Книга: Над Кабулом чужие звезды
Назад: Солдаты в белых халатах
Дальше: Отряд особого назначения

Кабул — Герат, и далее везде

Нет спокойствия, покоя нет в Афганистане. Он придет когда-нибудь. Весь Кабул и вся страна предстанут перед счастливой жизнью, как сплошной цельный Даруль-Аман, тихое и радостное вместилище спокойствия. Но это будет не скоро. Это придет через большие потрясения, через борьбу нового со старым.
Михаил Кольцов
17 ноября 1985 г.
Похоже, надо учиться относиться с юмором к здешним порядкам. Чувствовал себя круглым идиотом, встав ровно в 5.00, — первым если не во всем Кабуле, то уж точно среди его советского населения. И до самого полудня, уже в своей полевой, без знаков различия, форме, тоскливо смотрел в окно, прислушивался к телефонным звонкам. Поездка в Герат отменилась? Забыли захватить меня? Нет самолета?
Все было, но не сразу. Виктор Олтян, капитан из штаба армии, который должен был забрать меня ни свет ни заря, появился ровно в полдень и, по контрасту со мной, дошедшим до белого каления от неопределенности и ожидания, был нетороплив и ироничен. Предложил попить кофе: вылет задерживался часов до четырех. Наш груз — книги со штемпелем ЦК ВЛКСМ, проявители, кассеты с фотопленкой, тетради, портреты министра обороны, красная ткань для ленинских комнат и батарейки — уже доставлен на аэродром. Развезти все это по заставам, а заодно проверить состояние дел на трассе Герат — Кушка — задача комиссии штаба армии, которая и вылетает в Герат. Все это, говорят, очень нужно на «точках» — в горах и землянках вдоль трассы. Без портретов министра обороны и красной ткани там, видно, никакая служба не в радость!
Ни в четыре, ни в пять часов вечера самолет не появился, он вообще не прилетел в Кабул, застрял где-то в Кандагаре. По обыкновению, о планах его дальнейшего перемещения никто не может сказать ничего определенного. Надо ждать. В комендатуре военного аэропорта — толпа людей. Они тоже ждут: кто несколько часов, кто дней, кто неделю. На весь Афганистан работает, похоже, только «сто тридцать второй борт», а его пути неисповедимы.
Чтобы скоротать время, уговариваю попутку подбросить меня к десантникам. Материал об операции на гардезской дороге опубликован еще вчера, но газет из Союза еще не было, так что «Аэрофлот» дал мне возможность побыть «неизвестным героем». В дивизии отыскал только начштаба «полтинника», который и извлек на свет заболевшего и заспанного майора Казанцева.
— Приезжай давай, — сказал Казанцев. — У нас баня в субботу и в среду, ты понял? Тельняшка ждет. Заработал!
Обедали мы на пересыльном пункте. Попади в Афганистан Артур Хейли, его бы только сюда, на пересылку. Все, кто едет в Афганистан и обратно, процеживаются через нее. Здесь все начинается, здесь же и заканчивается. Драма страстей! Дембеля и новенькие толпятся у модулей, таращат глаза: одни от страха, от счастья — другие. Мой странный вид в уже потрепанной и выцветшей форме без знаков различия приводит зрителей в полное недоумение: кто такой? А я, проходя мимо них, чувствую себя ветераном всех боев, имевших место во всех веках и на всех широтах.
…Он все же сел, легендарный «сто тридцать второй». Я уже летел с ним однажды из Кандагара, впрочем, кто только не летал с этим экипажем. Роберт Сахаутдинов — его командир. Ему тридцать один год, и он самый старший на борту. Невысокого роста, быстрый в движениях, сероглазый, скуластый. Гольцов Саша — долговязый меланхоличный штурман с обвислыми усами, матерщинник и балагур. Пелевин Юра — заместитель командира. Есть еще два Сани — Дьячков и Кривохижа, — а еще Андрей Логачев и Николай Павлюк.
Командир оказался отчаянным меломаном. У него дома записано на пленках пятьсот пятьдесят концертов! Он может без конца говорить о рок-музыке и критиковать прессу за то, что она не уделяет внимания этому важнейшему из музыкальных искусств. Роберт играет на баяне, а Саня Дьячков — вообще на всем, что играет. В гермокабине у них висит гитара, ее терзают все помаленьку, кроме Павлюка. Его стихия — труба. Не летный экипаж, одним словом, а настоящий самолет-оркестр.
Роберт Сахаутдинов, правда, не только в музыке знает толк. Он работал здесь в декабре 1979-го, на вводе войск, и говорит, что еще неизвестно, когда было тяжелее. Экипаж делает сейчас иногда по четыре-пять рейсов в день, это серьезные нагрузки. Их «аннушку» все здесь называют «голубем мира». Дело в том, что это единственный здесь, наверное, самолет, который не оснащен кассетами с отводящими тепловыми ракетами. Его легко узнать еще в воздухе: за всеми прочими тянутся дымные хвосты от этих ракет, которые отводят от самолета, принимают на себя удар «стингера», самонаводящегося на тепло двигателей. У Сахаутдинова таких ракет нет, а это равнозначно смертельному риску при каждом взлете и при каждой посадке. Последний раз их только что обстреляли под Кандагаром. Они уходили от ракет, ложась на крыло, ввинчиваясь в небо.
Популярности Сахаутдинова в Афганистане не позавидует разве что Майкл Джексон. Вот и сейчас возле него вьется толпа: барышни смотрят умоляющими глазами, а одна из них, сестра шиндандского госпиталя, предусмотрительно собрала для экипажа сумку с обедом в надежде на то, что харч ей послужит билетом. Офицеры, которым тоже нужно в Шинданд, всячески стараются подчеркнуть знакомство с командиром. Роберт вяло сопротивляется просьбам: «Самолет перегружен». Это игра, конечно. Все знают: Сахаутдинов, если полетит, возьмет всех. Сейчас он чешет затылок: край правого крыла помят при посадке в Джелалабаде. Лететь, конечно, ни в коем случае нельзя, вся обшивка может разлететься к чертям собачьим, но мы, разумеется, полетим, взяв на борт, кроме нашего комсомольского груза, целую толпу пассажиров — столько, сколько их подойдет к трапу.
Я сажусь в кресло второго пилота, что есть силы хватаюсь за штурвал. Стараюсь, как пятиклассник на диктанте, но самолет все равно то ныряет к земле, то начинает стремительный набор высоты, то ложится на крыло — земля дыбом встает за бортом. В самый последний момент, когда я уже мысленно прошу прощения у всех пассажиров и их родственников, Роберт подхватывает штурвал и выправляет машину по горизонту, ни на секунду не прерывая совсем не интересный мне рассказ о солисте какой-то английской рок-группы. Какой к черту рок, Роберт, — я же самолет пилотирую! Сам!
Внизу только горы да редкие крохотные кишлаки в долинах пересохших рек. Не надо было обладать проницательностью тому, кто первым подметил: люди могут жить где угодно, но только не в Афганистане. Здесь им жить просто негде.
— А вы молодец: первая посадка вторым пилотом — это уже кое-что, — в шутку льстит мне Роберт, когда самолет касается колесами бетонной полосы. Я с трудом разжимаю пальцы, отрываю их от штурвала.
Приехали: Шинданд.

 

18 ноября 1985 г.
Широченная долина. Бетонные плиты, из которых сложена дорога до Герата, разбиты военной техникой. «Уазик» то взлетает на ухабах, то падает в ямы, перетряхивая пассажиров. Мои попутчики, медсестра и бородатый врач из шиндандского госпиталя, приглашают в гости, рассказывают страшные сказки о взрывах и засадах на этой тряской дороге. Сам город где-то далеко, здесь только пара кишлаков, а все остальное — владения сто пятой гвардейской мотострелковой дивизии. Здесь я пробуду неделю. Перезнакомлюсь со всеми, привыкну к уютному ухоженному городку. К подполковнику Саше Демьяненко и его бушлату, великодушно преподнесенному мне в подарок. Привыкну к прапорщику Сереге, в вагончике у которого мы будем пропадать по вечерам, уничтожая его варенье и рассматривая фотографии соблазнительных барышень на стенах. К забавному сержанту из Москвы, который числится фотографом, но снимать не научится никогда; к Феликсу Рахманову, усатому, гостеприимному, хитрющему мужику по части специальной пропаганды.
Планы мои неожиданно меняются: назавтра звено «вертушек» идет на Чакчаран, где среди гор, отрезанные от мира, стоят два батальона. По земле до них не добраться: только раз в год туда с боями проводят колонну.
— Хотите увидеть настоящий Афганистан? Летите туда, — уговаривает меня Демьяненко.
Что за дурацкая у них в армии привычка всех называть на «вы»? Лечу, конечно.
В шесть утра я был на аэродроме. Командир эскадрильи, желая устроить как лучше, все испортил: вместо боевой машины меня определяют в санитарную, но приходится подчиниться. Около часа мы идем над ущельем в сторону Чакчарана, где-то высоко над нами чертит небо пара истребителей. Они-то и сообщают, что в горах низкая облачность: нам придется вернуться в Шинданд. Делать нечего, вертолетчикам приходится развлекать раздосадованного меня. Ну, а что может предложить солдат необъявленной войны заезжему корреспонденту? Если на земле — попариться в бане. Ну, а в воздухе? Конечно, пострелять. Вертолет ныряет к земле, и я жму на гашетку пулемета — красные трассеры рвут землю безлюдной бесплодной равнины.
* * *
В Шиндандском госпитале Станислав Кудашев, который исполняет обязанности заведующего хирургическим отделением, раздражен моими «неконкретными вопросами» и сухо предлагает начать осмотр с перевязочной. Это было страшно. Кровоточащая культя ноги, ампутированной до половины бедра, — солдату снимали швы. Еще страшнее были его глаза — беспомощные, просящие пощады. И только дрожал его голос:
— Все хорошо. У меня все хорошо, доктор.
В реанимации — солдат без сознания, по виду — совсем мальчишка. Жить, скорее всего, не будет: на языке военно-полевой хирургии это называется «травма, несовместимая с жизнью». Попал под танк. Хирурги собирали его буквально по частям, но гусеница танка перемолола все — от печени до костей.
Я был благодарен Кудашеву. Мне надо было это увидеть. Быть может, впервые за все это время я примерил на себя… Черт, как бы это поточнее сказать? Ну, не «маску смерти», конечно… Нет, все это не про меня, все это не может иметь ко мне никакого отношения.
Со мной пожелал встретиться приехавший из Союза с проверкой пожилой генерал Ширинкин из политорганов Ставки южного направления. Что такое Ставка и где эти самые органы южного направления, я представлял себе слабо. Но разговор и без этого не получился. Обе стороны предпочитали послушать, так что по возрасту и положению говорить пришлось главным образом мне. Генерал одобрительно выслушал рассказы о моих впечатлениях, а потом дал совет: «Шире надо показывать интеллект офицеров, их умение использовать сложную боевую технику». Хотел бы я знать, о какой технике речь, если мне позволено описывать события, в которых принимают участие подразделения не крупнее батальона. Впрочем, моим коллегам из дивизионной газеты и того тяжелее: они только тем и занимаются, что пишут об учебных боях, в которых слово «противник» берется в обязательные кавычки. Хороши «учения»!
Ночью в жарком и душном модуле скрипел зубами, кричал во сне, тревожно ворочался боец. Немолодой подполковник, с которым мы вышли покурить на крыльцо, матерно выругался, туша окурок. Выдохнул в темноту:
— На черта нам все это нужно?

 

19 ноября 1985 г.
Утром выходит наша колонна. Два бэтээра впереди, за ними три грузовые машины и еще бэтээр в замыкании. Старший колонны, подполковник Кумарин, выстроил водителей, осмотрел их придирчиво.
— Боевая задача: совершить марш до советской границы. Попрошу без разгильдяйства. Пушка первого бэтээра вправо, второго — влево. Дистанция пятьдесят метров во время движения, десять метров на остановках. Вопросы есть? По машинам!
Холодный ветер бьет в лицо, автоматы повешены на открытые дверцы люков, рев движков заполняет мир. «Сел за руль — заступил на пост» — висит плакат у КПП. Это все равно, что граница. До КПП ты словно дома, под охраной своих. За границей поста дорога уходит на север, и по обе стороны от нее — территория «духов». О Герате, который впереди, и говорить нечего. За исключением главной улицы, вдоль которой в светлое время суток выставляют танковые посты, город практически полностью контролируется моджахедами. Правда, после недавней большой операции там стало спокойнее, говорят.
Вдоль трассы от самой границы, а это более двухсот километров, тянутся трубы, и насосные подстанции качают керосин и солярку из Союза для аэродромов в Герате и Шинданде. Бьют трубопровод постоянно и эффективно. При пулевой пробоине в землю уходит до ста литров керосина в минуту. Поэтому и выставлены вдоль всей дороги заставы, расстояние между ними позволяет быстро устранить последствия диверсий. На эти же заставы возложена защита транспортных колонн, которые идут из Кушки на юг Афганистана. Даже не знаю, где тяжелее эта война — в боевых батальонах или на этих вот «точках», разбросанных вдоль трасс.
Землянки, вырытые в каменистом грунте. Сарайчики, сложенные из самодельного глиняного кирпича. Горят «буржуйки»: уже поздняя осень, холодно. К приезду комиссии территория вылизана, по стенам явно напоказ развешаны «боевые листки» с вырезанными из газет статьями о единстве партии и народа. Электричества на таких заставах нет. Питьевой воды, как правило, — тоже, зато на каждой почти «точке» — баня, единственное разрешенное в армии неуставное развлечение. Такое впечатление, что все, что ни есть на заставах, добыто по случаю, стащено, выклянчено. За исключением разве что оружия, рации, железных кроватей в два ряда, заправленных только синими грубошерстными одеялами. Самым старшим на таких заставах — лейтенантам, командирам взводов — как правило, двадцать три. «Я жить-то не умею, не то что воевать», — эти слова из популярной здесь песни как раз про них. Мальчишки, мальчишками и командуют. Горы вокруг, и только. Лысые, чужие горы, да чужие холодные звезды, да шелест керосина по трубам.
В Герат мы добрались без приключений — ни подрывов, ни обстрелов. Ночевали в полку, расположенном в нескольких километрах от города, в комнате ушедших на операцию офицеров. Секретарь комсомольской организации полка «организовал» чай, привел с собой старшего лейтенанта Тимура Нуртаева. Ему тоже двадцать три года, но уже полсотни операций за спиной, два ранения, орден Красной Звезды. Я спросил его, чувствует ли он какую-то внутреннюю связь между тем, что они делают здесь, и той, давней нашей войной.
— Есть такая связь, — уверенно кивнул Тимур. — Не посрамим дедов!

 

20 ноября 1985 г.
Сегодня где-то в бесконечно далеком Рейкьявике Михаил Горбачев обсуждает мировые дела с Рональдом Рейганом, а мы едем на холодной и тряской БРДМ в Герат. Теплый бушлат почти не помогает, еще минут десять, и мы с афганцем, который сидит рядом со мной на «броне», превратимся в лед. Мы с ним не знаем еще, что через час, точно в этом месте, погибнет наш солдат, который точно так же будет сидеть на «броне». Его снимет снайпер. На подъезде к Герату видно, как саперы взрывают дома на окраинах. Говорят, иначе нельзя, иначе погибнут еще многие. Эти полуразвалившиеся дувалы — идеальная позиция для снайперов.
На въезде в город гостиница «Герат», где живут наши советники. Гостиницу охраняют два взвода: советский по внутреннему, афганский по внешнему периметру территории. Три зачехленных миномета у входа. Здесь запустение, обшарпанные стены, увядшие цветы: есть что-то от «зоны» из знаменитого фильма Тарковского. В гостинице — ни души, все на работе. БРДМ везет меня дальше, к провинциальному комитету молодежной организации.
Слава Губжоков, советник Демократической организации молодежи Афганистана, комсомольский работник из Нальчика, понуро сидит в кабинете. Стены кабинета буквально истерзаны пулями. Пробоины на двери, на столе, даже стенд с фотографиями погибших молодежных активистов, и тот прошит пулей. У Славы и так немного растерянный вид, а тут еще я с просьбой познакомить меня с юными героями Апрельской революции.
— Таких героев здесь весь Герат, — мрачно замечает Губжоков.
Еще месяц назад, до операции, никому и в голову не приходило передвигаться по городу без бронегруппы. Весь город в руках Турана Исмаила, дезертировавшего когда-то из афганской армии капитана, а ныне — хозяина провинции. Мы все же упрашиваем Фарджода — высокого худого черноусого секретаря провинциального комитета — раздобыть для меня героев.
Для начала, усадив в «газик» двух худосочных подростков с автоматами, едем в Старый город. Слава тоже подхватывает автомат: ни до, ни после операции советские в этих районах еще не появлялись. Я, от греха подальше, расстегиваю кобуру пистолета… Едем вдоль жестяных рядов, и по лицам людей видно: происходит неслыханное — «шурави» в военной форме в Старом городе! По-видимому, они просто опешили от подобной наглости, это и помогло. Заместитель Фарджода, Никмал, рассказывает тем временем, почему-то посмеиваясь, что два месяца назад моджахеды убили его жену. Что в этом смешного?!
А очерк, который я напишу после этой поездки по городу, будет называться «Надежда живет в Герате». Мою героиню зовут Надия Солэ. Красавица, золотые маленькие сережки в ушах, в мелкую серую крапинку накидка на тонкой талии, быстрый взгляд черных огромных глаз. Она командир женского отряда из ста пятидесяти душ, уже два года не пропускает ни одной операции, награждена. Ей бы еще книжек почитать — 19 лет человеку.
За окном тем временем сгущаются сумерки, метрах в пятистах грохнул минометный разрыв, вспыхнула перестрелка. По дороге к дому сидящий за рулем машины Фарджод начинает шутить:
— Сейчас мы будем продавать товарища журналиста Михаила душманам. Ха-ха-ха!
— И много дадут?
— Тысяч двести.
— А за советника?
— За советника, может, и триста, — смеется Фарджод, склоняясь над рулем газика.
Ну очень смешно! На всякий случай я незаметно перевожу предохранитель пистолета в положение «огонь».

 

21 ноября 1985 г.
Вчера под вечер добрался до стоящего под Гератом полка: врытые в землю палатки, пыль. Комбат, который сопровождал нашу колонну на одном из отрезков пути до Герата, оказался таксидермистом. Если кто не знает, это тот, кто делает чучела из всяких убитых птиц и животных. У него в палатке — потрясающий зимний сад. Там бассейн с золотыми рыбками, сделанные лично комбатом чучела цапли и варана в интерьере водопроводных труб, раскрашенных под березки.
— Была еще и кобра, да намокла, — сказал он. — Пришлось выбросить.
Комбат в тельняшке — впрочем, весь Афганистан, включая меня, теперь в тельняшках — греет огромные руки у печки, которую сам сложил. Отличная вышла печь, с духовкой.
На трассу вышли в сумерках. Когда проезжали развалины кишлаков, комбат, не поворачивая головы, молча перекладывал с руки на руку автомат, направляя его стволом туда, откуда можно было ждать выстрела. Он довез меня до «виллы» — семнадцатой заставы. В кромешной тьме нас встретили у дороги две огромные собаки, обнюхали с ног до головы, признали шуравейский дух. Я остался в тесной темной комнатке перед раскаленной докрасна дверцей печки. В комнатке сидели еще двое, их лиц я не видел, и, бог весть почему, они обращались ко мне не иначе, как «товарищ майор». Я, вообще-то старший лейтенант запаса, в армии не служивший, этому неожиданному повышению в чине, понятное дело, не сопротивлялся. С «виллы» меня и забрал по моей просьбе улыбчивый старший лейтенант Игорь Троеглазов, хозяин 20-й заставы, которую я приметил еще на пути в Герат.
Ближе к полуночи выехали на «боевое патрулирование». Дима Барышев припал к пулемету, мы с Троеглазовым, его замполитом Николаем Коробковым и сержантом Стасом Жуком устроились на «броне». Не знаю уж, есть ли толк от таких патрулей, производят ли они впечатление на «духов», но на меня произвели. Сами посудите: кромешная темень кругом, автомат в руках, патрон в патроннике, предохранитель снят, холодный ветер бьет в лицо, КПВТ грохочет на всю округу — трассеры летят во все стороны, пули крошат гранит. Близ того места, где еще вчера полыхал взорванный трубопровод, и подоспевший взвод нарвался на засаду, наш БТР заглох. Намертво! Ночь сразу стала еще чернее, в каждом шорохе ухо пытается угадать опасность. Что случилось?! Солдат забыл заправиться. Оставшиеся до заставы пять километров на остатках топлива тащились около часа, останавливаясь поминутно. Случись что, полегли бы все. Так здесь случается часто: из всех наших потерь в Афганистане только треть — боевые. Остальным причина — глупость, неосторожность, раздолбайство.
Когда доехали до заставы, мне стоило больших трудов удержаться, чтобы не выложить водителю все, что я думаю о нем и его маме. Впрочем, это сделал за меня лейтенант Игорь Троеглазов.
* * *
Наутро поехали знакомиться к «инженеру Абдурахиму», командиру дружественной банды племени нурзаев, которая не так давно перешла на сторону Кабула. Тут, правда, надо кое-что объяснить. Никакие банды на сторону народной власти сами не переходят. Работа с ними, собственно, и входит в обязанности многочисленных сотрудников КГБ («Представительство» этого ведомства занимает в Кабуле целый квартал) и чуть менее многочисленных офицеров ГРУ, и всевозможных других ответвлений армейской разведки. По принятой здесь терминологии, банды бывают трех категорий. Категория третья — это когда в результате оперативной работы (читай: подкупа) руководителя вооруженной группировки удается склонить к сотрудничеству. Категория вторая — когда и сам предводитель, и его ближайшее окружение выполняют все, о чем их просят «шурави», а душманский личный состав еще думает, что участвует в «джихаде» — священной борьбе с неверными. Наконец, когда рядовым бестолковым душманам объясняют, что на стороне Апрельской революции воевать выгоднее (читай: платят больше), отряду присваивается первая категория. Когда обстоятельства складываются благоприятно, банду «выводят» на белый свет, и в газетах сообщают о том, что «еще одна вооруженная группировка мятежников перешла на сторону народной власти».
Так было и с отрядом Абдурахима. Он уверяет, что ему двадцать девять лет, но на вид явно больше. Учился в Кабульском политехническом, отлично говорит по-русски. Про революцию, патриотический долг, который привел его к сотрудничеству с правительством, и так далее. Потом мне рассказали в Шинданде: Абдурахим пропускает караваны через свою территорию, и кто-то регулярно взрывает трубопровод буквально в метре от черты, которая ограничивает на трассе зону ответственности его отряда.
Случилось так, что в банде я остался один. Когда мы добрались до кишлака, люди «инженера» уезжали на операцию — на «тойотах» и мотоциклах, бородатые, перепоясанные пулеметными лентами, с китайскими автоматами в руках. Абдурахим попросил Троеглазова подбросить их на бэтээре, а заодно поддержать огнем в разборках с какой-то соседней бандой. Игорь согласился и, понятное дело, предпочел оставить чужого корреспондента в кишлаке, чем отпускать своего водителя в этой компании, особого доверия не внушавшей.
Часа два мы толковали с Абдурахимом о здешней ситуации, а затем я попросил провести меня по кишлаку, показать, как нурзаи ткут ковры. Это было забавно! Из помещения сначала выгнали всех женщин, они спрятались за загородкой и что-то отвечали оттуда, не показывая лиц. Мне пришлось довольствоваться осмотром станка с начатым ковром, точно таким же, какой лежит здесь в любом доме.
А потом мы сидели, по афганскому обычаю, на таком же ковре, поджав ноги, жевали сомнительного вида тушеное мясо. Запивали советской водкой, которую продают из-под полы в любом дукане — она никаких сомнений у нас с «инженером» не вызывала и, судя по всему, была разрешена к употреблению Аллахом.
У меня было странное чувство по поводу происходящего. О том, что я нахожусь в этом кишлаке, кроме лейтенанта и его водителя, не знает ни одна живая душа на всем белом свете. Как не знает, собственно, и о том, что я шастаю в свое удовольствие по заставам, разбросанным по трассе Шинданд — Герат. А ну как забудет обо мне Троеглазов?! А ну как, не дай бог, погибнет?! Воображение рисовало картинки: вот Абдурахим везет меня на верблюде к пакистанской границе, вот получает за меня деньги, вот я в плену… Тьфу, дурь какая-то. БТР затарахтел под окнами уже в сумерках.
Вечером на заставе принимали в комсомол бойца Магеррамова. В его заявлении было написано так:
«Прошу принять меня в члены ВЛКСМ, так как, выполняя интернациональный долг в рядах советского ограниченного контингента в ДРА, я понял, что не могу оставаться в стороне от борьбы за новое коммунистическое общество».
Рамиз Магеррамов по должности — повар, по национальности — азербайджанец. «Высокая кухня» в его исполнении выглядит так: замполит идет вместе с ним на кухню и показывает: «Берешь картошку вот так, картошка в левой руке, нож — в правой. Снимаешь кожуру вот так, потом режешь, понял? Кладешь в воду, солишь, ставишь на огонь. Есть вопросы?» Вопросов у повара Магеррамова нет. Парень он старательный и серьезный, готовит в результате вполне сносно — я пробовал. Ему бы еще русский хоть немного выучить… В комсомол его приняли единогласно.
В Шинданд выехали в сумерках, я спрятался на этот раз внутрь бэтээра, пытаясь согреться. Когда проезжали Черные горы, снова заработал башенный пулемет, заставляя с непривычки вздрагивать с каждым выстрелом. Потом Троеглазов, который остался на «броне», утверждал, что возле Черных гор нам вслед выпустили автоматную очередь. Было? Не было? Я не видел.
Весь следующий день я «улетал» в Кабул, раза три гонял штабную машину на аэродром, но самолет пришел только под вечер, все тот же «сто тридцать второй борт», экипаж Роберта Сахаутдинова. Я снова сидел в кресле второго пилота. Роберт решил показать мне здешнее чудо света — «дар природы», по его словам. Мы сделали легкомысленный вираж, не запланированный полетным заданием, над скалами потрясающей красоты где-то высоко в горах. Трудно было поверить, что природа без участия человека выстроила это фантастической красоты сооружение.
На аэродроме в Кабуле долго фотографировались, я обещал Роберту передать снимки. Увы, пленка оказалась засвеченной.
Назад: Солдаты в белых халатах
Дальше: Отряд особого назначения