Урок Ишкашима

Есть два Ишкашима, расположенные по обоим берегам Пянджа и отстоящие друг от друга на расстоянии восьми километров. Когда-то они были единым целым, но потом их разделила государственная граница между Таджикистаном, вошедшим в состав Российской империи, и Афганистаном.

Населяют эти места бадахшанцы — горные таджики, основной субэтнос Памира, Таджикский Горный Бадахшан больше по площади афганского (почти половина территории современного Таджикистана), но здесь проживает всего 220 тысяч человек, в то время как по ту сторону Пянджа, на меньших землях, их более миллиона. Правобережный Ишкашим имеет 30 тысяч жителей, в независимой республике он обрел статус города. Городом в этих, прямо скажем, диковатых местах считается всякий населенный пункт, где есть базар. В афганском Ишкашиме людей вдвое меньше. Во время описываемых мною событий четвертьвековой давности это были два обычных горных кишлака.

Сайрус Кононофф, сотрудник Госдепартамента США, командированный в Афганистан, был внуком русских эмигрантов. Он родился в 1944 году в небольшом городке Ханфорд близ Сан-Франциско, штат Калифорния, окончил с хорошими рекомендациями Йельский университет, поступил на службу в американское внешнеполитическое ведомство, но из рядовых клерков стал выбиваться только сейчас. Прежде, как принято было считать у нас, советских, пятая графа не позволяла. Выходцы из России с трудом поднимались по карьерной лестнице, особенно на дипломатической стезе. Дискриминация происходила из-за недоверия чистокровных янки к русскому национальному характеру. Считалось, что, сколько русского ни корми, он все равно смотрит в сторону своей исторической родины, воспитывается — и это глубокие семейные традиции, в особенности проявляющиеся в эмигрантской аристократической среде, — на культуре предков.

Сайрус Кононофф зачитывался Толстым и Достоевским, Чеховым и Буниным, Мережковским и Зинаидой Гиппиус, но при этом он был махровым антисоветчиком и стопроцентным американцем в том смысле, что полностью разделял ценности заокеанской демократии и был согласен с тем, что ее надо по возможности экспортировать во все уголки мира. Он смиренно нес свой крест рядового чиновника, уже согласившись было с тем, что ему ни за что не пробиться в большую американскую дипломатию.

Но в декабре 1979 года Советский Союз внезапно вторгся в Афганистан, и его карьера сразу пошла в гору. Позже, обретя уверенность, он назовет эту аллегорическую гору Тиричмиром по аналогии с высшей точкой Гиндукуша (7680 метров над уровнем моря) и поклянется себе, что обязательно возьмет ее вершину. Забегая вперед, скажу, что, будучи уже почти на самом пике своего успеха, он оступится и сорвется в бездонную пропасть, и во многом этому посодействую я, офицер советской военной разведки, капитан Седиков Вадим Константинович.

Эта неприятность произойдет с ним в августе 1983-го, а пока в апреле он, чувствуя необычайный душевный подъем, реализует в Афганистане свое главное преимущество, возникшее в результате острых политических коллизий, разыгравшихся на Среднем Востоке в первой половине 80-х годов прошлого столетия. Дело в том, что «стопроцентный империалист-янки», русский по происхождению, Сайрус Кононофф (в домашней обстановке просто Сергей Александрович) блестяще владеет не только языком предков, но свободно, без запинки разговаривает на пушту, дари, фарси, урду и также на нуристанском арийском криптоязыке. При этом грамотно пользуется их письменностью, зная арабский алфавит-насталик. В данной ситуации его мертвые, как казалось, знания оказались просто неоценимыми. Под видом журналиста информационного агентства Ассошиэйтед Пресс он совершает сюда частые челночные вояжи и уже добрую сотню раз пересекал афганско-пакистанскую границу в том и в другом направлении.

В этот день он прибыл в горный кишлак Дрош в пакистанском Нуристане из афганской провинции Кунар, чтобы встретиться с одним из самых могущественных полевых командиров, ведшим непримиримую борьбу с кабульскими коммунистическими властями, — Гульбеддином Хекматияром.

Сайрус Кононофф наведывается в предгорья Гиндукуша уже четвертый год, но прежде с этим человеком, сумевшим собрать под зеленое знамя пророка свыше сорока тысяч боевиков, не встречался. Хекматияр в прямой схватке опасен, как горный барс, а в дипломатии хитер, как лис. Воюя с советскими силами вторжения и их политическими сателлитами внутри Афганистана, американцев и европейцев он не любит ничуть не меньше. Исламское фундаменталистское высокомерие вынуждает его относиться к кафирам в независимости от их идеологической закваски с ненавистью и презрением, поэтому он весьма неохотно идет с ними на контакты, признавая, если хотите, их исключительно союзниками поневоле. Сегодняшние взаимоотношения Хекматияра с янки сродни симбиозу, как по-научному квалифицируется ситуация, когда два антипода паразитируют друг на друге.

Кононофф это прекрасно знал и всякий раз, когда писал отчеты в Госдепартамент, высказывал мнение о том, что Хекматияр, с которым он был до этого дня знаком заочно, еще себя покажет, каков он есть на самом деле, и американцам. Сайрус уже битый час сидел за достарханом в окружении пяти его нукеров, а визави по переговорам все к нему не выходил. Предполагая, видимо, свой более значимый статус в предстоящих контактах, он позволял себе опаздывать.

Американский спецпредставитель с русскими корнями имел карт-бланш от своего руководства. Ему разрешалось действовать по обстоятельствам. Операция, которую ЦРУ плотно разрабатывало с ноября 1981 года, была крайне необходима Соединенным Штатам Америки для полной и окончательной дискредитации афганской военной кампании, которую Советский Союз, и это признавали и в Пентагоне, и в Лэнгли, вел довольно успешно. Так вот, предполагалось, что если Хекматияр без долгих проволочек согласится с американским предложением, то он получит за это пятнадцать миллионов долларов — один авансом и остальные четырнадцать — потом. А коли начнет артачиться, Кононофф должен будет ему пригрозить, что Вашингтон в ответ на неуступчивость перестанет закрывать глаза на некоторые шалости лидера Исламской партии Афганистана, например, на сеть подпольных заводов по перегонке опия-сырца в героин, которыми тот располагает в северо-западной пограничной провинции Пакистана, а затем через порт Карачи переправляет этот запрещенный товар судами в Европу и Америку. Хекматияр должен понять, что США сделают все возможное для того, чтобы раз и навсегда прикрыть эту лавочку. В конце концов, Белый дом и Капитолий — это не продажное, коррумпированное пакистанское правительство генерала Зия-уль-Хака, и при желании они могут отстоять свои национальные интересы, пусть даже и в предгорьях Гиндукуша.

Ожидая хозяина, Кононофф не терял времени зря, сопоставлял в уме факты, которые были ему известны о Гульбеддине Хекматияре, пытаясь их как-то систематизировать. Итак, он, несомненно, загадочная личность, в биографии которой слишком много темных мест и белых пятен. Есть все основания предполагать, что свой путь в борьбе за «свободу» Афганистана он начинал как раз в составе той самой марксистской Народно-демократической партии, которая теперь, опираясь на советские штыки, восседает в Кабуле и некоторых других местностях страны. Возможно, его членство в одной из ее группировок — фракции «Хальк» («Народ») — определялось тогда тем обстоятельством, что в ней верховодил его земляк из племени пуштунов-хароти Хафизулла Амин, диктатор, убитый в своем кабульском дворце Тадж-Бек в первые часы после советского вторжения.

В юности он окончил аристократическую гимназию, после которой поступил в военную академию, но, прервав в ней обучение на самой середине, перевелся на инженерный факультет Кабульского университета. Однако, как говорится, от судьбы не уйдешь. Обретя цивильную профессию, он все равно стал воином, начав свой ратный путь в отряде боевиков НДПА. В 1972 году, при короле Закир Шахе, он попадает в тюрьму как подозреваемый в убийстве Сайдала Сохандана, лидера студенческого маоистского кружка «Вечный огонь». Но на следующий год в результате государственного переворота, совершенного Мохаммадом Даудом, выходит на свободу и от грехов своих подальше сбегает в Пакистан, где окончательно порывает со своим коммунистическим прошлым, основав партию воинов, приверженцев пророка «Хезб-и-Ислами». За его делишки в молодежном крыле «Халька» его и сегодня зовут за глаза «афганским комсомольцем».

«Да, Хекматияр, несмотря на то что за ним стоит целая армия смертников, готовых умереть во имя Аллаха, человек ненадежный, — пришел к неутешительному выводу Кононофф. — Легко может изменить своему делу, если ему кто-то посулит большие блага, а следовательно, не особо раздумывая, подставит нас под удар. Советы тоже умеют покупать себе союзников, что они блестяще доказывают все эти три с половиной года оккупации».

Его раздумья прервало появление Хекматияра. Тот, войдя в комнату, сдержанно поздоровался с поднявшимся и приосанившимся Кононоффым, извинился за задержку, сославшись на чрезмерную занятость. Потом они оба сели за достархан, хозяин разлил по пиалам зеленый чай и приказал нукерам принести ломтики жареной телятины и фрукты. Беседовать договорились по-английски. На этом настоял сам Хекматияр, пользующийся языком чужестранцев только в исключительных случаях. Даже многие из его приближенных, кстати, понятия не имеют, что он знает английский. Но, видимо, сейчас наступил именно такой момент. Его жест красноречиво свидетельствовал о главной черте характера — просто-таки патологической подозрительности, заставлявшей его не доверять даже своим много раз проверенным и перепроверенным соратникам и людям из личной охраны.

— С чем пожаловали, уважаемый мистер Кононофф? — начал разговор Гульбеддин. — Признаться, услышав вашу фамилию, я поначалу подумал, что это какой-то русский лазутчик хочет добиться у меня аудиенции. А что, в Америке тоже есть русские?

— Так же, как в Афганистане таджики, узбеки, туркмены, выходцы других народов, ныне оккупированных Советами, — парировал спецпредставитель Госдепартамента, стараясь быть не менее саркастичным.

Обмен колкостями состоялся, что придало определенную тональность всему их последующему диалогу.

— Скверные люди, хотя и правоверные мусульмане, — резюмировал Хекматияр, являющийся ярым приверженцем идеи пуштунской исключительности. — Поэтому священный Коран требует, чтобы мы с ними сосуществовали. Особенно перед лицом нашествия неверных.

— Вот об этом я с вами и хотел поговорить, любезный Гульбеддин. — Кононофф обрадовался, что ему довольно быстро удалось придать беседе необходимую направленность.

— Так с чем же вы пожаловали?

— Нам нужно, чтобы ваши люди приняли участие в одной военной операции в Бадахшане.

— Бадахшан — это не Нуристан, не Кунар, не Нангархар, не Пактия. Это вотчина Ахмад Шаха и подчиненных ему таджикских полевых командиров, моих, если честно говорить, заклятых недругов, с которыми я чувствую себя, как в одной банке со скорпионами. Там своих воинов хватает. Что там прикажете делать моим пуштунам?

— Сначала выслушайте суть нашего предложения до конца.

— Я готов, хотя, честно говоря, пока не вижу в этом особого смысла.

— Смысл есть, — настаивал Кононофф. — Смысл есть всегда. Наше Центральное разведывательное управление полтора года разрабатывало операцию под кодовым названием «Красный берег». Проводиться она будет в районе кишлака Ишкашим.

— В Бадахшане?

— В советском Горном Бадахшане. По ту сторону Пянджа.

— И что же вы нам предлагаете делать?

— Вы должны предоставить для проведения операции пятьсот своих тренированных бойцов, знакомых с диверсионным делом. Они в двух местах нарушат границу с Таджикистаном. Большинство из ваших людей открыто атакует пограничный отряд, расположенный непосредственно в Ишкашиме. А сотня тайно переправится через Пяндж чуть ниже по течению и полностью уничтожит маленький кишлак у старого мазара. Жителей в нем немного, не более семидесяти.

— Не понимаю, зачем вам это надо? — высказал недоумение Хекматияр.

Ловко орудуя кинжалом, он расправлялся со здоровенным, с баранью голову, гранатом, выковыривая из него сочные красные ягоды и отправляя их пригоршнями себе в рот. При этом на его губах пузырился алый сок, похожий на кровавую пену, что заставило Кононоффа подумать: «Гляди-ка, кровавый палач, а строит из себя девственника и пацифиста».

— Видите ли, сэр, — пояснил он, — международное сообщество постепенно утрачивает интерес к Афганистану. У вас уже погибло четверть миллиона человек. Еще три-четыре года истребления в таких масштабах, и жертв будет целый миллион. Но никто, поверьте мне, никто уже не обратит на это ни малейшего внимания. Вот мы и хотим вашими руками вырезать всего лишь один кишлак на той стороне, а представить это так, как будто это сделали сами Советы. Это уже будет обвинение в геноциде собственного народа, что станет поводом для серьезного международного скандала с массовыми протестами общественности по всему миру.

— То есть вы хотите сказать, что если стереть с лица земли Ишкашим в афганском Бадахшане, то резонанс будет не таким?

— В том-то и дело. Уничтожать чужие народы во имя достижения собственных политических целей — это укоренившаяся практика, давно уже не вызывающая не то что гневного возмущения, а даже самого робкого порицания. Русские, уничтожив ваш Ишкашим или, положим, Асадабад, всегда могут сослаться на то, что ливанские христиане-марониты сотворили полгода назад с палестинскими лагерями Саброй и Шатилой и что мы, мол, и израильтяне тогда им в этом не помешали. А вот уничтожать своих…

— С чего вы решили, что у русских есть повод уничтожать своих? — не унимался Хекматияр, перебив собеседника.

— Памирцы, населяющие Горный Бадахшан, в большинстве своем — люди, которые, скажем так, плохо интегрировались в советскую действительность. — Сайрус чувствовал, что теряет терпение, собеседник требовал слишком много объяснений. — Почти каждое селение на том берегу соседствует с кишлаком с таким же названием на этом. Их разделяет только река. И те и другие — люди, чьи недавние предки были между собой близкими родичами. Зов крови вынуждает советских бадахшанцев время от времени пускаться вплавь через Пяндж, чтобы погостить у соплеменников. Многие из них сочувствуют тем и не поддерживают войну. К тому же они создают большие проблемы для пограничников. Так что повод у тех принять решительные меры, чтобы другим, значит, неповадно было, есть.

— Хорошо! — Гульбеддин продолжал опустошать сердцевину граната, а Кононофф вздохнул с облегчением, правда, преждевременно. Хекматияр между тем продолжал:

— Вы, мистер посланник, избрали не самый легкий путь для реализации своих амбиций. Представьте себе, что идти придется через северные уезды афганской провинции Кунар. По карте напрямик это всего сто километров, но с учетом рельефа местности придется преодолевать самое что ни на есть высокогорье между пиками Тиричмир и Тиргаран, значит, длина пути минимум утроится.

— У вас для этого будет время…

— И идти моим нукерам придется, огибая советские военные порядки и опасаясь разведывательных групп врага, — вновь не дал досказать Кононоффу Хекматияр. — А русские разведчики — это самые настоящие «псы войны», обучавшиеся своему делу не в аудиториях Йеля. Из пятисот человек, если они нас обложат, ни один не сможет дойти до вашего чертова Ишкашима.

«А этот бандит вовсе не дурак, — подумал Кононофф. — Биографией моей поинтересовался. Даром что дикарь».

И далее уже произнес вслух, стараясь говорить доходчиво. Ситуация с «пристрастным допросом» явно затягивалась, а дело оставалось на мертвой точке. Либо Хекматияр не понимал, чего от него хотят, либо хитрил, делая вид, что не понимает. Скорее всего, конечно, второе.

— Итак, сэр, — начал Кононофф, подавляя в себе начавшую проявляться нервозность, — если вам что-то предлагают ЦРУ и Госдепартамент США, то это, вы должны понимать, не игра в бирюльки. Повторяю, нами полтора года разрабатывалась специальная операция, стоимость которой оценивается в двадцать пять миллионов долларов, из которых пятнадцать будут вручены лично вам по частям до и после ее завершения. Надеюсь, сумма, причитающаяся непосредственно Гульбеддину Хекматияру, была названа вам предварительно по конфиденциальным каналам?

— Безусловно, — подтвердил полевой командир.

— Так вот, те деньги, которые я передам вам сегодня, — Кононофф бережно погладил кожаный кейс-атташе, в который был уложен тот самый один миллион долларов, — и те, которые будут выплачены после, должны, по идее, были избавить меня от лишних расспросов, а вас от сомнений по поводу неудобств, связанных с преодолением высокогорья, и риска, который выпадет на долю ваших преданных воинов. А также чрезмерной щепетильности по поводу того, что храбрым пуштунам придется во имя нашего общего дела убить несколько десятков мирных мусульман. Если не принести эту малую жертву сегодня, то завтра, я повторяю, от советских пуль и бомбежек погибнут сотни тысяч и даже миллионы ваших единоверцев.

Речь спецпредставителя Госдепа получилась очень пафосной, но, похоже, и она не произвела должного впечатления на собеседника.

— Хорошо! — кивнул Хекматияр, но это еще был далеко не знак согласия. — У вас есть план, но почему вы все-таки приходите ко мне и уговариваете меня отправлять своих людей на территорию сопротивления, где ни одного правоверного пуштуна днем с огнем не сыщешь, сплошь одни таджики да бадахшанцы. Так почему бы вам, например, тогда не поручить эту почетную миссию им. Гнусный народец, но все-таки правоверные и наши союзники в борьбе с кафирами.

Последней ремаркой Хекматияр вновь как бы пытался подчеркнуть свой «изысканный» пуштунский шовинизм.

— Наши агенты пробовали контактировать по этому вопросу с ними, но Масуд и другие полевые командиры ничего не захотели об этом даже и слышать, — пояснил Кононофф. — Мы, ответ их был короток и категоричен, соплеменников не убиваем. Двух парламентеров, узнав суть предложения, они вообще хотели тут же прикончить, но, благо, пронесло.

— В какой-то степени я их понимаю, — славировал в сторону Хекматияр. — Если бы вы мне предложили поступить так, как вы говорите, «во имя общего дела», с пуштунским селением, то моя реакция была бы такой же. Только, в отличие от нерешительных таджиков-чистоплюев, я бы приказал перерезать вам глотку, невзирая на ваш американский статус, и, поверьте мне, довершил бы это угодное Аллаху дело до конца.

— Значит, то, что можно убить сотню бадахшанцев, вы в принципе не отвергаете?

— Что вы! — Гульбеддин вознес глаза к небу и вновь ответил весьма уклончиво. — Зная, что Всевышний все видит и слышит, я даже помышлять об этом не могу.

— А вот ваши туркменские соотечественники, представьте себе, помыслили. — Кононофф предпринял решительную попытку сломить беспредметную направленность разговора и добиться от Хекматияра хоть какой-то определенности. — Не только помыслили, но и пытались нам помочь. Вы слышали что-нибудь о вылазке в Каракумах, на Муграбе, в районе Тахта-Базара? История эта не получила широкой огласки, да и хвастаться нам особо там было нечем.

— Ну, это же не битва под Арденнами, — парировал вопрос Хекматияр, все еще пытаясь держать дистанцию от заезжего американского гостя, который явно пытался выслужиться перед своим начальством, чтобы стремительно скакнуть по карьерной лестнице.

— Для нас, в широком смысле, это было хуже провала под Арденнами, — продолжил Кононофф, желая перевести беседу в более миролюбивое русло. — Признаться, тогда, в мае 1980-го, всего полгода спустя после начала войны СССР в Афганистане, мы спонтанно приняли решение напасть на город в Советской Туркмении. Собрали большой отряд участников сопротивления из числа этнических туркмен…

— Подлый народец, — вновь встрял Хекматияр.

— …и выдвинули его к границе. — Кононофф никак не отреагировал на очередную словесную выходку Хекматияра и продолжил, даже не запнувшись. — Но в плавнях Муграба, уже на той стороне, передовая группа напоролась на пограничный наряд, возглавляемый каким-то ефрейтором, и почти полностью была уничтожена. Поэтому операцию пришлось окончательно свернуть в одном месте и начать детально разрабатывать в другом. Вот так, методом многочисленных исключений, выбор пал на прорыв в районе Ишкашима.

— Вам, англосаксам, в достижении своих целей слишком часто мешали ефрейторы, — вновь не по существу высказался хитрый лис Хекматияр, явно намекая на Гитлера, к личности которого относился с большим пиететом.

Кононоффу явно надоело то, что собеседник постоянно уводит разговор в сторону, и он поставил вопрос ребром:

— Я очень ценю ваше чувство юмора и легкость в общении, уважаемый Гульбеддин, но мы уже с вами говорим битых два часа, а я так и не услышал от вас ни единого дельного слова. Вы только придирчиво расспрашиваете меня о второстепенных вещах да шутите не самым уместным образом.

— Ну, допустим, я все-таки откажусь, — ответил Хекматияр. — Я — человек, знаете ли, не бедный, а терять полтысячи своих лучших воинов даже за пятнадцать миллионов долларов как-то не очень хочется.

— Ну, тогда вы потеряете свой бизнес, господин Гульбеддин, — резко оборвал собеседника Кононофф, сказав то, что должен был сказать уже давно. — Насколько мне помнится, он у вас не самый легальный. Считаю уместным известить вас также о том, что два года тому назад наши спецслужбы вынуждены были ликвидировать за пособничество наркобизнесу панамского диктатора Омара Торрихоса.

— Спасибо за напоминание, мистер Кононофф. — На лице Хекматияра не дрогнул ни один мускул. — Только вы забываете, что у генерала Торрихоса был один старый президентский самолет, который вы сбили над Карибским морем, но не было при этом сорока тысяч верных воинов Аллаха.

— Но ведь они в первую очередь воины Аллаха, — нанес последний удар по амбициям противника в споре Сайрус Кононофф. — А потом уже ваши. Ведь не ставите же вы себя вровень с Создателем, что у вас, мусульман, почитается смертным грехом. Вы всего лишь человек, а у каждого человека, в отличие от Бога, репутация — вещь непостоянная. Мы можем быстро подорвать вашу репутацию, в этом нам поможет правительство Пакистана, которое в последнее время не слишком уж довольно тем, как вы разгулялись на его суверенной территории. И тогда мы посмотрим, захотят ли остаться верные воины Аллаха на вашей стороне.

В воздухе повисла гнетущая тишина, длившаяся не менее двух минут, которые показались Кононоффу вечностью.

«А вдруг действительно возьмет и прикажет горло перерезать?» — прикинул в уме Кононофф, вспомнив в этот драматичный момент об оставшихся в Вашингтоне жене Гретхен и двух дочерях, Александре и Аделаиде.

Первым надсадное молчание нарушил Хекматияр.

— А вы умеете угрожать, мистер Кононофф! — не без уважения в голосе произнес он.

— Это не я вам угрожаю, уважаемый Гульбеддин. Это вас предупреждает правительство Соединенных Штатов Америки. — Русский американец впервые за весь разговор перевел дух.

— Мы можем перейти к сути разговора? — спросил афганец.

— Можем.

После этих слов Кононофф вдруг почувствовал прилив нестерпимого голода и, подхватив с блюда ломтик телятины, с ходу оправил его себе в рот целиком. Нежное мясо уже давно остыло, и поэтому показалось ему жестким. Не без труда прожевав его, специальный представитель Госдепартамента наконец смог начать разговор по существу.

— Итак, — начал он, — операция «Красный берег» должна произойти в августе, а сегодня только начало апреля. Значит, у вас есть три месяца. Маршрут к левобережному Ишкашиму будет проходить через территорию Афганистана там, где вы и предположили, между двумя высшими точками горной системы, а все нюансы его вы уже определите сами, проложив его на карте. Думаю, вашим лазутчикам это будет по силам. Штабные детали вам помогут доработать люди из Пентагона — специалисты по горной тактике.

Из-за нервного напряжения чувство голода усилилось, и Кононофф позволил себе прервать на время разъяснения, проглотив еще несколько ломтиков телятины. Пока он жадно ел, не соблюдая никаких норм дипломатического этикета, Хекматияр поковыривал сердцевину уже третьего по счету граната и исподлобья изучал Кононоффа.

— Теперь приступим собственно к Ишкашиму, — продолжил Сайрус. — Нам удалось договориться с бадахшанцами, чтобы они в составе одного с вами сводного отряда напали на погранотряд на правом берегу Верхнего Пянджа. Ваших будет четыреста стволов и их что-то около тысячи. Если получится форсировать реку, то мы будем не против, если они устроят среди «зеленых фуражек» показательную резню. Не исключаю, что за это вашим людям заплатят дополнительно. Но главное для нас — это, конечно, действия вашей сотни, которая, переодевшись в советскую амуницию, отделится от основной группы, пересечет вплавь советско-афганскую границу и будет орудовать в удаленном кишлачном предместье у старого мазара. На месте вы должны будете оставить несколько трупов в советской военной форме, чтобы мир смог воочию убедиться, что все это дело рук самих Советов.

— Позвольте, мистер! — Хекматияр впервые после того, как согласился принять американское предложение, позволил себе перебить Кононоффа. — Вы, кажется, всего полчаса назад не без уважения говорили мне о том, что презренные таджики и бадахшанцы категорически отказались уничтожать своих соплеменников, но почему же вы думаете при этом, что я соглашусь на убийство нескольких своих воинов только для того, чтобы, видите ли, «весь мир убедился»?!

— Не торопитесь, уважаемый Гульбеддин, — поспешил успокоить собеседника Кононофф. — Кто вам сказал, что придется убивать ваших нукеров? Просто одна дополнительная обуза. Ваши люди приведут с собой несколько советских пленных, которых прикончат на месте.

— Предполагаете, что тамошние забитые советской властью дехкане могут оказать моим людям сопротивление? — недоуменно спросил Хекматияр.

Кононофф с немалым удивлением выслушал этот вопрос. «Как главнокомандующий целой армией сопротивления может так рассуждать? — подумал он. — Побывал в стольких партизанских передрягах и не знает, как организовать элементарную провокацию? Или же он просто продолжает придуриваться? Нет, с этим упертым, как осел, афганцем любой дипломат выйдет из себя! Да что там дипломат — даже самый многоопытный психиатр!».

Американский посланник еле сдерживался, чтобы не наговорить Хекматияру грубостей.

— Это будет инсценировка, — объяснил он. — Застрелите столь ненавистных вам кафиров из винтовок старого образца, которые вполне могли храниться в подполах местных жителей, и бросите оружие на месте боя.

— Резни, — поправил его полевой командир.

— Не проявляйте несвойственную вам щепетильность в вопросах военной морали, уважаемый Гульбеддин, — попросил собеседника Кононофф и тут же перевел стрелки разговора на иное направление. — Да, с вами пойдут еще двое наших. Ваши люди должны будут обеспечить их личную безопасность и неприкосновенность.

— Кто они? — поинтересовался афганец.

Хекматияр насторожился, ожидая некоего очередного подвоха со стороны своего собеседника.

— Журналисты CNN. Ну, и попутно агенты Центрального разведывательного управления. Они все снимут на телекамеру, и уже на следующее утро о кровавой резне Ишкашима узнает весь мир.

— Где они?

— Здесь, в вашем лагере, прибыли со мной и ждут под охраной в одной из мазанок. — Голос Кононоффа вдруг стал очень тихим и вкрадчивым. — Я бы не хотел, чтобы они присутствовали при начале нашего разговора. За участие в этой, назовем ее так, краткосрочной кампании им причитается по пятьдесят тысяч долларов, половину суммы они уже получили, но мне не хотелось бы, чтобы журналистам в принципе стало известно, что правительство США заплатило за данную услугу лично Гульбеддину Хекматияру пятнадцать миллионов кровных денег американских налогоплательщиков.

— Вы, янки, как никто другой в мире умеете обращать кровные деньги своих сограждан в кровавые деньги своего правительства. — Лидер Исламской партии Афганистана, кажется, полностью отрешился от обрушившихся на него угроз, и к нему вновь вернулась способность к легкости в общении и к колкостям.

Но Кононофф не склонен был более к любой словесной пустопорожности.

— Вот вам чемоданчик. — Он поставил на достархан кейс-атташе с миллионом долларов и придвинул его поближе к Гульбеддину. — Спрячьте его, уважаемый, подальше. Остальное вы получите в тот же день, когда кадры Ишкашима станут достоянием суда мировой общественности. Хотите, четырнадцать миллионов будут предоставлены вам в ценных бумагах американского казначейства?

— Я предпочитаю наличные. И позвольте уж в этой части наших договоренностей оставить право выбора за собой.

— А вы думаете, легко лазать по горам с металлическими кофрами, набитыми деньгами. Впрочем, здесь право выбирать действительно за вами. А теперь давайте наконец пригласим к этому щедрому столу моих спутников. Поверьте мне, они очень голодны.

Через минуту-другую охранники Хекматияра ввели в комнату двоих небритых субъектов в замызганных джинсах и джемперах. Несмотря на весь свой затрапезный вид, оба по-военному вытянулись перед Кононоффым и Хекматияром.

— Позвольте представить вам, уважаемый Гульбеддин, своих друзей и попутчиков. — Кононофф встал и подошел к вошедшим. — Это мистер Элиот Смоллетт, некоронованный король военного репортажа из CNN, а это его телеоператор — мистер Майкл Гольдберг, тоже признанный ас своего дела.

Услышав фамилию, которая показалась ему еврейской (таковой она и была на самом деле), афганец слегка поморщился. Но совладал со своей юдофобской нетерпимостью, властным жестом повелел своим нукерам отойти подальше и указал гостям на пустующие места перед достарханом. Те уселись и, не дожидаясь особого приглашения, принялись уплетать мясо и фрукты.

Как оказалось, американцы пережили два нелегких дня, связанных с постоянным перемещением в горной местности, в течение которых они действительно ничего не ели, кроме одной упаковки галет на троих. Насытившись, оба журналиста включились в разговор, шедший в основном о подготовке к операции в горном пуштунском лагере под Дрошем и последующем переходе диверсионного отряда к Ишкашиму.

Эту историю три недели спустя мне рассказывал пуштун-перебежчик Ширвани, присутствовавший при разговоре Хекматияра и Кононоффа. Потом я сам интересовался личностью отпрыска бывших соотечественников. Много лет спустя после того, как тот бесславно закончил свою профессиональную деятельность карьерного дипломата и цэрэушника по совместительству, я разыскал кое-какие документы о нем, чтобы составить более полное впечатление об этом человеке, с которым у меня состоялся заочный поединок, что называется, не на жизнь, а на смерть.

А началось все 5 мая 1983 года, когда в Джелалабад из Мехтарлама, административного центра соседней провинции Лагман, доставили перебежчика с той стороны. Взяли его неподалеку от кишлака Калуч. Там была крупная вылазка духов, которую, по полученным предварительно агентурным данным, инспектировал сам Хекматияр. Уничтожить этого матерого зверя, проявлявшего удивительную изворотливость, а еще лучше изловить и посадить его в клетку, почиталось делом чести для любого подразделения советского ограниченного контингента, воюющего с его бандами на протяжении всего афганско-пакистанского «фронта». Впрочем, забегая вперед, замечу, что это так и осталось нашей хрустальной мечтой, разбившейся окончательно 15 февраля 1989 года.

И мало кто может себе представить, что именно в те майские дни четвертого года вторжения, во время трехдневного противостояния с Хекматияром в Лагмане, наши как никогда были близки к ее осуществлению. То, что «гиндукушский барс» попал в устроенную нами засаду и едва ускользнул, позволило тогда Ширвани перебежать на нашу сторону. С очень ценной, как выяснилось впоследствии, информацией.

Пленника представлял мой старый знакомец, шутник и балагур, старший сержант Сашка Птичкин, непосредственно захвативший его в стычке на горной тропе.

— Понимаете, товарищ капитан, — объяснял он мне, — как-то странно этот душман себя вел. В то время как все остальные духи отпрянули назад, сбившись в кучу, и явно кого-то прикрывали, этот, напротив, ринулся в нашу сторону, выкрикивая: «Аллах акбар!» — и стреляя из «калаша». Мои, кто находился по бокам, хотели было его завалить, но я почему-то в тот момент скумекал, что он специально палит поверх наших голов. Когда же мы его пригнули к земле, значит, он нарочито громко стал кричать своим на пушту, а нам что-то при этом лопотать по-английски, и так жалобно, как будто молить о чем-то.

— Что лопотал, о чем просил? — спросил я.

— А мне почем знать, товарищ капитан. Я же — сельская средняя школа. Знаю только немецкий, да и то с букварем.

— С чем? — не понял я.

— Ну, с этим… Как его, черт?.. А, со словарем!

— А откуда знаешь, что он лопотал именно на английском?

— Ну как? Музыку с ребятами слушаем современную, растем, так сказать, над собой, кумекаем.

— Ну а что ты кумекаешь по поводу того, зачем он перебежал на нашу сторону?

— А вот по этому поводу пусть теперь верблюд кумекает. У него башка большая. А я свое дело сделал. Родину уважил.

— Выходит, верблюд, Птичкин, — это я?

— Обижаете, Вадим Константинович. Это же я так, ради красного словца.

— Ради красного словца, старший сержант, не пожалеем и яйца?

— Ради вас, товарищ капитан, так и быть, обоих.

Я принялся пристально рассматривать пленного. Это был высокий, бородатый мужчина, в лице которого угадывалось что-то библейское. Взгляд его был строг, но отрешен. Руки большие, хваткие, как ковшовые лопаты. «Такие бывают у людей, работающих на земле, — пришло в голову мне. — Так какую, интересно знать, принес нам тайну этот Иисусик?» В тот момент я окрестил его про себя именно так.

Пока ждали переводчика, я вынужден был слушать беспрестанное щебетание Птичкина, отличающееся какой-то особой притягательной бессвязностью. Скорострельность, с какой выговаривал он слова, была такова, что у меня от долгой бессонницы и его трескотни даже разболелась голова.

— Знаешь что, Птичкин, дуй-ка ты отсюда, — приказал я Сашке. — У меня, я чувствую, с этим перебежчиком и так будет рак мозгов, а еще ты тут их пудришь своей болтовней.

В дверях старший сержант столкнулся нос к носу с переводчиком лейтенантом Акинфеевым.

— Вот и хорошо, что быстро пришли, лейтенант. Разговор, судя по всему, предстоит долгий и тяжелый.

Ширвани говорил неспешно, с длинными паузами. В совершенстве владевший пушту Акинфеев переводил все обстоятельно. Поэтому только рассказ о «тайной вечере» в Дроше, имевшей место, по утверждению перебежчика, 11 апреля, занял не менее четырех часов. Время было позднее, маленькая стрелка часов давно уже перевалила за двенадцать. Нестерпимо хотелось спать. Это была моя вторая бессонная ночь. Пленник тоже уже клевал носом. На нашем фоне холеный, вышколенный штабист Сергей Акинфеев выглядел свежим, как ранний парниковый огурец.

Но надо было до утра выяснить все обстоятельства побега человека из охраны самого Гульбеддина Хекматияра. Это казалось совершенно невероятным, чтобы телохранитель из свиты самого влиятельного полевого командира — Гиндукушского Барса, где каждый нукер по сотне раз проверяется и перепроверяется, решился бежать от него, оставив на расправу в руках своего бывшего хозяина всех своих родичей. Во всяком случае, для такого поступка должна быть очень веская причина. Или же Ширвани никакой не добровольный перебежчик, а самый натуральный «засланец», который сейчас вешает мне лапшу на уши, а цель его — заманить как можно больше наших военных в расставляемую Гульбеддином Хекматияром ловушку.

Настораживало и другое. Горец передавал подробно, с мельчайшими деталями разговор своего властелина с американским посланником, который велся по-английски. Откуда в дыре, коей являются предгорья Гиндукуша, такое скрупулезное знание языка Шекспира и Байрона. Поэтому мой первый вопрос после того, как Ширвани закончил свое повествование, отдающее заметной заученностью и даже вызубренностью заранее подготовленного текста, был такой:

— Откуда вы так хорошо знаете английский?

— Не спрашивайте меня об этом, — резко ответил мне Ширвани. — Это сейчас не имеет никакого значения. Возможно, позже я вам все объясню, офицер.

— Вы вынуждаете меня не доверять вашим словам, уважаемый, — предупредил его я.

— Послушайте, офицер, — перебил он меня. — Я четыре года скрывал эту свою способность, находясь подле Гульбеддина Хекматияра и разговаривая с ним по много раз на дню, как сейчас с вами. И скрывал бы еще одному Аллаху известно сколько времени, если бы не чрезвычайные обстоятельства, которые вынудили меня бежать к вам. Спросите меня что-нибудь, что касалось бы предстоящего нападения на вашу территорию, если смогу, я вам отвечу.

— Постойте, товарищ капитан, — вступил в разговор Акинфеев и что-то быстро, и как показалось мне, не по теме спросил у перебежчика по-английски.

Ширвани стал ему бегло отвечать. На все прозвучавшие вопросы следовали незамедлительные ответы. О чем именно говорили переводчик и пленник, я, конечно же, воспроизвести не могу. Как принято говорить в таких случаях, не знал, да еще и забыл. Но помню восхищенную оценку лейтенанта, воскликнувшего:

— У этого пуштунского горца прекрасный английский! Я такого в здешних диких краях еще не встречал.

— И он, может быть, не пуштунский горец, а английская королева, в крайнем случае, первый лорд казначейства, — вставил я свои пять копеек в их оживленную беседу.

Ширвани молчал, понурив голову.

— Ну, допустим, я поверил, что вы смогли понять все, о чем говорили Гульбеддин и его гость. Возможно, в следующий раз я поверю и в то, что где-то в окрестностях пакистанского кишлака Дрош находится Йельский университет, который вы оканчивали на пару с американским посланником. Но мне непонятна мотивация вашего поступка. Поэтому я пока не верю в добровольность и искренность вашего перехода к нам.

— Попытаюсь вам объяснить доходчиво, офицер, — сказал на тяжком выдохе Ширвани. — Хекматияр — пуштун, и я тоже — пуштун. Правда, мы из разных родов, его более многочислен и, следовательно, могущественен, но не в этом суть дела. Хекматияр — националист, считающий всех мусульман-непуштунов, населяющих Афганистан, людьми подлого происхождения, а посему имеющими меньше прав жить на этой земле. Ему все равно, кого убивать — советских бадахшанцев или афганских, лишь бы ему это было выгодно.

— То есть, — поддел я перебежчика, — вы хотите сказать, что идейно разошлись со своим хозяином и поэтому сдались в бою презренным кафирам?

— Я — пуштун, но не такой, как Хекматияр, — продолжал между тем Ширвани. — Моя жена — таджичка, а если быть более точным, именно бадахшанка с южного Памира, родилась в кишлаке как раз неподалеку от нашего Ишкашима. Значит, мои четверо детей, старшая дочь и младшие сыновья — только наполовину пуштуны, а наполовину — таджики-бадахшанцы. Вот и выходит, что Хекматияр с этим откормленным американцем замыслили убить и моих соплеменников. Мой отец, и мой дед, и мой прадед, и все предки в девятом колене были исламскими богословами. Так вот, офицер, каждый из них прекрасно знал, как знаю чуть ли не с младенчества и я, что в Коране ничего не сказано о том, что правоверные должны убивать правоверных за деньги неверных.

— Насколько я помню, в вашем священном писании нет призывов и к истреблению людей иной веры, а все это выдумки ваших мулл, муфтиев и прочих, как вы точно заметили, богословов.

— Я совершенно уверен, что наши страны должны договориться, ваши солдаты должны с честью уйти домой и при этом ни один волос не должен упасть с их головы.

Ширвани говорил страстно и быстро. Акинфеев едва поспевал переводить.

— Все, что вы сказали, несколько меняет дело, что касается скорого вывода наших войск, то этого обещать вам не могу: мы находимся в вашей стране по приглашению правительства, признанного многими странами — членами ООН, — объяснил перебежчику я, испытывая некоторое чувство неловкости и даже стыда за то, что прежде высокомерно разговаривал с этим человеком, которому теперь готов был поверить.

Однако мне еще не все было ясно, и я продолжил допрос, заметно поумерив свой сардонический тон.

— У вас на той стороне остались родные?

— Как я уже говорил, жена и четверо детей.

— Но после вашего бегства все они — заложники, и Хекматияр попросту может их убить, — высказал я Ширвани свои сомнения.

— Когда ваши солдаты навалились на меня, я кричал своим то, что обычно кричат в таких случаях: мол, уходите, я задержу их, «Аллах акбар!» и все такое прочее. Думаю, у меня еще есть шанс вернуться.

— Каким образом? — спросил его я. — Хекматияр, пусть даже ваша инсценировка с пленением и выглядит правдоподобно, страдает патологической подозрительностью, никому не верит, даже, наверное, самому себе. Кому, как не вам, его ближайшему приближенному, этого не знать. Ваше чудесное возвращение из советского плена вряд ли будет воспринято им с блаженным спокойствием.

— Я четыре года добивался его расположения к себе преданностью поступков и немногословностью, — продолжал настаивать на своем Ширвани. — Он меня приставил охранять этих двух репортеров из CNN. Когда я узнал о том, что участвую в походе на Ишкашим, то решился бежать к вам, в противном случае это было бы не только рискованным делом, но и бесполезным. Поэтому я должен вернуться, подтвердить свою собачью преданность Хекматияру и участвовать в операции «Красный берег», поскольку только так я могу повлиять на ситуацию и помочь вам спасти жизни своих сограждан.

«Ох, не простой этот горец, не простой, — подумал я, слушая его речи. — Но кем бы он ни был, похоже, человек он честный».

— И все-таки, как сделать так, чтобы вам поверили? — спросил я Ширвани и пояснил: — Не мы — они.

— Я долго об этом думал, пока собирался к вам бежать, — ответил перебежчик. — Неплохо было бы и вам устроить инсценировку с небольшой заварушкой, в результате которой я якобы и сбегу.

— В каком смысле заварушку?

— Ну, мятеж местного исламистского подполья, в ходе которого, предположим, была разгромлена тюрьма?

— Это где мятеж? В Джелалабаде? В городе с населением 150 тысяч жителей и чуть малым количеством расквартированных войск? Не слишком ли?

— Ну, зачем в Джелалабаде? Перевезите меня обратно в Мехтарлам, как будто я там все время со дня поимки и содержался. Городишко маленький, скорее даже большой кишлак, военных поменьше. У нас будет операция «Ишкашим», а у вас «Мехтарлам».

— Хорошо, — согласился я. — Я доведу ваше предложение до нашего начальства, мы его незамедлительно обсудим, вы же все время до принятия решения будете содержаться под стражей как пленник. Не волнуйтесь, ни в чем нуждаться не будете. В пределах, конечно, разумного.

Полковник Степовой и еще пять офицеров, все старшие по званию, слушали меня долго и внимательно. Иногда перебивали, требовали уточнений, но большую часть моего доклада были обращены исключительно в слух.

Когда я закончил, в штабе воцарилось долгое гнетущее молчание, которое первым нарушил Степовой.

— Слушай, Седиков, — обратился он ко мне. — Ты говоришь, что твой перебежчик простой телохранитель Хекматияра, а ведет себя так, как будто он по меньшей мере бригадный генерал. Стратег, одним словом.

— У них так часто бывает, Владимир Павлович, — отреагировал на шутку вышестоящего начальника майор Златцев. — На Востоке это даже, можно сказать, традиция. Утром человек — обычный чабан, а ночью, как вы предположили, бригадный генерал, руководит вылазками крупных отрядов. Я не удивлюсь, если и сам Хекматияр на досуге пасет баранов.

Все засмеялись. Бурное веселье прервал полковник.

— Ну, все, товарищи офицеры, поржали и буде! Давайте теперь думать, как нам поступить. И первый вопрос, на который мы должны ответить себе, — это верить или не верить нашему «бригадному генералу». То, что он не простой человек, это понятно. Если его вышколили у Хекматияра, то тогда нет никаких сомнений в том, что он провокатор. А вдруг он кем-то внедрен в окружение Гиндукушского Барса. Это меняет дело и дает нам определенный шанс на то, что он все-таки не врет.

— Я поначалу был настроен по отношению к Ширвани скептически, — попытался вступить я в разговор старших. — Слушал, что он мне говорил, вполуха, но потом…

— А ты, Седиков, пока помолчи, — зло осек меня Степовой. — Что от тебя требовалось, ты уже сказал. Пусть теперь выскажутся остальные. А что до твоей веры перебежчику, то кто знает: может быть, он тебя разагитировал своими жалобными речами, перевербовал. Итак, товарищи офицеры, какие будут соображения по данному поводу.

— Я считаю, — начал подполковник Ильичев, — что пытаться нас заманить в ловушку таким образом — это слишком сложная задача. Даже для такого вероломного человека, как Хекматияр. Да этого духам и не надо. Они мастера устраивать засады в горных ущельях, по которым наши подразделения и так вынуждены постоянно перемещаться. Подкараулить колонну и уничтожить ее при наличии иных наших самонадеянных дураков-командиров — дело несложное. А вот в действиях нашего пленника я как раз просматриваю некоторую спонтанность и даже аффект. Ведь он очень рисковал. Девяносто девять шансов из ста, что его бы в такой ситуации просто застрелили. Кто мог знать тогда, что это не фанатик-смертник, обвешанный гранатами. И Ширвани понимал, на что он идет, и все-таки сделал это. Слава богу, что нашелся такой кумелькальщик, как этот старший сержант Птичкин. Кстати, парня надо представить к награде.

— Раздача слонов опосля. — В этот день полковник Степовой был излишне нервозен и резок. — Продолжайте, Ильичев.

— Да я, в общем-то, все сказал, товарищ командир.

— А вы не думали, товарищи офицеры, о том, что Хекматияру в какой-то момент вдруг захочется попасть в хрестоматийные учебники по диверсионному делу? — предположил веселый сверх обычного Златцев.

— Товарищ майор, прошу вас быть посерьезнее и выдвигать версии по существу! — одернул его Степовой. — Хекматияру сейчас только и думать о том, чтобы угодить в хрестоматию. Не забывайте, что благодаря нам он уже три с лишним года находится в такой постоянной ибиоматии, что тут ему не до жиру. Бьем мы его, несмотря на всю его изворотливость и сорок тысяч рекрутированных им воинов пророка, и в хвост и в гриву, чтобы еще о славе мечтать. Я, например, согласен с Ильичевым в том, что у нас есть повод не отметать эту ситуацию с порога, а разобраться в ней.

— Устроить побег из мехтарламского зиндана — дело нехитрое, — заметил Ильичев, воспрянувший духом после того, как начдив проявил благосклонность к его точке зрения. — Но потом этого Ширвани надо будет как-то контролировать.

— Уж позвольте теперь мне, как человеку, который все равно уже по уши в данном деле и которому придется и дальше разгребать все это, не буду говорить, что именно, при старших по званию, высказать некоторые свои соображения по существу, — предложил я, набравшись небывалого нахальства.

— Говорите, товарищ капитан, — великодушно разрешил Степовой.

— Помните, товарищ полковник, утром вы мне посоветовали, прежде чем явиться к вам на доклад, всхрапнуть минут шестьсот, чтобы не упасть от усталости в обморок у вас в кабинете, как оголодавший наркомпрод Цюрупа на заседании Совнаркома.

— Ближе к телу, Седиков! — рявкнул на меня комдив.

— Так вот, я выполнил ваше приказание только наполовину. Всхрапнул минут триста, а остальное время кумекал, как Птичкин. И вот что придумал.

— Да не томи ты, шут балаганный! Дело говори, дело!

— Ширвани должен уйти от нас не один! — сказал я, как отчеканил.

— А с кем? — Степовой непонимающе сдвинул брови домиком.

— В Мехтарламе устраивается мятеж. Причина — арест нашим патрулем нескольких торговцев с базара.

— Каких торговцев с базара?

— Самых настоящих. Агентурную группу Салима. Ведь они все пятеро для прикрытия торчат весь день на местном базаре. Их задержание чем не повод для возмущения широких народных масс, стонущих под советским кованым сапогом?

— Так-так-так! — В голосе полковника прозвучали нотки заинтересованности.

— Далее переодеваем в духов несколько десятков наших прытких бойцов, и они якобы штурмуют тамошний зиндан. Как на учениях, стреляют в охрану холостыми и забрасывают взрывпакетами, те им отвечают тем же. Шуму много, крови много — бараньей, предусмотрительно запасенной, для придания большей достоверности всему этому действу. Пока на выручку к ним поспевает подмога, Ширвани и группа Салима спокойно уходят на восток, покидают город прежде, чем его удается взять в капкан.

— Ну, как, товарищи офицеры! — Впервые в этот день полковник Степовой был доволен. — По-моему, очень даже неплохо!

Все молчали, а я между тем продолжал:

— Мало того, я предлагаю, чтобы в бою беглецы захватили с собой трех пленных — думаю, больше будет много — и увели с собой. Желательно одного офицера.

— Но это, товарищи, очень рискованно! — Майор Златцев, получив жесткое наставление от полковника, теперь демонстрировал стопроцентную серьезность. — А вдруг Ширвани на самом деле провокатор, так мы в результате этих действий потеряем не только агентурную группу из преданных афганцев, но и своих. Представляете, каковы могут быть последствия.

— Мы, товарищ майор, решили все-таки исходить из предположения, что перебежчик не подослан к нам специально, а действовал как бы по наитию. — Нет, в этот вечер Степовой никак не был расположен к комбату Златцеву. — Поэтому мы вынуждены будем рисковать. А ты, Седиков, аргументируй, будь добр, свое предложение.

— Ширвани сказал, что нескольких наших пленников поведут в Ишкашим, чтобы застрелить на месте карательной акции, — начал я. — Представьте себе, каких заморышей, изможденных голодом и неволей, духи Хекматияра соберут по своим горным базам да лагерям, их же после этого два года корми, они все равно будут оставаться скелетами. К тому же у них, скорее всего, не будет документов. Можно, конечно, случись нападение на наш кишлак, потом говорить, что, мол, советские каратели шли на убийство своих сограждан без подтверждения личностей, знаков различия и отличия, но это будет звучать как-то неубедительно. А тут, представьте, Ширвани не только бежит от нас, но и приводит с собой пленников, холеных, откормленных, с военными билетами в карманах, орденами и медалями.

— В качестве офицера сразу предлагаю старшего лейтенанта Бекмурзу Бейтова, — сказал, как отрезал, Степовой. — Итак, сегодня вторник. Думаю, инсценировку штурма комендатуры и зиндана проведем в ближайшее воскресенье. Накануне, в субботу вечером, препроводите туда на отсидку Салима с его орлами. Но чтобы все было натурально — арест на базаре с сопротивлением. Ширвани лично ты, Седиков, перевезешь в Мехтарлам завтра утром. День все-таки будет выходной, хоть у нас и постоянное боевое дежурство, но в воскресенье у всех наступает расслабуха уже даже где-то на генетическом уровне. Лучшего времени для локального мятежа не подобрать. Двух других пленников возьмете из числа рядового и сержантского состава, разведчиков, но не шкафов, а примерно соответствующих комплекции афганцев, чтобы потом никто не удивлялся, как те смогли их дотащить. В день «икс» чтобы все трое имели при себе документы, а Бейтов пусть наденет орден Красной Звезды. Провести со всеми подробный инструктаж о поведении в плену.

— Да, но Бейтов, ведь он того… — неуверенно промямлил Златцев, в этот день явно нарывавшийся на крутую немилость Степового.

— Что того? — переспросил тот.

— Ну, того… мусульманин.

— Ну и что из того, что Бейтов — мусульманин? — Глаза полковника метали молнии в сжавшуюся фигуру майора, говорившего все не в лад да невпопад. — Бейтов такой же советский человек, как и вы. А в нашей ситуации, если хотите знать, он будет не просто пленником, а тренированным офицером, который сможет в трудную минуту принять верное решение. Если же того потребует крайняя необходимость, то Бекмурза в одиночку способен завалить полтора десятка духов. И если уж вы, товарищ майор, даете отвод Бейтову, то тогда вместо него придется идти только одному человеку.

— Кому? — Златцев, похоже, не мог уже остановиться и продолжал задавать неуместные вопросы.

— Мне.

В кабинете вновь повисла тревожная тишина.

— Товарищ полковник. — Тут Златцев окончательно обмяк и перешел на шипяще-свистящий полушепот. — Вы меня не так поняли.

— Я хочу, товарищи офицеры, чтобы вы поняли меня. Конечно, можно было бы не возиться с этим Ширвани, а передать его в афганскую службу госбезопасности, там бы из него живо вытащили, откуда он так хорошо знает английский язык и многое другое. А о том, что он нам наговорил, попросту забыть. А теперь представьте себе, что он сказал нам правду и духи действительно вторгнутся на советскую территорию, как это было три года назад у Тахта-базара в Туркмении, и убьют наших мирных граждан. Да если там, наверху, узнают, что мы располагали агентурной информацией по этому поводу и ничего при этом не предприняли, с нас не только погоны, головы поснимают. Из этого и будем исходить в принятии решения. Всё, все свободны.

Офицеры встали и медленно потянулись к выходу.

— А вас, Штирлиц-Седиков, я попрошу остаться, — остановил меня Степовой.

Он долго и пристально смотрел мне в глаза, его взгляд постепенно смягчался. Было видно, что он доволен.

— Так объясни мне поподробнее, что это за птица, как его… Кононофф. Из бывших русских аристократов, говоришь… У, каналья!

— Сегодня, товарищ полковник, я знаю о нем не больше, чем мне рассказал перебежчик. Ширвани утверждает, что он сотрудник Госдепартамента США, который шныряет, пересекая афганско-пакистанскую границу чуть ли не с первых месяцев кампании, но нам о нем ничего прежде не было известно. Видимо, хорошо законспирированный агент. А вот то, что в пакистанском горном лагере Хекматияра появились два американских журналиста из CNN, нам было известно раньше, из других источников. Это косвенно может подтверждать правдивость слов пленника.

— А правда, что за успех «Красного берега» Вашингтон посулил Хекматияру пятнадцать миллионов долларов?

— Не знаю, товарищ полковник. Так говорит Ширвани. Он утверждает, что при встрече Кононофф передал Гульбеддину чемоданчик, в котором, по словам посланника, лежал один миллион долларов.

— Жирно живут, однако! — резюмировал Степовой. — Нам бы так! Ну, ладно, Вадим Константинович, ты иди и сосни оставшиеся триста минут, а то на тебе лица нет. А завтра утром повезешь своего перебежчика назад в Мехтарлам.

Машина, в которой я вез Ширвани обратно, в провинцию Лагман, пристроилась к большой колонне бронетехники и достигла соседнего административного центра без особых проблем. Ширвани всю дорогу провел на полу перед задним сиденьем крытого «уазика». Для пущей безопасности, поскольку округа, вне всякого сомнения, была полна соглядатаями Хекматияра. Только во дворе комендатуры «уазик» подогнали вплотную к двери зиндана, и пленник в буквальном смысле вполз в нее. В камере состоялась моя последняя с ним беседа перед побегом.

— В субботу к тебе, — я уже настолько доверял ему, что перешел с ним на ты (не знаю, заметен ли этот нюанс при переводе с русского на пушту, а у Акинфеева, переводившего мне и на этот раз, тогда спросить было как-то недосуг), — подсадят группу Салима. У того будут дополнительные инструкции. Уходите во время инсценированного боя с настоящим оружием, в вас же будут стрелять холостыми патронами. Берете с собой трех пленников, и учти, что за их жизни головой отвечаешь лично ты. Теперь нам надо договориться о связи.

— За два месяца, что осталось до налета на Ишкашим, мне еще доведется побывать на этой стороне не раз, — объяснил Ширвани. — Если, конечно, мне поверят, но будем надеяться.

— А каким образом? — поинтересовался я.

— У Гульбеддина в разных биографиях указаны разные годы рождения и разные места, — ответил Ширвани. — Его родиной одни считают Кундуз, другие — Баглан, но именно в вилаят Лагман, поближе к родовому кишлаку Ватрапур Хекматияра как магнитом тянет. Он сюда часто приезжает, и если я останусь в его свите, то в мае — июне это произойдет еще по меньшей мере трижды.

— Но как узнать, в какой именно день Хекматияр вздумает наведаться в родные места?

— Это практически невозможно, — пояснил перебежчик. — Такие решения он принимает в самый последний момент. К тому же всякий раз он пользуется разными дорогами, но их в высокогорье не так уж много. Всего четыре. Дайте карту, я их укажу в точности, где и как именно они проходят, а дальше выбирайте и ищите сами. Вашим разведчикам придется изрядно попотеть. Хотя бы раз в неделю пусть группы проверяют все четыре дороги. На расстоянии двух километров, я отмечу эти места с точностью до двадцати метров, я буду оставлять донесения в гильзе. Иного способа общаться нет. Сообщения будут по-английски. Я надеюсь, у вас есть люди, исключая, конечно, этого достойного юного офицера, — Ширвани указал на Акинфеева, — которые знают его лучше тех, кто брал меня в плен.

— Совершив побег, вы пойдете в Дрош? — Я невольно улыбнулся, оценив саркастическую выходку моего собеседника, хотя в этот момент мне было вовсе не до смеха.

— Да, туда.

— Но ведь это триста километров на карте только по прямой.

— Главное, выйти из города, а там мы быстро выйдем на дозоры Хекматияра и, полагаю, раздобудем транспорт.

На этом и расстались.

А в воскресенье в Мехтарламе состоялся ложный мятеж. Все вокруг стреляло и взрывалось. Местные жители в страхе прятались по домам. А когда пальба закончилась, они вышли на улицу и увидели на площади перед комендатурой и зинданом «трупы» советских солдат, обильно запачканных свежей бараньей кровью. Уже к вечеру «голубиной почтой» вся округа была оповещена о том, что жители Мехтарлама восстали против неверных и группе заключенных удалось сбежать. Нарочно среди мирного населения пускался слух, что отважные моджахеды с родины самого Гульбеддина Хекматияра не только положили в бою множество кафиров, но и троих взяли в плен.

Вокруг суетились военные, но делали это как-то неспешно, давая возможность Ширвани, Салиму и Бейтову с товарищами покинуть город и уйти от него на как можно более почтительное расстояние.

— Ну, посмотри, хозяин, посмотри — с пеной у рта доказывал Хекматияру Ширвани, — на этих неверных, жирных и грязных, как те свиньи, которых они, алча услады своему брюху, пожирают! Мы должны взять с собой их в Ишкашим и там пристрелить, как бешеных собак.

Гульбеддин узнал о восстании в Мехтарламе прежде, чем его нукер с группой Салима и «пленниками» добрались до Дроша, и вопреки своей привычке подозревать всех и вся, видеть во всем подвох легко поверил в то, что в результате спонтанного восстания тем удалось бежать с добычей. Но в отношении пленников он уже битый час проявлял просто-таки лютую непреклонность.

— У меня уже есть кафиры, которых мне прислали из горных лагерей, — упирался полевой командир. — И их вы поведете в Ишкашим. А этих, свеженьких, мы будем пытать, а если ничего не скажут, мы их на куски порежем. Ну что, грязные свиньи, пришло время расплачиваться за свои грехи перед Всевышним!

— Ну зачем тебе тощие, запуганные овцы? Глядя на их тщедушные тела, никто потом не поверит, что эти люди могли совершить нападение на кишлак и истребить сотню людей. Они и комара теперь вряд ли убьют, столько в них сил осталось. А тут перед тобой пленные с документами, какими-то побрякушками на униформе и, главное, на них нет увечий. Ты только полюбуйся, бек, на физиономию этого офицера. Его лучше будет назидательно казнить там, на оскверненной неверными земле Горного Бадахшана, по ту сторону Пянджа.

Но Хекматияр отрицательно мотал головой, ни в какую не соглашаясь с предложением Ширвани. Ситуация становилась угрожающей. Прежде было договорено, что в самом неблагоприятном случае Ширвани, Салим и Бейтов примут здесь свой последний бой, возможно, физически уничтожат Хекматияра, американского спецпредставителя и сорвут операцию «Красный берег». Но тогда не сносить головы тем, кто их сюда направил на верную смерть. Так что надо было до последнего обрабатывать Гиндукушского Барса, чтобы он сдался.

И тут помог Сайрус Кононофф, до этого только наблюдавший со стороны за уговорами Ширвани и упертостью Хекматияра.

— Офицер — это хорошо! — согласился Кононофф с доводами Ширвани, панибратски потрепав его по плечу. — Это очень даже хорошо!

Он взял из рук одного из моджахедов документы «пленников» и стал их перелистывать:

— О, Бейтов Бекмурза Рашидович! Ингуш-единоверец! Должность — заместитель начальника тыла полка (военные билеты разведчикам выдали фальшивые, но, зная, с кем имеют дело, предварительно «состарили» записи чернилами и штампы. — Прим. авт.). Орден Красной Звезды. А что, разве сейчас тыловым крысам в России выдают боевые награды? — спросил он на чистом русском языке у Бейтова. — Во времена офицерства моего деда ничего подобного не наблюдалось.

Бекмурза в ответ только проскрипел зубами.

— Дальше, — продолжил Кононофф. — Кудрявцев Сергей Трофимович, русский. Младший сержант. Комендантский взвод, командир отделения. Чудненько. Межак Василий Платонович, белорус. Ефрейтор. Комендантский взвод…

— Я надеюсь, вы меня поддержите, господин американец? — обратился к Сайрусу Ширвани.

— А что это ты так заступаешься за этих кафиров? — зло спросил Гульбеддин. — Они, наверное, заботливо тебя охраняли? Хорошо кормили? Не свининой ли?

— Я, бек, относился к тебе всегда, как к справедливому мужчине и воину. — Лицо Ширвани побагровело. — Но сейчас ты несправедлив. Хочешь, я при тебе этим неверным, осквернителям нашей земли и нашего Корана, перережу глотки и вспорю им животы?

— Ну что вы, что вы, соратники? — вновь вмешался Кононофф, заговорив вдруг вкрадчивым голосом. — Не будем такими кровожадными. И не стоит ссориться по таким пустякам. Я считаю, что уважаемый Ширвани прав, предлагая нам взять в Ишкашим этих людей. Это действительно будет более достоверно, когда у нападавших в карманах простреленных гимнастерок будут лежать простреленные теми же пулями военные билеты. Не так ли, мистер Смоллетт?

Некоронованный король военного репортажа сидел в затемненном углу комнаты и ковырялся ножом в банке с мясными (не из свинины, понятное дело) консервами. С тех пор как он два дня проголодал, добираясь до горного лагеря Хекматияра, ему никак не удавалось наесться досыта. Не говоря ни слова, а только кивком, журналист подтвердил слова дипломата, что да, так, мол, все оно и есть.

— А этих доходяг, что прибыли позавчера, — распорядился Кононофф, чувствуя уже себя здесь хозяином положения, — отправьте обратно в зиндан.

Гульбеддину не понравился этот распорядительный тон, и он поморщился. Но уже в следующую секунду всю свою нарочитую ласку он обрушил на Ширвани.

— Ты мой преданный нукер, Ширвани, — удовлетворенно сказал Гульбеддин Хекматияр. — Но, судя по твоим талантам, из тебя уже пора делать своего советника. Думаю, ты будешь очень полезным советником мне, когда вернешься из Ишкашима.

Возможно, Гиндукушский Барс и не поверил бы своему верному слуге, ибо он никогда не верил в счастливое избавление, если бы не одно весьма прискорбное для него обстоятельство: он по-прежнему не знал, что Ширвани в совершенстве владеет английским языком.

Ожидание праздника, как принято считать в народе, оно ведь всегда оказывается лучше самого праздника. Так и получилось у нас: все основные события диверсионной операции с многозначительным названием «Красный берег» случились до того, как отряд воинов Хекматияра, пересекши перевал между двумя верхушками Гиндукуша — пиками Тиричмир и Тиргаран в южной оконечности афганской провинции Бадахшан, двинулся прямиком в сторону Ишкашима. Все остальное было делом техники и проходило по незыблемым законам партизанской войны.

Как и обещал, Ширвани трижды вышел с нами на связь. Нам ни разу не удалось зафиксировать переход группы Хекматияра через границу. Но, следуя его совету, наша разведка, регулярно прочесывая и перелопачивая все указанные им места на возможных путях прохождения, обнаружила три стреляные гильзы с донесениями. Все были очень рады, что первый этап операции прошел успешно. Все были живы, здоровы и готовились к походу на Ишкашим. Большой удачей было то, что группу Салима включили в большую банду, которая должна была имитировать нападение на Верхнепянджский погранотряд. Бейтову, Кудрявцеву и Межаку приходилось, конечно, тяжелее, чем остальным, их постоянно содержали в зиндане, но кормили хорошо и не истязали.

В последней, третьей, записке была указана дата начала операции «Красный берег» и день ее завершения резней по ту сторону Пянджа, а также указан маршрут.

За три дня до урочного дня в составе группы офицеров агентурной разведки, чьей зоной ответственности являлся Бадахшан, я встретился со старейшинами афганского Ишкашима. Разговор был тяжелым, но продуктивным. Когда авторитеты горно-таджикского кишлака узнали, во что их втягивают, что во время операции должны погибнуть их соплеменники-памирцы в Советском Таджикистане, они сами согласились разоружить моджахедов Хекматияра и передать их в руки советских войск.

Ночью 11 августа 1983 года, ровно четыре месяца спустя после того, как спецпредставитель Госдепартамента США добрался до тайного горного лагеря лидера исламской партии Афганистана под Дрошем, диверсионный отряд Гульбеддина Хекматияра разделился на две неравные части. Сотня карателей углубилась в ущелье в десяти километрах от Ишкашима. Здесь она должна была затаиться до шести утра, времени, когда из-за реки должен был быть атакован советский погранотряд. Оседлавший окружающие возвышенности, пограничный спецназ дал им возможность переодеться в советскую военную форму и после нагрянул им с небес на голову. Каменный мешок, в котором духам невозможно было сколь-нибудь рассредоточиться, захлопнулся. Бандитов снимали в основном ножами. Когда кратковременный бой закончился, на земле остались лежать более шестидесяти врагов. «Красный берег» тогда окрасился кровью, но не мирных советских граждан, а отборных моджахедов Гиндукушского Барса.

В ту ночь раздалось всего несколько выстрелов, которые, разнесшись по окрестным горам, конечно, не могли напугать людей Хекматияра, в это самое время привечаемых со всеми почестями в самом Ишкашиме. Их окружили и разоружили под утро, убив около двух десятков «дорогих гостей». Остальные предпочли сохранить жизнь и стать советскими пленниками. Они, привыкшие издеваться над советскими солдатами, теперь являли собой жалкое, даже постыдное зрелище.

Бекмурза Бейтов в той схватке, освободившись от пут (ведь по замыслу его должны были развязать только после того, как на том берегу ему прострелят сердце вместе с удостоверением личности советского офицера в левом кармане гимнастерки), голыми руками убил трех духов и покалечил еще не менее десяти. За что получил вторую Красную Звезду. Кудрявцева и Межака удостоили медалями «За отвагу». Группа Салима, входя во вспомогательный диверсионный отряд Хекматияра, сделала немало для того, чтобы пуштунские бандиты в Ишкашиме сдались практически без сопротивления. За это ее командира наградили орденом Саурской Революции, а его товарищей — афганскими орденами Красного Знамени.

А теперь о фигурантах этой истории с противоположной стороны. Журналистов CNN Элиота Смоллетта и Майкла Гольдберга, которые должны были запечатлеть на телекамеру кровавые злодеяния Советов против собственного народа, попали в руки нашим «егерям», что называется, без единой царапины. Они сняли свой репортаж, но в ином ключе. Кадры, которые потом обошли весь мир и были показаны везде, где не властвовала в те годы буржуазная «самоцензура», продемонстрировали мертвых безбородых моджахедов Хекматияра, переодетых в советское военное обмундирование, и не на правом берегу Пянджа, а на левом. Признаюсь, оператор, когда я с ними общался, вызывал у меня искреннее сочувствие, а вот «некоронованный король военного репортажа» показался отпетым мерзавцем. Тщательно допросив их, мы спустя несколько дней после описываемых событий отправили обоих янки в целости и сохранности в распоряжение афганского представительства общества Красного Полумесяца, а те уже через родственный Красный Крест передали мелкотравчатых авантюристов правительству Соединенных Штатов Америки.

«Русский американец» Сайрус Кононофф (Сергей Александрович Кононов) встретил известие о провале «Красного берега» все там же — в секретном горном лагере Хекматияра. Через два дня после случившегося его сначала перебросили вертолетом из Дроша в Кветту, а оттуда тем же способом на борт американского авианосца «Нимитц», который патрулировал тогда в Персидском заливе. На его карьере, которая, казалось, стремительно пошла в рост, был поставлен большой жирный крест. Далее о его судьбе практически ничего не известно. Ходили слухи о том, что он попал под действие программы ФБР COINTEL-PRO, занимающейся противодействием проявлениям антиамериканской деятельности. Позже мне кое-что удалось узнать и о его русской родословной.

Его vis-a-vis по «тайной вечере» в Дроше 11 апреля 1983 года Гиндукушскому Барсу Гульбеддину Хекматияру повезло больше. В период с 1993 по 1996 год он дважды становился 20-м и 22-м премьер-министром Исламской Республики Афганистан. Но в последнее время впал в немилость у Вашингтона, был поставлен в один ряд с главным террористом планеты Усамой бен Ладеном и объявлен в международный розыск. За его поимку обещают многомиллионные денежные вознаграждения. Однако я полагаю, что все это — пустые хлопоты. Хекматияр сегодня не столько «барс», сколько «лис», и то, что когда-то чуть было не удалось нам — жаль, что сорвалось, — для американцев и вовсе недосягаемая вершина. Что-то вроде Тиричмира, которую так и не мог четверть века тому назад взять Сайрус Кононофф. Зато он еще тогда предсказал сегодняшнее поведение Хекматияра в отношении США.

И, наконец, о Ширвани, без участия которого у этой истории был бы, возможно, другой, более печальный конец. После краха «Красного берега» он не мог больше вернуться к Гульбеддину. Во второй раз Хекматияр вряд ли поверил бы в его счастливое спасение. Прощаясь со мной на границе Афганистана с Вазиристаном, он признался, что никакой жены-таджички у него нет, что сам он — не пуштун, а пакистанец, и дети у него, дочь и трое сыновей, совсем от другой женщины.

Уже потом я узнал, что Ширвани являлся офицером спецслужб Исламской Республики Пакистан, которые внедрили его в ближайшее окружение Хекматияра, поскольку правительство в Исламабаде никогда особо не доверяло «гиндукушскому барсу в лисьей шкуре». К тому же он был завербован еще и британской разведкой, которая пыталась играть особую роль, отличную от американской, на Среднем Востоке в условиях пребывания в Афганистане ограниченного контингента Советских войск.

А вот о том, что его предки были мусульманскими богословами в девятом поколении, он не соврал. Ширвани всегда считал, что ислам — мирная религия, которой нельзя прикрывать массовые истребления инакомыслящих. В силу этой своей убежденности он и принял тогда, в Дроше, тяжелое для себя нравственное решение, помог кафирам предотвратить гибель большого числа единоверцев.

За фактическую измену его не судили, а только уволили со службы. Какое-то время подполковника в отставке Ширвани Аюб-бека подвергали преследованиям, но после того как 17 августа 1988 года американский военно-транспортный самолет «Геркулес» С-130 с президентом Пакистана Мухаммедом Зия-уль-Хаком на борту разбился под Лахором (одна из версий крушения — расправа Вашингтона со ставшим неугодным ему политическим лидером, как это было когда-то с упоминаемым выше Омаром Торрихосом. — Прим. авт.), его оставили в покое. И даже вернули некоторые государственные привилегии, положенные «отставникам» его ранга.

Недавно я получил письмо из Карачи — Ширвани живет сейчас там, — написанное на безупречном английском языке, а прочесть не могу. Ведь у меня тоже что-то вроде сельской средней школы с немецким букварем, как сказал однажды Саша Птичкин, царствие ему небесное. Жаль парнишку, веселый был. Тогда, после завершения нашей контроперации «Красный берег», старшему сержанту действительно дали медаль «За отвагу». А три месяца спустя он погиб во время рейда, получив Красную Звезду посмертно.

И вот сегодня, вспоминая его шутки, я сижу и кумекаю, как бы мне перевести письмо от моего доброго знакомого Ширвани. Акинфеев далеко, а обращаться к частному переводчику времени нет. Хотя любопытство, полагаю, рано или поздно все равно возьмет верх, и я обязательно сделаю это.