Эпилог

Ночной бар «Венеция». В полумраке на стенах гондольеры в шляпах с ленточками белеют на суденышках. Музыка. В лучах света переливается затейливыми волнами сигаретный дым. Димка сидел за стойкой и, уставившись глазами в одну точку, курил.

На прошлой неделе, когда он вернулся в очередной раз поддатый из бара, на него наехали с упреками родители. Достали предки. Он психанул, грубо наорал на них, схватил купленный на «гробовые» новый телевизор «Панасоник» и вышвырнул его в окно с третьего этажа. Благо никто в это время не проходил мимо. Приехала милиция, вызванная «сердобольными» соседями, надела наручники и увезла. Пять часов он просидел в «обезьяннике», приходя в себя. Пока родители не уговорили дежурного капитана отпустить сына. Вернувшись домой, он долго плакал вместе с матерью на кухне, кляня выпавшую на его долю судьбу. В соседней комнате, жалея брата, тихо хлюпала носом зареванная сестренка Настя, приводя в порядок разбросанные по комнате вещи и подметая веником с пола осколки стекла и фарфора.

Мимо стойки к центральному забронированному столику прошла шумная компания молодых преуспевающих парней, «хозяев жизни», во главе с чеченцем Асланом, у которого, говорят, на местном рынке все было «схвачено». Оставив своих веселых приятелей за столиком, Аслан подошел к стойке, где рядом с Димкой, в ожидании своего любовника, потягивала коктейль молоденькая белокурая девица. Подшедший чеченец бесцеремонно положил руку ей на обнаженную ногу. Блондинка презрительно сбросила с колена его руку незваного гостя.

— Ну же, детка, не ломайся! Пойдем поболтаем, Аслан тебя не обидит. Не пожалеешь!

Девушка демонстративно отвернулась от назойливого бизнесмена.

— Ах, ты, сучка! Будешь брыкаться и капризничать, мои ребята с тобой иначе поговорят!

— Эй! Носорог! Отвали! — подвыпивший Димка ненавидящими глазами уставился на кавказца, щека у него судорожно задергалась, кулаки сжались.

— Это еще, что за пугало? Твой парень, киска? Ну и красавца себе отхватила! Во сне такой приснится, не проснешься! Скажи ему, если будет вякать и рыпаться, ему в один миг рога обломают! Сейчас мы его отправим баиньки! Ноу проблемз, — хлюст обернулся к своей компании, галдящей за столиком, чтобы дать своей «братве» распоряжение, но не успел.

— Ну, ты, педрила! Чего развонялся? Что-то я не врублюсь! Раз вереву золотую на шею повесил, так все можно? — Димка, вырвав из рук опешившего бармена бутылку с виски, обрушил ее на голову чеченца. Осколки и брызги разлетелись во все стороны. Аслан, охнув, схватился за голову. Но тут хлесткие удары Димкиных кулаков пришлись по лицу, разбив в миг губы и нос. Десантник ревел как раненый зверь, нанося мощные удары налево направо, сбивая с ног дружков и телохранителей Аслана, бросившихся на выручку. Весь исцарапанный и окровавленный он в ярости, рыча как дикий зверь, неистово топтал поверженного врага…

Полгода спустя Ромку похоронили. Он «сел на иглу»: нашлись «добрые люди», уговорили пьяного парня словить «кайф». Но героиновый «кайф» продолжался недолго.

— Передозировка! — констатировал врач «скорой помощи», склонившись над безжизненным Ромкиным телом. — Еще один. Куда катимся? Кто же светлое будущее будет строить?

— У меня такое ощущение, Вадим Борисович, что идет настоящая война! — отозвалась сопровождавшая его молоденькая медсестра. — Война против человечества, словно мы запрограммированы, мы уничтожаем самих себя…

Димка же, Ромкин приятель, так ни одного дня нигде и не проработал, «гробовые» деньги свои промотал до копейки и схлопотал срок, по пьяни изувечив в ночном баре какого-то торгаша с Кавказа.

Володька Кныш вышел на привокзальную площадь. Был солнечный июньский день, Беспокойные стрижи, словно истребители со свистом рассекали воздух, закладывая невообразимые виражи. Вокруг суетился народ, с чемоданами, баулами, авоськами, кошками, собаками… Ехали, кто на юг, кто в поход, кто на дачу, кто в командировку, кто домой к маме. Володька ехал в отпуск домой к маме, к сестренке, к племянникам. Он со спортивной сумкой через плечо, с эскимо в руке, поглядывал на снующих перед вокзалом пассажиров, с особым интересом выделяя из толпы стройных хорошеньких девушек.

Вдруг он почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, повернул голову и оцепенел от неожиданности.

Ба! На него смотрел, улыбаясь во всю ширь счастливого лица Елага!

Они бросились друг к другу. Прохожие, пассажиры, продавщицы мороженого, бабки с цветами с любопытством смотрели на прапорщика с боевыми наградами на груди и гражданского, которые со слезами на глазах долго тискали друг друга в объятиях.

Решили уединиться в небольшом кафе, неподалеку от вокзала. До отхода Володькиного поезда было еще время. Взяли водки, бутербродов с колбасой. Кныш разлил по стаканам.

— За ребят, за Бутика, за Дудакова, за Серегу Ефимова, за всех, кого нет с нами! Вечная им память!

Выпили, стоя. Помолчали, поминая невернувшихся из боя.

— Эх, заика, чертов! Если б ты только знал, как я тебя люблю! — Володька Кныш хлопнул друга по плечу, взъерошил ему непослушную русую шевелюру.

— А помнишь, как Пашка полные портки наложил, когда двух «чехов» завалил!

— К…коонечно пп…поомпюю!

— Раъехались черти! Кто куда! Первым, помню, выплыл Андрюха. Долго с ним переписывались, потом он как в воду канул. Потом уж его родители написали, что на «нары» буйная головушка попал. Крепко настучал какому-то черножопому на рынке по башке. Ромка, кажется, умер. На иглу, поговаривали, дурень сел. Свистунов тут как-то объявился, крутой весь из себя, в «налоговой» сейчас. Трясет толстосумов. Важный стал, на дранной козе не подъедешь. Головко учится в Москве. Вычитал где-то в газете обращение ректора МГУ к участникам боевых действий. Воспользовался льготами, поступил в университет, ведь самый головастый из нас был. Одно слово — Головко! Бакаша, приезжал прошлой осенью, две большущие канистры меда из деревушки притаранил. Пасека у него своя, хозяйство. Одним словом, процветает.

— Фееермеррствуууюет.

— Ты то, где сейчас? Как здесь-то очутился? По бригаде затосковал, братишка?

Елагин отвечал медленно, сильно заикаясь, подолгу подбирая слова. Часто подергивая русой головой и мигая глазами.

— Продажные твари! Мразь! — зло вырвалось у Кныша, когда он узнал, сколько приятель получает по инвалидности.