Днем караваны не ходят

Караван ждали две ночи и два дня. Днем было особенно тяжело. Лежали над самым перевалом на горячих камнях, обливаясь потом. Считали каждый глоток воды. Три фляги на брата — минимум, который не даст погибнуть от жажды, не даст высохнуть от этой проклятой жары. Все остальное в рюкзаке — боекомплект. Его чем больше, тем лучше. При благоприятном стечении обстоятельств опытному обстрелянному бойцу хватит нескольких магазинов и пары гранат, но, может статься, на счету будет каждый патрон. Поэтому меньше воды, больше гранат и патронов.

Днем старались спать. После полудня невысокие бойницы, сложенные из камней, давали узкую полосу тени, куда можно было спрятать голову. Все остальное — нельзя. Встать, размять затекшее тело, курить, говорить — нельзя. Мочились поэтому тоже лежа. Обнаружить себя — значит провалить операцию. А упустить караван легче легкого: враг опытен и хитер. Возможно, его разведка уже разглядывает перевал с соседней вершины, готовая предупредить об опасности. Возможно, чабан, прогнавший мимо них через перевал отару овец, — связник. Если заметил засаду, если оставил условный знак на тропе, караван выберет другой путь. И тогда оружие, которое переправляют мятежники, доставят по назначению. И оно будет стрелять. В тебя ли, в твоего ли товарища, в незнакомого ли тебе человека — неважно. Они должны остановить караван, за этим здесь. И пройти он должен ночью как раз через этот перевал, чтобы днем отсидеться в заброшенном кишлаке, который виднеется неподалеку. Днем караваны не ходят.

Третья ночь выдалась, как в кино. Луну закрыли облака, темнота полнейшая, тишина гробовая, только слышно, как шарит по ущелью ветер да изредка подвывают шакалы. Самая что ни на есть «караванная» выдалась ночь. И точно: после полуночи зацокали по камням копыта.

— «Духи», товарищ прапорщик! — зашептал боец в самое ухо Арчакову.

— Радист, передай «Ландышу»: есть караван, — отозвался он. — Огонь — по моей команде.

…Знаю Арчакова уже давно. Познакомились, как здесь принято говорить, «на боевых». Во время тяжелой кровопролитной операции в провинции Вардак, когда наши части, несмотря на поддержку артиллерии и авиации, не смогли захватить крупную базу вооруженной оппозиции в районе Джалеза — настолько плотной была там оборона противника. Рота специального назначения действовала тогда на ничейной полосе, в кишлачной зоне, только вчера покинутой мятежниками. Основные их силы уже оттянулись выше по течению реки, оставив охрану у складов с оружием, которое не смогли унести. Обнаружить и обезвредить эти склады — такой была задача роты специального назначения.

Было видно: Саша Арчаков занят делом, которое ему по душе. Невысокий, плотно сбитый, с буграми стальных бицепсов, старший прапорщик напоминал пружину, готовую разжаться в секунду опасности. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова. «Азартен, отчаянно бесстрашен», — подумал я тогда, шагая в цепочке разведчиков из арчаковской группы, которая быстро и бесшумно продвигалась сквозь узкие лабиринты глиняных кишлачных улиц.

Так оно, в общем, и есть. В роте каждый знает: наорать, вспылить в ответ на чью-то нерасторопность — это Арчаков может. Характер у него — не сахар. Но спрятаться за спину солдата — никогда. Потому и идут за ним бойцы, как за танковой броней.

— А в моих ребятах я уверен, как в себе, — сказал мне он. — С ними хоть к черту на рога.

…Тот бой на перевале был коротким. Кое-кто из тех, кто шел в караване, даже не успел сорвать с плеча автомат. Когда погасла последняя осветительная ракета, на перевале стало тихо. Это жутковатая тишина, когда слышно, как колотится сердце, еще не остывшее от боя. Когда не знаешь, разбит ли враг или затаился в ожидании твоей ошибки, любого шороха, звука. Теперь обе стороны на равных, рассудить их сможет лишь нескорый еще рассвет. Теперь даже дышать нужно так, чтобы не услышал лежащий рядом товарищ. Цена этой выдержки — жизнь. Лежи и слушай тишину.

Они услышали: на караванной тропе громко заплакал ребенок. Долгим жалобным плачем, который переворачивал душу.

«Такого не бывает, — сказал себе Арчаков. — Это слуховая галлюцинация. Должно быть, у меня сдают нервы».

Ребенок продолжал плакать.

Крепко выругавшись по поводу всей этой неслыханной, дурацкой ситуации, он вышел на связь с командиром. Арчаков и так знал, что сделает в следующую минуту. Но совсем недавно под Кандагаром точно такая же разведгруппа, уничтожившая караван, была внезапно атакована во время осмотра поля боя и понесла огромные потери: тринадцать человек убитыми — неслыханная для афганской войны цифра! О случае этом несколько дней только и разговоров было в 40-й армии. Согласно принятому после этого приказу командующего, засадным группам спецназа категорически запрещалось предпринимать какие-либо действия до наступления светлого времени суток.

— «Ландыш», я — «Геолог». На тропе плачет ребенок.

— «Геолог», повтори, не понял, — отозвалась рация через паузу.

— Я говорю: ребенок плачет на перевале.

— «Геолог», ты ошибся.

— Да что я, детский плач не отличу! — рассердился Арчаков.

— Не кипятись. Подожди утра.

— До утра он замерзнет.

— Ну да. А тебя расстреляют, утра ждать не будут.

— «Ландыш», повторяю: он замерзнет, — повторил старший прапорщик, сделав вид, что не расслышал предыдущую фразу.

— Хорошо. Принимай решение сам.

Александр Арчаков, родившийся двадцать семь лет назад в поселке Первомайский Рязанской области и волею обстоятельств, от него не зависящих, попавший в афганские горы, решение уже принял. Нелогичное, безрассудное, противоречащее приказу, но и единственное из возможных. Идти к перевалу.

Вместе с двумя бойцами он начал спуск к тропе. Шли, едва касаясь подошвами камней, пригибаясь в кромешной тьме, — в спецназе ходить так умеют. Ну а теперь, неужто тоже не было страшно старшему прапорщику?

— Врать не буду: даже не помню. Об одном думал тогда. Только бы не ранило детенка, не зацепило. Век бы себе не простил.

Вся стена над изголовьем кровати Арчакова — в Олиных фотографиях. Ей три года, а это значит, что папу она не видела ровно полжизни. Но когда кто-то из маминых коллег спросил Олю, где ее папа, девочка, смешно картавя, ответила не задумываясь: «Мой папа в командировке. Родину защищает!»

Родину ее папа защищает уже девять лет: он не мыслит себя без армии. Остался в войсках даже после того, как провалился на вступительных экзаменах в военное училище.

— Половина в этом решении — от романтики, а половина — от жизни. Мое это дело — армия, — коротко объяснил мне Арчаков.

Последние полтора года он служит в Афганистане. Всякое бывало за это время: брал склады, громил караваны, сопровождал колонны. Спасал товарищей, висевших на волоске от смерти, выручали от верной гибели и его. Подрывалась его «бээмпэшка» на мине. Но, если можно так сказать, подорвалась удачно: старший прапорщик отделался синяками и царапинами. Многому, считает, научился здесь. Главное, в себе и в людях «разобрался окончательно». Что хорошо, что плохо — понял.

— Ну и что же — плохо?

— Вранья и трусости терпеть не могу. Это в армии, а вообще в жизни — хамства. Наглости. И опять же вранья.

— На тебя посмотришь: супермен-боевик с экрана.

— Да ну, — с досадой махнул рукой Арчаков. — Какой там супермен. Обычный рязанский человек.

И даже, знаю теперь, немного старомодный. Из поэтов предпочитает Есенина, любит, к примеру, вальс, а не брейк.

…Ребенок лежал на самой тропе, запеленатый в какое-то красное тряпье. Мальчик, годика два с половиной, цел и невредим, только дрожал от холода и страха. Почти сверстник его Олечке… Рядом с ним — никого. Этому обстоятельству Саша обрадовался особо. «Был бы свой, не бросили бы», — сказал он себе.

Обратно к своим почти бежал по скалам, прижимая мальчишку, сопевшего в его отросшую за трое суток щетину. Может, даже слова какие-нибудь шептал, но об этом знают только они двое. Такие подробности из старшего прапорщика клещами не вытащишь: мужчине, полагает он, о подобном распространяться не следует.

Утром, когда к перевалу подошла вызванная по рации бронегруппа, парнишку посадили на боевую машину пехоты, укутав трофейным пуховым спальником. И что удивительно: всю дорогу не хныкал ни разу, только лопотал по-своему, будто просил что-то. Арчаков наконец догадался, хлопнул себя по лбу:

— Братцы, мы же его конфетами на год вперед накормили. Человек пить, наверное, хочет!

А когда вернулись в расположение роты, устроили, как водится, баню. И только потом, отмытого и сомлевшего, отвезли мальчика афганским чекистам, пусть сами решают, как дальше с ним быть. Арчаков к тому времени закрутился с делами, даже сфотографироваться с ним на память не успел.

Вот и вся странная, если задуматься, история: расстрелять в горах ночной караван, а после, рискуя жизнью, нарушая приказ, спасать чужого ребенка — оттуда, куда только что сам стрелял… Почему рассказываю о ней?

У Александра Арчакова — орден Красной Звезды и медаль «За отвагу». Представлен к ордену Красного Знамени, который он, конечно же, заслужил. За полтора года службы в спецназе — 147 боевых выходов. Сто сорок семь — только вдумайтесь в эту цифру! Той окопной правды войны, которую бы век никому не видать, той страшной солдатской правды, когда встречаешь врага на расстоянии удара ножа или выстрела в упор, когда или ты его или он тебя, — насмотрелся старший прапорщик — хватит десятерым.

Когда мы познакомились с ним под Джалезом, мне показалось: необратимо надломилось что-то в Арчакове и его товарищах, война стерла для них границу между добром и злом. Каким вернется он к своей Оле, сможет ли переключиться, перестроиться на иную, мирную жизнь? Тогда показалось: уже не сможет. Осерчал, крепко ожесточился на войне «обычный рязанский человек».

Теперь, после случая на перевале, я уверен, что ошибался. Просто всему свое место под небом. Время убивать и время быть убитым, время разбрасывать камни и время их собирать.

P. S.

Материал об Александре Арчакове, переданный мной в редакцию и даже прошедший военную цензуру (разумеется, спецназовцы там назывались «десантниками»), так и не был напечатан в газете. Спустя некоторое время после описываемых событий старший прапорщик и еще трое офицеров этой роты были арестованы. Выходило по материалам следствия, что спецназовцы, действуя в сговоре с сотрудниками афганской госбезопасности, ограбили две кабульские частные виллы. Нельзя сказать, что сам по себе факт неслыханный: случались, особенно на операциях, вещи и похуже, хоть и молчали о том газеты. Правда, и карали за такие преступления строго. Если, конечно, находили виновных.

Арчаков, секретарь партийного бюро роты, был исключен из партии — как водится, до суда и заочно: на собрании его не было. Его разжаловали в рядовые, лишили боевых наград и знаков отличия. Остановили уже ушедшее по инстанциям представление к ордену Красного Знамени. Несколько дней, пока всех четверых не взяли под стражу, они оставались под домашним арестом в расположении роты. Там мы и простились, крепко пожав друг другу руки, потому что, как бы там ни было, что-то произошло между всеми нами под недоброй памяти Джалезом. Что-то такое, что просто-запросто не забыть.

Нелепая эта история долго не шла из головы. Я неплохо знал всех ее участников и, честно говоря, не поверил выводам скорого армейского правосудия. Ограбили виллы? Бред какой-то! Они не ангелы, конечно, может, даже наоборот. Но я был с ними в кишлачной зоне, в домах афганцев. Единственная материальная ценность, к которой спецназовцы проявили интерес, — разрывные патроны китайского производства для автомата Калашникова. Мы нашли их в духовском схроне, оборудованном прямо в русле ручья, под водой. Бойцы выкидывали на землю свои обычные патроны и забивали магазины найденными, китайскими…

Арчаковское письмо из подмосковного поселка разыскало меня полтора года спустя уже в Союзе и, конечно, обрадовало: значит, на свободе? Оправдан?

Все оказалось сложнее. Когда мы встретились с ним первой послеафганской весной, Саша рассказал, что им присудили по два года условно с отсрочкой исполнения приговора. Потом был повторный суд по их кассационной жалобе, который вернул дело на доследование. Потом — полтора года без работы, с печатью уголовников на всю оставшуюся жизнь. И новый суд, который уже окончательно закрыл дело за недоказанностью их вины. Чувство восстановленной справедливости это решение, однако, не принесло.

— Не отступим, пока не восстановят в партии и в армии, — говорил мне теперь уже бывший старший прапорщик. Он почти не изменился, «обычный рязанский человек»: был, как и прежде, немногословен, спокоен и уверен в себе. Рассказал, что устроился токарем на подмосковном заводе, что снимает пока комнату, а если все пойдет хорошо, вызовет к себе жену и дочку Олечку, ненаглядного своего «чертенка в юбке». На том мы и расстались, договорившись встретиться, как только будут у него новости.

Не встретились. Когда готовил эту книгу к печати, нашел в сетях «всемирной паутины» только «чертенка в юбке» — Сашину дочку Олечку, которая, как ей и положено, стала взрослой. Она и рассказала: у нее есть теперь еще и младшая сестра. А вот самого Саши на свете давно уже нет, его жизнь оборвалась в лихие девяностые годы.

Подробностей не знаю. Но почему-то мне кажется, что погиб он в бою: Александр Арчаков, старший прапорщик роты специального назначения, был из породы воинов.