Я поднял автомат, перевел его на одиночный огонь и начал целиться. Долго, очень долго я выцеливал это ненавистное мне лицо врага. Он стрелял по площади, был в азарте, в горячке боя. Ему не нужен бронежилет. Мертвое тело моего товарища служило ему лучше всякого укрытия. Прикрываясь телом, он стрелял очередями, прибивая навечно к зимней грязи новые жертвы. Других моих товарищей. Автомат прыгал в моих руках. Бушующая кровь мешала сосредоточиться. Пот заливал глаза, мешал прицелиться. Вдох, задержка дыхания, медленный выдох. Вдох, задержка дыхания, медленный выдох. Подвожу медленно автомат. Совмещаю ненавистное пятно с прорезью в прицельной планке и мушкой на конце автоматного ствола, на полувыдохе затаиваю дыхание и выбираю люфт спускового крючка. Дошел палец до упора и продолжает медленно, плавно давить. Как произошел выстрел, я даже не слышал, был поглощен только одной задачей — УБИТЬ. Только почувствовал отдачу в плечо после выстрела. Гильза, звякнув о камень, упала неподалеку. Глаза все так же напряженно продолжали всматриваться в то место, куда я целился. Из-за напряжения или по какой другой причине я не заметил, как дух упал. Но больше он не появлялся. Я был уверен, что нет больше его. Нельзя прятаться за мертвыми и убивать живых. Нельзя!

Только после этого я вернулся в реальный мир. Многие уже были далеко впереди меня. До стен Дворца им оставалось не больше десяти метров. Еще немного, и они будут в «мертвой зоне». Это такой участок местности, где противник не сможет обстреливать наших. Некоторые духи высунулись из окон и стреляют по нам. Мы в свою очередь в этот самый миг расстреливаем духов. Некоторые раненые летят вниз. Кто кричит благим матом, кто вываливается молча из окон. Немногие падают внутрь здания. Затем духи начали кидать гранаты.

Кто их наших парней успел, тот добежал и спрятался под стенами Дворца, а некоторые остались лежать. Остальные дрогнули и побежали обратно. Они пробегали мимо нас, лежащих на земле, глаза у них были как бы распахнуты. Такое ощущение, что бежали слепые. Рты разинуты, не хватает воздуха. Паника. Духи стреляют в спину им, и постепенно огонь переносится на нас. Крики, стоны раненых, вопли о помощи. Все это режет слух, бьет по барабанным перепонкам. Холодной струей внутрь, в душу, заползает страх. Громадным усилием удерживаю себя на земле. Я не герой, но просто помню этот панический ужас, который охватывает каждую клеточку мозга, тела и есть только одно желание — бежать. Бежать, не разбирая дороги, куда угодно. Только одно чувство — скрыться, убежать, спрятаться.

Стиснув зубы до хруста, начинаю обгоревшим обломком металла копать мерзлую землю. Вонзаю как можно глубже и выбрасываю ее впереди себя. Снова вонзаю и выбрасываю. Нет, не получится у вас прошлый номер, не получится. Зубами, ногтями, но зацепимся мы за эту площадь и возьмем ее. И за тех ребят, что висят сейчас в ваших окнах, вы ответите. За каждого персонально спросим.

Это решение пришло спонтанно, само по себе. Не приходило в голову, что я, может, один копаюсь в этой мерзлой земле на площади, как крот, на потеху духам. Это моя война, и у меня свой, особый счет. Счет и к войне, и к тем, кто ее развязал, и к тем, кто убивает наших солдат и офицеров.

Поднял голову, посмотрел, нет ли духов, не идут ли они в атаку. В атаку духи не собирались, а лишь орали что-то, раскачивали трупы наших солдат в окнах. Те — замершие, закостеневшие — с глухим мерным стуком бились о стены. Некоторые духи неприцельно стреляли в нашу сторону. Кричали что-то оскорбительное как на русском, так и на своем гортанном языке. Корчили рожи. Резали кожу, тыкали ножами тех немногих еще живых пленных, что остались на окнах. Кто кричал, кто, стиснув зубы, пытался молчать. Но таких было мало.

А ты, читатель, сумел бы продержаться двое, трое суток на морозе в подвешенном состоянии и когда тебя режут ножом? Когда тобой прикрываются как живым щитом при атаке твоих же друзей? Некоторые теряли сознание, это их спасало на какое-то время от бессмысленных пыток. И ты висишь и прекрасно понимаешь, что тебе не выжить, и наблюдаешь, как гибнут твои спасатели, бегут, попадают в плен только лишь потому, что боятся стрелять. Боятся попасть в тебя. И у тебя остается небольшой выбор. Либо ты умираешь, или тебя убивают, или ты через некоторое время сходишь с ума. Смерть в данном случае является избавлением, исцелением. А в подсознании бьется сумасшедшая мысль, а вдруг тебе повезет, и ты уцелеешь. А вдруг спасут?!

Вот и подумай, читатель, виновен ли ты лично в смерти тех ребят, что погибли такой страшной, мучительной смертью? Я считаю, что виновен. Виновен дальше некуда! Своей апатичной, индифферентной позицией, отношением к происходящему.

Я не желаю тебе этого, читатель, но представь себе, что через несколько лет начнется новая война. И тебе или твоему сыну, брату, свату, племяннику доведется идти на эту новую нелепую, бессмысленную войну. Что ты скажешь? Правильно. Ничего не скажешь. Будешь на кухне шушукаться, обсуждать последние новости, письма, сплетни. И не более того. Потому что система за семьдесят лет превратила тебя в бессловесное существо, которое может только кричать в одиночку, когда его режут, а помочь соседу, защитить кого-то — не в состоянии. Так и проживешь ты, стоя на коленях, и умрешь в той же позиции. Помоги кому-нибудь, помогут и тебе. В жизни все как на войне. Если ты помогаешь, то тебя не продадут, не предадут. Ты в составе своей команды уничтожаешь другую команду, «поедаешь» их. А еще лучше, если нам удастся объединиться, сплотиться. Но это уже утопия.

Русский человек последнее время склонен к саморазрушению, самоуничтожению, уничтожению ближнего. Анархия, бунт, вот та стихия, которая по душе русским. Но даже в защиту своих детей, погибающих в Чечне, не смогли русские поднять бунт.

Измельчал русский народ. Его величество доллар поработил все, включая и души. Ту душу, которую нельзя понять, можно просто купить. Заткнуть, на худой конец. А купленная или молчащая душа никогда не скажет против ни звука. Поэтому не надо питать иллюзий по поводу нашей загадочности. Так же продаемся и покупаемся, как и все. С единственной разницей, что все оптом и по очень низким ценам. Ниже себестоимости.

И остались плакать по русской душе дешевые интеллигенты, которые первыми в годы «перестройки» ратовали за приход доллара. И называли первых грабителей на Руси не иначе как «душка», «гениально» и т.д. Тогда уже занимались первые пожары межнациональных конфликтов, но они делали вид, что это их не касается. Когда убивали русских здесь, в Чечне, то они тоже повадились появляться на всякого рода презентациях, в народе -"халява", произнося льстивые тосты криминальным авторитетам. И сейчас, как пить дать, они торчат на каком-нибудь банкете в честь открытия нового совместного предприятия и лепечут о возрождении былого величия России.

Ведь не пошли они, не возглавили колонны, которые протестовали против войны. Не возглавили комитеты для сбора гуманитарной помощи. А ведь был девяносто четвертый, а не шестьдесят восьмой.

Все, господа, конечная остановка. Приехали. В лучшем случае нашу страну разделит весь «цивилизованный мир». Мирно разделит, поделит и разберет как свадебный пирог по частям. Все как положено. Самый вкусный кусок пирога — самому сильному, богатому гостю. Остальным — поменьше. Все будет соблюдено. И ООН, и какие-нибудь очередные презентации. Всем сестрам по серьгам. Всем, кроме народа русского. Всех продадут, предадут. В данном случае — за долги.

Вариант второй — будем «банановой республикой». Бросовая рабочая сила и прибыль в тысячу процентов. Вывоз только сырья. На месте ничего не производить. Все завозится из стран-владычиц. Включая стеклянные бусы, как у полинезийцев.

И самый страшный вариант — очередная революция. Со всеми вытекающими последствиями. В любом варианте, читатель, ты «пролетаешь мимо кассы». С той лишь разницей, что парни, которые сейчас лежат вокруг меня, будут тебе вспарывать живот и заставят смотреть на мучения твоих жен, дочерей, сестер, подруг. Не из вредности или кровожадности, а просто из-за элементарной мести. За то, что ты молчал, засунув свой язык… между зубов, когда духи нас заставляли смотреть, как мучаются наши товарищи. Вот так, господин Читатель. Думай.

Вокруг бойцы и офицеры тоже копали мерзлую землю, вгрызались в замерзший асфальт. Некоторые использовали воронки для этого. Пробивали в них «лисьи норы». Духи быстро поняли, что мы, в отличие от прежних атак, не собираемся откатываться назад. Вот поэтому вновь и открыли по нам огонь. Вновь фонтанчики начали поднимать вокруг меня пыль, грязь, подтаявший снег. Это стимулировало выделение очередной порции адреналина, отложив автомат в сторону, я начал работать быстрее.

Скорость, скорость. Пальцы уже содраны в кровь, ногти обломаны почти до мяса. Не чувствую боли, зарыться, закопаться, а потом уже, гады, мы с вами разберемся. Не было паники, когда лежали под минометным обстрелом. Была злость на духов. Злость большая, как Вселенная. Пот уже тек ручьями по лицу, от бушлата валил пар. Чувствовал, что белье и «афганка» пропитались потом насквозь. Еще не хватало мне погибнуть от холода! Скорость! Вот уже голова моя скрылась в неглубокой ямке. Если я не вижу противника, то это не значит, что он не видит меня. Поэтому глубже, глубже. Хорошо, что не у нас в Сибири воюем! Там земля промерзла глубоко.

Вспомнилось, как во время службы в Молдавии у меня постоянно спрашивали — правда ли, что в Сибири зимой не хоронят? Как так? Земля-то промерзает глубоко, вот поэтому и не могут вырыть могилу. Вот и приходилось объяснять этим чудакам технологический процесс отрывания могил в холода.

А тем временем духи подтащили минометы и открыли огонь. Мины пока ложились неприцельно, поднимая большие фонтаны грязи, снега, песка. Страшно хочется жить. Проснулся инстинкт самосохранения, инстинкт любви к жизни. Скорее, скорее, глубже, глубже. Дыхание срывается, я уже задыхаюсь, пот мешает, не смахиваю его с лица, пусть льет, только вниз, только в землю. Страх и адреналин помогают работать быстрее. Скорость, скорость. Все быстрее растет куча песка и земли передо мной. Стаскиваю с себя грязный от земли и мокрый от пота когда-то бывший черным подшлемник. Воротник бушлата намок от пота, а набившаяся земля сыпалась за шиворот. Поначалу это вызывало какое-то неудобство, раздражение, но со временем это ощущение прошло. Желание выжить заставило не обращать внимания на эти пустяки.

Злость и желание выжить заглушили все остальные чувства. Не было ни голода, ни холода, ни жажды. Только одна цель — зарыться и выжить. Злость, страх. Задыхаюсь. Мало воздуха, чертов бронежилет сковывает движения, висит колом. Без него я давно бы уже зарылся по самые уши. Чтобы его снять, пришлось бы привстать, но не было такой силы, которая бы заставила меня сейчас приподняться под обстрелом. Ненавижу этот визгливый вой мин. Не нравится он мне. До конца дней этот вой будет преследовать меня. Так же, как и вой авиабомб. И каждая клетка моего мозга, тела будет сжиматься в животном ужасе при одном воспоминании об этом. А также этот вой, кроме страха, будет будить и злость.

Жарко. Ослабил крепление боковых лямок на бронежилете, теперь он практически висит только лишь на плечевых ремнях. Ох, велик соблазн снять его. Снять четырнадцать килограммов чертова железа, скинуть бушлат и просто в одной «афганке» полежать на сырой, холодной земле.

Окоп почти готов. Осталось лишь спрятать ступни. Но сил уже почти нет. Тот обломок от какой-то грозной техники, которым я копал, стерся, сточился, изогнулся и принял причудливую форму.

Теперь автомат к себе поближе. Пока копал, наполовину засыпал его землей, она посыпалась в рукава. Не обращаю никакого внимания на эту досадную помеху. Не важно это сейчас, не важно. Я жив, закопался по уши в землю, и теперь только прямое попадание мины может меня накрыть.

Осторожно, очень осторожно поднимаю над бруствером голову. Волос у меня и так мало на ней, подшлемник лежит на земле, от головы валит пар. Неплохая мишень для снайпера. Стараюсь не думать об этом. Надевать шапочку-подшлемник не хочется. Вроде, не обращают внимания.

Духи простреливают площадь из минометов, подствольников, пулеметов и автоматов. Пытаются кидать ручные гранаты под самое основание здания. Там обосновалась небольшая группа наших, тех, кто успел пробиться под стены Дворца. Находясь в «мертвой зоне», они окапывались. Духи пытались их достать гранатами, но те разрывались на безопасном расстоянии. Ни духи не могли причинить серьезного ущерба нашим, ни наши духам. Только с наступлением темноты духи могли предпринять попытку уничтожить наших. Поэтому, если мы не поможем славянам до темноты, они пополнят «музей ужасов» в окнах Дворца.

Или Дворец брать, или бойцов своих из-под его стен вытаскивать. Третьего не дано. Оглядываюсь. Многие роют свои окопы, некоторым они могут стать могилами. Кое-кто закончил эту работу и сейчас, подобно мне, уподобляясь черепахе, осторожно высовывает свою голову из панциря-окопа. Головы, как и у меня, непокрыты, от них также валит пар. Похоже, что у духовских снайперов перерыв на обед. Туда им и дорога, чтоб они подавились, паскуды долбаные. Духи постепенно, поняв, что на площади нас достать проблематично, перенесли свой минометный огонь на Госбанк.

Каждая мина ложилась все ближе к полуразрушенному зданию. Если вести по этому сараю массированный огонь из минометов, то он через несколько часов не выдержит и рухнет. Вместе с ним погибнут и люди, что пытаются укрыться за его стенами. Так что еще неизвестно, кому уютней. Мне, лежа кверху задницей на морозе на площади, или тем, кто скрывается за бетонными стенами. Которые могут превратиться в мавзолей.

Вот первые мины уже начали рваться на территории Госбанка, поднимая облака дыма, пыли, щебенки. В ответ последовал залп, тоже из минометов. Но из-за бойцов в окнах они не долетели и взорвались перед Дворцом, с большим недолетом. Духи словно озверели после нашего демарша и начали бить по банку. Чтобы как-то отвлечь внимание противника, пришлось нам, тем, кто на площади, тоже открыть огонь. Хоть и был наш огонь жидким и не мог причинить духам серьезного вреда, но, тем не менее, пришлось считаться с нами.

— Держись, мужики, держись! — шептал мой родной АКС, и я вторил ему.

— Бей гадов!

— Уроды! — неслось из соседних окопчиков.

Никто не координировал людей, их огонь. Просто все старались оттянуть огонь духов на себя. Только огонь и только по противнику. Самое главное не попасть по тем, кто висит в окнах. Не ровен час, и каждый из нас также мог повиснуть вот так — живой или мертвый в окне, и не хотелось бить по своим.

На верхних этажах не было видно в окнах наших, но суетились духи. Еще полтора-два месяца назад, прежде чем стрелять, мы бы долго высчитывали перепад высот, делали поправку на ветер, а теперь — били влет. И вот уже одна темная фигурка полетела вниз. Дух летел без крика, значит, мертвый, а если раненый, то падение с тридцатиметровой высоты не прибавит ему здоровья.

И тут духи озверели. Они перенесли огонь на площадь. И вновь вой мин, оглушительные разрывы неподалеку. Опустился на дно собственнорожденного окопчика. Такого родного, милого. Разеваю рот как можно шире и напрягаю барабанные перепонки. Затекают мышцы на челюсти. Все труднее сдерживать новые воздушные волны от разрывов мин, гранат. Сильнее и сильнее стегают по несчастным барабанным перепонкам тугие волны воздуха. Кажется, что из ушей что-то бежит, струится. Трогаю рукой и осторожно смотрю. Нет. Ничего. Просто показалось. Воевать с разинутым ртом неудобно. Каждый новый разрыв кидал в рот новую горсть земли. Кажется, что уже не рот, а экскаватор с полным ковшом. Отплевываюсь. И в этот момент новый разрыв, и по ушам прокатилась волна воздуха. Бедные уши еще толком не отошли от прошлой контузии, а тут новый удар «хлыстом».

Трясу головой, словно пытаясь выбить из ушей воду после купания. Не помогает. Опять мягкая глухота окружает меня. Музыкант из меня уже не получится. Факт! Надоело. Высовываю голову и стреляю. На разрывы уже не обращаю внимания. Новые взрывы бьют по ушам, но уже не так остро воспринимаются. В ушах как будто пробки из ваты. Сначала вижу разрыв, а потом уже доходит звук. Злость берет меня. Бля! Неужели инвалид? Руки-ноги целы, а что теперь мне делать? Прекратил стрелять, нащупал левой рукой «счастливую гранату». Пора или не пора? Вот она лежит в грязной ладони. Пальцы все изрезаны, все в ссадинах, забитых землей. Вокруг ногтей тонкой полукруглой каемочкой запеклась кровь. Опускаюсь глубже в окопчик. Переворачиваюсь на живот и закуриваю. Потом снова беру гранату в руки и, щурясь от едкого дыма, попавшего в глаза, рассматриваю ее.

Зеленого цвета, посередине проходит выпирающий ободок. Вот оно. Два движения и все. Нет больше глухоты, нет больше мучений от голода, холода, боли, мук совести. Не надо искать виновных в этой войне. Сам виноват в своей жизни. Самостоятельно выбрал этот путь, никто тебя не тянул. Поэтому, кроме самого себя, не надо никого обвинять в своих бедах. И никто не обвинит тебя в трусости, в дезертирстве. Толком не будут разбираться, от чего погиб капитан Миронов. От мины или собственной гранаты. Благодаря меткости и везучести духов, или по собственной глупости. Матовая поверхность гранаты притягивает взгляд, парализует разум. Всего два движения. Первое — разогнуть усики у чеки, второе — дернуть резко кольцо и одновременно разжать пальцы, отпуская тем самым рычаг. После этого будет около четырех секунд, чтобы отбросить гранату подальше от себя. Столько работает замедлитель. Такой шанс для самоубийц, если передумаешь. После этого ни одна «скорая помощь» не поможет, как ни зови.

Хотя, с другой стороны, пока внешне цел. Глаза видят, а руки уверенно держат автомат. Никто меня не гонит с фронта. Воюй — не хочу. Спокойно, Слава, не психовать. Выдернуть колечко и отпустить рычаг ты всегда успеешь. Забери с собой побольше духов. Стыдно будет смотреть в глаза тем мужикам, что сейчас гремят костями в окнах гребаного Дворца. Спокойно. Спокойно. Вдох-выдох. Медленно, очень медленно выворачиваю запал из гранаты. Алюминиевый запал неохотно выходит из внутренностей гранаты, тускло поблескивая при дневном свете. Это мы всегда успеем сделать. Кладу в левый карман бушлата и запал, и гранату. В этом кармане я больше ничего не храню. Только граната и больше ничего. В нужный момент может не хватить времени на вытаскивание «счастливой» гранаты, если копаться во всяком хламе. Звякнув, запал с гранатой ложатся на матерчатое дно. Полежите, пока не время.

Из-за этих духов секунду назад я был готов разорвать себя. Рано еще. Глубоко затягиваюсь. Затягиваюсь до боли в груди, голова кружится. Огонек сигареты уже жжет губы. Я с сожалением осматриваю ее. Вот так и моя жизнь — сгорит до конца, и не заметишь. Отбрасываю окурок. Достаю другую сигарету, прикуриваю, переворачиваюсь на живот, подтягиваю автомат. А вот теперь, гады, мы с вами повоюем.

Теперь из-за своей глухоты я могу полагаться только на зрение и интуицию. А также на везение, судьбу, если хочешь, читатель. Отчаяние ушло, пришел азарт. Веселый, озорной азарт. Сейчас, душманы, мы посмотрим кто кого.

У глухоты есть и свои преимущества. Пока летит мина, наши прячутся в окопах, а духи в спортивном азарте выглядывают из окон. Куда попадет? Я из-за травмы почти не слышу воя мины. Только слабый свист. В голове гудит, немного мутит. Очередная контузия. Здоровья она не прибавляет.

Ставлю автомат на одиночный огонь. Примечаю, в каком окне появляется самый любознательный дух, и прицеливаюсь. Раздался очередной свист. Боковым зрением улавливаю, как в соседних окопчиках головы нырнули вниз, и тут же появился любопытный дух. Он выглядывал из того окна, где не было «живого» щита. На, сука! Одновременно я нажимаю на спусковой крючок. Не отрываясь, я смотрю, как одновременно с моим выстрелом тело духа было отброшено внутрь здания. Готов урод!

Мы еще повоюем. Пусть и полуглухой, но, пока не отправят в тыл, я постреляю. Улыбка растягивает мой рот от уха до уха. Не испытываю ни малейшего чувства сожаления, раскаяния. Ничего подобного. Охватывает чувство охотничьего азарта. С трудом сдерживаю возбуждение. Главное не потерять самоконтроль. Стараюсь отвлечься от «охоты». Намерено пропускаю следующую мину. Натягиваю мокрый, успевший остыть подшлемник. Вздрагиваю, затылок мгновенно покрывается «гусиной» кожей, когда холодная влажная шапочка соприкасается с головой. Мысли отвлеклись. Нельзя слишком увлекаться. Азарт может сгубить.

Хоть и пропустил мину, но я приметил еще одного любопытствующего. «Любопытство сгубило кошку!» — говорю сам себе. Жду мину. Остальные вокруг, тщательно выцеливая, стреляют по Дворцу, в ответ им также стреляют. Я жду. Высунув голову, высматриваю ту «кошку», которая не в состоянии сдержать свой охотничий азарт, высовывает глупую башку.

Котенок, это же тебе не театр, где самые лучшие места в партере. Сам виноват! Вдох-выдох, вдох, полувыдох, головы нырнули, свист, голова мишени появляется в окне. Выстрел! Есть! Руки вверх, голова назад. Фигурка исчезла из оконного проема. Еще один готов. Неплохой результат, с такого расстояния, для полуглухого инвалида. Дорого вам будут стоить мои уши, уроды.

Духи вновь начали вести огонь по зданию Госбанка, на этот раз мины уже прицельно попадали. На крыше здания поднимались разрывы. И уже не обращали внимания духи на нашу отчаянную стрельбу. Они сконцентрировались только на одном — уничтожить наши немногочисленные основные силы. Если сейчас наши не пойдут вперед, то нам, на площади, и тем, кто остался под стенами Дворца, можно писать похоронки.

Наши, видимо, ушли в подвальные помещения, но там долго не продержишься. Мощные бетонные стены обвалятся и погребут заживо остатки бригады. Давайте, ребята, вперед!

Словно услышав мои призывы и заклинания, наши выскочили из Госбанка и отошли назад, и оттуда уже начали неприцельно стрелять по Дворцу. В автоматно-пулеметную стрельбу вплели свои голоса сначала БМП, а затем и танки. Они стреляли по крыше здания Дома правительства. Там не было наших пленных. На крыше и верхних этажах все чаще начали рваться снаряды, обрушивая вниз куски стены. Не знаю, были ли команды по координации действий, но, судя по тому, что духи засуетились и начали вести огонь по другим сторонам, я предположил о наступлении на противника с других сторон.

В нашу сторону огонь ослаб, и наши начали наступление. Из-за глухоты я мог ориентироваться только по тому, что наши побежали вперед. Звуки стрельбы и разрывов плохо слышались, доносились, как сквозь вату. Впереди шла пехота, танки и БМП стояли сзади и вели огонь. Вот первые уже добежали до нас, лежащих на площади, и мы начали подниматься, чтобы идти в атаку.

Духи вновь огнем смели нас. Кто остался лежать на площади, не двигаясь, некоторые сумели укрыться в окопчиках, остальные повернули и побежали назад. Я остался на прежнем месте. Если бы не холод, который начал меня доставать, то можно было бы комфортно устроиться. Теперь одежда, пропитанная потом, начала остывать, и мой же пот начал забирать тепло. Где-то через час, а может, и раньше, наступят сумерки. Костерок не разведешь. Опустился пониже в свое убежище и прикурил. Пряча в кулаке сигарету, грею ладони. Дым согревает горло, кончик носа. Врачи говорят, что при курении снижается температура тела. Пусть они поваляются в мокром бушлате на морозе без курева, а потом скажут, какую реакцию оказывает курение на их организм. Полагаю, что многие пересмотрят свою точку зрения на происходящее.

Пищи горячей мне не видать, водки с собой тоже нет. Не весело.

Потом тоже предпринимались отчаянные попытки очередного штурма, но кроме как потери людей, они абсолютно ничего не принесли. Все попытки выползти из своих окопчиков пресекались мгновенно. Снайпера духов, вооруженные хорошей ночной оптикой, пресекали наши поползновения. Одного бойца убили, трех ранили. Мы подползли к ним и, оттащив за какой-то кусок бетона, начали оказывать первую помощь. Унести их мы не могли. Снайпер нас караулил, и стоило лишь выйти из-за камня, как вокруг нас начинали подниматься фонтанчики от пуль. Нас было трое. Двое спасателей и один раненый. Боец был ранен в ногу. Пуля прошла навылет.

Он держался молодцом. Шутил, бодрился. Пытался отвлечься. По-моему мнению, ноги он лишится. Кровотечение мы со вторым бойцом остановили. Конечность опухла до чудовищных размеров. Мы обкладывали его ногу холодными камнями. Чтобы боец не умер от болевого шока, а также не страдал, мы за несколько часов вкололи все три ампулы промедола. У каждого бойца или офицера в его индивидуальной аптечке имеется одна такая ампула. Только одна. Мы отдали ему свои ампулы. Для того, чтобы они действовали дольше и эффективней, кололи ему в вену. Первый раз в жизни я делал внутривенные уколы, да еще и в полной темноте. Получилось. Было холодно, раненому необходимо было тепло. Его начало потряхивать. Поднялась температура. Положили его между собой, сняли с себя бронежилеты, укрылись ими. И таким образом грели его и сами согревались. Ночь была холодная, звездная. Все тепло, накопленное за день землей и нами, уносилось в космическую бездну. Холодно, очень холодно. Ледяная земля вытягивала наше тепло. Казалось, что сама жизнь утекает из тела вместе с теплом.

— Товарищ капитан, курить есть?

— Что? Говори громче!

Боец жестом показал, что хочет курить.

— Есть. Держи.

Мы закурили. Сигарет у меня было мало. Курили одну, пуская ее по кругу, передавая из рук в руки. Тщательно прикрывали от противника и ветра. Противник мог нас убить, а ветер, раздувая огонек, быстро сжигал драгоценный табак. Как много может, оказывается, сигарета. Несмотря на курево и слабое тепло друг от друга, становилось все холоднее.

Боец жестами предложил попытаться выползти и вытащить раненого. Я кивнул. Снайпер отпустил нас на пару метров, а потом опять стал пытаться убить. Невзлюбил он нас почему-то. Кое-как отползли назад. Раненый то впадал в забытье, то вновь приходил в себя. Мы понимали, что положение критическое. Бойцу необходимо тепло, квалифицированная медицинская помощь, а не наши жалкие потуги. Может, на него и действовал наркотик, но, судя по тому, что его трясло как при лихорадке, можно было предположить, что до утра он не дотянет.

Прошло около двух часов. Мы лежали, не подавая признаков жизни. Бронежилет подстелили под раненого, остальные навалили сверху. Трясясь от холода, старались согреть его. Боец попытался пробежать отрезок, разделяющий нас и здание Госбанка, но через семь-десять метров он споткнулся и, раскинув руки, упал вниз лицом, ноги по инерции закинулись высоко вверх. Тело лежало без движений, без судорог, конвульсий. Комок подкатился к горлу. Из-за своей глухоты я так и не узнал, как его зовут, но, спасая раненого, мы чувствовали друг друга. Курили недавно одну сигарету. И вот нет парня. Просто нет. Погиб. Пытался привести помощь и не смог.

Что же ты, снайпер-сука, видел ведь, что парень бежит от тебя. Он, может, дезертир, откуда тебе знать? Зачем стрелять в спину? Никакой угрозы не представлял.

Холодало. В своей аптечке нашел тюбик с красными таблетками тетрациклина. Разжал рот раненому и всыпал ему штук пять этих таблеток. Не доктор я, но, по-моему, сделал все правильно. Понимал, что, если он умрет, меня никто не обвинит в его убийстве, неоказании помощи. Самому не хотелось его гибели, его смерти. Есть поговорка — «Война все спишет». Но не мог я его просто так бросить.

Почему? Не знаю. Он часть меня, он часть моего мира. Пусть и не намного младше меня, но испытывал я к нему чисто отцовские чувства. Я был бессилен чем-либо ему помочь. Парень приходил в сознание, шевелил губами. Из-за своей слабости и его тихого голоса я не мог толком разобрать, о чем он говорит. Мне стало страшно, что эта глухота не пройдет и мне придется остаться таким на всю жизнь. Глядя на этого раненого пацана, я с ужасом подумал, что смогу видеть сына, но не смогу его услышать, не получится общаться с ним.

Опять комок подкатил к горлу. Неужели мне никогда не удастся поговорить с сыном. Он что-то будет спрашивать меня, а я не смогу с ним разговаривать. Останется только глупо улыбаться и разводить руками. Я живо представил себе эту картину, когда сын приходит из школы и начинает мне рассказывать о своих школьных делах, а я его не слышу. Нет! Это не жизнь, а я не смогу стать полноценным отцом. Левая рука снова полезла в карман бушлата и нащупала холодную гладкую поверхность гранаты с ровным бортиком на боку и стержень запала. Велик был соблазн прервать мучения двух инвалидов, лежащих под звездным холодным небом враждебной Родины. Мы были песчинками в космосе и двумя инвалидами на бескрайних просторах ненавидящей нас Родины — России.

С трудом поборов соблазн решить все проблемы, которые были, есть, будут, которые появятся, если я сейчас останусь живой, убрал руку из кармана. Посмотрел в глаза парню, он смотрел на меня и медленно шевелил губами. Я виновато улыбнулся и постучал по уху. Развел руками, для верности сказал, что не слышу из-за контузии. Тот в ответ изобразил слабую утешительную улыбку. Я достал сигарету и показал ему, он слабыми руками взял ее. Прикурили. Глядя в ночное небо, трясясь вместе от холода, мы прижимались друг к другу. Над головой висели осветительные мины и ракеты. Небо прочерчивали строчки от трассирующих очередей. Бойца начало сильней потряхивать, я поближе прижался к нему, полуобнял его. Посмотрел в глаза и при свете очередной повисшей ракеты увидел, как изо рта у него упала сигарета, уголек ее тлел на бушлате, распространяя вонь от тлеющей ваты. Глаза его смотрели остекленело в небо, тело выгнуло дугой, конечности подрагивали в конвульсиях, а вокруг рта был венок из кровавой пены. А также изо рта толчками, в такт конвульсиям, выталкивалась кровь. Она бежала по подбородку и впитывалась в воротник бушлата из искусственного меха. Вот тело сильно, без конвульсий, выгнулось дугой, а потом разом обмякло и упало наземь. Не понимая, что я делаю, я поднял его поникшую голову, плохо слыша самого себя, заорал ему в лицо, тормошил его, бил наотмашь по щекам, пытался сделать искусственное дыхание, вывозился в его крови — кровь потушила окурок, тлеющий на его груди. Я схватил окурок и отбросил в сторону. Может, если бы я не дал ему эту сигарету, он остался бы жив? Я заплакал, молча, с привсхлипыванием, приподнял обмякшее мертвое тело и прижал крепко к себе. Сам вздрагивал от рыданий, и тело русского солдата тряслось в такт мне. Я потерял сейчас многое, может, самого близкого и дорого человека. В этот момент я понял, что не смогу уже быть прежним. Я изменился. Прости, брат, что не смог тебе помочь. Может, если бы я попытался бежать за помощью, то ты остался бы жив? Получается, что я трус? Побоялся быть убитым и не пошел, понадеялся, что ты дотянешь до утра или до следующей атаки наших. Я виноват перед тобой. Прости! Прости! Прости!

Вот так, в обнимку с мертвым телом солдата, я встретил очередной рассвет своей никчемной жизни. Я не смог уберечь от гибели хорошего парня. За что, Господи, за что? Опустился туман. Появился небольшой шанс выбраться. К черту эту площадь! К черту этот сраный Дворец! Все к черту! Из-за чьих-то забав, ради старческого маразма погиб такой Парень! Погибло столько Парней!!! На ХРЕН!!! Не хочу быть бараном. Авиация, артиллерия пусть сотрут в порошок эту Чечню! Богом проклятое место. Ни одна страна не стоит жизни того, чье тело я нес на руках. Сил не было, но нес прямо на руках. Ступал медленно, автомат болтался за спиной и в такт шагам мерно бил по спине. Руки, спина, шея затекли. Я шел. Глядел прямо перед собой. Бронежилет остался сзади, на месте нашей последней ночевки.

Дошел до тела бойца, который побежал за помощью. Посмотрел на его окровавленную спину. Снайпер оказался мастером своего дела. Пуля попала точно в позвоночник и перебила его. Прости, брат, что ты здесь. Это я, полуглухой инвалид, должен лежать вместо тебя. Прости, если сможешь. Я старше тебя и многое уже видел. Оставил после себя след на земле — сына. А ты? Только окончил школу и за свое бесплатное образование отдал жизнь. Неравная плата. Мой сын тоже может окончить свои дни вот так же. Из-за чьих-то шизоидных галлюцинаций на очередной войне. Не пущу в армию. Вздохнул и продолжил свой путь к зданию Госбанка. Шел медленно. Ждал выстрела в спину от снайпера. Этот выстрел был бы избавлением, искуплением за все. Ничего не происходило. Из тумана меня окликнули, вернее сказать, наверное, окликнули, потому что я не слышал. Только увидел, как человек пять бросились ко мне. Они осторожно приняли у меня тело солдата. Прощай, друг! Прости!