньги, что там еще? Вы скажете: конечно, это и неженское дело. Может быть. Но когда, знаете, тебе солдаты после рейда говорят: «Ольга Васильевна, а мы вас на боевых в бинокль видели!» — уважать себя начинаешь.

…Это правда, что все мы, писавшие об Афганистане, чувствуем себя виноватыми перед ними, медсестрами военных госпиталей. Писали о них мало, да и не так. А как надо? Не знаю этого и сейчас.

Никогда не забуду, как впервые переступил порог военного госпиталя в Кандагаре. Как отворачивался ненароком, чтобы не смотреть в глаза искалеченным нашим мальчишкам. Как думал о том, что война страшна не грохотом снарядов, не посвистом трассеров. Она страшна этими глазами раненых, кровавыми бинтами, носилками, обернутыми фольгой, на которой картонная бирка с именем, фамилией, номером полевой почты. Это все, что остается от человека на войне.

Ну а если видишь это изо дня в день? И тяжелые операции, которые длятся часами. И бессонные ночи на дежурствах с тревожными стонами раненых. И тесные комнатушки в фанерных модулях с общим умывальником в конце коридора. И чье-то обещанное письмо, которое никогда не придет. И обидное, но неслучайное ведь, не из ничего взявшееся, — «походно-полевая жена», «ппж». Как, какими словами написать об этом, чтобы честно и без сентиментальных «ахов», чтобы только правду?

Не думаю, что на долю Оли Щербининой выпало больше, чем на долю других, или что работала она намного честнее и лучше сотен таких же девчонок. Но именно в ней поразило невероятное несоответствие между всей ее внешностью, ее отношением к миру — очень бережным, добрым, детским. И всем тем, что ее окружало в медсанбате. Я слушал ее рассказ и, пусть простит меня Оля, думал тогда: здесь какая-то ошибка, ее место — дома, в библиотеке, в театральном партере, где угодно, но только не здесь, не в крови и в бинтах, не среди солдат, которые умирают в афганских горах. Только не на войне.

А она рассказывала мне, как училась стрелять из пулемета, бросать гранату, водить БТР, подложив под сиденье подушку. Как приносила книги в палаты, как ставила пластинки раненым, приучала их к классической музыке. Мы говорили с ней в модуле, где Оля жила вместе с подругами — Тоней Кочеваткиной, Клавой Курбатовой, двумя Иринами — Федоровых и Асауляк. Оля переживала, что в комнате беспорядок, сегодня утром поступили раненые, девчонки убежали в операционную, даже не успев толком прибраться. И добавила к этому тут же:

— Плохо, когда во взрослом умирает ребенок. Но если его чересчур много, тоже плохо. Мне вот командир говорит: «Старайтесь хотя бы соответствовать, Ольга Васильевна!» Но я разве не стараюсь? Просто надо уметь смотреть вокруг себя и видеть хорошее. Вот вы видели, как цветет верблюжья колючка? Дома рассказать — ни за что не поверят!

Я не видел, как цветет колючка. Мне даже, честно говоря, на эту колючку совершенно наплевать. И я не был в Шинданде в тот день, когда операционной сестре медицинского батальона вручали медаль «За боевые заслуги» — за мужество и героизм, проявленные в шести тяжелых боевых рейдах. Знаю по ее словам, что Оля совсем растерялась тогда перед строем.

— Я вас поздравляю с правительственной наградой, — сказал ей генерал, вручая медаль. А она вместо тех слов, которые должна была произнести, тихо сказала:

— Спасибо.

И только увидев удивленные глаза комдива, опомнилась, выпалила:

— Служу Советскому Союзу!

Все долго хлопали, пока пунцовая от счастья Ольга Васильевна добиралась до своего места в строю.

Отработав отмерянные ей два афганских года, Оля Щербинина простилась с медсанбатом. Собирая сумку, она положила поверх всех вещей красную коробочку с боевой наградой. И уехала домой.

Встреча с Родиной произошла у нее в военном аэропорту под Ташкентом. Встреча была такой.

— За красивые глазки? — хмыкнул таможенник, повертев в руках коробочку с медалью. И небрежно бросил на стойку пачку фотографий из Олиной сумки. Часть фотографий упала на пол. Олины боевые подруги, дорогие ее раненые мальчишки улыбались ей с грязного пола.

— Соберите, — дрогнули губы.

Увидев заминку у стойки, к таможеннику подошел его товарищ.

— В чем дело?

— Да тут красотка недовольна.

И пошло, и поехало. До вокзала добиралась ночью с тремя попутчицами на «левом» автобусе, рейсовые уже не ходили. Водитель, отъехав несколько километров, свернул к обочине: пока не заплатите, не поеду. Медицинские сестры, «афганские мадонны», как называли их тогда в газетах, вытряхивали сумочки и карманы.

В райвоенкомате Свердловска, где Оля прежде состояла на учете, ей отказались дать справку о том, что она два года работала в Афганистане. Сказали: не положено. Есть приказ справок таких не давать.

Ее прописали в общежитии, где она раньше жила вместе с младшей сестрой. Но сестра к тому времени вышла замуж, у нее родился ребенок, не вчетвером же в комнатушке жить. Оля подхватила чемодан и пошла стучаться к подругам: кто приютит?

Тут непосвященным надо пояснить: Оля Щербинина была в Афганистане служащей Советской Армии. Это гордое словосочетание означает, что ей не положены льготы, предусмотренные для участников войны. Оперировать ночи напролет, ходить в рейды, сопровождать раненых под огнем — это положено. А хотя бы льготная очередь на жилье по возвращении домой — нет. Ни ей, ни всем таким же, как и она, девчонкам, попавшим в афганские жернова.

На старой работе ее встретили, в общем, хорошо. На пятиминутке начальство объявило:

— У нас Оля приехала из Афганистана, мы ее как-нибудь попросим рассказать. Вот Галина Петровна ездила по турпутевке в Индию, она потом очень интересно рассказывала.

Оля делиться впечатлениями не стала: никому это не было нужно. Кроме ее самой. Каждую ночь первые полгода ей все снился и снился медсанбат, снился госпиталь в Баграме, куда она однажды была отправлена на усиление в составе бригады врачей и где они работали на пяти столах одновременно: армия несла тяжелые потери в Панджшерском ущелье. Это был 1985 год, пик наших потерь в Афганистане. Снова и снова в этих Олиных снах горели лампы над операционными столами, снова несли и несли раненых, снова отдавали им свою кровь медицинские сестры, снова и снова шмякались в эмалированные чаши окровавленные осколки, осколки, осколки.

— Говорят: «Приезжаете из Афганистана, начинаете права качать!» Да какие права? Тут если ты молодец, то молодец, а если подонок — подонок. А там, дома, не разберешь.

Очень не устроено все у многих. Солдаты, которые вернулись еще в начале восьмидесятых, до сих пор стоят в очереди на жилье. А Томка Борисова? Встретились с ней дома, кинулись друг к дружке, наревелись. Когда она уезжала в Афганистан, ее мать должна была получить квартиру. Но, после того как Тома выписалась (такой порядок: едешь служащим — выписывайся), матери дали только комнатушку. А тут ребенок у Томки родился, ютятся теперь втроем. Вот вы пишете: ждут нас дома с цветами-подарками. «Родина гордится, Родина благодарит». Зачем это? Кого не коснулось, тот живет своей жизнью, как жил. Никому этот «Афган» не нужен.

Мало-помалу устраивался Олин быт, острота первых дней возвращения растворялась в буднях, в работе, в житейских делах. Ей, можно сказать, повезло: уехали в долгую командировку друзья, оставили комнату. Денег, которые Оля подкопила в Афганистане, хватило на цветной телевизор и софу, — получился дом.

А жизнь не получалась. Место свое Оля среди людей не нашла. Была ли тому причиной неустроенность? Равнодушие, с которым столкнулась в первые же дни? Или что-то еще, для нее более важное? Скорее всего, все это вместе взятое. Так или иначе, но, приехав с войны, она с нее не вернулась.

— Пришла я однажды с работы, включила свой прекрасный телевизор, села на свою прекрасную софу. И говорю себе: «Ах, батюшки, мне скоро уже тридцать! Ах, батюшки, у меня ничего нет! А что за плечами? Два года „Афгана“».

А потому думаю: нет. Если и было в моей жизни что-то стоящее, то это они — два года Афганистана. И не хватает мне как раз всего того, что было там. Там настоящие люди и настоящая жизнь. И я там, кажется, нужнее. Да лети все к черту!

Оля Щербинина вернулась на войну. Приехала в феврале 1988-го, когда первая колонна советских войск уже уходила на север к границе. А она тем временем улетала из Кабула за назначением в штаб дивизии. При этом вышла заминка: летчики убавляли-убавляли для нее ремни парашюта, а потом, поняв, что это дело безнадежное, что до парашюта Оле еще расти и расти, сунули ей в руки ранец, пошутили: ты, подружка, когда прыгать будешь, то одной рукой парашют держи, а другой вот это кольцо дергай!

Получив назначение в полк под Кабулом, Оля терпеливо выслушала инструкции и только в самом конце разговора призналась: я ведь здесь уже второй раз.

«Зачем ты приехала, мы же скоро уходим?!» — опешил ее собеседник. Оля грустно улыбнулась в ответ: объяснять было слишком долго.