Фарах… В самом названии слышится то ли шепот горячего ветра, то ли шорох верблюжьей колючки в песках. Жарко. Так жарко, что кажется, будто время расплавилось под солнцем, течет неторопливо, лениво, медленно. Даже сейчас, осенью, столбик термометра подбирается к верхней отметке, горожане спасаются от жары под белоснежными массивными чалмами. Три древних старца сидят в тени дувала — так же и там же сидели их прадеды и сто, и двести лет назад. Самая что ни на есть глубинка: бедная, глинобитная, пыльная. Когда летишь над ней, не видно даже линии горизонта. Одна пустая, выжженная солнцем, выметенная ветром земля. Дальше нет ничего, и не может быть.

Фарах объявляет себя «провинцией мира», а я мучаю расспросами здешних людей о том, как можно наладить мир в «одной, отдельно взятой» провинции, если вся страна расколота войной. Разумеется, мне говорят в ответ не то, что думают, а то, что будто бы хочет услышать «хабарнегор шурави» — советский репортер, которого занесла нелегкая на этот край света в поисках темы для репортажа.

По улицам городка движется, гремя металлом, сверкая на солнце красной новенькой краской, советский комбайн. Даже не представляю, что еще могло бы привести городок в такой радостный восторг, в такое счастливое оцепенение, как этот комбайн в сопровождении эскорта мальчишек. Да что там мальчишки, даже почтенные старцы идут по улицам за этим чудом техники, задрав бороды к солнцу.

Для чуда потребовалось всего ничего. Этот комбайн, пролежавший в Фарахе грудой бесполезного металла несколько месяцев, собрали младший сержант Женя Елисеев, рядовые Сергей Киреенко и Борис Шадеев из единственной на всю провинцию советской роты, которая охраняет наших советников. Собрали и завели. Младший сержант Женя Елисеев — первый комбайнер в истории Фараха… Мулла, запишите это в вашей книге бытия.

— Тифок идет, тэ-э-к? — забавно приговаривает военный доктор Женя Батурин, ощупывая мой воспаленный живот. Я опять в инфекционном госпитале!

Если не считать репортажа о «провинции мира», который я все же успел продиктовать в редакцию перед тем, как заболеть, то паратиф — главный итог моей первой после отпуска командировки. Паратиф — удовольствие, признаться, ниже среднего. Несколько дней колотило, как в лихорадке, руки и все мягкое место в синяках от инъекций и капельниц, не считая прочих сомнительных прелестей, неизбежно сопутствующих болезням такого рода. Как и большинство мужчин, которые воспринимают практически любой насморк как смертельную угрозу, я раскис и мысленно собрался помирать.

Очень точно заметил замечательный югославский режиссер Мирослав Белович, что больница похожа на перевернутый бинокль: лежи и рассматривай на расстоянии все, что сумеешь разглядеть. В мой «бинокль» видно теперь, что мне надо бы выбраться из госпиталя и вырастить сына. Все остальное — работа, слава, деньги, любовь, что там еще? — вторично.

Мне здесь комфортнее, чем многим другим. Я по крайней мере лежу один в палате, и мне оказывает всевозможные знаки внимания личный состав госпиталя, куда корреспонденты, насколько мне известно, пока еще не попадали. Зато я — уже второй раз!

Окно моей палаты выходит на «Черный тюльпан», похоронную службу афганского контингента. Это ангар со сферической крышей, обнесенный забором. Цинковые гробы и транспортировочные ящики для них, сколоченные из грубо оструганных досок, штабелями сложены во дворе. Я вижу каждое утро, как из подъехавшего грузовика выгружают застывшие трупы, складывают их под навес. Большинство в похоронной команде, как мне сказали, прибалты. У них, видно, покрепче нервы…

Беда политиков в том, что они оперируют абстрактными категориями. А похоронная команда — молотком и гвоздями, которыми заколачивают гробы. Первые спасают лицо великой державы, прикидывая, как получше вывести ее войска из чужой войны. Вторые — закрывают цинком изувеченные, распухшие на жаре лица мальчишек, которые продолжают погибать в этой кровавой и бессмысленной мясорубке. Вам правду о войне? Это она и есть.

А вот еще одна: вечером к воротам госпиталя подъезжают «уазики» военных и автомобили гражданских советников. Девчонки-сестрички, которые живут вчетвером в похожих на купе плацкартного вагона крошечных комнатках с туалетом в конце коридора, которые в большинстве своем сами переболели всеми здешними болезнями, — разъезжаются до утра. Кто — действительно по любви, а кто — только ради того, чтобы несколько часов побыть в тепле и относительном уюте, принять по-человечески душ, хотя бы ненадолго забыть об этих бараках. Кто посмеет осудить их за это?

В двухстах метрах от «Черного тюльпана» — нудистский «пляж» женского персонала: огороженная площадка, которую врачи-мужчины тактично обходят. А вот заходящие на посадку вертолетные пары редко отказывают себе в удовольствии сделать над «пляжем» кружок.