Ромка достал из кармана пачку сигарет, нервно защелкал зажигалкой, пытаясь прикурить. Дрожащие пьяные пальцы не слушались. Вокруг все плыло как в тумане. Лестничная площадка, исцарапанные надписями стены, щербатые ступеньки, давно немытое окно. Наконец глубоко затянувшись, задымил, прищурив глаза от едкого дыма.

— А! А! Суки! — громко вырвалось у него. Опустив голову, закрыл устало глаза, хотелось забыться, отключившись, ни о чем не думать. Сказывалась очередная пьянка и бессонная ночь, проведенная на ногах.

Прошло полгода, как он вернулся оттуда! Оттуда! Куда все попадают одинаково, а возвращаются по-разному. Кто на своих двоих, кто на костылях, кто в «цинке», упакованном в «деревянный костюм».

Наступление ночных сумерек на Романа действовало как красная тряпка на быка. Он беспокойно бродил по квартире, не находя себе места, словно кошка, собирающаяся окотиться. Каждые полчаса выходил в подъезд на площадку покурить. Присаживался у теплой батареи с банкой из-под кофе для окурков и подолгу дымил, уставившись отсутствующим взглядом в стену. Какая-то давящая тревога неотступно преследовала его. Потом он возвращался в квартиру; пытался на кухне читать какой-нибудь детектив, или тихо включив магнитофон, чтобы не тревожить родителей, слушал кассеты с песнями Виктора Цоя или группы Мумий Тролль. Потом, вновь неожиданно срывался, набрасывал куртку и выходил на опустевшие улицы ночного города. Бродил, оставаясь один на один со своими мыслями.

«По ночам орешь во сне, скрипишь зубами, вскакиваешь весь в холодном поту, мерещится всякая дрянь. Выстрелы, разрывы гранат, трупы, горящие «бээмпэшки», окровавленные разодранные бушлаты. Есть у Франсиско Гойи картина «Сон разума рождает чудовищ», вот что-то подобное творится со мной. Мысли и проклятые воспоминания о войне настойчиво преследуют как свора свирепых гончих псов, как стая мерзких чудовищ. Пытаешься бежать, скрыться, спрятаться, но безуспешно. Настигают и безжалостно рвут на куски. В пору завыть волком.

Когда вернулся первые три дня пролетели быстро. Разговоры, объятия, встречи с родственниками, друзьями. А потом такая навалилась тоска! Такая безысходность. Вдруг, так захотелось обратно, что мочи нет. Там была настоящая жизнь. Ты был нужен, на тебя полагались, от тебя многое зависело. Здесь же, совершенно другой мир. Чужой мир. Развлечения, пьяные тусовки, дискотеки, глупый треп, праздное безделье. Будто другая планета. Всё в другом измерении. А там, в это время, такие же пацаны жизни кладут, каждый день по лезвию ножа ходят. Некоторые из старых приятелей с жиру тут бесятся, пока был в армии, умудрились сесть на иглу, дурачье! Все разговоры только о том, сколько бабок привез, сколько чеченов замочил. От армии одних родители отмазали, другие косят напропалую. Все со справками: кто язвенник, у кого веса не хватает, кто дуется под себя, кто баптист, кто лунатик, твою мать! Боятся армии как черт ладана. Скорее, не оттого, что два года коту под хвост, а из-за дедовщины. Он, Ромка, эту дедовщину видел во всей красе, вдоволь испытал на своей шкуре. Одни «дужки» чего стоят. Это когда «деды» загоняют молодых на койки и заставляют их держаться руками за передние спинки кроватей, а ногами упираться в задние. И так висеть в воздухе. Если устанешь и попытаешься ногу опустить, получишь по полной программе, надраенной до блеска пряжкой по заднице или ногам. Вот так и висишь, пока, дебилы не угомонятся. В Чечне тоже без «дедовщины» не обходилось, хотя все, кому не лень, это опровергают. Мол, было боевое братство и все такое. Всякое там было. То, без пайка останешься, «деды»-уроды сожрут, или еще, что-нибудь похуже отмочат. Но там, все-таки побаивались перегнуть палку, потому что можешь в любой момент сорваться, да и вмазать из «калашника», по мозгам.

Вчера на автобусной остановке столкнулся нос к носу с Димкой, однокашником, тоже грязь чеченскую месил и вшей кормил в блиндажах да окопах.

В феврале на горном перевале в жестоком бою пуля, пробив пластину бронежилета, угодила Димке в грудь. Когда он очнулся, то услышал чьи-то гортанные голоса и выстрелы. Добивали раненых. Кто-то подошел к нему. Он чувствовал, что его рассматривают. Потом почувствовал над собой хриплое дыхание наклонившегося врага и ждал развязки, рокового выстрела. Но «чех», потоптавшись около него, поддел лезвием кинжала шнурок с жетоном и срезал с шеи «смертник». Потом долго возился, стягивая с Димки отсыревшие берцы. Стрелять в залитого кровью десантника не стал.

Димке повезло: не стали добивать. Сочли за мертвого. Когда вокруг стихли голоса и надвинулись сумерки, он медленно пополз в сторону лощины. Перед глазами стояли разноцветные и черные круги. Он терял сознание. Когда приходил в себя, полз дальше, кашляя кровью. На следующий день его обессиленного обмороженного подобрало отделение саперов, прочесывающих местность. Он часто словно во сне видел тот зимний день, когда для него эта странная проклятая война закончилась.

Тоже как неприкаянный. Также по ночам мучается, не спит. Трясет его всего, когда темень наступает. Ни где пока не работает. В силовые структуры, о которых он так мечтал, дорога наглухо теперь закрыта! В милицию, куда он хотел устроиться на работу, тоже облом! По пьянке угодил в «кутузку». Теперь на учете: в компьютер занесли, в базу данных. «Меченый» на всю жизнь. А началось с чего? Ночь не спал, утром выпил, чтобы отпустила чертова война, в результате дома конфликт с предками. Психанул, взял сдуру и выбросил с третьего этажа телевизор, что купил на свои «гробовые». Холодильник тоже хотел спустить следом, да поднять было не под силу. Ну, естественно, приехали «менты» и мигом успокоили. Надели наручники и увезли готовенького в свой «обезьянник».

Родители пытались упрашивать в дежурке «ментуру», чтобы дела не заводили на Димку. Да, не тут-то было. Составили протокол и свободен. Назад дороги уже нет. Посоветовали, чтобы сын прошел курс реабилитации.

— Да, все они со сдвигом. Что «афганцы», что эти! — заявил им капитан милиции. — Пьют по-черному. Сплошные с ними проблемы. Ни кому они не нужны. Только родителям. Поймите, никто заниматься вашими детьми не будет. Ни военкомат, ни городская администрация, ни кто. Сами ходите, просите, требуйте, лечите.

Вот, Диман, теперь и бродит, как в воду опущенный. В армию на контракт не берут: биография подмочена. Специальности никакой, делать ничего не умеет. Только стрелять из всех видов оружия, охранять да «растяжки» ставить. Нервы ни к черту. Стал злым, агрессивным. Заводится с полуоборота, взрывается как полкило тротила, без всякого детонатора! Охранником не берут: контуженный и калека. Куда идти? Учиться? Что знал-то, всё забыл. Армия все извилины выпрямила, а что не смогла — выбила. Одно остается, на рынок к барыгам грузчиком податься или к бандитам, трясти, кого укажут. Хреновая ситуация, одним словом! Зашли с ним в бар, выпили, начал плакаться в жилетку:

— Где же справедливость, Ромк? Что за бл…дство! Один раз случайно залетел по глупости, и теперь вся жизнь к черту, под откос? Крест на ней?

Сказал бы я ему про справедливость, да лучше промолчу…

Помню, когда через два месяца под Новый год спустились с гор в ПВД, видок у нас был довольно жалкий как у бомжей. Все грязные, обмороженные, голодные, обмундирование превратилось в сплошные лохмотья. Не батальон оперативного назначения, а толпа вооруженных оборванцев. В горах прозябали в палатках и блиндажах, дров и воды не было. Первое время привозили, а потом совсем про нас забыли. Все деревья и заборы в округе порубили, воду топили из снега или наверх таскали в заплечных бачках с ручья, который находился под горой. Парнишку там из разведроты потеряли: в плен попал, когда за водой ходил. Здесь было спокойно, за исключением двух-трех попыток боевиков прорваться через наше кольцо. Бандиты обосновались в Зандаке, небольшом селе в километрах четырех от нас на противоположном склоне горы. Видно его было как на ладони. Разведчики говорили о большом скоплении противника. Федералы не смогли взять Зандак во время проведения антитеррористической операции и просто обошли его стороной, заблокировав батальоном ВДВ и двумя нашими БОНами. Спускаемся, значит, а тут почти все, кто в штабе при баньке оставался, с крестами за отличие ходят. Оказывается, приезжала какая-то шишка от Рушайло с поздравлениями и подарками. Ну и навешала крестов тем, кто под руку подвернулся. А про тех: кто пропахал полЧечни, кто в окопах под обстрелами загибался, кто, замерзая в горах, блокировал в Зандаке наемников Хаттаба, просто забыли. Обидно. Ну, да ладно, бог им судья.

Сколько времени прошло, а война все не отпускает. По ночам охают взрывы гранат, и старшина Баканов громко кричит ему в ухо: "Ты, что Самура, не понял?! Мы все здесь умрем!"

Было это в конце января, когда они возвращались с зачистки села Ялхой-Мохк. Прямо с гор их обстреляли из АГСа и пулеметов. Поднялась такая паника, что ответить на нападение не смогли даже матерые СОБРы. И пока не появились «вертушки», ребятам пришлось туго. Так и пролежали в придорожной канаве в мерзкой холодной жиже под градом пуль, боясь головы поднять… Потом вчетвером, скользя на мокрой глине, с трудом тащили, вываливающегося из окровавленного разодранного бушлата, монотонно со всхлипами воющего, кинолога Витальку Приданцева. Его оторванная рука валялась тут же рядом, у гусеничного трака, на кисти был туго намотан потрепанный поводок от убитого Карая. Выстрел осколочной гранаты попал как раз в то место, где они находились на броне БМП. Теперь свободный, несдерживаемый хозяином, злобный взъерошенный Карай застыл, как бы в последнем броске с опаленной оскаленной мордой и развороченным брюхом, из которого вывалились связки темно-синих кишок…»

— Бля, суки! Не смотря ни на что, там была жизнь, тяжелая, опасная, но настоящая жизнь. А куда я вернулся? В полное говно! — вырвалось вслух у Ромки.

На пятом этаже хлопнула дверь, раздались шаги. Ромка, сидя на трубе у батареи, встрепенулся. Защелкал зажигалкой и, стряхнув пепел в банку, прикурил давно потухшую сигарету. Мимо, поздоровавшись, протопал заспанный сосед, который обычно чуть свет уезжал на своем фургончике на рынок.