Перечитал последнюю страничку прошлогоднего дневника, и стало грустно. Дважды в реку не войдешь. Год назад прыгнул в нее с разбегу, а теперь хожу по берегу, пробую пяткой холодную воду. Будь моя воля, поднял бы с бетона взлетной полосы ту злополучную, вернувшую меня в Кабул, монетку. Но даже у здешних дуканщиков, у которых можно купить все, волшебных палочек в продаже нет.

В КПСС меня приняли, и теперь под моими материалами в газете пишут не «Наш спецкорр», как раньше, а «Наш соб. корр.». Вот и вся разница.

Я перебрался в соседнюю «хрущевку» в том же самом Старом микрорайоне. Трехкомнатная квартира принадлежит афганскому режиссеру, учившемуся в Москве, и его русской жене, — они уехали куда-то в Европу. Квартира поэтому совсем московская, с удобной мебелью, а на стенах обои — невидаль в Кабуле, предмет зависти всех, кто приходит в гости. Обычно стены в квартирах афганцев просто покрашены и мебели нет: они по привычке едят и спят на коврах.

В Кабуле немногое изменилось за год. Та же пыль, та же нищета, те же дети на помойках роются в поисках съедобных объедков. Все так же протяжно и громко кричит что-то старик, который каждый день в один и тот же час проходит мимо моего дома. Точильщик? Старьевщик? Дервиш? И те же дети, повзрослевшие на год, все так же прыгают через резинку под окном. И считают по-русски: «Раз, два, три. Раз…» Интересно, водятся ли у них тут кукушки?

И все же глаз, уже привычный к здешней экзотике, спотыкается на переменах. В городе кое-где появился новый асфальт, на перекрестках стало больше регулировщиков, почти все машины теперь останавливаются перед редкими светофорами. Почему-то не слышно вечерней стрельбы, только раза два за эти дни бухало где-то вдалеке, хлестанули темноту автоматные очереди. Торговый центр в Старом микрорайоне распух, разросся, прилавки забиты товаром. А вот мой приятель-зеленщик перебрался, разбогатев, в центр города. На его месте торгуют теперь три брата, младшему из которых, Ибрагиму, лет семь. Мне по-прежнему отбирают из ящиков лучшие фрукты, выделяя из общей массы клиентов. А когда я просто прохожу мимо их ларька по делам, Ибрагим улыбается и кричит по-русски:

— Что купишь, рафик?

— Мне ничего не нужно, Ибрагим.

— Как, не нужно?! Манго обязательно купишь!

И я действительно поддаюсь соблазну и покупаю небольшие сладкие плоды манго, привезенные, должно быть, из Пакистана на грузовиках, украшенных, как новогодние елки. Маленькие радости кабульской жизни.

Первая командировка: я все-таки упрямо добираюсь в Бадахшан, еще в прошлом году задумав написать материал об афганском лазурите. Улетал, по обыкновению, нелепо. Утром с трудом успел на машину, которая отвозит в аэропорт приезжающих время от времени в Кабул «мушаверов» — советников из провинций, но самолета, разумеется, не было. И снова несколько часов ожидания. Солнце, пыль, грязная скамья под навесом у военной комендатуры. Молоденькие, только что из дома лейтенанты в союзной еще форме. Кому из них посчастливится вернуться домой? В довершение всех бед прилетевшая на наших глазах «вертушка» угодила колесом в кювет. Аэропорт вообще закрыли, и мой «двадцать четвертый борт», уже вылетевший из Кандагара, развернули в воздухе и посадили в Баграме. «Афганский вариант».

Когда же он сел, наконец, первое, что вынесли из его нутра, были носилки, обернутые фольгой. Красная бирка прилеплена скотчем: имя, фамилия, номер военной части. Это все, что осталось от солдата, прослужившего здесь полтора года и покончившего с собой по неведомой мне причине.

Носилки стояли у самолета, дожидаясь похоронной команды. Подъехавшая поливальная машина потом долго смывала с железного пола самолета остатки вытекшей из носилок жидкости и крови, чтобы солдаты могли поставить на это место ящики с оружием, контейнеры с арбузами, обмякшие на жаре бараньи туши, мешки с огурцами. Но еще долго в самолете стоял запах смерти, который не спутаешь ни с чем. Груз сдал, груз принял. Весь полет до Кундуза я спал, пристроившись на пыльных ящиках, в которых дожидались своего часа сотни новых смертей, принявших обличье латунных гильз и стальных сердечников пуль.

В Кундузе случился казус. Пока я дожидался у штаба дивизии политработника, которого забыли предупредить о моем приезде, у входа появился какой-то сурового вида генерал.

— Это еще что, вашу мать? — грозно зарычал он, увидев меня в такой же, как у всех, форме, только без знаков различия, в которой я обычно езжу в командировки.

— Это не что, а кто, товарищ генерал. Корреспондент «Комсомольской правды».

Потом, когда генерал (оказалось, командир кундузской дивизии) исчез, мне долго тряс руку какой-то офицер. «Ну, вы молодец, — говорил он с уважением, заглядывая в глаза. — Как вы его! Ух! Так ему и надо». Похоже, комдиву здесь возражать не принято.

Меня, несмотря на неласковую встречу, определили в умопомрачительный генеральский номер дивизионной гостиницы, что, должен признаться, случается со мной нечасто. Здесь есть кондиционер, свежее белье, душ с теплой водой. Дежурная принесла даже чай с сахаром. Сижу вот, пописываю, чай попиваю. Завтра в шесть сорок пойдет на Файзабад вертолетная пара.

— Вертолеты несколько дней возили раненых, мы с ног сбились, а тут говорят: готовьтесь, завтра будет самый тяжелый день. С утра прислушивались, у нас ведь вертолет издалека слышно, — ждали раненых. Наконец солдат знакомый подходит: радуйся, говорит, пришла колонна! А мне и впрямь так радостно было, что даже хотелось плакать. Знаете, я в отпуск поехала, — все не то. Каждый день ждала писем от девчонок. Прочтешь, и как дома, в полку, побываешь.

Это рассказывает мне медсестричка Лена Новожилова, которая служит здесь уже третий год и от которой перед каждой операцией прячется командир полка: замучила его Новожилова своими просьбами взять ее в рейд. Однажды махнул рукой, отпустил с агитотрядом, а она нарадоваться не могла. Медсестричка Лена Новожилова из тех, кто опоздал родиться. Ей бы в двадцатые годы, в гарь, в холод, в голод. В романтику революционных будней, которой тут точно не пахнет.

Точнее, так: многие из тех, кто едет в Афганистан, искренне верят в то, что едут исполнять «интернациональный долг». Что проклятые империалисты не дают поднять голову народу, который сбросил иго угнетателей и кровопийцев. Как правило, этого романтического запала хватает дня на три, а потом все становится понятно: и про долг, и про все остальное…

Я уже несколько дней в Файзабаде. С утра до вечера пропадаю у саперов-собаководов, о которых собираюсь написать. Однажды все отделение собралось в курилке, было жарко, и парни скинули тельняшки. Оказалось, почти у всех наколки на сердце: автоматный патрон, его крестом перечеркивает надпись латинскими буквами — Аллах. Или — вместо имени чужого бога — своя группа крови. У некоторых вытатуированы на руке старомодный орел и аббревиатура ОКСВА — Ограниченный контингент советских войск в Афганистане. Особая метка, по которой они будут узнавать друг друга спустя годы где-нибудь в ленивой и благостной курортной толпе. Если, конечно, этот орел не станет знаком позора, который стыдливо будут прятать под майку.

Патрон на груди вместо медали, не полученной на этой войне.

На краю любого афганского аэродрома лежат кучи белых пластмассовых стаканчиков: это кассеты тепловых ракет, которые отстреливают при взлете и посадке вертолеты и самолеты транспортной авиации. По замыслу, эти ракеты должны принять на себя удар «стингера». В их эффективности у меня лично есть некоторые сомнения: я что-то ни разу не видел, чтобы «стингером» стреляли по нашим «вертушкам» или транспортникам прямо над аэродромом. Их сбивают где-то в горах, в пустынях, где эти отводящие ракеты никто не успевает применить. Но, собственно, дело совсем не в этом. Загвоздка в том, что кассеты эти по второму разу использовать нельзя, они никому не нужны: одно слово — мусор.

В Файзабаде рассказали байку. Будто бы хитрые наши мужики из аэродромной обслуги появились однажды утром на местном рынке с пластмассовыми стаканчиками в руках.

— Эй, дукандор, у тебя такой товар есть?

Озадаченный продавец недоуменно вертит в руках невиданный прежде предмет.

— Нет, такого нет…

— Может, у тебя найдется? — спрашивают хитрецы в соседней лавке. — Нам очень нужно! Много возьмем, хороший бакшиш получишь.

И так далее — по всем торговым рядам.

Наутро к рынку подрулил военный грузовик, доверху набитый бесполезными стаканчиками из пластмассы. Говорят, афганцы купили все, торговались, как на аукционе, поднимали цену, пытаясь перекупить друг у друга дефицитный товар, в поисках которого вот-вот подъедут вчерашние покупатели.

Сентябрь — декабрь 1986 г.