Пытаюсь выполнить просьбу политотдела 40-й армии: рассказать о посылках с фруктами из Молдавии, которые сюда присылают по комсомольской линии. Ничего хорошего у меня из этого не выходит. Суть дела в том, что даже начальникам госпиталей, не говоря уже о командирах частей, не позволено покупать овощи и фрукты в стране, прилавки которой круглый год ломятся от мандаринов, гранат, бананов и манго. Из Союза же в лучшем случае привозят помятые зеленые яблоки, пожухлые огурцы, подгнившую картошку, которые и здоровым-то людям совестно предлагать. Заботу о безруких и безногих «героях-интернационалистах» предложено проявлять комсомольским организациям республик. Они и проявляют, кто лучше, кто хуже, кто напрочь позабыв еще и об этой повинности. Как раз из Молдавии посылки приходят часто, вот и теперь, под Новый год, пришел еще один самолет с яблоками, медом, домашним вареньем. Груз распределили по госпиталям, перепало, конечно же, и кабульскому.

На церемонии торжественного вручения молдавских яблок я стоял за спиной переодетой Снегурочкой медицинской сестры. Ее речь была, пожалуй, суховата и напоминала те, которые произносят в загсах, только начало было неожиданным и очень теплым: «Родные мальчики!»

Мальчики лежали на койках справа и слева от прохода. Тот, что лежал на ближней койке справа, почти не открывал глаз. Обрубок ноги торчал из-под простыни, сквозь повязку сочилась кровь. Развернув вынутый из кармана бинт, дежурная сестра показала мне пулю, которую вытащил из предсердия парня ведущий хирург госпиталя.

Судя по всему, к приходу корреспондента в отделении готовились. Почему-то почти к самому потолку был прибит стенд для наглядной агитации с полочкой для свежих газет, причем на такой высоте, что без стремянки ликвидировать политическую неграмотность было бы невозможно. А на стене палаты висел лист ватмана со стихами: «Я учусь у Родины быть добрым. Я учусь у Родины быть чутким».

В палате стоял вкусный запах грецких орехов и спелых молдавских яблок, которые были аккуратно уложены на тарелках, стоявших на тумбочках в изголовье раненых. Показалось, что если закрыть глаза, то все исчезнет, и останется только этот яблочный запах, запах дома и детства.

На Новый год живущие в Старом микрорайоне «шурави» палили со своих балконов из всех стволов, целясь в чужие афганские звезды, а военные устроили под Кабулом разноцветный салют ракетами. Других радостей не было.

Летал в Герат. Уже там, на аэродроме, узнал, что опоздал ровно на день: банда Саида Тимури в полторы тысячи стволов еще вчера «перешла на сторону кабульского правительства», ради чего, собственно, я и добирался сюда через всю страну.

Знакомую дорогу от аэропорта до города не узнать. Кишлаки стерты с лица земли, сама дорога разбита так, что ехать по ней невозможно, машины пробираются по обочине. Но точно так же стоят танки вдоль главной улицы города, те же ослики везут повозки, позвякивая бубенцами. Танк и ослик — теперь два главных транспортных средства в Герате.

В тот вечер был невиданный закат. Мягкий, пятицветный — от розового до лазуритового оттенка. Спал я все в той же, но еще более обветшавшей гостинице «Герат», в ленинской комнате, укрывшись двумя одеялами и не снимая свитера. На меня, охраняя мой сон, строго смотрели члены Политбюро ЦК КПСС: изрядно потертый плакат с их портретами висел на стене.

Возвращался на самолете афганских ВВС. Вместо Кабула он направился сначала в противоположный конец страны, в Мазари-Шариф, взял на борт толпу новобранцев-узбеков, одетых почему-то в драные уже шинели и с нелепыми узелками в руках. У них отрешенные, испуганные лица. Один из них был очень смешной: поверх солдатской кепочки повязан по-бабьи красный платок. Защитник революции. Рядом со мной устроились двое, борттехник из экипажа и летчик из Мазари-Шарифа. На протяжении всего полета техник щекотал летчика, и тот хихикал. Время от времени техник с настойчивостью, достойной лучшего применения, предлагал обменять свой немыслимых размеров латунный перстень на мою зимнюю шапку.

Зачем он мне, твой латунный перстень, приятель? Зачем мне вообще все это?

В рамках политики национального примирения по городу толпой ходили приглашенные правительством «духи» из действующих под Кабулом отрядов. Их возили по городу, показали сельскохозяйственную выставку, кормили-поили щедро. Крепкие, как на подбор, люди — немногим перевалило за тридцать. Кутаясь в длиннополые накидки, нахлобучив на глаза чалмы и пуштунские шапки, они прятали лица, отводили взгляды. В материале об этом рассказал почти все так, как было, только не получилось передать странное в общем-то ощущение продажности собственного ремесла: сначала сокрушаться о погибших здесь наших ребятах, а потом невозмутимо интервьюировать их убийц.

Еще событие: посещение знаменитой тюрьмы в Пули-Чархи. Это за городом, километрах в двадцати от Кабула по старой джелалабадской дороге. За последние годы здесь пересидело, наверное, полстраны — сначала те, кого опасался шах, потом те, кто был не по нраву Тараки, задушенному подушкой по приказу Амина, наконец, те, кого опасался Амин, свергнутый нами. Теперь сидят противники «народной власти».

Тюрьма — гигантский бетонный «лепесток» в пустыне, построенный по образцу какого-то знаменитого английского каземата. Два ряда стен, ров, толстенные решетки на окнах, на которых развешана выстиранная узниками одежда. Толпа родственников перед входом. Пропуская внутрь, охранник ставит им на запястье фиолетовую печать.

В камерах по двадцать-тридцать человек. Рядом с матрасами стоят японские радиоприемники, сумки, термосы. Заключенные одеты кто во что горазд: от спортивных костюмов фирмы «Адидас» до немыслимого тряпья. Скученность, вонь, грязь. Где-то здесь, в одной из этих камер, уже несколько лет сидит, по слухам, советник-француз, сидят жена и дочь Хафизуллы Амина. Послезавтра, в соответствии с декретом об амнистии, около тысячи человек из них выпустят на волю. Собственно, по этой причине сюда и пригласили журналистов. Из тех, с кем нас познакомили, самым колоритным был командир отряда моджахедов из Герата, который уверял, что не способен убить и муху и что «сам великий Ленин» часто говорил: «Человеку свойственно ошибаться, но самое главное — уметь исправлять ошибки». Это очень типично, кстати: афганцы чаще всего говорят не то, что думают на самом деле, а то, что, по их представлениям, ты хочешь от них услышать…

В воскресенье я чудом остался в живых. Уже было направился на почту в Шахри-нау, где оплачиваю обычно телефонные счета, да раздумал, свернул на полпути. А на почте как раз в это время прогремел взрыв! Четыре человека погибли, десятка два ранены. Улица была уже оцеплена, но я каким-то чудом проскочил, добрался до места взрыва. Ни на почте, ни в соседнем здании Министерства внутренних дел не осталось ни одного целого стекла. Рваная пробоина в стене здания напротив почты обнажила то, что еще сегодня было чьим-то домом. Чудом уцелевшие часы, стрелки которых остановил взрыв.

Возле разрушенного забора индийского посольства солдаты-афганцы уже разбирали обломки. Рядом, подцепленный стрелой автокрана, поднимался над землей обгоревший, исковерканный каркас, в котором с трудом угадывались очертания «фольксвагена», — это в нем была заложена взрывчатка. У колеса автокрана рыжели, высыхая на солнце, пятна крови. Было похоже на Анголу, на тот взрыв у дома кубинцев в Уамбо, о котором я писал три года назад. Ну, не странная ли, в самом деле, профессия: рассказывать о взрывах и смертях? Впрочем, но ведь и о жизни — тоже.

Кстати, о жизни. В Кабуле ужесточают меры безопасности, вокруг нашего посольства на глазах растут бетонные надолбы.

— Запомните, — твердит нам офицер по безопасности посольства, — машина — не средство передвижения. Это средство вашего уничтожения!

Мы запоминаем. Перед тем как сесть за руль своей «Волги», я обязательно заглядываю под днище, осматриваю ниши колес: вдруг там магнитная мина?

В переданный в редакцию репортаж о взрыве никак не монтировались обитатели разрушенного дома, которые отказывались называть свои имена из страха перед душманами. Не вписывался туда и учившийся у нас кандидат физико-математических наук до обеда, а после обеда — хозяин дукана Асад, женатый на русской. В его лавке, где некогда продавались лучшие в Кабуле дубленки, часть товара уничтожил взрыв, и тоже не осталось ни одного стекла. Асад не жалел правды-матушки об этой и нашей стране и политике национального примирения. В связи со всем этим мне что-то не пишется в последнее время, не верится и не чувствуется.