Мадьяр

«Мадьяр» возник известным для русской литературы образом. Осенним утром в мою калитку постучали и, конечно же, вежливо растворились в сырой мгле. Неведомый гость оставил в почтовом ящике рыжую клеенчатую тетрадь и четвертушку бумаги с уверениями в том, что я имею «самое прямое отношение к рукописи и волен поступать с ней, как вздумается».

Спасибо, спасибо! С возрастом я стал трусливее. И, честно говоря, с опаской открывал эту тетрадку, испещренную неровными строчками. Это же все равно, что прикоснуться к обнаженным нервам не знакомого мне человека.

Заметки, однако, мне понравились. В них – осколки фронтовой судьбы одного из тех, чью жизнь переломала, переехала афганская война. Они были написаны с потрясающей искренностью, как пишут люди, в первый и последний раз взявшиеся за перо. В силу ряда этических проблем я не рискнул дать их от первого лица. Поэтому, простите, публикую в изложении.

Синий праздничный пиджак, тусклое серебро медалей, прозрачно-красная эмаль орденов. Хотелось лизнуть, как в детстве сахарного петушка на лучинке. Широкий офицерский ремень, «трофейная» опасная бритва «Золинген». Шрамы на сухом теле отца, багровеющие после бани. Открытки, воротнички и нарукавники – подарки девочек к 23 февраля, Дню Советской армии.

Солдатики, пушечки, самолетики. Деревянные, конечно. Ну и что? Пушка метала огрызки карандашей через всю комнату, и фанерный краснозвездный штурмовик лихо скользил по нитке, тараня силуэт «мессера». А дальше… Что от человечка зависит? Со всех сторон – герои, только не живые – книжные. Особая у них магия! От них не пахнет табаком и потом, они не ругаются и всегда готовы говорить с тобой, с любой страницы, а не отмахиваются, мол, не дорос еще, много будешь знать – скоро состаришься и прочее…

Язычники воздвигали жертвенник Неизвестному Богу, а надо было бы еще и Неизвестному Герою. (Что касается Неизвестного Солдата, то ему сложнее: или монумент взорвут, или «вечно» денег на Вечный огонь в местном бюджете не хватает.)

Бог на землю сходит Героем. Герой становится Богом. Он ближе, как хлеб земной, слаще и реальней небесного. Спаси нас, Небо, от пресыщения – от него (обжорства) все дурное и злое. И голод, и война ему сестра родная. У пресыщенных людей много идей бывает, но чаще ненужных и недобрых, а мыслей мало. Ладно, это лирика…

Вот чему учат мертвые герои: обрети крылья, пусть ценою жизни. «О подвига полет священный!..» – написал юноша, погибший в Афганистане. Бессмертие призрачно? Да. Оно же сродни духу, то есть, как ни крути, невещественно. Это правильно. Поскольку будь оно вещь, пошла бы торговля. Да и так уж идет. И что интересно: нищие духом есть – богатых не сыскать. Прячутся, наверное, от налогов на дух.

Книг о «героях былых времен» дома у Мадьяра было много. От Македонского до Кожедуба. И то сказать: герой, как первая учительница, почти неземное существо. И мальчишке так хочется оторваться от земли, где вгоняют в идиотизм тычками и воплями, с мелкопузырчатой пеной у рта.

Отец Мадьяра родился в 1923-м в семье немецкого помещика из Прибалтики. Дед дружил с легендарным Берзиным, состоял в красных латышских стрелках и был расстрелян в 1937-м. Жену – в лагерь, как «члена семьи врага народа», где она и сгинула. И крепка же была Советская власть: сироту определили в детский дом, потом в фабрично-заводское училище и техникум, а в самом начале войны направили на командирские курсы.

Отец воевал с 1942 по 1945 год. Потом его, как орденоносца и человека со средним техническим образованием, направили в танковое училище. Он же, по душевному устройству и памяти человек не военный, предпочел уволиться. Имел такое законное право, поскольку был трижды ранен. Третье ранение – уже после Победы, в Восточной Пруссии. Направили инженером-механиком на завод в Грозный, где он и проработал почти сорок лет.

Мать Мадьяра детство свое провела за границей. Ее родитель – ветеран 1-й мировой, кавалер нескольких боевых наград… австро-венгерской армии. Мадьяру довелось его увидеть живым и вполне осознать, что перед ним героический старикан, видевший Гинденбурга! Когда в 1939-м Западную Украину «освободили», мать оказалась в СССР. Ей повезло, что во время воссоединений, оккупаций и войн она была подростком. После окончания школы комсомольская ячейка направила ее в мединститут, а потом молодого специалиста распределили в тот же Грозный. Такие вот линии судеб привели к рождению Мадьяра.

Разумеется, его звали иначе. Мадьяр, если не особо углубляться в языкознание, можно перевести с венгерского как «человек». Отец и мать заспорили, на какой лад называть первенца Иваном – на латышский или венгерский. Получилось ближе к венграм. Мы и называем его Мадьяр, как по-свойски называли его немногие друзья, и еще по некоторым причинам, вполне понятным из дальнейшего рассказа.

К сорока годам Мадьяр нередко пытался понять начала воинственности. Это важно, поскольку на войне первыми страдают те, кого и без усилий-насилий можно в землю закопать. Попросту большинство жертв войны совершенно невинны и достойны жалости. А вот герои – иное дело. Нельзя жалеть героя. Воспевать можно, подражать нужно, оплакивать иногда нужно, жалеть – никогда. Этому учили в школе. Правда, как-то в смешном детском рассказе Мадьяр прочитал, что одна девчонка не любила героев, но это было только один раз, да и тот писатель был юмористом, но ведь и георгиевским кавалером!

Конечно, всем известно, что щенки, котята, тигрята и мальчишки любят подраться за статус сильного и главного, а последние еще и мечтают о маршальских жезлах. Это понятно. Но только в отрочестве. К счастью, немногие сохраняют эту мечту. Представляете себе армию полководцев? Спецназ генералов? Кстати, очень весомый и объемный (физически) аргумент в пользу всеобщего мира. Худой генерал – двойное горе, а тощий военком – катастрофа для государства.

Подражая героям, Мадьяр с друзьями устраивали настоящие побоища. Порой с пролитием крови из носу, синяками и ссадинами. Нет, все было по науке: войны объявлялись, устраивались штабы и блиндажи, после школы велась непрерывная разведка, захватывались пленные и назначались сражения.

Книги, написанные властно-твердой рукой полководцев, Мадьяра завораживали, пусть его сверстникам они казались скучнее учебников. В библиотеке отца были не только мемуары советских военачальников, но и редкие для того времени книги Типпельскирха, Гота, Гудериана, руководства по ремонту танковых двигателей и военной топографии. Родные прочили Мадьяру военную судьбу, да и он так думал, но вмешался футбол.

Мадьяру исполнилось пятнадцать, когда его игру в районной команде увидел тренер из Ленинграда и предложил попробовать свои силы в спортивной школе «Зенита». От таких подарков судьбы не отказываются. Все «армии» были спешно демобилизованы в фанерный чемодан, и началась новая жизнь. Хотя что, собственно, в футболе не от войны? Назовите еще какую-нибудь игру, так укрепляющую боевой и командный дух. Ну, может быть, регби? Так ему еще не пришло время в те первые, славные годы «развитого социализма». Америка проклята, Афганистан далеко.

В том и суть, что успешное начало – лишь половина дела, и вторая от него зависит сомнительно. Мадьяр красиво играл в юношеском составе «Зенита». Участвовал в чемпионате СССР среди юношей, стал кандидатом в мастера спорта. Но на «предсезонке» ему жестоко разбили колено, и две неудачные операции перечеркнули надежды на большой спорт. Попрощался со спортивным интернатом – познакомился с военкоматом. Нет «футбольного иммунитета» – добро пожаловать в армию.

Еще не сознавая, куда поворачивается колесо Фортуны, он заявился в военный комиссариат с большим опозданием, за что незамедлительно получил «по шапке». Толстый, очень нервный майор, наоравшись досыта, стал ломать голову, куда направить нарушителя. В те годы перед армией массово обучали «военно-прикладным» специальностям. Полгода – и ты радист, парашютист, водитель. Майора несколько смущала худоба призывника, но на свет явилось удостоверение кандидата в мастера спорта СССР, и Мадьяр стал парашютистом, совершив свои первые три прыжка в аэроклубе. Впрочем, осенний призыв обошел его стороной. Мадьяр познакомился с девушкой, они решили пожениться. В том же военкомате уже другой майор махнул рукой – «гуляй до следующего призыва!». Родители Мадьяра настояли на переезде молодоженов в Грозный. А вот весной 1980-го, того олимпийского года, под «Прощание славянки» его проводили в армию. Между прочим, уже полгода, как Советский Союз отдавал интернациональный долг в Афганистане, или, попросту сказать, воевал. Но Мадьяр ничего не знал об этой войне, хотя бы потому, что первые живые ветераны боевых действий еще из Афгана не вернулись. А погибших хоронили скромно, даже стыдливо, под присказку о гибели при исполнении служебных обязанностей. Это было почетно, но ясности, конечно, не прибавляло.

Еще на призывной комиссии после небрежного осмотра сзади и спереди Мадьяра спросили, где бы он хотел служить? В Южной группе войск! В Венгрии! Вот случай побывать на родине матери, увидеть, какие они, потомки венгерских гусар?

«Без проблем», – обнадежил военком и похлопал Мадьяра по плечу. Через месяц, вкусив «карантина», Мадьяр оказался в Германии. Это ведь для того и спрашивали, чтобы поступить наоборот. Таковы неписаные армейские законы. Что же это будет, если сразу исполнять солдатское пожелание? Известно также мудрое изречение: «Куда солдата ни целуй, у него везде задница». Обидно, конечно, но суть не в солдате, а в древней, как мир, взаимной любви начальства и подчиненных.

Здесь стоит упомянуть, как в «карантине», в Твери, Мадьяр с друзьями бились за свои кожаные ремни, яловые сапоги и фуражки, их пытались отнять местные «деды». Но молодежь была кавказская, а значит, за себя постоять могла. «Дедов» тоже можно было понять: в пределах родной страны армия носила сапоги из «кирзы» и ремни из прессованного картона, прошитого нитками.

Итак, Мадьяр начал службу в Котбусе у немцев-демократов, в десантно-штурмовой бригаде. Советские десантники у ворот империалистического военного блока НАТО были военной тайной, и бригада носила вместо голубых беретов пилотки и красные погоны мотострелков. Впрочем, бойцы старались при первой возможности расстегнуть ворот, чтобы обнажить «тельник», он же «рябчик» – полосатую майку. Гарнизон располагался в черте города, казармы, служившие еще кайзеру и вермахту, были очень удобными, умывальники и туалеты просторными и действующими по назначению. Ночью, драя мелкоребристый кафель, – это немцы придумали еще в начале века, чтобы «зольдат» не поскользнулся, Мадьяр обнаружил на подоконнике ошметки книжечки. Понятно, для чего она там находилась, но строки, в которые он машинально всмотрелся, вызвали почти неприличный смех. Это были стихи, но очень к месту. Неизвестный ему поэт писал: «Несчастные дети, что знали мы, когда у длинных столов врачи, постучав по впалой груди, – «Годен!» – кричали нам?» Мадьяр не чувствовал себя несчастным, дома он привык к «немецкому» порядку, но все остальное было в масть. А поэта он потом нашел. Запала строка в душу. И поэт, как выяснилось впоследствии, оказался весьма боевым. Несмотря на астму, сущий боевой потомок Маккавеев, романтик ЧК и военного коммунизма.

Военному делу десантников учили «настоящим образом», как и завещал основатель первого в мире социалистического государства. Он, Ленин Владимир Ильич, понимал, что всякая власть чего-то стоит, если умеет защищаться. Зря его нынче подзабыли. Военному люду полезно читать Ленина.

Кроссы с танковыми траками на спине, рытье ячеек, окопов и капониров, полоса препятствий, а вместо отдыха – строевая подготовка как средство укрепления воинской дисциплины. А двадцать раз подтянуться? А по канату на руках? А подъем переворотом «на закуску»? Наряды и караульная служба казались в ту пору Мадьяру манной небесной. Потом несколько лет с чувством бесконечной благодарности он вспоминал офицеров и сержантов, выжимавших из молодежи все соки. Именно тогда было решено, остаться ли ему живым, пройдя три войны. Спасибо футболу – нагрузки тренировок были близки к боевым. А отвлеченные до сей поры книжные знания военного дела стали той самой присадкой, которая делает из мягкого железа добрую сталь.

После первой итоговой проверки Мадьяру присвоили воинское звание «сержант» и перевели в роту, сформированную из нового призыва. Была такая линия в борьбе с «дедовщиной» – устраивать подразделения из призывников одного срока службы, кроме сержантов, разумеется. И опять Мадьяр не ощутил вначале, как дрогнуло колесо Судьбы.

В новой роте командир был из вчерашних взводных. Явно от неуверенности начал с самоутверждения, замешанного на жестокости. На беду, еще в его жилах кипела кровь армяно-азербайджанской семьи из Баку, адская смесь! Впрочем, откуда это было знать Мадьяру, ведь чеченцы, среди которых он вырос, не сочетались кровными узами с армянами, да и не придавал он особого значения национальным особенностям, справедливо считая, что есть такая счастливая общность духа – «советский человек».

Расслабился Мадьяр! Позволил себе выразить недоумение самодурством командира. И получил «особый статус» – все придирки к нему. Тут бы насторожиться, но Мадьяр тогда еще не читал Макиавелли и моментов, когда нельзя затмевать солнце, не чувствовал. Да вот, к примеру, эпизод явного смущения начальства своим разумением.

В ходе учения рота Мадьяра должна была обозначить силы батальона и задержать мотострелковый полк, заняв оборону на берегу реки. Однако окопаться на предписанном участке не удалось: на глубине штыка проступала вода, и даже если ячейку удавалось углубить, она превращалась в лужу с оплывшими краями. Конечно, беда в армии – не беда, а нормальное состояние, лишь бы был рядом отец-командир! Но, увы!

У командира роты случился день рождения, и, отдав с утра «цу» (ценные указания. – Прим. авт.), он с замполитом и командирами взводов погрузился в «Чайку» (командно-штабную машину. – Прим. авт.) и вылезать не собирался, пока не допьется ящик водки. Все попытки командиров отделений «доложить обстановку» награждались изощренными ругательствами из бронированного чрева и предложениями передислоцироваться в область мужских и женских гениталий. Обидно, даже люк не открывали! И тут Мадьяр натурально оборзел. От имени командира роты перенес линию обороны на возвышенность, организовал систему огня, устроил пункты обогрева.

Когда же за «обстановкой» прибежал посыльный из штаба батальона, взводный приоткрыл люк и бросил Мадьяру планшет: «Набросай наши позиции и отошли комбату».

С картами Мадьяр работать умел, «шрифтом писал», за что и ценили его в канцелярии батальона. Естественно, он нанес изменения обстановки. Так появилась на рабочей карте командира незапланированная высотка, ну и все другое. И еще он, не задумываясь, подписал карту от имени ротного.

К утру обозначился на противоположном берегу «противник». Мадьяр вначале напрягся, но потом испытал первые сомнения в боеготовности советской армии, не говоря уже о боеспособности. Мотострелки форсировали реку с ходу. И это было зрелище! Бронетранспортеры садились по бойницы в топкий прибрежный грунт, а кто выбрался, был плавно развернут течением и уплыл вниз по реке. Три машины, добравшиеся до рубежа десантников, не смогли выбраться на крутой берег и предательски медленно погружались в ледяную воду. «Мазута» (мотострелки. – Прим. авт.) выскакивала через верхние люки и бежала к кострам условного противника.

Надо было отдать должное командиру полка – он приказал навести понтонный мост. Однако громоздкие железные плоты стыковаться не желали и отплывали по течению…

Десантники в это время угощали «пленных» сухим пайком, подогретым на кострах. Так и не наладив переправу, «противник» выбросил в тылу десант «посадочным способом». Вот тут и случился главный облом!

Благодаря позициям на высотке атакующих встретили морем огня. Посредник только руками замахал: чтобы осторожнее палили холостыми да не метали взрывпакеты под ноги нападающим. Впрочем, к вечеру высотку проутюжили тремя заходами штурмовики, и посредники объявили, что десантники «уничтожены».

Этот момент украсился явлением из штабной машины еще «плохих с бодуна» офицеров. Роту построили, комбат поблагодарил личный состав за отлично выполненную боевую задачу. На подведении итогов учения действия роты назвали образцовыми. Командира роты осыпали благодарностями. И соответственно усилилась ненависть бухаря-капитана к выскочке-сержанту. Как ни крути, офицер понимал, что начальству следовало бы ему, по правде, выписать орден «Св. Ебукентия» первой степени с закруткой на спине.

Пора уже по законам жанра и судьбы появиться женщине. А коль речь об армии, то это обязательно должна быть жена командира. И вот она – жена командира роты, красавица и умница, добрая душа и военный врач. А насколько романтична история, судите сами.

Мадьяр твердо решил стать офицером. Командование в лице замполита бригады такое решение одобрило, поскольку ценило активное участие сержанта в оформлении клуба и выпуске стенных газет. В принципе после того, как Мадьяру дали неделю на медкомиссию в гарнизонном госпитале, можно было считать себя курсантом. В те годы кандидаты из армии в период вступительных экзаменов отчислялись из числа абитуриентов только по причине крайне изощренных безобразий.

Однако гарнизонный военный госпиталь совсем неожиданно для Мадьяра явил худшие черты городских поликлиник. Недели не хватило для окончательного решения медиков по той причине, что их просто не было в нужном ассортименте на службе. И тут Мадьяр замечает в госпитальном коридоре жену ротного командира…

Мило улыбнувшись комплиментам в адрес военных талантов своего мужа, она взяла медицинскую карту, и через час Мадьяр стал обладателем права на очередь за маршальским жезлом! В восторге, от чистейшего военно-юношеского сердца, он вручает ангелу в белом халате коробку конфет, купленную на последние дойчмарки в госпитальном буфете.

И вот остается сущая формальность – подпись командира роты на рапорте. А командир сидел в канцелярии с багрово-сизым лицом. Но не только от шнапса! Прибив рапорт волосатым кулаком, он процедил: «Не допущу, чтобы в армии появился еще один х…евый офицер!» Потом было сказано много неприличных слов по поводу критического осмысления Мадьяром методов боевой подготовки, а также в адрес собственной жены, и обещание разобраться с ее поведением. Последнее удручило Мадьяра, но не повергло в прах, поскольку в порядочности капитанской жены он не сомневался, а главное, понимал – рапорт командир все одно подпишет, дело ведь почти политическое! И не отказал себе в удовольствии вслух констатировать этот факт. Странно, но офицер, будто излив весь гнев, вдруг согласно кивнул и произнес туманно-тревожную фразу: «Да, бумажку эту я подпишу, но хрен ты куда поедешь!»

И опять Мадьяр не обратил внимания на легкую дрожь колесницы Судьбы! Да и сам он так вспоминал через тридцать лет: «…молодость и завышенное самолюбие не позволили мне в тот момент рассмотреть признаки коварства».

Не насторожило его и необычно ласковое отношение ротного в последующие три дня… А на рассвете четвертого, что подчеркивало важность мероприятия (все серьезное происходит в армии ночью или около третьих петухов), батальон подняли по тревоге.

Тут же, на плацу, был оглашен список довольно внушительной команды численностью в полсотни бойцов ВДВ, в которой Мадьяр уже значился командиром отделения, и – «с вещами на выход!». Окончательно притупило бдительность нашего героя то, что поступила команда получить караульные боеприпасы. А поскольку эти «святые патроны» надолго из части не выносят и скрупулезно считают при сдаче, порой укладывая в специальные соты, тут и случилось нечто от ума! Не заметил Мадьяр подвоха. Но он был солдат, а знаете, как на настоящего солдата действует тревога, плац, оружие, патроны? То-то же!

И вот стоит вспомнить, что был такой хулиганский, жестокий прием в играх – «коробочка». Это когда на вас, якобы ненароком, набегает соперник, а сзади, приготовив локоть или плечо, твердо изготовился другой. Случайность? Но минимум трещина в ребре вам обеспечена…

Итак, стремительность события и твердость собственного характера обеспечили Мадьяру «коробочку» – новый этап службы. Или судьбы? Ну да, хрен редьки не слаще, это если в чужих руках. А если самому жевать, так еще бы и подумал. Но солдат войну не выбирает! Пошло? Скверно? Но верно!

Логика тем и хороша, что позволяет иногда выжить. И только. Отнеситесь к ней как к внутреннему голосу из одного древнего анекдота. Куда? Зачем? Надолго ли? Это все не военно-солдатские вопросы. Их и не было до тех пор, пока несколько подобных команд не устроились в эшелоне и не покатили на восток. Только в теплушках офицеры, отводя глаза, неохотно объясняли, что сформирована специальная команда для сопровождения очень важного воинского груза в Туркестанский военный округ.

К середине дня до Мадьяра дошел смысл туманной угрозы ротного. Он был включен в состав команды для Афганистана. Это были настоящие добровольцы! Кто-то захотел сам, других сманили вербовщики. Ну, если бравый офицер-десантник предлагал мотострелку службу в десантно-штурмовой бригаде, можно было устоять? Берет, тельняшка, парашют! Только вот осталось для Мадьяра загадкой, кто за него рапорт подписал?

А в остальном все совпало. Громоздкий караул действительно сопровождал груз особой важности. А как еще назвать ящики, полученные на складах боеприпасов второй танковой армии, от которых до туркменского города Мары не отходили офицеры-химики? Правда, получатели были какие-то несолидные – средних лет мужики в песочных комбинезонах, без знаков различия. С виду «партизаны», только выправка и дисциплина не те! А караулу было рекомендовано забыть обо всем, что видели. Впрочем, зря, и так впечатлений хватало. После короткой остановки в Фергане команду перебросили на север Афганистана, в 56-ю отдельную десантно-штурмовую бригаду.

Километрах в десяти южнее города Кундуз, глинобитного провинциального центра, в то время располагались немалые военные силы: два полка, противотанковый дивизион, отдельные батальоны и штаб 201-й мотострелковой дивизии, вертолетный полк и отдельная вертолетная эскадрилья, морг, военторг, стройбат и гарнизонная прокуратура. И еще много каких необходимых армии, но малоизвестных широкой публике военных организаций.

Первый бой что первая любовь – не из числового ряда! Десантно-штурмовую роту, в которую определили Мадьяра, подняли по тревоге и на четырех вертолетах «Ми-8» перебросили в предгорье близ уездного города Кишим, где моджахеды забросали реактивными снарядами опорный пункт мотострелков. Разрывы, стрельба на месте высадки вызвали у Мадьяра тянущее чувство внизу живота и холодок в груди. В чувство его привели простые и жесткие выкрики приказов. Да и нет ничего милей в такое время. «Рассыпались, мать… вперед короткими, б… их, залегли, твою… огонь, в душу… пошли, орлы…»

И если есть с кого взять пример, рядом офицер толковый или сержант, то возьмешь, как голодный младенец сиську. И выживешь, и выполнишь свой долг. Как бы он ни назывался, хоть даже «ин-тер-наци-ональный». Впрочем, в бою такое не выговаривается никак. «За Родину, за Брежнева!» тоже не кричали. Пить за Родину и начальника можно, умирать можно, а кричать в бою не получается. А вот представьте себе, если в Абхазии, Чечне или еще где кто-то в атаке крикнет: «За Россию, за президента и Госдуму!» Не его ли потом поведут в особый отдел и «психушку», если по правде такое кричал?

В полукилометре на склоне Мадьяр увидел темные мечущиеся фигурки. Поочередно, короткими перебежками десантники пробрались вперед метров на триста и залегли, поскольку над головами посвистывало довольно отчетливо. Потом у гребня заклубились разрывы мин и постепенно стрельба с горы затихла. Пошли, поначалу еще боязливо, пригибаясь, потом все увереннее. «Духов» уже не было. Там, где мелькали темные фигурки, Мадьяр увидел труп. Его потрясло то, что смуглый человек лежал с совершенно спокойным выражением лица и открытыми глазами, словно вглядывался вдаль. Мадьяр инстинктивно взял его на мушку, но разглядел широкую рваную рану в боку. А лицо запомнилось…

Потом грузили своих раненых и убитых в вертолеты, и снова сознание отстранили от реальности рев двигателей, стоны, кровавые бинты, мат, суета и неразбериха. В зыбкой горячей пелене Мадьяр делал, что приказывали, и только когда построились и начали спуск к дороге, его вдруг вырвало. Да еще тоскливый звон в голове, через который отстраненно пробивались почти неземные голоса: «Что с ним? Да, первый раз бывает… Вроде держался, бача… Ничего, обстреляется…»

Зачем-то смеялись, стучали по спине.

Так ведь и обстрелялся. Привык постепенно к звукам войны, потом к опасности жизни в целом и конкретным угрозам, таким, как внезапный обстрел, возможность подрыва на марше. Тяжелее было с видом раненых и убитых, но тоже привык, правда, эти картинки обладали странным свойством: вдруг всплывать в памяти без всякого, казалось, повода, не выбирая времени и места. У них был свой код.

В отличие от Бога солдат войну не выбирает. А веру может выбрать, поскольку атеистом на войне быть неразумно, нечестно и даже просто не получается.

Но не все так мрачно. Солдат «свободен думать», пусть даже и в тряпочку, это бывает хорошо. Если не получается думать, то выходит мечтать. Если и тут облом, то остается любить! Но это, впрочем, уже материал для воспитательной работы с защитниками отечества. И совсем не для того, чтобы, узнав, отчего это в окопах нет атеистов, папы и мамы с юных лет отмазывают свое чадо от армии.

Жизнь на афганской войне через много лет вспоминалась Мадьяру скучной и однообразной. Ему казалось, что она была строго отделена от повседневной службы. Можно понять: он молод, силен, царапины тела и души заживают как на «верном друге человека»! А с другой стороны – боевые действия проходили за пределами гарнизонов. Никогда бригада не обрушивалась на противника всей мощью, не бросалась в атаку под Боевым Знаменем части, где, как и на всех воинских хоругвях того времени, было вышито золотыми нитками – «За нашу Советскую Родину!».

Мадьяр ничуть не осуждал, когда после очередного выхода на «боевые» самая тривиальная перестрелка, где и противника не удавалось увидеть, превращалась усилиями рассказчиков в кровопролитный бой. Он пытался оправдать массовую фантазию тем, что всем им война была известна в виде красочной мистерии. А тут сплошная проза! Беспокоило только одно: а что, если командиры в рапортах, отчетах, наградных листах грешили тем же?

Несколько удручало, что «духов воевали» при многократном превосходстве в живой силе и артиллерии, также в бесконечном превосходстве в бронетехнике и авиации, поскольку последних у афганских партизан не обнаруживалось, по меньшей мере, в северных провинциях. Безусловное превосходство в военной мощи было, по мнению Мадьяра, не лучшей подкладкой для героизма. Так же спустя годы он сомневался, хорошо это или плохо, что в Афганистане не довелось участвовать в суровом бою, получить тяжелое ранение? Возможно, тогда бы он не пошел воевать в будущем, возненавидел войну и т. д. Эх, если бы бабушка была дедушкой…

Зато память Мадьяра честно протащила через годы, как сделал он на Новый год для товарищей пирожные «картошка» из толченого печенья, пачки какао и сгущенного молока. Или как ломились ночью из горящей палатки, когда жизнь и смерть были отделены друг от друга всего лишь тонкой стенкой из прорезиненного брезента. Да еще чувство непонятного стыда от политзанятий, где призывали беречь честь и достоинство советского воина за рубежом родной страны и к вечной дружбе советского и афганского народов.

Надо сказать, Мадьяр выручал заместителя командира роты по политической части тем, что часто вступал с ним в дискуссии, в противном случае занятия обратились бы в монолог офицера в густой атмосфере иронических ухмылок.

Информацию для резонных возражений Мадьяр черпал из ежедневной газеты «Красная звезда», которую почитывал преимущественно во время отправления естественных надобностей. Да там и было информации про Афганистан на пять минут, не более. Итак, вступая в споры с замполитом, Мадьяр избавлял его от страшного унижения – презрительного молчания аудитории. И офицер был настолько благодарен ему, что предлагал наконец-то вступить в комсомол и даже стать групповым организатором – «комсгрупоргом». Мадьяр же, памятуя, как его не принимали в молодежный коммунистический союз в школе из-за двоек, не рискнул в сознательном возрасте вливаться в передовой авангард советской молодежи. А вдруг пойдут «неуды» по жизни? Отчитывайся потом на собраниях за всякое личное.

И опять он не ощутил легкого толчка. А ведь именно замполит роты, отметим, офицер храбрый и честный, из самых лучших побуждений невольно, но изменил судьбу Мадьяра.

Нет, положительно Мадьяр был в юные годы иногда как «не от мира сего». Сострадать тут нечему – в Советском Союзе таких хватало, чем частично объясняется его величие (подробнее см. Новый Завет).

Вот в штаб части приходит бумага, где военкомат просит предоставить нашему герою отпуск по семейным обстоятельствам в связи с болезнью жены. А Мадьяр, доверяя врачебному искусству матери, отвечает замполиту, что уж лучше дослужит пару оставшихся месяцев и демобилизуется законным путем.

Но непрост и замполит! Он включает Мадьяра в команду сопровождения «груза-200». По-русски – останков солдата. Парень был из Тульской области. После доставки этой команде предстояло дослуживать два месяца в родной стране. Тут уже не откажешься – приказ! Отправил от шальной пули подальше? Чувствовал что-то? Ведь их там учили многому в странном военном вузе НВВПУ (Новосибирское высшее военно-политическое училище. – Прим. авт.), которое даже заборчиком хилым не было отделено от Сибирского филиала Академии наук! Это каких же там душеведов готовили, понимать надо!

Скорби хватило ровно до первой перегрузки гроба, как оказалось, – вес неподъемный даже для четырех крепких парней. Приходилось просить людей на станциях. И как-то показалось Мадьяру, что вот на последней остановке они передадут свой груз и отправятся к месту дальнейшей службы. Но военный комиссар Н-ского района Тульской области был неумолим: доставить гроб непосредственно семье погибшего солдата и обязательно присутствовать при погребении.

Мадьяр и его спутники заметно погрустнели – война, оставшаяся в вагонах поездов, среди течения пространства и людей, вновь догнала их. Вдруг вспомнилось, что ему никогда не приходилось присутствовать на похоронах. Но все прошло по-людски. Был даже салют из единственного ствола – пистолета военкома. Потом поминки, где тишина сохранялась только до третьего тоста. От града вопросов на тему «Ну, как там, в Афганистане?» Мадьяр мастерски уклонился, сказав, что служит при военкомате, в районе, и ему даже автомата не дают.

Ночью он спал скверно, в черной пустоте висели глаза матери погибшего бойца. Да и ладно бы чувство неосознанной вины, мол, он умер, а ты живой, не это… Больше всего он боялся сказать матери, даже во сне, что ее сын угорел. На стоянке заснул в кабине, включив двигатель, чтобы согреться.

Причины смерти, да и сама она имеют значение только для живых – это Мадьяр понимал. Если не предал, не преступил неписаных законов воинского братства – значит, погиб, выполняя свой долг на войне, и все тут.

Дослуживать Мадьяру выпало в глухом гарнизоне, охранявшем скопище бронетехники, больше похожее на музей. Тяжелые танки ИС, самоходки ИСУ-152. Он немало озадачился, когда узнал, что в парашютно-десантной роте служат бойцы, за полтора года службы не совершившие ни одного прыжка. Или что должность пулеметчика занимает боец, не способный поразить ни одной мишени даже днем. Мысль о том, что эти солдаты в случае необходимости должны через несколько часов обрушиться «с неба в бой», ничего, кроме нервного смеха, не вызывала.

Проверку он сдавал за нескольких человек в огневом городке, в классе технической подготовки и на спортплощадке, больше всего боясь забыть очередную новую фамилию и должность при рапорте проверяющему. Для оперативного перемещения командир роты выделил Мадьяру велосипед, а для маскировки – два комплекта обмундирования с соответствующими «лычками и петличками».

Уже перед самым увольнением судьба вновь дала Мадьяру любопытный знак! В деревенском клубе, неподалеку от гарнизона, случилась заварушка. Местные парни настучали по головам трем подвыпившим самовольщикам из роты охраны. Мадьяр видел, как «деды», матерясь, ретировались в часть. Мадьяра же в деревне не задевали, уважая за спокойный нрав, афганское прошлое и просто силу.

Продолжение, разумеется, последовало, но совершенно «нештатное». Деревенские собрали внушительную толпу, ожидая, что вот сейчас явится «армия» и пойдут стенка на стенку, кое-кто уже выламывал колья и штакетины – штатное оружие современных «кулачных» боев. Но за реваншем побитые бойцы возвратились также втроем. Они бодро и широко шагали посередине улицы, приближаясь к клубу. В толпе неуверенно попытались сострить, а Мадьяр, сидевший на скамейке с девчонками, лихорадочно пытался понять – в чем подвох? На мазохистов эти ярые «деды» мало похожи, на самоубийц тем более… Отвлекающий маневр? Деревенские также стали озираться, опасаясь удара с тыла.

Метрах в двадцати один из «дедов» выхватил из-под бушлата «АКСУ» и от живота дал длинную очередь над толпой. Строчки трассеров устремились в черное небо. С криками деревня бросилась врассыпную. Вторая очередь опустошила магазин. Автоматчик присел на колено, меняя рожок, и даже успел потянуть на себя затвор, но тут Мадьяр будто на крыльях перелетел эти два десятка метров, сбил с ног ночного мстителя, покатился вместе с ним, успев нащупать предохранитель «сучонка».

Какие тут секреты? Отступили побитые «деды» из деревни в караульное помещение, попинали молодых солдат, отобрали автомат и два снаряженных магазина… Дело потом спустили на тормозах, ведь никто не пострадал, значит, ничего и не было! А патронов на Руси и тогда не жалели. Выходит, Мадьяр зря волновался, готовясь к объяснению с высоким начальством. Он, кстати, тоже был в этот злополучный вечер в самовольной отлучке.

По странному стечению обстоятельств его демобилизовали в конце июня, в числе самых отъявленных нарушителей воинской дисциплины. Да вот еще: дорога домой была омрачена объяснениями с воинскими патрулями. Мадьяру не выдали парадное обмундирование, сославшись на то, что он уже получал лавсановые китель, брюки и фуражку в Германии. Разумные доводы на старшину воздействия не имели. А патрули, видя бойца в поношенном «хэбэ», выполняли свою задачу по отлову самовольщиков.

Необходимо также сказать, что давнее желание служить Отечеству с оружием в руках у Мадьяра в ту пору зачахло, несмотря на то, что уговаривали его остаться на сверхсрочную службу, обещая в скором времени погоны прапорщика и прочие блага. Он же почему-то был уверен, что больше не возьмет в руки оружия. Никогда. Да, тут виной всему, конечно, юношеский романтизм. Он не позволяет оценить коварства слова «никогда». Впрочем, как и любой клятвы или зарока (подробнее см. Новый Завет).

Мадьяр, отвыкая от армейских помочей, за которые солдата ведет командир (пусть даже на смерть, но ведет!), врастал в нормальную жизнь. В ней не приветствовались тревоги, авралы, атаки. Правда, десантный «тельник», уже изрядно полинявший, носил с гордостью.

Тихой теплой ночью, возвращаясь домой после второй смены, Мадьяр увидел, что дверь его квартиры на первом этаже приоткрыта. Сердце сжалось от скверного предчувствия. Такая беспечность в Грозном, пусть и в советские времена, была недопустима!

Кровавые полосы на стенках узенькой прихожей, лужица крови на пороге… Он рванулся на кухню, откуда змеилась выпуклая багровая струйка. Жена лежала на полу, прижав ладони к груди. Пытаясь нащупать пульс, Мадьяр отвел восковую руку и увидел две щелевидные раны в области сердца. Схватил со стола зеркальце, поднес к запекшимся губам, уже понимая, что с такими ранами и потерей крови не выжить. Где сын?! Мальчик крепко спал в соседней комнатке.

Это хорошо, что трагические моменты выжигают в душе воина большинство эмоций. Это божий огонь! Дьяволу, року, хаосу очень хочется, чтобы, трепеща, человек умножал горе суетой. Но Мадьяр был воином. Завернув сынишку в одеяло, он постучался к соседям и без всяких объяснений попросил приютить на ночь ребенка. По телефону-автомату вызвал «Скорую помощь» и милицию.

До обеда он пробыл главным подозреваемым. Потом соседи описали парня-чеченца, с которым жена Мадьяра за несколько часов до гибели о чем-то спорила у подъезда. В кустах нашли нож и окровавленное полотенце, на стене в прихожей четкие отпечатки пальцев, да и самого убийцу, завзятого наркомана, взяли без особых хлопот дома под глубоким кайфом. Он не особо-то отпирался и поведал важные для следствия подробности, самой существенной из которых была принадлежность к весьма уважаемому тейпу (роду). Вскоре он был определен в свидетели, поскольку остальные внезапно ослепли и оглохли, а протоколы растворились в воздухе.

Советская правоохранительная система на Северном Кавказе бережно хранила честь малых народов, находя весьма аполитичным, чтобы «свой» страдал из-за «русского». Если кто-то не верил в это, то сумел убедиться на собственной шкуре в начале девяностых годов в той же Чечне или в Дагестане, под унылый звон свободы в пустых головах.

То, что в конце концов задумал Мадьяр, планом назвать нельзя. Это было решение. И как только оно было принято, улетучились тоска, отчаянье и злоба.

Родителей на переезд уговаривать особо не пришлось, с учетом угрожающей пустоты, образовавшейся вокруг. Мадьяр даже проехал с ними до ближайшей станции. Все это время он старался не смотреть в глаза отцу, хоть и понимал, что тот внутренне его выбор уже одобрил. В противном случае трофейный «вальтер» не остался бы в тайнике.

Два дня с рассвета до сумерек Мадьяр провел на крыше дома, откуда был виден обнесенный высоким кирпичным забором двор и дом наркомана. На улицу «объект» не выпускали, а самое неприятное, в дом зачастили родственники в каракулевых папахах – горцы. Собираются увезти от греха подальше, чтобы еще чего не натворил, сообразил Мадьяр. А в горном селе его не взять. Там и своему без необходимости не скажут, где есть кто, а уж чужой и до нужной улочки не дойдет!

Пригодилось умение копировать почерки, подчищать документы. Мадьяр внес в старую повестку фамилию наркомана, дату и время явки к следователю. Сработало.

«Объект» вышел из дома в сопровождении брата. И ничего так не боялся в этот момент Мадьяр, как зацепить выстрелом случайного прохожего. Он приблизился к парням почти вплотную и в последний момент неожиданно для себя окликнул убийцу по имени. Зачем? Этого он не мог понять и через три десятка лет. Ведь тот мог, обернувшись, броситься на него или в сторону. Словно чужой голос вдруг вырвался из груди…

Два выстрела Мадьяр произвел в упор, как из монтажного пистолета, вгоняя пули туда, где он увидел раны на теле жены. Третью послал в искаженное страхом лицо.

Вот теперь, когда он уходил по заранее намеченному маршруту, атаковали смешные, по сути момента, вопросы. Что дальше? Посадят? Расстреляют? Что будет с сыном? Почти забытые ощущения воскресли: стучало беспорядочно сердце, рвалось дыхание и липкий страх мутил сознание. Ну что же, Мадьяр, в том, первом бою, тебя вела чужая воля, а это был твой первый самостоятельный бой. Кто сказал, что он неправеден? С трофейной пушкой пошел на систему. Выступил против сильного – уже прав!

Совершил ли он ошибку, не выбросив, а спрятав пистолет? Вряд ли. Ведь ошибаются только те, кто имеет опыт. К тому же «вальтер» был красив, принадлежал отцу и, самое главное, создавал ощущение защищенности. Опасное заблуждение, конечно, но так хочется в трудную пору на кого-то, кроме себя, хоть немного положиться. И оружие в этой обманчивой надежде играет не последнюю роль. Но это уже психология. А у нас тут живой человек, серьезно озадачивший органы правопорядка.

Да что там эти «внутренние органы»! Тут «компетентные» подключились моментально. Дело в том, что убийство с применением огнестрельного оружия в начале восьмидесятых годов было еще событием даже в Чечне. Да еще среди бела дня, в упор, и с явным желанием убить окончательно и бесповоротно!

Недолго душу Мадьяра сосала пустота. Оперативники нагрянули к нему домой через несколько часов.

«Не верь, не бойся, не проси» и «Чистосердечное признание облегчает душу, но увеличивает срок». Вот и все, что Мадьяр знал по теме взаимоотношений со следствием. Конечно, приготовился к тому, что будут угрожать, бить, допрашивать с пристрастием. Это он видывал в армии, на гауптвахте, где военные следователи и дознаватели выколачивали правду твердыми книгами уставов из голов юных преступников в погонах. Разумеется, он приготовился к молчанию.

Но спокойные, чуть уставшие, и даже приятные в общении сыщики предложили чай, повели задушевные беседы о жизни и службе, сочувствовали горю, сожалели, что не смогли найти убийцу жены. К вечеру они просто вышли из кабинета, оставив Мадьяра наедине с листками объяснений.

И тут вошел седой темнолицый чеченец.

– Ты убил моего мальчика, – сказал он.

– Пускай бы отвечал по закону и остался бы жив, – тоскливо сказал Мадьяр.

– Но тогда его могли расстрелять.

– Он тоже убил беззащитную женщину.

– Так получилось. Он не хотел.

– Я три месяца не хотел! Ждал справедливости. Вы вынудили меня пойти на это, когда отмазали его!

– Теперь мои сыновья должны убить тебя.

– Но мы ведь в расчете? Я тоже знаю ваши законы. Вы, как отец, можете отказаться от кровной мести.

Старик пристально посмотрел на Мадьяра:

– Я тебя уважаю, ты ведешь себя как мужчина. Да. Для чеченца такое было бы возможно.

– Выходит, все не чеченцы для вас люди второго сорта?

Чеченец вздохнул, взялся за дверную ручку:

– Ты мало прожил на свете, мальчик…

С отчаяньем Мадьяр выкрикнул:

– Не трогайте хотя бы моих родителей и ребенка!

– Чеченцы не воюют со стариками и детьми.

Не правда ли, стандартный ход? Но знал ли эту партию Мадьяр? Ему бы задуматься, зачем, с какой целью ему представили отца убитого наркомана, дали возможность побеседовать наедине? А теперь послушайте самого Мадьяра:

«Когда за чеченцем захлопнулась дверь, наступила гнетущая тишина. И вот только в эти минуты я по-настоящему ощутил весь ужас своего положения, всю безысходность создавшейся ситуации, всю бессмысленность и безответственность своего поступка. Страх, отчаяние, ощущение бессилия, все навалилось разом. Подозреваю, что именно этого состояния и ждали оперативники, потому что в те минуты я сделал многое, чего в обычном расположении духа делать бы не стал. Не знал я и того, что ведут такие дела только следователи прокуратуры. Поэтому, когда один из милиционеров назвался следователем, я легко поверил. Сказал же мне он вот что: «Ты нормальный парень, служил, воевал, семья хорошая. Ну, пристрелил подонка, считай, сделал нашу работу, мы не хотим тебя сажать. Да, собственно, и нет у нас на тебя ничего. Но вот посмотри, у меня на руках постановление на обыск квартиры твоих родителей. Вдруг мы там найдем что-нибудь компрометирующее тебя? Получится очень неприятная ситуация – и тебе мы помочь не сможем, и твои родители окажутся замешаны. Давай мы сейчас поедем с тобой, ты нам отдашь пистолет, а мы его уничтожим. И тебе спокойно, и нам. Мы будем уверены, что ты больше ни в кого не пульнешь».

О законности обыска в пустующей квартире родителей Мадьяр не задумывался, а тайник вообще находился за ее пределами, на лестничной клетке. Но оперативники были русскими ребятами, и Мадьяр, приговоренный «чеченским законом» к смерти, поверил в соплеменников. Протокол об изъятии оружия стал основным документом обвинения. Кстати, к немалому удивлению, единственный свидетель, брат убитого, на очных ставках упорно не узнавал Мадьяра. А потом завертелись шестерни в скучном движении от допросов до приговора и кассационной жалобы…

Статья и срок – четырнадцать лет – давали возможность на известное уважение при первом знакомстве, а потом вступали в силу законы тюрьмы, утверждающие силу, коварство, изворотливость. А чем они плохи? Оглянитесь, господа: успешная земная жизнь крепко связана именно с этими качествами. Выходит, что Мадьяру просто пришлось по-настоящему учиться выживать не столько в тюрьме, сколько в обществе. Тут сам термин коварен! Русское слово «общество» туманно и неточно характеризует смысл явления, не в пример родственному украинскому, не говоря уже о западноевропейских языках!

После полугода отсидки неподалеку от Воронежа Мадьяр как сомнительный элемент был этапирован в исправительно-трудовое учреждение по соседству с Чечено-Ингушской АССР. Так раньше она называлась. Сомнительность заключалась в том, что в сугубо «красной» воронежской зоне он так и не стал «общественником». Не то чтобы его тянуло в «отрицалово», но срок был настолько внушителен, что в калейдоскопе внешних перемен заставлял крепко думать о будущем. И тот факт, что он теперь находится в двух часах езды от Грозного, тоже «имел место быть»! В те годы чеченцы слов на ветер не бросали и законы кровной мести были куда как крепки. Это нынче у каждого в глотке кровь – не отплеваться. И если всем и каждому отмщением воздавать, то получится сущий Омницид Холокостович Геноцидов. Клин клином вышибли!

Новая зона жила по законам, которые трудно было назвать воровскими. Скорее бурда, замешанная на зоологическом национализме. Кроме того, Мадьяр обратил внимание на интересную особенность: практически все «самые блатные», хранители воровских порядков имели в «послужном списке» 117-ю статью (изнасилование). Всякий раз, узнавая, что «взлом лохматого сейфа» значится среди деяний очередного «смотрящего», Мадьяр задавался вопросом: то ли в Дагестане острый дефицит доступных женщин, то ли изнасилование здесь признается поводом для особой гордости?

По-особому здесь строились и отношения с администрацией, на которую тоже оказывал влияние национальный и земляческий фактор. Дагестан – небольшая республика, помимо прямых родственных связей у всех сотрудников колонии были земляки, односельчане, однокашники и т. д. А отказать в просьбе земляку – немыслимое и даже опасное дело! Вот и бурлил невероятный котел с варевом из служебного долга, животного национализма, кумовства, коррупции, злобы и страха.

Мадьяр быстро сообразил, что ему предстоит жесточайшая борьба за возможность просто досидеть до конца своего срока. Тот факт, что ему повезло с работой, моментально вызвал общее неудовольствие. А всего-то – старый русский майор, производственник, определил его в ремонтники, убедившись в наличии некоторых технических знаний.

Мадьяр готовился к разборкам и, зная, где они совершаются, сделал «закладку» – утопил в куче песка пару обрезков арматуры. Когда же жизнерадостные даргинцы докопались до него по какому-то несущественному поводу, то он, не отвечая на словесный понос, медленно и, казалось, обреченно пошел к традиционному месту «стрелок» между двумя цехами.

Противников было трое, они гортанно смеялись, видя, как Мадьяр, опустив плечи, пятится к куче песка, да еще и усаживается на нее. Вот и первый замах ногой в лицо, после чего железный стержень вылетел наружу, и, удвоив силу удара встречным движением, перебил «каратисту» берцовую кость. Горсть песка в лицо второму и тот же ребристый прут воткнут в солнечное сплетение. Мадьяр с трудом удержался от искушения рубануть по шее упавшего на землю, согнутого пополам зэка, но по плечам все же огрел, и огрел серьезно. Перешагнув через тело, Мадьяр двинулся к третьему, но тот бросился бежать с проклятьями на своем реликтовом языке.

Тут же появились многочисленные зрители, начали успокаивать, просили бросить арматуру. И только поддавшись уговорам, Мадьяр заметил, как дрожат руки, и все пытался сморгнуть пелену с глаз. «Терки» на уровне «смотрящих» никаких «косяков» за ним не выявили, и по итогам разборки он был признан правым. Перелом берцовой кости и ключицы списали на непроизводственные травмы. Хотя Мадьяр понимал, что получил только лишь передышку. Без реальной поддержки ему не суждено выжить. Но даже это осознание не позволяло ему примкнуть к какой ни есть «семейке». Претила стадность. А «сам на сам» в таких условиях долго не протянешь.

Подарком судьбы для Мадьяра стало знакомство с новым начальником технической части. У того в отделе не хватало людей, способных работать с чертежами. Как-то он велел Мадьяру набросать эскизы и развертки нескольких деталей и перевел к себе в отдел. Здесь в рабочие часы удавалось расслабиться, спокойно работать, общаться, не ожидая подвоха и подставы. Однако за кульманом он простоял меньше года. Несмотря на отказы, его перевели в нарядчики. Место это было даргинское со дня основания колонии и, заняв его, пусть не по своей воле, Мадьяр нарушил «святой» принцип национального распределения узловых должностей! Такое даром не проходит, тем более что молодой и ретивый начальник части труда и зарплаты по совету Мадьяра сократил должность табельщика, возложив контроль над выполнением норм на начальников цехов. Это уже был явный наезд на «авторитетов».

Вскоре Мадьяр узнал, что «смотрящие» постановили «замочить» его. Он не сомневался: нападут на промзоне, и мер безопасности, кроме боевой настороженности, ему не изобрести. Впрочем, для успокоения нашил с внутренней левой стороны куртки карман и уложил в него общую, в девяносто шесть листов, тетрадь. Далеко не шедевр предосторожности, но ведь сработало!

На следующий день Мадьяр спустился в токарный цех после окончания первой смены и на подходе к будке мастеров лицом к лицу столкнулся с черноголовым крепышом, непременным участником всякой бузы. Удар был сильным настолько, что лезвие узкого ножа пробило тетрадь и обожгло кожу на груди. Рука нападающего соскользнула, из ладони брызнула кровь. А Мадьяра захлестнул нервный смех: очень уж глупое лицо было у «гладиатора»! Ведь ожидал, что пробьет навылет, тренировался, наверное, а тут такой облом!

И что дальше? Сдать? Объявят «козлом», спалившим «честного арестанта», со всеми вытекающими санкциями со стороны воровского мира. Отомстить самому? Блатным он по барабану, сдадут без промедления, их задача – убрать чужого с хлебного места. Промолчать? Расценят как слабость и пойдут на второй круг! И Мадьяр решил подойти к проблеме не с точки зрения зэка, а как, скажем, нормальный диверсант.

Черноголовый был фрезеровщиком. Его станок Мадьяр знал как свои пять пальцев. В цеха в новой должности он мог проходить беспрепятственно. Остальное было делом техники… Или знания техники.

Недели через полторы, в течение которых Мадьяр почти физически ощущал на себе повышенное внимание, черноголовый, выйдя в смену, включил станок, и через несколько секунд фреза, вылетев из шпинделя, оторвала ему кисть руки и распорола живот, вывалив кишки на замасленный бетон. Несчастный случай. Никаких экспертиз, как водится.

По доходившим до Мадьяра слухам, блатные растерялись. Вскоре в конторку нарядчика зашел начальник оперчасти: «Так, диверсант, тебя больше не тронут, это я обещаю, но только давай без фокусов».

Приближалось 40-летие Победы. Сидельцы уповали на амнистию, а вдруг повезет! Разумеется, повезло: из колонии численностью в полторы тысячи человек вышли на волю пять или шесть. Еще трем десяткам сократили остаток срока. Именно тогда Мадьяр с удивлением отметил, что в перечне подлежащих амнистированию наряду с ветеранами Великой Отечественной, инвалидами и женщинами появилась категория «участники боевых действий в Афганистане».

Те, кто попал на зону уже после службы в Афганистане, Мадьяра не интересовали – сам такой! А вот прямо из ограниченного контингента?

Чаще всего встречались прозаические причины: дедовщина, продажа военного имущества местному населению, контрабанда. К примеру, молодой солдат, не вынеся издевательства «дедов», привязал гранату изнутри двери в кабине. Обидчику оторвало ногу, а молодой получил пять лет. Или бывший прапорщик-сапер – сидел за проданную взрывчатку и прочие минно-взрывные принадлежности. Мадьяр так и не решил для себя: относится ли к воинским преступлениям, скажем, изъятие килограмма-другого опия или «герыча» у воина-интернационалиста на таможне?

Но встречались и другие люди. Вот заместитель командира разведывательного взвода. Получил восемь лет. В кишлаке взвод попал в засаду. В первые минуты погибает лейтенант, командир взвода. Сержант принял командование на себя. Чтобы подавить пулемет «духов», прижавший взвод к земле, он послал в обход гранатометчика. Но когда по его команде бойцы пошли вперед, гранатометчик не выстрелил и в результате еще двое ребят погибли. В конце концов они «духов» выбили, а потом начали разбираться. Установили, что гранатометчик просто струсил, не выйдя на условленную позицию. И тогда они всем взводом вынесли ему смертный приговор. Тут же, в кишлаке, привели в исполнение. То есть совершили умышленное убийство, возможно, без отягчающих обстоятельств. Но это откуда посмотреть: из Кундуза, Кабула или из матушки-Москвы. Закон от географии еще как зависит!

Мадьяр, однако, отмечал, что количество осужденных уже после армии афганцев быстро растет, а главное, меняются статьи. Хулиганка и «бытовуха» встречались все реже. В начале 90-х годов афганцы в основном осуждались за серьезные преступления, как правило, в составе организованных преступных группировок, и незаконное ношение (приобретение, хранение и т. д.) огнестрельного оружия.

В «новой России» пришли к правозащитному выводу о том, что осужденные должны отбывать наказание в пределах малой родины. Национальные окраины стали быстренько собирать земляков по всему «архипелагу». При этом не забывали отправлять в Воркуту, Красноярск и пр. русских ребят, уроженцев Кизляра и Махачкалы, чьи предки осели в Дагестане полтора века назад, кстати, построив там первые города и тюрьмы.

Пришла разнарядка на нескольких чеченцев, и среди них значилась фамилия Мадьяра. Спасибо «оперу» – предупредил. Информация была ценной, поскольку остаток дня и ночь позволили подготовиться к этапу: уничтожить ненужные бумаги, продать пожитки, соорудить «нычки» для провозки денег и т. д.

Попутчики Мадьяра светились радостью. Н…ская колония, куда их этапировали, к тому времени существовала с единственной целью – собрать осужденных чеченцев со всех концов страны. И когда посчитали, что в основном эта задача выполнена, колонию «освободили».

К учреждению подошла вооруженная толпа, лидеры разрешили солдатам охраны убраться живыми, «…и отворились ворота». Все прошло с чеченским колоритом. Куча родственников, встречи, объятия, обязательные танцы, салют боевыми патронами. Бывшим заключенным вручались автоматы. Мадьяра стихия не увлекла. Он понимал, что эти встопорщенные люди, жаждущие войны, по сути дела, не знают, что это такое.

Реальная война, афганская, была не то чтобы засекречена, но существовала в сознании обывателей в виде полярных шапок. Десять лет официального розового вранья создали впечатление о «небольшой и несерьезной войнушке». Напротив, устные пересказы создавали другую крайность. В них каждый солдат, служивший в Афганистане – супермен, владеющий всеми видами оружия и единоборств, убивший толпы душманов. Потом на «афганцев», при их же активном содействии, полилась «чернуха», после чего в каждом можно было заподозрить наркомана и убийцу.

Между тем Мадьяр превратился в «дичь». За кровной местью немало легенд, но еще больше реальности! Он постарался как можно незаметнее и быстрее оказаться подальше от Грозного, и только в Моздоке задался беспощадным вопросом: что дальше?

Его попутчики определились быстро. Один, отсидевший год из трех с половиной, собрался домой, в Ставрополь, а там как семья скажет. Второй, ростовчанин, ему оставалось меньше двух лет из шести, сказал: «Иду к ментам, досижу свое – и на свободу с чистой совестью». Мадьяр же призадумался. Позади почти восемь лет. Но впереди больше шести.

Ключевой момент! А главное, все нутро протестует, что самому, добровольно, надо на зону возвращаться. Мадьяр, оттягивая решение, навестил старого знакомого. Адвокат, такое у него было «погоняло», действительно был по образованию юристом, принял Мадьяра радушно. Вино, шашлыки на берегу Кубани, прочее, что, однако, не успокаивало Мадьяра. Но на этих пикничках и определилось его будущее.

Друзья Адвоката, как на подбор армяне, горячо обсуждали события в Карабахе. Там, на границе свободной Армении и независимого Азербайджана, полыхала полномасштабная война. Формально Нагорно-Карабахская автономная область (НКАО) входила в состав Советского Азербайджана, но испокон веков ее населяли армяне. Не будем развивать эту сложную тему «дружбы народов». У народов не бывает друзей, только соседи. И нет ничего более вредного для мирной жизни, чем миф о братских народах. Разве что легенда о единоверии как основе для согласия, но тут уж прямая дорога к инквизиции, мировой войне и террору без границ!

Азербайджан, которому от СССР досталось военного имущества много больше, чем Армении, пошел в атаку. В явно критический момент карабахские армяне призвали на помощь соотечественников во всем мире, а это грозная и большая сила. Кто хоть сколько-нибудь знаком с историей армянского народа, невольно склонит голову в знак уважения перед его тысячелетней стойкостью и любовью к жизни. Евреям еще поучиться!

Мадьяру сказали, что формируется группа добровольцев для поездки в Карабах. Он пытался понять: «Зачем? Вы родились здесь, здесь ваши дома, семьи, какое вам дело до конфликта, который происходит за полторы тысячи километров? Ради чего вы хотите ехать и рисковать жизнью?» Ему отвечали: «Ты не поймешь. Там убивают наших братьев». Вот так. Все армяне были для них родными братьями!

Что побудило Мадьяра примкнуть к добровольцам, сейчас сказать нелегко. Он даже не понимал, в чем суть конфликта, да это и неважно. Фанатичная убежденность и патриотизм армян – вот что легло на душу, изрядно вытравленную от человеческих слабостей исправительной системой.

Решение Мадьяра о вступлении в отряд приняли как должное. Через несколько недель группа после суровых мужских проводов полулегальным рейсом вылетела из Минвод в Ереван.

Война окликнула Мадьяра на окраине Степанакерта. Разбитый вдрызг ночной тряской в грузовике, он привстал в кузове, чтобы лучше разглядеть памятник Неизвестному Солдату. В это же мгновение услышал проникающий низкий гул, а затем вместе с грохотом разрыва его отбросило на снарядные ящики. Странно, память сохранила эту «пьесу» в обратной последовательности: тугой удар, удаляющийся вой и приглушенный звук далекого взрыва. Афганский опыт, таким образом, с первых минут подвергся существенной корректировке. Да, одно дело метать снаряды и бомбы, иное – лежать под разрывами. Пошлое, конечно, рассуждение, ну никак не застревает в подсознании!

Добровольцев из Краснодарского края направили в Аскеран. Этот симпатичный городок расположился на дороге Степанакерт – Агдам, а по-военному – на направлении главного удара противника. Боевые действия здесь шли давно, потери с обеих сторон исчислялись сотнями жизней. У армян, оборонявших рубежи, каждый человек был на счету, поэтому подкреплению обрадовались и немедленно ввели в обстановку – вывели на позиции для эвакуации раненых.

Помогая спускать со скалистой гряды окровавленных, наспех перебинтованных солдат, Мадьяр украдкой поглядывал на товарищей. Бравады как не бывало. И потом, когда грузовик со стонущими, посеченными осколками бойцами запылил к Аскерану, он видел, как один из добровольцев нервно стирает кровавое пятно с рукава, другой беспокойно поглядывает на небо, третий что-то бормочет, стуча кулаком по раскрытой ладони. «Вот так и на меня смотрели там, у Кишима, после боя?» – подумал Мадьяр и вслух произнес те, далекие по времени и близкие по сути слова: «Ничего, обстреляется!» Он-то уже знал, что первый бой – как первая любовь, долго ждать не заставит, нагрянет. Именно нагрянет.

…Позиция была оборудована отменно, словно для инспекторов из армейского штаба. Окопы в полный профиль, ходы сообщения в рост, брустверы огневых позиций обложены мешками с грунтом. Местность впереди просматривалась как на ладони километра на полтора. Такую крепость на горке атаковать в лоб – чистое безумие. Стоило опасаться только обходных действий. Однако у супротивной стороны был свой план!

Громыхнули танковые пушки, но разрывы снарядов отозвались далеко слева. Потом застучали крупнокалиберные пулеметы, выбивая фонтанчики каменной крошки выше укрепления метров на пятьдесят. Мадьяр оценил артподготовку с закрытых позиций как начало штурма. Действительно, в поле зрения появились четыре танка и три бронетранспортера. Ему было отлично видно, как под прикрытием брони выдвигались персы. Конечно, азербайджанцев, как и другие народы, называют по-разному, но Мадьяру в тот момент больше нравилось слово «персы». Потомки великого Дария! Только вот наследники легендарного царя вели себя больше на западный манер. Жались к броне, ища защиты, не думая, что с флангов по их плотным рядам можно бить навскидку! Впрочем, и танкисты не горели желанием ближнего боя. Как только с позиции ударили пулеметы, персы попадали и открыли беспорядочный огонь из стрелкового оружия. Еще дважды выстрелил головной танк, коротко огрызнулись бронетранспортеры, а затем броня попятилась, оставляя лежащих пехотинцев под пулеметным огнем на пристрелянных ориентирах.

Наблюдая за этой «мутной» картиной, Мадьяр водил стволом «АКМ», выбирая, как он сам определил, достойную цель. Вот ему показалось, что один персидский воин вырвался намного дальше своих товарищей, к тому же стреляя с колена, а не лежа, уткнув голову в землю, как это проделывали его соратники.

И появился в мозгу Мадьяра «лазерный прицел». Будто струна соединила грудь чужого солдата с мушкой и прицельной планкой. Короткая очередь. Как учили. Три патрона. Хватит. Перса отбросило назад, лежавший рядом с ним солдат, пригибаясь, запрыгал к броне. Прицел растворился, а перед Мадьяром возникли другие глаза – из прошлого. Полные ужаса глаза чеченца за секунду до хлопков «вальтера». Вот оно как было, сообразил Мадьяр! Оказывается, не нужно запоминать. Само всплывет. И, как ни странно, его охватил почти охотничий азарт. Ночью он попытался разобраться в новом чувстве, не боясь его, не порицая, просто исследуя. Получилось не сразу.

В Афганистане его однажды едва не вывернуло от вида убитого «духа». В Грозном выстрелы в упор вызвали, пусть запоздалое, отчаянье и мертвящую пустоту в груди. А здесь всего-то учащенно забилось сердце.

Смущало то, что не было опоры – ненависти. В Афганистане, пусть накачанная пропагандой, закрепленная гибелью и видом ран друзей, но была. В Грозном – несомненно! А здесь, под Аскераном? Он поймал себя на полном равнодушии к убитому персу. В меня стреляют, я стреляю… Ночные раздумья привели к интересному выводу. Мадьяр совершенно отчетливо представил, что и его могут убить. Нет, страх перед смертью не исчез, но занял теперь свое достойное место. Мадьяр удивился, отчего это раньше в голову не приходили такие мысли.

А вот убитый перс, как выяснилось после боя, особо вперед не совался. Просто Мадьяру показалось.

Дашнаки признали Мадьяра. Порой даже демонстрировали как местную достопримечательность. В присутствии Мадьяра они разговаривали на русском. Сам же он с трудом запомнил только армянские ругательства. На случай, если они прозвучат в его адрес.

Мадьяр убеждался, что бойцы Арцаха простые и, в сущности, добрые люди. Если только речь не шла об азербайджанцах. Тут любые аргументы не имели значения. Ненависть не просто застила глаза, но и вышибала ум. Впрочем, персы, судя по их делам, были такими же «добрыми людьми».

Цветущие села обращались в руины только по причине национальности их жителей. Выкорчевывались сады и виноградники, уничтожались родники и колодцы.

Мадьяра вначале удивляло, что артиллерия и авиация воюющих сторон в основном «работали» по населенным пунктам. Даже показалось, что это от недостатка специалистов. Но потом он понял: такова особенность этой войны. Пусть персы уйдут навсегда или умрут! Жестокость он в то время объяснял суровостью горцев и восточных нравов в целом. Каково же было его удивление, когда позднее, в Европе, он увидел более изощренную индустрию геноцида и пришел к весьма грустному выводу: инстинкты разрушения и ненависти к себе подобным заложены в человеке независимо от места его рождения и уровня культуры.

Мадьяр не сомневался: армяне с азербайджанцами в Карабахе не уживутся, какое бы решение ни приняли политики в Баку и Ереване. Не даст мира пролитая кровь и доведенная до крайних пределов религиозная ненависть.

Воюющим сторонам катастрофически не хватало мастеров войны, которые «одним махом семерых убивахом». Священная ненависть к врагу, она ведь не рождается на пустом месте: нужно, чтобы разрушили твой дом, пролили кровь близких людей. Но из таких воинов в войне, подобной карабахской, не составить победного войска. Силы будут примерно равны. И тогда свое слово должны сказать те, для кого война – профессия. И профессионалов покупали. Мадьяр не раз убеждался в том, что обе стороны использовали славян – летчиков, артиллеристов, саперов. У персов к тому же были инструкторы из Турции, мастера боя в горной местности из Чечни и Дагестана.

Как-то после боя его подвели к трупу явно не азербайджанца и спросили, не похож ли он на афганского моджахеда. А какая разница? Иранец, афганец… А вот бронежилет и «разгрузка» на трупе были точно «духовские», т. е. буржуйского вида. Поскольку воины Арцаха пренебрегали касками и бронежилетами, Мадьяр получил амуницию в вечное пользование, после чего заслужил кличку «рейнджер».

В другой раз, осматривая позиции, оставленные персами в ночной стычке, отделение Мадьяра обнаружило брошенного раненого. Это был русский парень, лет двадцати пяти. Мадьяру все сказали его глаза – два провала с черными точками. Это был взгляд смерти. И первые слова Мадьяра были такими: «Ну что, граната в кармане без кольца? Посмотри – я, во всяком случае, тебя убивать не собираюсь, поэтому давай потихоньку, от греха подальше, вставим усики на место, а то рука занемеет, не дай Бог… Потом, если захочешь, опять выдернешь».

Граната была, но с чекой. Ранило парня еще три дня назад: зацепил растяжку, ногу перебило и посекло осколками. Мадьяру он рассказал, что жил в Баку с матерью и младшими сестрами. Родных в России нет. В Баку работы не найти, жить не на что, а в армии обещали, что денег заработает, после войны льготы будут.

Когда Мадьяр передал этот разговор командиру, тот только махнул рукой: мол, слышали не раз! На прощание Мадьяр отдал бакинцу три банки консервов, а тот, видя, что обрывается последняя связь, обреченно сказал: «А я видел тебя… в прицеле». Похоже, не врал, в его окопе подобрали «СВД» (снайперская винтовка Драгунова. – Прим. авт.). «Почему же не стрелял?» – спросил Мадьяр. «Ты русский, поэтому…» – как-то обреченно ответил паренек. «Что же раньше не сказал?» – удивился Мадьяр. И вот тут пленный произнес фразу, которая заставила Мадьяра крепко задуматься: «Ты бы подумал, вот я жизнь себе выклянчиваю».

Рейд по ближним тылам персов уже подходил к концу, когда разведгруппе попалась машина с азербайджанским офицером. Тот имел неосторожность раскатывать по горной дороге без охранения вблизи линии фронта. Водитель погиб при захвате, а офицера доставили к командиру группы. Азербайджанский капитан держался уверенно, козырял дядей-полковником, который поднимет сейчас всю округу на ноги. Задумчивость командира диверсантов он, видимо, принял за нерешительность и под конец пообещал, что никто не уйдет живым, если его тут же не отпустят. Во всяком случае, уверенность его могла основываться на том, что пленных офицеров, как правило, обменивали с выгодой.

Развязность «языка» быстро надоела командиру, и он махнул Мадьяру рукой: мол, отведи, побеседуй, пока мы тут решим. И состоялся у затухающего костерка такой разговор.

– Дурак ты, перс, хоть и офицер.

– Почему это?

– Ну, суди сам. Видишь, костер догорает, ребята заправляются. Ты же только что говорил, что поднимутся на ноги все ваши войска. Так?

– Да. Мамой клянусь, поднимутся!

– Выходит, нам надо уходить. Так?

– Ну, так. Отпускайте и бегите!

– А зачем нам такая обуза, как ты? Чтобы спасти тебя, дядя твой будет землю грызть. И отпустить тебя нельзя. На той стороне нас не поймут. Вилы! Вот и получается, что самое разумное для нас, это шлепнуть тебя здесь и оставить рядом с машиной на видном месте. Спасать тебя уже не надо, а лезть под наши пули ради мести даже твой дядя не станет. Вот этот вопрос сейчас командир и обсуждает. Ты армянский знаешь?

– Нет. Отдельные слова.

– Так я тебе переведу. Хочешь? Или без перевода понятно?

– Ведь вы не убьете меня?

– Вставай, убеди командира, что есть смысл тащить тебя, рискуя собой. Ну, может быть, ты знаешь что-то важное, секреты там какие?

– Да-да. Знаю. Веди.

Командир разведгруппы изрядно удивился, чем это Мадьяр напугал строптивого пленного?

– Думаю, что страх смерти сломал его. Наверное, очень жестокий человек… – ответил Мадьяр.

Позже разведчики так и допрашивали особо стойких и мужественных пленных. Это просто: молчаливый, суровый бородатый командир, на лице которого уже написан приговор, и «мелкая сошка», конвоир, который мягко и буднично говорит о том, что нужно приготовиться к смерти, но есть шанс. Главное – тихо, вкрадчиво, ласково. И человек, наверное, ощущает себя бараном, которого кормят солью перед тем, как полоснуть по горлу. Действовало. Нет, не трус боится смерти. Трус просто трясется, впадает в панику, в ступор, до смешного порой. Смерти боится тот, кто в ней знает толк! Многие толковые, смелые люди понимают, что нет за гранью жизни ни добра, ни зла. Это смущает.

На высотку, которую обороняло подразделение Мадьяра, вдруг поперли персы. Направление было не первой категории, от основных сил оторваны, поэтому в штабе подумали, что хватит и взвода. А персы очень уж решительно пошли, явно ведомые опытной рукой, да не одной. Это судя по тому, что атаковали одновременно небольшими группами с разных направлений и закреплялись, постепенно сокращая расстояние.

Часа через три такого сближения вдруг все затихло. Мадьяр пробрался к командиру взвода, увидел, что тот ранен и настойчиво вызывает подкрепление по рации. Это к ночи-то, в горах? Мадьяр обошел позиции. Лучше бы он этого не делал: глаза не видят – душа не болит, а тут двое убитых, семеро раненых.

И стало ему понятно, что в темноте их просто перережут. Пошел снова в обход. Попросил: братья-дашнаки, вы хоть стволы высуньте, в белый свет, но стреляйте, пусть они видят, что нас еще много.

Установил свой «ПК», разложил под рукой гранаты, оглядел внимательно сектор обстрела и вдруг совершенно явственно увидел, как из темноты возникают яростные, бородатые лица со сверкающими ножами в руках. И такой ужас сковал его, такая пустота в голове образовалась, что он отчетливо понял: если сейчас персы пойдут в атаку, он просто слиняет. И план моментально сложился. Скатиться по крутому спуску в тыл, мин там нет, и бежать по дороге навстречу колонне. Все одно здесь живых не останется. Некому будет рассказывать…

Персы в атаку не пошли, а ночью и вообще отступили. К утру подошел резерв. Мадьяр, оглядывая своих товарищей, возбужденных от пережитой опасности, не испытывал угрызений совести за готовность совершить фактическое предательство. Он по-другому и не оценивал свои вчерашние мысли. И ничуть не удивлялся. Он уже знал: человек способен на многое. И порой даже не подозревает, на что именно.

А совесть? Ну да, если считать ее скрытым разумом, то ей как раз самое место на такой вот войне.

Поздней осенью персов выбили из райцентров вблизи иранской границы, ликвидировав тем самым угрозу с юга. Северное направление, где воевал батальон Мадьяра, стало наиболее вероятным для следующего крупного наступления противника.

В середине декабря после солидной огневой подготовки персы, вдохновленные авиацией, артиллерией и бронетехникой, решительно пошли в наступление. Как всегда, изрядная часть снарядов и авиабомб обрушилась на населенные пункты. Армяне с боями отходили к опорным пунктам. Но к ночи передовые части наступающих внезапно откатились, а точнее, задали стрекача, не слушая командиров. Не любили они воевать ночью. Сопка ваша – сопка наша. Такая картина продолжалась несколько дней, но боевой пыл персов заметно спадал.

Ледяной ветер, горящие танки, темные фигурки на снегу, росчерки трассеров. Едва сгибались стылые, сбитые пальцы при снаряжении магазинов, ныли разбитые колени и локти. Но все забывалось в горячке боя. Один только раз он ощутил, что силы его на исходе, когда по снегу дотащил раненого на сборный пункт, а потом не смог сделать и нескольких шагов в сторону огневых позиций – отказали ноги. Но отогрелся и побрел…

Крайняя операция, в которой довелось участвовать Мадьяру, врезалась в память черно-белыми, рваными картинами жестокости: зверства персов над солдатами-срочниками из Ванадзорской дивизии, уничтожение на перевалах обезумевших от паники таких же азербайджанских мальчишек в военной форме. Мадьяр даже подумал, что этим войскам «алиевского призыва» можно было бы оставить путь к бегству, все одно замерзли бы на перевалах. Но лучше было такое мнение держать при себе! Дашнаки минами сбивали снежные шапки с гор, и лавины заживо хоронили азербайджанские роты, оставшихся в живых загоняли в ущелья и накрывали огнем артиллерии. Слово «пленный» не выговаривалось.

В Степанакерте, куда Мадьяра отправили сопровождать раненых и обмороженных бойцов, он явился в штаб Армии обороны Нагорного Карабаха с бесхитростным рапортом: все, братья, не могу больше, отпустите! Его поняли, внимательно прочитали послужной список. Затем вызвали к генералу, поблагодарили и вручили пакет с документами для доставки в Ереван. В этот же день с госпитальной колонной он покинул Нагорный Карабах.

Мадьяру слово «Карабах» переводили то как Черный, то как Большой сад. Но в его сердце и через десятилетия Карабах остался не садом, и даже не местом жизни, а логовом смерти и ненависти. Ну скажите, что война не сатанинское дело? Был сад – стал ад.

В Ереване по указанному адресу находился некий благотворительный фонд. Скромное здание, никаких признаков охраны. Мадьяр даже засомневался, туда ли он попал. Однако пакет приняли, и тут же, ознакомившись с его содержимым, вынули из сейфа конверт и вручили Мадьяру, сопроводив крепким рукопожатием. От несложности происходящего у Мадьяра слегка закружилась голова, тем более что конверт содержал пятизначную сумму в долларах США. Не было печали, подумал Мадьяр! На войне настоящий боец не часто думает о будущем всерьез. Для этого есть командиры. Да и те, случается, живут единым днем, иначе откуда бы среди отставных офицеров было столько нищенствующих? А теперь вдруг нахлынуло прошлое. Что делать с этими «зелеными» деньгами? Куда идти? Мирное время шло быстрее военного, вот уже и в новую Россию было не так просто попасть. Как говорится, «висят года, не сбросить, не продать»… И опять дрогнуло колесо Судьбы…

Чего только не вытаскивает на свет человеческая память, когда подкрадывается «жареный петух»! А скажите, что нет? Без документов, не зная ни города, ни языка, в камуфляже и с пачкой долларов. И город – Ереван! А физиономия, обожженная морозными ветрами?

Давно замечено, что полиция всех стран очень не любит бродяг в армейских обносках. К счастью, прояснился в голове телефонный номер, оставленный случайным, но очень непростым знакомцем. Еще под Степанакертом Мадьяра как местную достопримечательность подвели к «представителю из Еревана». Тот «курировал» вопросы снабжения и, несмотря на явный авторитет, запросто пообщался с Мадьяром, оставив телефон. Да, вот так просто пообещал помочь, «когда это все закончится», то есть после войны. Они встречались несколько раз, и Мадьяр примерно понял, что у «снабженца» широчайшие связи в российской армии, а точнее, в той ее части, которая торгует оружием. И он был настоящим начальником! Договаривался о весьма серьезных вещах по спутниковому телефону, тут же сводил нужных людей, открыто говорил о своей выгоде. В то время еще не было мрачно-красивого звания «торговец смертью», да и для кого смертью, а для кого и жизнью. Это с какой стороны баррикад посмотреть.

«Судьба Евгения хранила…» «Снабженец» оказался в Ереване совершенно случайно и собирался «по делам в Европу». Мадьяр изложил ему ситуацию и тут же получил приглашение лететь в Белград.

– А паспорт? – невесело усмехнулся Мадьяр.

– Не вопрос, – отмахнулся «снабженец», – героев Арцаха у нас уважают!

Энергия «снабженца» не ведала преград: в фотоателье после короткого представления Мадьяру жали руки и денег за фото не взяли. В отделении милиции картина повторилась. Только Мадьяр немного напрягся от вида людей в погонах. Милиция все же… Однако после нескольких чашек чая и коньяка ему вручили советский паспорт с непривычным дублированием на армянском языке…

В Белграде за ужином в гостиничном кафе Мадьяр осторожно спросил, чем «снабженец» будет заниматься, когда закончится война? На столе появился автоматный патрон: «Смотри. Для тех, у кого есть заводы – это копейка. Для тех, кто воюет – рубль. Хранится вечно, расход – астрономический. У одних экономика и нужны деньги, у других политика и есть деньги. Эта мельница не остановится никогда».

Мадьяр, упорствуя, возразил: «Да когда-то же все это кончится? Нахлебаются крови… Вот тут, к примеру?»

«Снабженец» уверенно ответил: «Кончится здесь, полыхнет в России».

«Нам хватит Афганистана!» – возразил Мадьяр.

«Снабженец» с прежней уверенностью парировал: «Новая власть за Афган не ответчик. Она все спишет на Брежнева с Андроповым, на покойников. Ты отстал от жизни. Смотри: Чечня снова занялась, Молдавия, Осетия, Таджикистан, про Абхазию не забудь. На наш век войн хватит! А если случится по-твоему, то буду торговать мягкими игрушками. Всю жизнь мечтал».

Через несколько лет Мадьяр узнал, что «снабженец» реализовал свою мечту: наладил обширную торговлю игрушками из Китая. Правда, его два раза пытались убить, но он чудом остался жив.

А вот зачем он понадобился «снабженцу» в Белграде, Мадьяр узнал в этот же вечер, в уютном кафе, где так обманчиво благоухал бразильский кофе. В чем обман? Да в том, что кофе пахнет миром и крепкой любовью, ко всему прочему. А вокруг ни того, ни другого. И не только для Мадьяра.

«Снабженец» приподнялся, по-военному приветствуя сухощавого мужчину с явно офицерской выправкой. Представил Мадьяра русским героем Арцаха. Разговор серба и армянина шел на русском, и Мадьяр, внимательно изучавший кофейную гущу, быстро сообразил, что Зоран, так отрекомендовался новый собеседник, – офицер Югославской Народной армии, прикомандированный к войскам боснийских сербов. Суть вопросов, которые они принялись обсуждать в самых общих чертах, тем не менее позволяла сделать вывод о немалых полномочиях Зорана.

– Мне известны ваши затруднения, – внезапно меняя тему разговора, обратился к Мадьяру Зоран, – могу предложить достойное занятие и солидное вознаграждение после выполнения условий нашего договора. Вы мне понравились.

Мадьяр недоуменно посмотрел на него. Ведь между ними не было сказано ни слова. Однако условности были сняты благосклонным кивком «снабженца». И что тут возражать? Белград далек от Москвы…

– Солдат должен быть худым и зае…м, – засмеялся Зоран. – Простите за добрый русский мат – я на нем воспитывался в Москве. Кубинка… Знакомо? Три года. Да… Ты и есть такой солдат. Чтобы меня понял лучше, скажу так: есть одна армия, которой можно подражать в нашем случае – советская. Теперь о деле…

Зоран без обиняков заявил, что хотел бы взять Мадьяра в группу собственных телохранителей, поскольку совершает поездки «куда собака хвост не сует» с исключительно важными документами и не совсем официально. А соплеменникам не доверяет. «Это гражданская война. Сложно. И хорошо, что у тебя здесь нет связей».

Так Мадьяр оказался в компании грека, предусмотрительного беженца из Абхазии, и очень набожного донского казака, бывшего защитника Приднестровья. А что удивляться? Человек может быть хозяином своей судьбы, но не ее изгибов. Насколько мы властны над своими же паразитами, если нет сил их вывести? Только самому помереть?

В очередной раз Мадьяр попытался сопоставить свое внутреннее состояние в момент «объявления войны».

Когда в Фергане объявили про Афганистан, то ослабли ноги, а ведь стоял в первой шеренге. Но сдержал дрожь, которую так неумно называют предательской. Нет, она, скорее, пророческая.

В Карабах он подался, очарованный магией чужого патриотизма, после душевного вакуума «мертвого дома» – тюрьмы.

Сейчас же, как казалось Мадьяру, он принимал решение с холодным расчетом.

Итак, в первый раз – воинский долг.

Во второй – порыв.

В третий – расчет?

В преддверии Афганистана он мысленно рисовал батальные полотна, а действительность борьбы с партизанами быстро разочаровала.

В Карабахе суровая действительность выветрила остатки романтики.

Чем бы могла удивить его третья война?

С этой мыслью он спокойно заснул, затолкав под подушку пистолет Стечкина – оружие весьма им уважаемое. А зря! Это не про пистолет, а про спокойствие.

Первые дни в Боснии погрузили нашего героя в действительность, о которой вещали корифеи сюрреализма Иоанн, Гойя, Кафка, Дали и Булгаков. Сущий «сюр» на славянской крови! Слава богу, поплавок знаний, полученных вне школьной программы, позволял вовремя отчалить от зла и тем сотворить благо. И не только для себя.

Первые две войны, виденные ранее на фоне глинобитных лачуг и диких пространств, не вписывались в картинно прелестные боснийские домики, дороги и лужайки. Боец в заскорузлом от пота и крови камуфляже не смотрелся за столиком в ресторане, да и во всем интерьере отеля. Как и бесшабашные люди с телекамерами, возникающие на поле боя в самые критические моменты, бункеры с ватерклозетами, спутниковым телевидением и другими невоенными удобствами. Миротворцы, больше напоминающие торговых посредников.

Но было и другое: ни с чем до того не сравнимая жестокость пыток и убийств пленных и обывателей. Политика, религия здесь не играли роли. Мадьяр убеждался, что такие категории, как друг, враг, союзник, нейтрал, в этой войне не имеют никакого значения. Каждый воевал за себя. И чем война была злее, тем больше ликовал мир. Балканы стали Колизеем Европы. Поскольку же повесть наша не юмористическая, то не будем здесь говорить о гуманных целях и принуждении к миру.

За что воевал Мадьяр? Не за Родину. Не из любви к военному делу. Не за деньги. (Вот и «армянские» доллары целы.)

За что? Он и сам боялся правды. Война становилась единственным местом, где его считали за человека. А это несколько хуже, чем быть просто пушечным мясом.

Городок Србобран на карте значился как Доньи-Вакуф. Мадьяру объяснили, что два года назад его захватили сербы и, выгнав мусульманское население, патриотически переименовали. Стратегическое назначение Србобрана можно было с натяжкой объяснить перекрестком трех дорог, но скорее для босняков и сербов он был символом боевого ожесточения. Дорог, хороших, вокруг хватало. Желающих повоевать тоже.

Сербы по всем канонам фортификации создали на подступах к городу крепкую линию обороны, насыщенную полковой артиллерией. Босняки, одерживая временный успех благодаря численному перевесу и дерзости, были вынуждены под прицельным артогнем отходить с большими потерями.

Зоран в силу своих задач чаще всего находился на командных пунктах и на передовую не совался. Таким образом, для телохранителей самым безопасным временем были именно активные боевые действия. Экстрим начинался, когда Зоран перемещался в другое соединение. Линии фронта, классической, в Боснии не было. Так, лоскутное одеяло, для прикрытия мест компактного проживания своего этноса. Бои разворачивались на спорных и условно же пограничных территориях. Но регулярных войск у обеих сторон не хватало даже для этой цели, а потому боеспособные подразделения перебрасывались то в один, то в другой район. А в «дыры» немедленно проникал «спецназ» обеих сторон. С одной целью – убивать и разрушать. Таким образом, продвижение по «мирной» территории было небезопасным.

Зоран, предвидя возможные осложнения, экипировал телохранителей, не скупясь. Помимо новенькой, подогнанной по размеру камуфляжной униформы, под которую Мадьяр, не удержавшись, надел тельняшку, средств защиты, радиостанций, автоматов, пистолетов, гранат и даже «РПГ», в машине находился комплект голубых касок, повязок миротворческих сил и эмблем на машину. И еще удостоверения UN (Организация Объединенных Наций. – Прим. авт.), знаки Красного Креста, белые флаги… Конечно, достойно осуждения. Все это понятно. Но задачи на войне выполняются ценой жизни, и ради ее сохранения все средства хороши.

Машину – советский командирский «уазик» родного защитного цвета с открытым верхом – Мадьяр окрестил «Антилопой». Какая военная выгода имелась в виду от спиленной крыши, он так и не понял. Водителем, весьма толковым, был казак. К тому же он хорошо разбирался в саперном деле, особенно в минах и взрывчатке. Грек же, сущий Геракл, мог вытолкнуть «Антилопу» в одиночку из любой ямы. Сила его выручала не раз, а вот знание греческого и грузинского языков осталось невостребованным. В обозримом пространстве не было ни грузин, ни греков. Это давало надежду, что еще не у всех «спилена крыша». А что? Были же там африканцы, пусть и американского происхождения. А Мадьяр-то сам, с его немецко-венгерским произрастанием на советской культурной почве?

Шестьдесят километров пути по карте заняли почти все светлое время суток. Зоран несколько раз останавливал «Антилопу» и подолгу рассматривал в бинокль склоны лесистых холмов на противоположном берегу реки.

Военно-проселочная колея с неизбежными воронками и окопами выматывала душу, но выезжать на шоссе Зоран запретил, будто отрубил. Заканчивался осмотр местности тем, что на карту ложились едва заметные точки и штрихи. Мадьяр не удержался, мельком глянул через плечо офицера, и «кошки заскребли» на душе: они находились на линии наступления босняков, а за рекой простиралась «ничейная» зона. До ближайшего гарнизона сербов оставалось еще километров тридцать. Между тем впереди отчетливо простучала очередь из крупнокалиберного пулемета, а затем пара гранатных разрывов. Казак тут же уверил, что это как минимум «Утес», а грек меланхолично заметил, что для «Антилопы» и обычного пулемета Калашникова хватит. Зоран, однако, не смутился и приказал двигаться именно туда, откуда доносилась стрельба.

У старинного арочного моста сгрудилось полтора десятка легковых машин, между которыми залегли беженцы из соседнего городка с милым названием Завидовичи. Спасаясь от наступающих босняков, они застряли у реки, поскольку с «ничейного» берега решетили из пулеметов всякого, кто пытался ступить на мост. Там уже дымились две легковушки и раненые не пытались отползти назад. Впрочем, пули не миновали и остальную колонну: Мадьяр увидел мальчишку в побуревших бинтах и женщину, залитую кровью.

Несколько беженцев, петляя и сгибаясь, перебежали к кустам, где предусмотрительно остановилась «Антилопа». Наперебой возбужденно объяснили Зорану, откуда стрелял пулемет. Тот спокойно выслушал, внимательно осмотрел в бинокль противоположный берег и, казалось, погрузился в раздумье. Казак, не выдержав паузы среди общего напряжения, предложил ударить изо всех стволов в указанном направлении, а затем идти на прорыв. «Проскочим и задолбим. У них пулемет, у нас два! Все равно ведь нужно на тот берег?» Зоран, однако, и бровью не повел: приказал развернуться и искать другую переправу. Проклятия беженцев, а уж тем более их жесты вслед «Антилопе» перевода не требовали. А невозмутимость Зорана Мадьяра не удивляла. Перед ним был профессионал этой войны, а не киношно-благородный воин.

В Возуче, городке, где остановился Зоран, Мадьяр со товарищи пробыл около месяца. Все это время сербы отбивались с трех сторон на оборонительных рубежах, накапливая силы в тылу, а затем перешли в контрнаступление. Зоран внезапно изменил своим привычкам и приказал двигаться по отбитой территории вслед за передовыми частями. Возможно, это было связано с действиями одного сербского подразделения, чья тактика вызвала у Мадьяра искреннее уважение.

Начинал этот спецназ с разведки боем, причем построенной так умело, что ее трудно было отличить от настоящей атаки. Этот прием позволял им выявить расположение огневых средств противника. Затем в дело вступали минометчики и артиллерия – накрывали огневые точки. Одновременно начиналось общее наступление. Здесь тоже была своя особенность: штурмуя левый фланг противника, всю артиллерийскую мощь переносили на правый. Мадьяра поражала стремительность, с которой они сближались с противником, слаженность действий. И все это на фоне весьма скромной боевой выучки сербских войск!

Особой опасности телохранители Зорана не подвергались. К тому же некий высокопоставленный чин из Югославской Народной армии отечески посоветовал беречь Мадьяра, и вот по какой причине. Давным-давно в Ленинграде служил в военкомате югославский офицер, не пожелавший иметь дела с режимом Тито. Он-то и устроил Мадьяру в конце семидесятых годов отсрочку от призыва в связи с женитьбой. Только стал этот офицер впоследствии генералом у себя на родине. А Мадьяр, услышав знакомую фамилию, поделился воспоминанием с Зораном. Тот, конечно, профессионально подошел к информации, проверил и получил указание: русского товарища беречь. Впрочем, Мадьяра особенно-то в живое дело и не тянуло, чего было не сказать о казаке.

Мадьяр видел, что казак искренне сокрушался, когда Зоран решительно запрещал ему вылазки на передовую. Боевой опыт прошлого кипел в казаке. Мадьяр не раз слышал весьма правдивые рассказы о том, как под Бендерами казак ходил в разведку и голыми руками убивал молдавских полицейских, сжигал бронетранспортеры, забрасывая их бутылками с керосином. Не сами рассказы вызывали беспокойство Мадьяра. А их частота и растущая экспрессия. Тут вот в чем дело: бахвалиться своими заслугами – скверная примета на войне. Нет, друзья поймут, а вот сам-то оценишь ли свои возможности правильно? Или поведет тебя на смерть твоя же легенда? Да хорошо, если тебя одного.

Так и случилась беда с казаком под Сараево, точнее, во время штурма высот у Пале, с которых босняки обстреливали из орудий даже резиденцию правительства Республики Сербской.

Атакующих сербов остановил фланговый пулеметный огонь. Хорошо замаскированные и защищенные гнезда не удавалось подавить минометами. Штурмовые отряды откатывались назад, избегая ненужных потерь. И вдруг Мадьяр увидел, что казак перемахнул через бруствер с гранатометом «Муха» и, пригибаясь, побежал по склону. Мадьяр поискал глазами Зорана, Тот, склонившись над картой, диктовал кодовые группы, очевидно, корректируя огонь артиллерии. В эту минуту – не подходи! Оставалось наблюдать за казаком, мысленно желая ему военного счастья.

Место для стрельбы казак выбрал удачное, затаился в ложбинке, ожидая новой атаки. Но сербы, очевидно, получив команду, организованно отползли на исходную позицию. У Мадьяра застучало в висках: у казака не оставалось шансов проскочить к своим. «Лежи. Прикинься трупом. Лежи!» – заклинал он про себя. Но казак пошел ва-банк. Привстал, выпустил гранату в сторону босняков и рывками, припадая к земле, начал отход. Да еще ведь и отстреливался из автомата! Мастерски уходил, красиво. По всем правилам, как в кино.

Его пытались прикрыть огнем с командного пункта и флангов, но это была тщетная попытка: босняки, похоже, не сделали ни одного ответного выстрела. Мадьяру на миг показалось, что казак успеет проскочить, до укрытия оставалось метров двадцать, как вдруг он, вскинувшись, плюхнулся на землю. На следующий день, вынося окоченевшее тело товарища, Мадьяр некстати подумал, что вчерашний случай похож на расстрел. Может быть, даже там, в своих траншеях, босняки и прочитали, смеясь, приговор «нахальному сербу». Пуля прошила казаку затылок и вышла над левым глазом.

Гибель иностранца-добровольца не стали предавать гласности, похоронили в могиле с неопознанными бойцами. Живой волонтер – нормальное явление. С мертвым – сложнее. Попробуйте заявить в посольстве или консульстве, что героический нелегал был гражданином вашей уважаемой державы. При полном отсутствии документов даже провокацией не назовут!

За сербов воевало немало граждан бывшего СССР. Они держались вместе, давая своим отрядам красивые названия. Впрочем, это характерно для затяжных войн с их победами и поражениями местного значения. Интересно, что если сербы предпочитали «зверинец» (волки, пантеры, тигры), то босняки отдавали предпочтение пернатым (лебеди, гуси, соколы). Что же касается российского миротворческого батальона, то Мадьяр держался от него подальше, поскольку понимал, что процент контрразведчиков там достаточно высок, а задачу вычислять и экстрадировать нелегалов никто не отменял. На людях он больше молчал, не обозначая своего гражданства. Да и было ли оно в ту пору? Благо обязанности телохранителя исключали необходимость широкого общения. Только вот один случай врезался в память…

Во время бесконечных переговоров по поводу очередного перемирия Зоран остановился в горном селении. Телохранители столовались в сельском кафе. Заведение не пустовало ввиду наплыва войск, да еще и потому, что хозяину помогала миловидная юница лет семнадцати, младшая дочь. Солдаты с ней дежурно заигрывали, шутили, но не более! Мадьяр же, с его скромными познаниями в сербском языке, и этого удовольствия был лишен. Впрочем, однажды вручил девушке букет ромашек. Собрал их на минном поле, где по заданию Зорана саперы проделывали проход для переговорщиков. Увы, на войне человек остро чувствует красоту. Потому цветы достигают истинной прелести в относительно недоступных местах.

Как-то в кафе появился журналист, полный, медвежистый, в защитном «джекетфилде» с дорогим фотоаппаратом на шее. Не это, однако, удивило Мадьяра. На корреспонденте красовалась рыжая «пуштунка» – национальный головной убор афганцев. Мадьяр усмехнулся, поскольку, по его мнению, рязанские черты с пуштунским «блинчиком» не очень-то гармонировали.

Компания сербских солдат наперебой позировала с оружием, пивными кружками и в обнимку. Мадьяр уже собрался отчалить от возможных предложений «увековечиться», как вдруг дочь хозяина кафе взяла его за руку: «Русский, я хочу с тобой. – Она нажала пальцем на воображаемый затвор аппарата и очертила в воздухе рамку. – Так?» Мадьяр не мог отказать. Сам выбрал место, чтобы не попали в кадр лишние детали, – цветастую ширму у глухой стены. В то, что солдаты и девчушка дождутся снимков, он не верил. Но ошибся. Журналист к тому же оказался «с секретом».

Выйдя на площадь, Мадьяр вдруг услышал за спиной на чистом русском: «Я не ошибаюсь, простите? Я мог видеть вас много лет назад в Кундузе или Баграме? Пятьдесят шестая ДШБ (десантно-штурмовая бригада. – Прим. авт.)?». У Мадьяра екнуло в груди. Прошлое воскресало непрошено, в ненужном месте и совсем не в то время!

«Простите еще раз, я не мог перепутать, знаете, если я видел человека хотя бы один раз в объектив, то не могу забыть его лицо. Ни имени, ни места, бывает, не вспомню, а лицо в объективе, ну это мистика…»

Мадьяр предупреждающе поднял руку: «Возможно, но я вас не помню, жаль, да и мне не очень… понимаете?»

«Да-да. Как тут узнать! Два года сижу тут на хлебе и водке! Разнесло. А вот так узнаете?» – Корреспондент разломил блокнот. С фотографии смотрели двое из далекого прошлого: его, Мадьяра, ротный в Афганистане и он сам.

«Вижу, вспомнили. Простите, я понимаю. Не беспокойтесь, я уже семь лет не живу в России. Вот, возможно, будете в Вене». – Корреспондент протянул визитку с логотипом известного европейского агентства.

«Зачем вы носите с собой это фото?» – поинтересовался Мадьяр

«О! Разведка в отставку не уходит. Ваш командир роты теперь генерал. Кстати, сейчас он здесь, в Сараево».

«Значит, снимки будут?» – задумчиво спросил Мадьяр.

«Будут. Завтра-послезавтра передам с оказией. Оригинал сотру. Действительно, не нужно все это сейчас».

Странно, но Мадьяр ему поверил. Вообще какая-то излишняя сентиментальность все чаще приходила непрошено. Устал? Или знак? Да-да, он твердо был убежден, что неожиданные настроения – сигнал каких-то грядущих событий. Через день дочь хозяина кафе торжественно вручила Мадьяру цветное фото, где они как-то уж очень смирно стояли у расписанной розами шторы.

Через некоторое время мир был заключен. Поселок, по договоренности, отходил к боснякам. Сербы уходили вместе с войсками, понимая, что иначе их ждет жестокая расправа. Только кремень-старик, хозяин кафе, отказался покидать родные места. Говорили, что он еще с Тито партизанил в этих горах.

Зоран уже садился в «Антилопу», когда дочь хозяина кафе бросилась с рыданиями на землю. Ее пытались успокоить, она вырывалась, что-то выкрикивала…

На выезде из села Зоран спросил Мадьяра: «Ты понял, что она кричала?»

«Мы отошли. Босняки их вырежут. За семью беспокоилась».

«Нет. Она кричала, что любит русского и покончит с собой, если ты уедешь».

Мадьяр так и не узнал, что сталось со старым партизаном и его дочерью, и не пытался понять логики девичьих чувств в пору смертельной опасности. Да и не очень-то волновала его судьба этой семьи. Навидался тут всякого! А фотография сохранилась.

Дух войны не только злое, но и скаредное создание! Чем реже ваша кровь и плоть попадают на его ненасытный алтарь, тем суровей может быть покаяние. Мадьяр не на шутку задумывался над тем, что в Карабахе, участвуя в боях, он не получил ни одной царапины. По логике войны здесь он должен был рассчитаться за везение. Но душа против такого вывода протестовала.

В Архаце у него был обстоятельный разговор на эту тему с очень храбрым армянским бойцом.

«Ты заговоренный, да? За год у меня три ранения. У тебя ни одного. А вместе ходим, да?»

«Нет, брат. Даже крест не ношу. Я просто трус».

«Не надо. Говори правду!»

«Это правда. Моя. А вот твоя: ты гордый и смелый. Но ты боишься, чтобы про тебя другое не подумали. Каску, «броник» не носишь. В атаку – в полный рост, впереди. Из окопа стоя очередями бьешь. Ты трижды ранен. А теперь смотри, сколько засечек на моей каске, лохмотья видишь на «бронике»? Это все было бы мое. Из окопа я бью короткими или одиночными и опять ныряю. Тут же смещаюсь, позицию меняю. В атаку – короткими перебежками, змейка там, перекаты. Знаешь, брат, уставы боевые – они кровью писаны. Слава богу, не моей. И мне плевать, если кто-то будет считать меня трусом. Вот и весь мой «заговор».

Как ни крути, но именно в Боснии заплатил Мадьяр сполна за свое везение. Первый раз, когда он попал под «натовскую» бомбежку, чуть не оказался последним. Мадьяра и грека накрыло лавиной камня, кирпичей, рваным железом. Бомба разорвалась неподалеку. Подняться он смог только после нескольких отчаянных попыток, да и то скорее потому, что увидел, как намокает от крови бедро. Что такое ранение в бедренную артерию, он знал еще по Афгану. Однако пронесло, осколок ударил в кость и даже отскочил. А вот греку повезло меньше. Мадьяр нашел его в десятке метров с развороченной грудью и практически без лица. И опять добровольца похоронили под простым сербским именем.

Странная мысль посетила Мадьяра после этого случая. Он подумал, что вот так же под советскими бомбами корчились афганские моджахеды без всякой надежды на адекватное отмщение. Боевой авиации у них тогда не было. А ведь известно, что для человека нет горше муки, чем хотеть и не мочь отомстить, или как там Гоголь писал?

А второй случай – как второй звонок. После него еще можно протиснуться в зрительный зал, именуемый жизнью. Третий называется иначе. Но все было просто. Зоран приказал остановиться у заштатного блокпоста, далеко от линии фронта. Обычный помятый автобус, скучная процедура проверки, осмотра. И тут из распахнутых дверей вылетают босняки, швыряют гранаты, поливают из автоматов. Мадьяр и всего-то успел, что присесть. Остальное ему потом рассказали. Как граната взорвалась у самых ног, как подняло его в воздух и шваркнуло о бетонное заграждение. Впрочем, он потерял сознание лишь на несколько секунд и видел, как через него перепрыгивают босняки, очевидно, не считая нужным добить. Тела своего он не чувствовал. А потом пришло, как пишут в умных книжках, «спасительное небытие»…

Возвращение к жизни было прекрасным. Мадьяр увидел прямо перед собой лица сербских солдат. Как распознал, что сербы? Вот тут для него загадка. Но уверен был на все сто! И жуткую боль вытеснила радость. Не за то, что жив. А что будет жить. На абсолютную тишину, окружившую его, он вначале не обратил внимания. Из чудес Господних следует назвать то, что на его теле не было ни одной царапины. Все травмы – от удара о бетонный блок. Но об этом он узнал намного позже в Белграде, в военном госпитале, куда был определен заботами Зорана.

Работа над «заметками честного сержанта», как я их окрестил для удобства, шла плохо: мучили сомнения в мистификации, этичности и прочих завитушках бумажно-литературного процесса. К тому же заметки обрывались вот так досадно. Странно было уже то, что я взялся за их изложение. Признаюсь: откладывал, «ставил крест». Но будто голос неведомый звал вновь и вновь приниматься за эту, в сущности, несложную работу. Так прошли осень и зима. А в суете начала марта я вынул из почтового ящика три письма со штемпелем отправки в один день с обратным адресом «Москва. Проездом». И ниже – угловатый, твердой руки росчерк. Это были письма Мадьяра. Почему-то мне показалось необходимым привести их здесь, опустив моменты личного характера.

«Ничто так не способствует размышлениям о вечном, как пребывание на тюремных нарах или больничной койке. Так уж получилось, что в праздники я сильно простудился и попал в больницу. Пара недель бездействия и созерцания людских страданий вызвала много разных мыслей, которыми захотелось поделиться с вами.

Вокруг оказались разные люди, и мне было чрезвычайно интересно за ними наблюдать. К примеру, один студент, неудавшийся самоубийца. После праздников, может, из-за алкогольной интоксикации, может, из-за неудачно сдаваемой сессии, решил покончить счеты с жизнью. Позвонил другу и начал прощаться. К счастью, друг оказался настоящим! Затягивая разговор, с другого телефона вызвал спасателей и «Скорую». Когда парень все же сиганул в окно, его успели принять у земли и спасти по пути в больницу.

Еще был старик, который решил умереть. Он, конечно, был уже в возрасте, за 80, но, по словам врачей, ничего фатального в его болезни не было. Однако сам старик считал иначе. И как ни бились над ним врачи, как ни старался психолог, несмотря на отсутствие объективных причин, дед умер.

И вот полезли в голову воспоминания с размышлениями. Многократно убеждался, что жизнь – самое дорогое, что есть у человека, и ради нее он готов пожертвовать практически всем. Не будем брать в расчет религиозных фанатиков и нарушенную психику. Тем более удивительно было мне наблюдать, и очень часто, необъяснимую покорность и фатальное безразличие людей перед лицом смерти. Еще в детстве, в фильмах про войну, меня поражали картины многотысячных колонн пленных, которых конвоировали реденькие цепочки немецких солдат. Особенно в контрасте с яростным желанием тех же пленных сопротивляться и бежать любой ценой, когда они оказались уже за колючей проволокой. Ну почему, казалось бы, не броситься всем вместе на конвойных, не перебить их в минуту и не разбежаться в разные стороны? Нет ведь. Более того, часты были случаи, когда сдавшихся в плен вообще без конвоя отправляли на сборный пункт, указав дорогу, и они сами туда доходили!

Ладно, это происходило в годы неоднозначных взаимоотношений в стране, во время грозной войны. Можно списать и на вечный русский оптимизм и веру в то, что завтра и в другом месте будет лучше, чем здесь и сейчас. И на надежду, что в плену больше шансов остаться в живых, чем на фронте. Но вот наше время. Мне доводилось смотреть достаточно много кассет о чеченской войне. Запомнился такой эпизод. Снимают боевики: горит БТР, валяются раненые и убитые. Из канавы на другой стороне улицы вылазят двое российских солдат, машут руками, кричат: «Не стреляйте!» Боевики им командуют – идите сюда! Один из боевиков тем временем подходит к шевелящемуся раненому и добивает его выстрелом в голову. Парни, даже не обращая на это внимания, возбужденно начинают объяснять, перебивая друг друга: мы, мол, вообще не хотели воевать, мы даже не стреляли, вот, можете проверить, магазины у нас полные…

Допустим, они рассчитывали, что это более надежный способ остаться в живых. Но неужели они не задумывались, что будет дальше? Ведь не собирались же они воевать на стороне боевиков? А при самом благоприятном раскладе, если их вернут или обменяют, как они будут смотреть в глаза сослуживцам, которые знали, как они повели себя в бою? И как вообще дальше жить с этим? Видимо, все-таки страх смерти отключает все нравственные критерии оценки поведения.

Здесь остается один стимул – выжить любой ценой. Но куда он девается в других ситуациях? Почему так покорны идущие на казнь? Ведь когда терять уже точно нечего, надо мобилизовать все силы и попытаться предотвратить самое ужасное хоть как-нибудь. Ну хоть попытаться…

Мне довелось видеть расстрел пленных. Они стояли покорной толпой, за ними и не особо следили, по одному подводили к краю ямы, ими самими же и выкопанной, и спокойно стреляли в затылок. Ну почему ни один из них не попытался кинуться на конвойного, вступить в схватку, просто броситься бежать, наконец? Ведь в этой ситуации появлялся пусть мизерный, призрачный, но шанс остаться в живых. Я не знаю, как бы сам повел себя в подобной ситуации, но, глядя со стороны, вся моя сущность протестовала против этого смирения. Я легче пойму тех, кто бьется в истерике, рыдает, умоляет сохранить жизнь. Это какое-никакое, но действие. Мне слабо верится, что кто-то в такие минуты думает о том, как сохранить достоинство и уйти из жизни красиво. Скорее просто всеобъемлющий страх смерти парализует волю человека и превращает его в покорную куклу.

В зоне был у меня знакомый, с которым мы вместе приехали этапом. У него была «пятнашка» за участие в нападениях на сберкассы и инкассаторов. На его деле были почти все возможные полосы: склонен к побегу, к нападению на охрану, к организации беспорядков и даже к самоубийству. Ничего этого он не проявлял, но очень следил за здоровьем, делал зарядку, обливался водой и много читал, чем вызывал еще большие подозрения у администрации. Периодически его в профилактических целях сажали в штрафной изолятор, чему он очень радовался, так как это была единственная возможность отдохнуть от окружения и побыть в одиночестве. И вот как-то раз мы с ним возвращались в отряд и шли через плац. Он в ту пору работал овощником в столовой и нес с собой пакет с картошкой братве на ужин, дело, в общем-то, обычное. И вдруг, как из-под земли, вырастает опер: что несешь? Тот спокойно раскрывает пакет и спрашивает, глядя на разочарованную физиономию опера: «А вы думали, землю? Неужели вы думаете, что если я буду копать, то сам стану таскать землю?» Опер говорит: «Честно говоря, думаю». «Ну, когда мне надоест, я точно уйду от вас». «Ну и положат на запретке».

И вот тут я услышал невероятное для меня в его устах: «Вы никогда не сможете понять, какое это счастье – умереть в борьбе…» Не ожидал, потому что убежден, что как раз он-то слишком дорожит жизнью и никогда не станет рисковать ею, даже ради свободы. Смерть в борьбе гораздо более соответствует человеческой природе, чем покорный путь на заклание. Или я ошибаюсь?..»

«…Мог ли я воевать на другой стороне в карабахском конфликте? Я не имел ничего против Азербайджана как страны в целом, так и самих азербайджанцев. Ничего не связывало меня и с Арменией. И тут невольно возникал другой вопрос: а почему я вообще оказался на той войне? Проще всего мне было бы объяснить это текущим моментом: не было выбора, но это подойдет для протокола, я-то понимаю, что выбор всегда есть. Тем более время действия – Россия начала девяностых годов! Что же толкнуло меня тогда поехать с новыми знакомыми? На мой нынешний взгляд, несколько факторов. Первый, это все еще сильная на тот момент тяга к военному ремеслу, не нашедшая выхода во время службы в армии. Второй, это многолетняя неволя. Застоявшаяся душа требовала активного действия. Ну и, наверное, некая авантюрная жилка, присущая многим мужчинам в разной степени. Но это я анализирую сейчас, а тогда, в стремительно меняющейся обстановке, я действовал по большей части наугад. И все-таки мог ли я оказаться на другой стороне?

Азербайджанцы так же активно использовали наемников, их лозунги выглядели достаточно справедливо: возвратим наши земли, захваченные армянскими сепаратистами! И все-таки прихожу к выводу, что никогда не чувствовал у азербайджанцев того особого духа, который, собственно, и толкнул меня встать и поехать с незнакомыми практически людьми на войну. Того духа, который и предопределил победу карабахцев в неравной порой борьбе. Были среди персов и храбрые бойцы, и умелые солдаты, и знающие командиры, но не было у них того передающегося в поколениях самосознания, готовности преодолеть любые страдания ради свободы и победы.

Азербайджанские дети воспитывались совсем в других условиях, с раннего детства усваивая, что важнейшим в жизни является комфорт, ради которого допустимы любые средства и который обеспечивает в первую очередь материальное благополучие. Они быстро усваивали, что миром правят деньги, все продается и все покупается. Армянские же дети с малых лет приучались всего добиваться своими руками и не ждать ни от кого помощи. Суровые условия республики, память о геноциде заставляли армян надеяться только на самих себя и жить в постоянной борьбе. Ведь даже карабахцы всегда обвиняли «большую» Армению в том, что она мало помогает им и преследует свои геополитические интересы в ущерб Нагорному Карабаху.

И даже сейчас они готовы стоять до конца, не обращая особого внимания на то, какие решения могут принять большие державы в своих переговорах. Потому что знают, вопрос очень прост: жить им в Арцахе или нет. Ведь если представить, что в войне победил Азербайджан, что бы мы увидели? Все армяне были бы изгнаны из Карабаха, их города и села были бы разрушены до основания, а пограничные с Арменией районы превращены в укрепрайоны. Люди не смогли договориться о том, как жить вместе или хотя бы рядом, и тем самым обрекли десятки тысяч на смерть, а сотни тысяч на изгнание и страдание, независимо от того, кто бы победил в войне.

Я часто замечал такой парадокс. Армяне не питали ненависти к конкретному воюющему азербайджанцу. Во время перемирий, уборки трупов, обмена пленными армяне вполне дружелюбно общались с азербайджанцами, вспоминали о прошлом, находили общих знакомых, менялись вещами. Но когда речь шла о народе и стране в целом, более ненавистного объекта, чем Азербайджан, не было. По-моему, даже турки отошли для них на второй план. Что же толкает человека убивать себе подобного? С религиозными фанатиками все понятно, там время упущено, исправить уже ничего нельзя и другого выхода, к сожалению, нет. Но я почти не встречал людей, которые получали удовольствие от самого процесса убийства, которые шли на войну ради этого самого процесса. Почти все проклинали войну, а еще пуще тех, кто ее начал, и мечтали, чтобы она поскорее закончилась. Но когда я пытался выяснить, почему же война началась, оказывалось, что именно позиция этих самых «мирных людей» и мешает разрешению конфликта.

Нежелание понимать другого человека и поступиться частью своих интересов ради спокойной жизни вынуждает убивать его. И это зашло далеко. Как-то я спросил одного дашнака, не хотел бы он окончания войны, чтобы остались живы его близкие, цел его дом, была работа, родились дети, и пусть при этом живут рядом азербайджанцы? Он, не задумываясь, вскричал: «Никогда!» Вполне мирный человек, по специальности сельхозтехник, пропитался ненавистью настолько, что готов был принести в жертву собственную семью. Остается только робкая надежда, что это он сказал сгоряча, а по размышлении он бы пришел все-таки к другому выводу, но, к сожалению, многое увиденное там заставляет меня в этом очень сильно сомневаться…

…Мне остались неведомы силы, заставляющие человека не только убивать своего врага, но и доставлять врагу максимальные мучения. Часто само убийство на войне не диктуется необходимостью, так еще и совершается с патологической жестокостью…»

«…Буквально вчера мне сообщили из книжного магазина, что поступила ваша книга «Дивизия цвета хаки». Я, конечно, заказал, надеюсь, скоро получу.

Относительно тетради, доставленной вам одним из моих друзей. Я просто записывал, что помнилось, о чем думалось. Не судите за оборванную концовку. Просто на этом моя война и закончилась. Выйдя из госпиталя, я получил документы, позволяющие легально обосноваться в любой европейской стране. Пытался осуществить детскую мечту – пожить в Венгрии. Но, видимо, было уже поздно, не смог адаптироваться. На родине, где побывал в конце девяностых, меня вновь звали воевать, причем обе стороны. Но, увы, с того дня под Сараево я больше никогда не брал в руки оружия. Никакого, даже охотничьего. И мое самое главное желание, чтобы такой необходимости у меня больше и не возникало. Здоровья, удачи и творческих успехов. С уважением…»