Бегу. Легкие разрываются. Замучила одышка. Бежать приходится зигзагами, или, как у нас в бригаде говорят, «винтом».

Господи, помоги… Помоги. Помоги выдержать этот бешеный темп. Все, выберусь — брошу курить. Щелк, щелк. Неужели снайпер? Падаю и ползком, ползком из зоны обстрела.

Лежу. Вроде пронесло — не снайпер, просто «шальняк».

Так, немного отдышаться, сориентироваться и вперед — искать командный пункт первого батальона своей бригады. Всего пару часов назад оттуда поступил доклад о том, что поймали снайпера. Из доклада явствует, что он русский и, по его словам, даже из Новосибирска. Землячок хренов. Вместе с разведчиками на двух БМПшках я отправился за «языком», напарник остался в штабе бригады.

При подходе к железнодорожному вокзалу стала попадаться сожженная, изувеченная техника и много трупов. Наших трупов, братишек-славян, — это все, что осталось от Майкопской бригады, той, которую спалили, расстреляли духи в новогоднюю ночь с 94-го на 95-й год. Боже, помоги вырваться… Рассказывали, что, когда первый батальон выбил «чертей» из здания вокзала и случилась передышка, один из бойцов, внимательно оглядев окрестности, завыл волком. И с тех пор его стали сторониться — бешеный. Идет напролом, как заговоренный, ничто ему не страшно и ничто его не пугает. И таких отчаянных хватает в каждой части — и у нас, и у противника. Эх, Россия, что ж ты делаешь со своими сыновьями?! Хотели отправить парня в госпиталь, да куда там — раненых не можем вывезти, а этот хоть и сумасшедший, а воюет. На «материке» у него и вовсе крыша может съехать.

Буквально через пару кварталов попали под бешеный обстрел. Долбили духи сверху, огонь был шквальный — стволов примерно двадцать — но беспорядочный. Пришлось оставить БМП и с парой бойцов пробираться в расположение к своим. Хорошо, люди немного пообстрелялись, пообвыкли. А поначалу — хоть, как тот боец, волком вой. Солдаты необстрелянные, одни вперед лезут, а других матом да пинками достаешь из техники, окопов. У самого, ладно, за плечами Баку и Кутаиси — 90-й, Цхинвали — 91-й, Приднестровье — 92-й, и тут еще Чечня — 95-й. Разберемся, мне бы только вырваться из этого ада. Только целым. Если стану инвалидом, то в кармане лежит премилая игрушка — граната РГД-5. Мне хватит. Насмотрелся, как в мирной жизни живут покалеченные герои былых войн, которые выполняли приказы Родины, партии, правительства и еще черт знает кого во время «восстановления конституционного порядка» на территории бывшего Союза. Вот и сейчас долбим свою, российскую землю по чьему-то очередному секретному приказу…

Все это проскочило в голове за несколько секунд. Огляделся — вот мои бойцы залегли неподалеку, осматриваются. Рожи черные, только глаза и зубы сверкают. Да и я, наверное, сам не лучше. Показываю одному головой, другому рукой направление движения — вперед, вперед зигзагами, «винтом», перекатом. В бушлате не сильно покувыркаешься. Пот заливает глаза, от одежды пар, во рту привкус крови, в висках стук. Адреналина в кровушке до чертиков. Перебежками по обломкам кирпича, бетона, стекла. Старательно избегаем открытых участков улицы. Пока живы, слава те, Господи.

Вжик, вжик! Твою мать, неужели действительно снайпер? Ныряем в ближайший подвал. Гранаты наготове — что или кто нас там ждет? Пара трупов. По форме вроде наши — славяне. Кивком показываю, чтобы один вел наблюдение через окно, сам встаю у дверного проема. Второй боец склоняется над одним павшим, расстегивает бушлат и куртку, достает документы, срывает с шеи веревочку с личным номером. Потом то же самое проделывает со вторым. Ребятам уже все равно, а семьям надо сообщить обязательно. Иначе умники из правительства не будут платить им пенсию, мотивируя это тем, что бойцы, де, пропали без вести, а может, и сами перебежали на сторону противника.

— Ну что, документы забрал? — спрашиваю я.

— Забрал, — отвечает рядовой Семенов, он же «Семен». — Как дальше пойдем?

— Сейчас через подвал выберемся на соседнюю улицу, а там в первый бат. Связь есть с ними? — обращаюсь к радисту, рядовому Харламову. Он же «Клей». Ручищи у него длинные, из рукавов торчат, как палки, — ни одна форма не подходит. Кисти непропорционально развиты. Когда видишь его первый раз, такое ощущение, что оторвали эти руки от гориллы и пришили человеку. А за что его «Клеем» прозвали, никто уже и не помнит.

Солдатики наши — сибиряки. И все мы вместе — «махра», от слова «махорка». Это в книгах о Великой Отечественной войне и в кино пехоту величают «царицей полей», а в жизни — «махра». А отдельный пехотинец — «махор». Так-то вот.

— И с «коробочками» свяжись, — это я про наши БМП, оставленные на подходах к вокзалу, — узнай, как дела.

Клей отошел от окна и забубнил в гарнитуру радиостанции, вызывая КП первого батальона, а затем наши БМП.

— Порядок, товарищ капитан, — докладывает радист. — «Сопка» нас ждет, «коробочки» обстреляли, они на квартал вниз откатились.

— Ладно, пошли, а то околеем, — хриплю я, откашливаясь. Наконец-то дыхание восстановилось, я сплевываю желто-зеленую слизь — последствия многолетнего курения. — Эх, говорила мне мама: «Учи английский».

— А мне мама говорила: «Не лазай, сынок, по колодцам», — подхватывает Семен.

Выглянув в окно с противоположной стороны дома и не обнаружив следов пребывания противника, мы перебежками, сгибаясь чуть не вчетверо, бежим в сторону вокзала. Над городом барражирует авиация, сбрасывая бомбы и обстреливая чьи-то позиции с недосягаемой высоты. Здесь нет единой линии фронта. Бои ведутся очагово, и порой получается как бы слоеный пирог: духи, наши, снова духи и так далее. Одним словом — дурдом, взаимодействия почти никакого. Особенно сложно работать с внутренними войсками. По большому счету это их операция, а мы — «махра» — за них всю работу делаем. Нередко случается, что одни и те же объекты вместе штурмуем, не подозревая друг о друге. Мы, бывает, наводим на вэвэшников авиацию и артиллерию, они — на нас. В темноте перестрелки затеваем, берем в плен собственных солдат.

Вот и сейчас мы направляемся на вокзал, где почти в полном составе легла Майкопская бригада. Канула в новогоднюю ночь, не разведав толком подступы, состав и численность духов. Без артподготовки. Когда майкопцы после боя расслабились и стали засыпать — не шутка больше недели не спать, держаться только на водке и адреналине — духи подошли и в упор расстреляли. Все как у Чапаева, который караулы не расставил. А здесь часовые заснули, или вырезали их по-тихому. Горело все, что могло и не могло. От разлитого топлива горела земля, асфальт, стены домов. Люди метались в этом огненном аду: кто отстреливался, кто помогал раненым, кто стрелялся, чтобы только не попасть в руки духам, некоторые бежали — их нельзя осуждать за это. А как бы ты, читатель, в этом аду? Не знаешь. То-то же, и поэтому не смей их осуждать.

Никто не знает, как они погибали. Комбриг с перебитыми ногами до последнего командовал, хотя мог уйти в тыл. Остался. Господи, храни их души и наши жизни…

Когда наша бригада с тяжелыми боями прорвалась на помощь майкопцам, танкам пришлось прорубаться сквозь завалы из трупов своих братьев-славян… И когда видишь, как траки танков и БМП разламывают, молотят плоть, наматывают на катки кишки, внутренности таких же, как и ты; когда с хрустом лопается под гусеницей голова и все вокруг окрашивается серо-красной массой мозгов — мозгов, может быть, несостоявшегося гения, поэта, ученого или просто хорошего парня, отца, брата, сына, друга, который не струсил, не сбежал, а поехал в эту сраную Чечню и который, может быть, до конца так и не осознал, что произошло; когда ботинки скользят на кровавом месиве — тогда главное ни о чем не думать, сосредоточиться только на одном: вперед и выжить, вперед и выжить, сохранить людей, потому что бойцы, которых ты потеряешь, будут сниться по ночам. И придется писать похоронки и акты опознания тел.

Врагу своему самому злейшему не пожелаю этой работы. Лучше захлебываться в атаке, поливать, выпучив глаза, из родного АКС направо и налево, чем в землянке писать эти страшные бумаги. Для чего все эти войны? Хотя, честно говоря, никто из нас так до сих пор до конца и не понял, что же тут происходит и происходило. Цель одна — выжить и выполнить задачу, максимально сохранив при этом людей. Не выполнишь — пошлют других, которые, может, из-за твоего непрофессионализма, трусости, желания вернуться домой будут ложиться под пулеметно-автоматным огнем, разрываемые осколками гранат, мин, попадут в плен. И все из-за тебя. Не по себе из-за такой ответственности? Мне тоже.

Клей заметил шевеление в окне пятиэтажки, которая примыкала к привокзальной площади, успел крикнуть: «Духи!» и откатился. Мы с Семеном тоже укрылись за грудой битого бетона. Клей из-за угла начал поливать из автомата окно, а мы лихорадочно стали готовить к бою подствольники.

Ах, какая замечательная штука этот подствольный гранатомет, называемый любовно «подствольник», «подствольничек». Весит, правда, немало — грамм пятьсот. Крепится снизу к автоматному стволу. Может вести огонь как по прямой, так и по навесной траектории. Представляет собой небольшую трубку со спусковым крючком и предохранительной скобой. Имеется и прицел, но мы так насобачились за первые дни боев, что спокойно обходимся и без него. Из подствольника маркировки ГП-25 можно закинуть гранату в любую форточку или, при необходимости, перекинуть через любое здание. По прямой швыряет на четыреста метров, разлет осколков — четырнадцать метров. Сказка, да и только. Сколько он жизней спас в Грозном, не перечесть. Как выкуривать стрелков, снайперов с верхних этажей в скоротечном бою в городе? А никак. Пока вызовешь авиацию, артиллерию, пока откатишься назад или будешь вызывать свои «коробочки», которые могут спалить гранатометчики… А так у каждого солдата есть свой подствольничек, вот он сам и выкуривает супостата. Есть еще у подствольных гранат одно неоспоримое преимущество, а именно: взрываются они от удара. А то во время боя в подъезде дома, когда противник находится на верхних этажах, кидаешь обычную ручную гранату, а у нее замедление после снятия чеки 3-4 секунды. Вот и считай — ты колечко рванул, бросил ее вверх, а она, сволочь, ударяется о какое-то препятствие и летит к тебе обратно. Это уже потом, где-то к 15-17 января, подвезли «горные» или, как мы их называли, «афганские» гранаты. Вот эта штука взрывается только тогда, когда ударяется обо что-то твердое. А до этого кто-то из местных Кулибиных додумался до следующего: если ударить гранату от подствольника о каблук, то она становится на боевой взвод, а потом ее, родимую, кидаешь от себя подальше. И, встретив препятствие, она взрывается, выкашивая в замкнутом пространстве все живое.

Вот и мы с Семеном стали закидывать из подствольника гранаты в окно, в котором Клей заметил какое-то шевеление. Семену удалось это с первой попытки, мне со второй. Первая, собака, ударилась о стену и взорвалась, обвалив вниз приличный пласт штукатурки и подняв большое облако пыли.

Воспользовавшись этим, мы втроем, косясь на пятиэтажку, бегом преодолели открытый участок и где ползком, где бегом, через два дома добрались, наконец, до своих.

Эти дурни с перепугу нас чуть не пристрелили, приняв за духов.

Проводили до КП батальона, где мы и нашли комбата.

Матер комбат. Ростом, правда, не шибко велик, но как командир, как человек — величина. Чего греха таить, повезло нашей бригаде с комбатами. Долго не буду описывать достоинства и недостатки каждого, просто скажу — настоящие мужики. Кто служил, воевал, те поймут, что это значит.

Командный пункт первого батальона размещался в подвале железнодорожного вокзала. Когда мы вошли, комбат кого-то отчаянно материл по полевому телефону.

— Екарный бабай, ты куда лезешь, идиот! Они тебя, лопуха, выманивают, а ты со своими салабонами прешь на рожон! Зачистку делай, все, что у тебя вокруг, зачищай! Чтобы ни одного духа не было в зоне ответственности! — орал комбат в трубку. — «Коробочки» оттащи назад, пусть «махра» работает! Сам сиди на НП, не высовывайся!

Бросив трубку телефонного аппарата, увидел меня.

— Здорово, — улыбнулся он.

— Бог в помощь, — сказал я, протягивая руку.

— Что нового в штабе? Идем пообедаем, — предложил комбат, радостно глядя на меня. Увидеть на войне знакомое лицо — это радость. Это значит, что везет не только тебе, но и твоим товарищам тоже.

Еще не отошедший от боя, беготни и стрельбы, я знал: если сейчас не выпить, не успокоиться, начнет бить мелкая нервная дрожь. Или наоборот, нападет полуистеричное состояние, захочется говорить, говорить… Поэтому я с благодарностью принял приглашение к столу.

Усевшись на ящики из-под снарядов, комбат негромко позвал: «Иван, у нас гости, иди обедать». Из соседнего подвального помещения появился начальник штаба первого батальона капитан Ильин. Худой, если не сказать поджарый, первый заводила в бригаде по волейболу, но при работе педант, аккуратист. В мирной жизни всегда подтянутый, наглаженный, сверкающий, сейчас он мало чем отличался от всех остальных. Такой же закопченный, небритый, невыспавшийся.

— Здорово, Слава, — сказал он, и глаза его чуть заблестели. Мы с ним были почти ровесники, но только я — офицер штаба бригады, а он начальник штаба батальона. И оба капитаны. Нас с Иваном давно уже связывали дружеские отношения, дружили и жены и дети.

Я не скрывал своих эмоций и полез обниматься. Потихоньку стали давать о себе знать нервы, подкатывала истерия после короткого моего перехода.

За бойцов я не беспокоился, они находились среди своих, так что и накормят, и обогреют.

— Слава, ты за снайпером? — спросил комбат.

— За ним, за кем же еще, — ответил я. — Как вы эту суку взяли?

— Да этот гад нам три дня покоя не давал, — посуровел Иван. — Засел рядом с вокзалом и через площадь поливал нас. Троих бойцов положил и первого ротного ранил в ногу. А эвакуировать нет возможности. Вызывали медиков сюда, на месте оперировали.

— Ну, как он? — спросил я. — Историю про медиков я слышал, молодцы, нечего сказать, а вот как ротный — жить-ходить будет?

— Будет, будет, — радостно подтвердил комбат, — вот только отстранил я его, а взводных, сам знаешь, нет, вот и командуют двухгадюшники. (Таким нелестным термином называли выпускников институтов, призванных на два года в офицерском звании). Но этот вроде парень толковый. Горячий, правда, как Чапай на лихом коне, хочет всю Чечню один освободить.

— Что у снайпера было? — спрашиваю я. — А то, может, и не снайпер, а так, перелеканный какой-нибудь, малахольный местный житель, их сейчас много по городу бродит.

Комбат с начштаба вроде как даже и обиделись. Иван вскочил, побежал в свою каморку и принес нашу отечественную винтовку СКС. Вот только оптика импортная, на нестандартном конштейне, я это сразу понял — видел уже, скорее всего, японская. Хорошая игрушка.

Пал Палыч — комбат — пока мы осматриваем с Иваном карабин, рассказывает, что в карманах у задержанного было обнаружено две пачки патронов, а в его «лежке», то есть там, где он устраивал засаду, — упаковка пива и два блока сигарет. Рассказывая, Палыч накрывал стол: резал хлеб, открывал тушенку, сгущенку, невесть откуда взявшиеся салаты, маринованные помидоры и огурцы. Наконец поставил на импровизированный стол бутылку водки.

Я тем временем пересчитал зарубки на прикладе: выходило тридцать две. Тридцать две оборванные наши жизни. Как работали снайперы, мы все не понаслышке знали. Когда по старым, чуть ли не довоенным, картам мы ночью входили в город — они нас встречали. И хотя мы мчались, разбивая головы внутри БМП, дробя зубы от бешеной езды и кляня всех и вся, снайпера умудрялись отстреливать у проезжавшей мимо техники мотающиеся туда-сюда антенны, да еще и ночью, в клубах пыли. А когда наши оставались без связи и командиры посылали бойцов посмотреть, что за ерунда, — тут их и убивал снайпер. А еще у духовских стрелков такая хитрость: не убивают человека, а ранят — бьют по ногам, чтобы не уполз, и ждут. Раненые кричат, а те расстреливают спешащих на помощь, как цыплят. Таким образом около тридцати человек потеряла бригада на снайперах, и к ним у нас особый счет. Еще удивительно, что бойцы этого гада живым взяли.

Во втором батальоне на днях обнаружили лежку, по всем признакам — женщины. Все как обычно: диван или кресло, безалкогольные, в отличие от мужчин-снайперов, напитки и какая-то мягкая игрушка. Неподалеку спрятана винтовка. День бойцы в засаде прождали, не шевелясь. Ни в туалет сходить, ни покурить. И дождались. Что там было — никому не ведомо, но чеченка вылетела птичкой с крыши девятиэтажного дома, а по дороге к земле ее разнес взрыв гранаты. Бойцы потом торжественно клялись, что она почувствовала запах их немытых тел и рванула на крышу, а оттуда и сиганула вниз. Все, конечно, сочувственно кивали головой и жалели, что не приложили руку к ее полету. Никто не поверил, что в последний полет с гранатой она отправилась сама. Чеченцы, насколько я помню, не кончали жизнь самоубийством, это наша черта — страх перед пленом, бесчестием, пытками. После того случая комбат второго батальона произнес фразу, ставшую девизом нашей бригады: «Сибиряки в плен не сдаются, но и в плен не берут».

Комбат тем временем разлил водку, и мы с Иваном присели. Если кто говорит, что воевали пьяные, — плюнь ему в рожу. На войне пьют для дезинфекции, не всегда вскипятишь воду, руки хорошо помоешь. «Красные глаза не желтеют» — девиз фронтовых медиков. Воду для пищи, питья, умывания приходилось брать в Сунже — такая небольшая речушка, которая протекает через всю Чечню, в том числе и через Грозный. Но в ней столько трупов людей и животных плавало, что о гигиене и думать не приходилось. Нет, напиваться на войне никто не будет — верная смерть. Да и товарищи не позволят — что там у пьяного с оружием на уме?

Подняли пластиковые белые стаканчики — мы их в аэропорту «Северный» много набрали — и сдвинули. Получилось не чоканье, а шелест, «чтобы замполит не слышал», шутили офицеры.

— За удачу, мужики, — произнес комбат и, выдохнув воздух из легких, опрокинул полстакана водки.

— За нее, окаянную, — подхватил я и тоже выпил. В горле сразу стало горячо, теплая волна покатилась внутрь и остановилась в желудке. По телу разлилась истома. Все набросились на еду, когда еще удастся вот так спокойно поесть. Хлеб, тушенка, огурцы, помидоры, все полетело в желудок. Теперь уже Иван разлил водку, и мы выпили, молча прошелестев стаканчиками. Закурили. Я достал было свои, привезенные еще из дома «ТУ-134», но, увидев у комбата и у Ивана «Мальборо», убрал обратно.

— Снайперские? — поинтересовался я, угощаясь из протянутых обоими пачек.

— Оттуда, — ответил комбат.

— Как второй батальон? — спросил Иван, глубоко затягиваясь.

— Берет гостиницу «Кавказ», сейчас в помощь им кинем третий бат и танкистов. Духи засели и крепко сидят, держатся за нее. Ульяновцы и морпех штурмуют Минутку и дворец Дудаева. Но только людей теряют, а толку мало.

— Значит, и нас скоро пошлют им на помощь, — встрял в разговор комбат. — Это тебе не бутылки о голову колотить, тут думать надо, как людей сберечь и задачу выполнить. Никогда не понимал десантников, это ж надо добровольно, в трезвом состоянии выпрыгнуть из самолета, а? — беззлобно пошутил Палыч.

— А я никогда не понимал пограничников, — подхватил Иван, — четыре года в училище их учили смотреть в бинокль и ходить рядом с собакой. Чует мое сердце, будем грызть асфальт на этой долбаной площади.

Про себя я уже решил, что не довезу этого снайпера до штаба бригады. Умрет он, сука, при попадании шальняка или при «попытке к бегству». Один черт, все, что он мог рассказать, он уже рассказал.

Это в кино психологически убеждают «языка» в необходимости рассказать известные ему сведения, ломают его идеологически. В реальной жизни все проще. Все зависит от фантазии, злости и времени. Если время и желание есть, то можно снимать эмаль у него с зубов с помощью напильника, убеждать посредством полевого телефона. Такая коричневая коробочка с ручкой сбоку. Цепляешь два провода к собеседнику и покручиваешь ручку, предварительно задав пару-тройку вопросов. Но это делается в комфортных условиях и если его предстоит отдавать в руки прокурорских работников. Следов не остается. Желательно предварительно окатить его водой. А чтобы не было слышно криков, заводишь рядышком тяжелую бронетехнику. Но это для эстетов.

На боевых позициях все гораздо проще — из автомата отстреливают по очереди пальцы на ногах. Нет ни одного человека, кто бы выдержал подобное. Расскажешь, что знал и что помнил. Что, читатель, воротит? А ты в это время праздновал Новый год, ходил в гости, катался с детишками полупьяный с горки, а не шел на площадь и не митинговал с требованием спасти наших бойцов, не собирал теплые вещи, не давал деньги тем русским, которые бежали из Чечни, не отдавал часть пропитых тобой денег на сигареты для солдат. Так что не вороти нос, а слушай сермяжную правду войны.

— Ладно, давай третью, и пошли смотреть на вашего стрелка, — сказал я, разливая остатки водки по стаканам.

Мы встали, взяли стаканы, помолчали несколько секунд и молча, не чокаясь, выпили. Третий тост — он самый главный у военных. Если у штатских это тост за «любовь», у студентов еще за что-то, то у военных это тост «за погибших», и пьют его стоя и молча, не чокаясь, и каждый пропускает перед своим мысленным взором тех, кого он потерял. Страшный тост, но, с другой стороны, ты знаешь, что если погибнешь, то и через пять, и через двадцать пять лет какой-нибудь сопливый лейтенант в забытом Богом дальневосточном гарнизоне или обрюзгший полковник в штабе престижного округа поднимут третий тост — и выпьют за тебя.

Мы выпили, я кинул в рот кусок тушенки, пару зубков чеснока, кусок «офицерского лимона» — лука репчатого. Никаких витаминов на войне нет, организм их постоянно требует, вот и прозвали лук офицерским лимоном. Едят его на войне всегда и везде, запах, правда, ужасный, но женщин у нас нет, а к запаху привыкаешь и не замечаешь, тем более, что он хоть немного, но отшибает везде преследующий тошнотворный, выворачивающий наизнанку запах разлагающейся человеческой плоти. Съев закуску, запил ее прямо из банки сгущенным молоком, взял из лежавшей на столе комбатовской пачки сигарету и пошел первым на выход.

Следом за мной потянулись комбат и Иван Ильин. Метрах в тридцати от входа в подвал вокруг танка стояли плотной стеной бойцы и что-то громко обсуждали. Я обратил внимание, что ствол пушки танка как-то неестественно задран вверх. Подойдя поближе, мы увидели, что со ствола свисает натянутая веревка.

Бойцы, завидев нас, расступились. Картина, конечно, колоритная, но страшная: на конце этой веревки висел человек, лицо его было распухшим от побоев, глаза полуоткрыты, язык вывалился, руки связаны сзади. Хоть и насмотрелся я за последнее время на трупы, но не нравятся они мне, не нравятся, что поделаешь.

Комбат начал орать на бойцов:

— Кто это сделал?! Кто, суки, желудки недорезанные?! (Остальные эпитеты я приводить не буду, попроси у любого строевого военного, прослужившего не менее десяти лет в армии, поругаться — значительно увеличишь свой словарный запас разными речевыми оборотами).

Комбат продолжал бушевать, допытываясь правды, хотя по выражению его хитрой рожи я понимал, что он не осуждает своих бойцов. Жалеет, конечно, что не сам повесил, но надо же перед офицером из штаба «картину прогнать». И я, и бойцы это прекрасно понимаем. Также мы понимаем, что никто из командиров не подаст документы в военную прокуратуру за подобное. Все это пронеслось у меня в голове, пока я прикуривал комбатовскую сигарету. Забавно, всего несколько часов назад эти сигареты принадлежали вот этому висельнику, чьи ноги раскачиваются неподалеку на уровне моего лица, затем орущему комбату, а я ее выкуриваю, наблюдая за этим спектаклем.

Мне надоел этот затянувшийся цирк, и я спросил, обращаясь к окружившим бойцам, среди которых я заметил и Семена с Клеем:

— Что он сказал перед тем, как помер?

И тут бойцов как прорвало. Перебивая друг друга, они рассказывали, что «эта сука» (самый мягкий эпитет) кричал, что жалеет, мол, что удалось завалить только тридцать два «ваших».

Бойцы особенно напирали на слово «ваших». Я понял, что говорят они правду, и если бы он не произнес своей исторической фразы, то, может быть, какое-то время еще и жил бы.

Тут один из бойцов произнес, развеселив всех:

— Он, товарищ капитан, сам удавился.

— Со связанными руками он затянул петельку на поднятом стволе и сиганул с брони, так, что ли? — спросил я, давясь смехом.

Потом повернулся к комбату:

— Ладно, снимай своего висельника, запишем в боевом донесении, что покончил свою жизнь самоубийством, не вынеся мук совести, — я выплюнул окурок и размазал его каблуком. — Но винтовочку я себе заберу.

— Николаич, — впервые по отчеству ко мне обратился комбат, — оставь винтовку, я как посмотрю на нее, так меня всего переворачивает.

Посмотрев в его умоляющие глаза, я понял, что бесполезно забирать винтовку.

— Будешь должен, а ты, — обращаясь к Ивану, — будешь свидетелем.

— Ну, Николаич, спасибо, — с жаром тряс мою руку Палыч.

— Из-за этого идиота мне пришлось тащиться под обстрелом, а теперь еще обратно топать.

— Так забери его с собой, скажешь, что погиб при обстреле, — пошутил Иван.

— Пошел на хрен, — беззлобно ответил я. — Сам бери и тащи этого мертвяка. И если вы будете иметь неосторожность брать еще кого-нибудь в плен, то либо сами тащите его в штаб бригады, либо кончайте его без шума на месте. А бойцов, которые его взяли, как-нибудь поощрите. Все, мы уходим. Дайте команду, чтобы нас пару кварталов проводили.

Мы пожали друг другу руки, комбат, сопя, полез во внутренний карман бушлата и вытащил на свет нераспечатанную пачку «Мальборо». Я поблагодарил и окликнул своих бойцов:

— Семен, Клей, уходим.

Они подошли, поправляя оружие.

— Готовы? Вас хоть покормили?

— Покормили и сто грамм налили, — ответил Семен. — Патроны и подствольники пополнили.

— Ладно, мужики, идем, нам засветло добраться до своих надо, — пробормотал я, застегиваясь на ходу, и пристегнул новый рожок к автомату.

Рожок у меня был знатный: достал два магазина от ручного пулемета Калашникова. Емкостью они на пятнадцать патронов больше, чем автоматные, — 45 штук помещается в каждом. Сложил их «валетом», смотал изолентой, вот тебе и 90 патронов постоянно под рукой. Жаль только, что автомат калибра 5,45, а не 7,62, как раньше. У 5,45 большой рикошет и пуля «гуляет», а 7,62 как приложил, так уж приложил. Бытует такая байка — якобы американцы во время войны во Вьетнаме пожаловались своим оружейникам, что от их винтовки М-16 много раненых, но мало убитых (так, впрочем, и с нашим автоматом АК-47 и АКМ). Вот и приехали оружейники к своим войскам на поле боя. Поглядели-посмотрели и прямо на месте начали эксперименты — рассверливали на острие пули отверстие и в него впаивали иголку. От этих операций центр пули смещался и она, хоть и становилась менее устойчива при полете и давала больше рикошета, чем прежняя, но при попадании в человека наворачивала на себя чуть ли не все его кишки. Меньше ранений стало у противника, больше смертельных исходов.

Наши ничего оригинальнее не нашли, как пойти вслед за американцами, и в Афгане заменили Калашниковы калибра 7,62 на пять сорок пятый калибр. Может, кому он и нравится, но только не мне.

Застегнувшись, взяв в руки оружие, мы попрыгали и осмотрели друг друга.

— С Богом, — произнес я, обернулся, увидел пятерых бойцов, которые проделывали те же операции, что и мы, и были готовы нас сопровождать.

Я посмотрел еще раз на повешенного снайпера, но ствол пушки танка находился под обычным для него углом, и веревки с покойником уже не было на нем.

— Все, пошли, — скомандовал я и кивком головы показал, чтобы бойцы из первого батальона шли первыми.

Зная окружающую местность, они не пошли, как мы, поверху, а, нырнув в подвал, повели нас через завалы и щели. Где-то мы спускались в канализацию, затем где-то вылезали. Я совершенно потерял ориентацию и только по наручному компасу сверялся с маршрутом движения. Выходило, что верной дорогой идем. Спустя где-то тридцать минут сержант, возглавлявший наш переход, остановился и стал искать сигареты. Мы все закурили. Потом он сказал:

— Все, теперь до ваших коробочек осталось пять-семь кварталов, не больше, но подвалами дороги больше нет. Придется вам дальше самостоятельно поверху добираться.

Докурив, я протянул руку сержанту, затем попрощался с каждым из сопровождавших нас бойцов и произнес:

— Удачи! Нам всем нужна удача.

— Вы идите вперед, а мы послушаем минут десять, — сказал сержант.

— Давай, — обращаясь и к Семену, и к Клею, приказал я, показывая рукой направление движения. И первым выскочил из разбитого подвала, упал, перекатился и начал осматриваться, поводя стволом автомата. Не заметив ничего подозрительного, махнул своим. Первым выскочил Семен, за ним с радиостанцией Клей.

Вот таким макаром мы передвигались еще в течение сорока минут, пока не встретились со своими «коробочками». Как только мы начали движение, на нас обрушился шквальный огонь с верхних этажей.

Головную машину, на которой я ехал, занесло влево, ударило об угол. Скорость сначала упала, а затем БМП и вовсе остановилась. Мы как сидели на броне сверху, так и заматерились, открывая огонь.

— Трахнутый по голове, механик, ты что, твою мать, уматываем скорее, — гудел я в горловину люка. Затем, обращаясь уже к сидевшим бойцам рядом со мной:

— Ставь дымовую завесу!

— Гусеницу сорвало! — заорал механик, выскакивая из БМП.

— Твою мать, все с брони! Четверо натягивают гусеницу, остальные — в оборону, два подствольника к бою, остальные — автоматы, вторая машина — пушку. Все, ребята, начали, поехали!

Азарт боя вновь охватил меня. Страх — первое чувство, но знаешь — когда переборешь его, чувствуешь привкус крови во рту, ощущаешь себя спокойным и могучим, органы чувств обострены. Замечаешь все, мозг работает как хороший компьютер, мгновенно выдает правильные решения, кучу вариаций и комбинаций. Мгновенно скатился с брони, перекат, и вот я уже за обломком бетонной стены. Судорожно ищу цель, что-то пока не видать, откуда нас долбят. Так, вдох-выдох, вдох и медленный выдох, все — я готов, поехали, славяне, натянем глаз на черную задницу! Адреналин вновь бушует в крови, и веселый азарт опять закипает во мне.

Бойцам дважды приказывать не пришлось. Быстро, сноровисто они выдернули кольца из коробок с генераторами дыма, и наша машина окуталась разноцветными клубами. Российский солдат запаслив и на всякий пожарный случай тащит все, что плохо лежит. Вот, когда брали аэропорт «Северный», ребята и набрали всевозможных дымов. Во второй машине, увидев наш маневр, повторили фокус с дымами. И вовремя, так как духи, видимо, поняв, что наугад не удастся выкосить пехоту с брони, начали обстреливать нас из РПГ.

Что такое РПГ? Обычный гранатомет, премилая игрушка, есть у него еще и сестричка, «муха» называется, представляют они из себя трубу, первые модификации были раздвижные. Оба предназначены для уничтожения бронетехники и пехоты. Когда граната встречается с препятствием (как правило, это бронированные листы), так мгновенно выпускает огненную струю толщиной с иголку, которая прожигает металл и создает внутри бронеобъекта высокое избыточное давление и веселенькую температуру градусов этак тысячи в три. Естественно, что БК (боекомплект) начинает взрываться. Таким страшным взрывом у танков отрывает и откидывает метров на тридцать многотонные башни, разрывает в клочья экипаж, десант. А сколько пехоты погибло, когда ребята вот так сидели внутри железных ловушек. Правда, были случаи, когда механик или наводчик сидели с распахнутыми люками, и взрывом их просто выбрасывало, немножко ломало, немножко глушило, но — живые и не инвалиды.

И вот эти сукины дети — духи — начали нас долбить из РПГ, да еще из «шмелей» вдобавок, но ни нас не было видно противнику, ни нам его. Надо отметить, что картину мы собой представляли забавную. Окутанные тяжелым, черным — штатным — дымом, из которого, как гейзеры, в небо весело поднимались разноцветные авиационные дымы: синий, красный, желтый. Они переплетались между собой, смешиваясь, затем вновь расходясь, отвлекая противника.

На второй БМП заговорила пушка, стреляя наугад в сторону, откуда раздавались залпы из гранатометов. И тут раздался взрыв в той стороне, откуда велся по нам огонь. То ли мы попали, то ли просто гранатометчик сгоряча ошибся. Что «шмель», что «муха» — труба она и есть труба, только для совсем уж идиотов имеется надпись со стрелкой «направление стрельбы». Кто его знает, что там произошло, но сегодня Бог был на нашей стороне. Услышав, что стрельба со стороны духов стихла, бойцы радостно завопили, в основном это были маты и междометия, понятные, наверное, всем воинам в мире.

— Не звиздеть! — рявкнул я. — Натягивать гусеницу, вторая машина — на охрану.

Встал и осторожно начал разминать затекшие ноги и спину, ни на секунду не расслабляясь и вглядываясь сквозь начавший рассеиваться дым в здание, откуда велась стрельба.

Судя по углу огня, это был этаж третий. В суматохе боя и из-за дымов я даже толком и не рассмотрел, откуда палили по нам. И вот сейчас сквозь дым увидел, что на третьем этаже зияет огромная дыра, вывороченная взрывом, и из нее валит черный дым.

Семен, который весь бой был рядом со мной, показывая на отверстие в стене, радостно произнес:

— Спеклись суки! Вячеслав Николаевич, может, проверим?

В его глазах светилась такая мольба, как будто там ждала его невеста. У меня самого чесались руки.

— Сейчас, подожди, — сказал я и, обращаясь к механикам, возившимся возле бронемашины: — Долго еще будете сношаться с этой гусеницей?

— Сейчас, товарищ капитан, еще пяток минут, — прохрипел один из бойцов, помогая натягивать гусеницу на ведущую шестерню.

— Семен, Клей, Мазур, Американец, Пикассо — со мной. Остальные чинят ходовую и прикрывают нас. Если мы не возвращаемся через полчаса, уходите на два квартала на север. Там ждете еще полчаса, затем идете в штаб бригады. На время моего отсутствия старший — сержант Сергеев. Позывные те же. Все.

И уже тем бойцам, которые идут со мной:

— Вражьи дети, идем. Пикассо впереди, замыкающий — Клей, Семен — правая сторона, Мазур — левая сторона. Приготовить гранаты.

— А я? — подал голос щупленький, но обладающий внешним обаянием боец, имевший первый спортивный разряд по скалолазанию и прозванный Американцем за то, что призывался в армию в шортах, расписанных под американский флаг.

— А ты пойдешь рядом и не будешь щелкать хлебалом, — беззлобно ответил я. — Пошли, зачистим духов.

Все прекрасно понимали, что значит «зачистить», это означало в плен не брать. «Хороший индеец — мертвый индеец», — девиз конквистадоров подходил как нельзя лучше к нашему случаю. Что мог нам дать живой дух, тем более какой-то пехотинец? Да ничего, ни карт, ни складов, ни систем связи — ни-че-го. А если он, сука, раненый, тогда еще и возись с ним, выставляй пост охраны. А он может и пакость какую-нибудь устроить, диверсию, например. Обменять его тоже не удастся. Прикончим, и все тут. Да ему и самому лучше — хоть пытать не будем.