Рано нынче снег выпал!

Завалил за ночь весь город. Небо просветленное, как глаза ангела.

Закрывает свою маленькую приходскую церковь отец Серафим (в быту – Петрович), зевает, задувает свечу. Домой бы надо поскорей.

И вздрагивает: выходит к нему из дальнего угла прихожанка, он ее еще вечером заметил – истово так поклоны била.

– Отче… – говорит.

Перекрестился отец Серафим от неожиданности, говорит:

– Чего тебе, сестра?

– Вот вы, отче, говорите, что геенна огненная алчных терзает…

– Терзает, сестра, ох, как терзает… – устало вздыхает отец Серафим. Но собирается уже уходить.

А прихожанка проход загородила, на беседу настроена:

– А вот, если мой зять, прости господи, – говорит, – алкаш, из дома все выносит… Его будет терзать?

– Приходи, сестра, на исповедь – там все и обсудим, – просит отец. – Устал я сегодня. Пойду отдыхать… Иди, иди с миром… Утро на дворе…

Крестит ее отец Серафим, выводит за дверь.

Снимает с себя одежды, целует крест.

Надевает куртку, выходит из церкви.

Видит: ах, до чего же хорошо на дворе, как чисто! Домой хоть и недалеко, все же придется в сугробах немного поувязать.

А дома у отца Серафима жена Пелагея – Палашечка – уже встала, наскоро накладывает мужу вареники в миску.

В комнате мирно спят дети.

Обошел их отец Серафим, на каждого благословение наложил.

И на кухню. Быстро глотает чай, заедает вареником. Пелагея укоризненно наблюдает за ним, не по нраву ей такая спешка.

– Бросил бы ты, душа моя, свою работу. Извелся весь. Ну где же такое видано, чтобы святые отцы…

– Любая работа Богу мила, матушка! Люди – они везде люди! – укоризненно говорит отец Серафим и смотрит на часы. – Долей мне чайку поскорей. Да пойду уже… Пора.

– Детей совсем не видишь… – продолжает свою печальную песню жена.

Отец Серафим будто не слышит, быстро целует ее в лоб.

– Все. Побежал!

– Куртку, куртку застегни! – кричит вдогонку Пелагея. – И вот это возьми…

Спешно заворачивает мужу остатки завтрака в газету.

– Ждать-то когда? К ужину вернешься?

– Как Бог даст. Вернусь, – кричит отец Серафим с лестницы и добавляет: – Пете скажи, что задачи вместе решим. Пусть дождется.

– Оксаночка бубличков просила! – кричит в пустоту лестничной площадки Пелагея. – Я спрятала – вечером сам отдашь…

В ответ слышит лишь стук дверей, крестит пустые ступеньки, вздыхает: ушел кормилец, храни его Господь….

 

А отец Серафим, преодолевая сугробы, уже в автопарк добирается.

Маршрутки после ночи стоят занесенные снегом, инеем покрытые, как кареты…

Идет вдоль длинного ряда Серафим, здоровается с водителями. Даже, по привычке, поднимает руку для крестного знамения, но опускает ее – не то это место!

Находит Серафим и свой «бусик», возле него возится его молодой напарник – Колян. Колян в парке ночует, прямо в этой маршрутке, потому что с женой развелся, а квартиру снимать – дорого. Колян вытирает руки тряпкой, здоровается с Серафимом.

– Опаздываешь, Петрович! Приветствую!

– И тебе здоровья, юноша! – вежливо отвечает Серафим. – Ну что, как оно сегодня?

– Да, блин, солярку ждали часа три! – сердито докладывает Колян. – Вчера сошел с маршрута. Только теперь вот заправился. Так что тебе повезло!

Медленно одевается Серафим в водительскую форму, хотя никто этого уже не делает, а он человек ответственный, даже потертую фуражку на лоб надвигает.

– Да куда там – «повезло»! – бормочет. – Ты уже талоны по новой цене продавал?

– Дык это только с сегодняшнего утра… – пожимает плечами Колян.

– То-то и оно! Эх, придется принимать удар на себя! – говорит Серафим. – За сегодня – привыкнут, тебе завтра легче будет…

– Ничего, Петрович… Не съедят, – утешает Колян. – Ну, давай пять!

Колян и отец Серафим пожимают друг другу руки: вахту сдал – вахту принял!

Колян идет к ларьку, где буфетчица Люся воду для чая и кофе греет.

Серафим осматривает маршрутку. Кричит вдогонку:

– А чего окна грязные??

– Мойка бастует! – слышит в ответ.

 

Вздыхает тяжко Серафим, выезжает на маршрут, на остановку.

А там уже молчаливая толпа собралась. Ногами притаптывают, снег стряхивают.

Серафим открывает дверцу, смотрит на людей из-за руля.

Чувствует какую-то враждебную паузу.

– Ну что, братья, ехать будем?..

Толпа на остановке стоит вглухую, как единый монолит. А потом медленно поднимает волну народного гнева.

– Тамбовские волки тебе братья! – говорит гражданин.

– Совсем озверели! – добавляет гражданка.

– Капиталисты проклятые! Вдвое цену повысили! – кричит агрессивная бабулька.

– А вот и не поедем! – визжит девчонка-студентка. – Никто не поедет! Что будете без нас делать?!

– Не будем платить! И ездить не будем! – поддерживает ее парень.

Толпа гудит.

– Опомнитесь, миряне! Не моя на то воля, – уговаривает Серафим. – Решение мэрии! Я же за свои вас не повезу! Садитесь. Поехали…

Толпа упрямо – ни с места!

– Ну, нет – так нет… – вздыхает Серафим.

Хочет закрыть дверь.

Но через толпу пробирается элегантная дама. Локтями работает исправно: все расступаются перед ней. Дама заходит в маршрутку. Демонстративно достает из кошелька деньги, дает Серафиму, командует:

– Поехали! Без остановок!!!

Нервы толпы не выдерживают – ехать надо всем.

Люди атакуют автобус. Начинается привычная давка. Серафим собирает деньги. Толпа утрамбовывается, поднимает многоголосый шум.

– Ну, народ! Сплошные штрейхбрекеры!

– Сам ты штрейх! Я на работу опаздываю! – восклицает элегантная дама.

– Ой! Караул – задушили! – кричит агрессивная бабка.

– А вы, бабушка, сидели бы дома… – отвечает ей парень.

– Не твое собачье дело! – визжит агрессивная бабка.

– Разве так можно с молодежью, вы же такая почтенная дама? – укоряет ее женщина.

– А чего это вы старушку стыдите? – поддерживает бабку мужчина. – Может, она внуков едет нянчить!

Агрессивная бабка кричит в ухо Серафиму:

– Удостоверение!

Обиженный парень не сдается:

– Показывайте в развернутом виде!

Но и бабушка не лыком шита, за словом в карман не лезет:

– А ты что – контролер? Вон – водитель молчит. И ты не лезь не в свое дело! Мал еще…

– Пусть едет старушка… Пропустите… – вздыхает Серафим.

– Ага – за наш счет… – язвительно добавляет женщина.

– Вот из-за таких цены и повышаются! – поддерживает ее девушка.

– Эй, водила, давай – двигай уже! – кричат со всех сторон.

– Как же – поедет он! Ему бы побольше народа напихать.

Трогается Серафим. Тормоза плохие, двери скрипят. Снег все валит и валит.

Господи, твоя воля, думает отец Серафим.

 

Толпа колышется в салоне, как вода в бочке.

Карманный вор разрезает сумочку гражданки.

– Спасите! Грабят! – истошно вопит та.

Вор бросает кошелек на пол. Двое мужчин пытаются схватить его.

Вор размахивает лезвием.

Толпа откатывается от него, как прибой от берега, где только место находится!

Мужчины отступают.

– Попишу-порежу! – в отчаянии кричит вор.

К нему бросается ограбленная гражданка, надвигается грудью, кричит с таким же отчаянием:

– Пиши! Режь! Не боюсь я тебя!

Гражданка хватает вора за грудки, трясет изо всех сил.

– Ты чё? Ты чё?.. – растерянно бормочет вор.

– Режь, говорю тебе! Все равно жизнь – дерьмо! – кричит ограбленная. – Встаю в шесть утра, ложусь в час ночи! На работе пашу, как лошадь! Дома, как сталевар у мартена! Режь, режь, гадина!

Вор испуганно пятится:

– А вот и не буду!

Он отодвигается подальше от гражданки и покорно протягивает обе руки мужчинам:

– Нате! Вяжите! Все равно в тюрьме повешусь на хрен!

Повисает молчание. Только агрессивная бабулька тихо вздыхает:

– Может, у него детство тяжелое было…

– Ага! У меня тоже… детство… – бормочет первый мужчина, не сдавая позиций. – Вяжи его, братва! Водила, останови у ментовки!

– Какая ментовка, – отвечают ему со всех сторон. – Да мы в пробках на час застрянем!

И снова повисает тишина, слышен только голос подростка во всем черном, с высоким «ирокезом» на голове:

– А давайте его… того… прямо здесь…

Все охают, глядя на юного «гота» – ну и дети пошли! Лишь агрессивная бабулька не теряет дара речи, дает парню подзатыльник:

– Ты пионер? Комсомолец? Ай-яй-яй…

Все растроганно улыбаются, разрядила бабка атмосферу.

– Бабушка, да он не знает, кто такие пионеры! – смеется девушка-студентка.

Но агрессивная бабка не сдается, говорит хищно:

– А вот я ему ща и расскажу…

Склоняется к подростку, крепко хватает его за ухо, ведет к своему месту, подвигает элегантную женщину, примостившуюся рядом. Начинает что-то напористо бубнить ему прямо в ухо.

Гот не сопротивляется, слушает, ему все равно – лишь бы сидеть!

 

Дребезжит маршрутка, останавливается у каждого столба – пробка большая.

Мужчины все еще держат карманника. Никак не решат, что же делать.

– Надо бы его привязать. Чтобы не сбежал! – говорит первый мужчина.

– Точно! К перегородке, рядом с водилой!

– Веревка у кого-то есть, граждане? – обращается к салону женщина.

Оккупированный агрессивной бабушкой подросток-гот стыдливо вытаскивает из рюкзака капроновую удавку:

– Вот…

– Молодец! – хвалит первый мужчина.

– Вяжем! – командует второй и тащит воришку ближе к отцу Серафиму.

– Вы не возражаете? – кокетничает с ним гражданка, давая место заключенному.

– Да что я, сестра… тьфу, прости господи, гражданка, с ним делать буду? – сопротивляется Серафим.

– В участок первый попавшийся сдашь… – говорит первый мужчина.

– Ментов сюда вызовешь – они сами с ним разберутся, – подсказывает другой.

Мужчины привязывают вора к перилам рядом с отцом Серафимом.

Маршрутка едет дальше. Дребезжит, останавливается.

Тоскливо Серафиму, посматривает на привязанного рядом с ним вора:

– Как же ты, сын мой, дошел до такой жизни?

– Все равно – в тюрьме повешусь… – хлюпает носом вор. – Живым меня не возьмете, гады!

– Вот завел пластинку… Воровать не надо! – заводится гражданка и добавляет сочувственно: – А почему сразу «повешусь»? Отсидишь – может, человеком станешь…

– Ага, как же! Может, и стал бы, если бы меня в детстве не бросили на произвол судьбы… – отвечает вор.

– Я же говорила – трудное детство у парня… – подает голос издалека агрессивная бабка, которая уже пропела юному готу и «Взвейтесь кострами!», и «Интернационал», и о первом съезде ВээЛКаэСэМ начала рассказывать.

– Что, в самом деле – трудное? – недоверчиво спрашивает гражданка у вора.

– А то! – говорит тот и носом хлюпает, глаза к потолку подводит и начинает рассказывать про свою жизнь невеселую:

– Работала моя бедная мамочка у прокурора. М-м-м… секретаршей. Молодая была… Лимита длинноногая! Я ее не помню совсем. Иногда только, когда не спится, вроде как слышу шорох ее платья: когда клала она меня на пороге детского дома – ветер был… Платье шуршало. Такое… сиреневое. Отшуршала и – прощай, родная мать моя! Папаша, конечно, был женат. Ребенка не признал. Мать выгнал с работы. Пошла она к реке глубокой и утонула с горя. Оставила в пеленках вот это – и камнем на дно…

Достает он из кармана какую-то бумажку, читает вслух:

– «Нет правды на свете, сынок. Расти и будь здоров. А отец твой – прокурор. Помни это. И отомсти за поруганную честь твоей бедной мамочки…» А ниже – и адрес, и имя отца моего. Пошел я по тому адресу… А он уже – ого-го! – в депутатах! Не дотянешься. Поэтому решил я так: папаша – прокурор и депутат, так я ему хороший подарочек сделаю: стану вором. А потом это все обнародую. Вот как сейчас! И повешусь в тюрьме! Чтоб знал! Чтоб все знали!

– Ой-ой-ой, вот горе-то какое, бедная деточка! – всхлипывает ограбленная гражданка. – А когда тебя мать бросила?

– Да тридцатник лет назад… – говорит вор.

– Тридцатник… Это какой же год? – напрягается гражданка, что-то подсчитывает и вдруг вскрикивает истошно: – Ой!

Дергается маршрутка на льду, и толпа дергается в сторону гражданки, мол, что произошло.

А она глаза закатывает и заводит, как лирник в подземном переходе:

– Ой, люди добрые… Как в город я приехала – о-ё-ёй… Безграмотная, бесприютная…

Встретила его на улице – вылитый Хуан Карлос! О-ё-ёй… Ехал он в машине. Остановился рядом со мной, говорит: не танцуете ли вы, девушка, в ансамбле Вирского – очень у вас хвигура ладная… Нет, говорю, я на камвольно-прядильном. «А не хотите ли вы пообедать со мной, а там решим, что с вами делать». Повел в ресторан. И взял меня к себе в секретарши. Кохве ему варить. И такого кохве наварила, что домой стыдно было возвращаться. Говорит мне: «Ну, прощай, моя милая! Женат я и партейный. Иду на повышение…» Денег дал. Я эти деньги потом в пеленках оставила. И пошла к реке глубокой… о-ё-ёй…

Зарыдала.

А потом продолжает спокойным таким голосом:

– Спасли меня. Стала я модельером. Квартира у меня. А детей Бог больше не послал. А сыночка я потеряла.

Всхлипывает вор, спрашивает:

– А как вас зовут?

Всхлипывает гражданка, отвечает:

– Зовут просто – Мария…

Заглядывает вор в ту бумажку, что на квитанцию почтовую похожа, и говорит:

– Точно – Мария. Здесь подпись – «Мария». Мама… Мама, я нашел тебя!

Гражданка и вор бросаются друг к другу.

Вызволяет его гражданка от пут, сажает сыночка рядом с собой, сгоняя девушку-студентку. Да та и сама место уступает – надо же такому быть: мать нашла сына.

И – падает на парня в очках.

– Корова, – говорит парень.

– Козел, – говорит девушка.

 

Трогается маршрутка и через мгновение тормозит: до следующей остановки добрались.

Открывает Серафим двери – никто не выходит. А в салон лезет беременная.

Опять поднимается неистовый шум.

– Пропустите беременную!

– Есть свободное место?

– Беременная – а туда же!

– Всем ехать надо!

– Подвиньтесь!

Беременная с ошалевшим видом проталкивается между людьми.

Падает на сиденье, командует, поддерживая живот:

– Гони в больницу!

– Ни фига себе! Это не такси… – присвистывает мужчина.

– Посмотри, какая пробка на дороге. Здесь хоть такси – хоть не такси, результат один, – говорит гражданка и обращается к беременной: – А ты что – раньше не могла позаботиться?

– Ой! Ой! Ой! – визжит беременная.

И снова подают свои голоса пассажиры:

– Сейчас родит, ей-бо!

– Гони в больницу!

– Какая больница, мне на работу!

– Какая работа – пробка часа на два. Не меньше…

– Ну так какая же тут больница?

– Граждане, есть среди нас врачи?!

– Воды, воды ей дайте!

– У кого есть вода??

– У меня… пиво… Вот…

– Люди, вы что, с ума сошли, зачем ей пиво??

– Вызовем по мобилке «скорую»!

– Какая «скорая»? Сюда и велосипед не проберется…

Беременная перестает кричать, говорит спокойно:

– Попустило…

Все облегченно вздыхают.

Можно ехать дальше.

 

С сиденья как ошпаренный подхватывается мелкий клерк, вертит головой, дует на замерзшие окна:

– Где мы? Где? Институтскую проехали??

– Какая Институтская? Мы и двух остановок не проехали! – объясняют ему со всех сторон. – Пробка!

– Как – двух? – смотрит на часы клерк. – Только две? Не может быть!

Вскакивает с места, мечется, зажатый с обеих сторон, рвется к окну:

– Выпустите меня отсюда! Выпустите меня! Убили! Зарезали! Замуровали, демоны!

И снова раздается в салоне хор голосов:

– Вот бедняга!

– Наверное, боится увольнения!

– Вставать надо раньше!

– Его проблемы…

– Да он сейчас сойдет с ума…

– Дурдом!

– Человеку плохо!

– Может, у него клаустрофобия…

Надергавшись в давке, клерк обмякает, его подхватывают, усаживают на место.

В печали трогается с места маршрутка: десять метров за две минуты…

Парень падает на девушку.

– Козел, – говорит девушка.

– Корова, – говорит парень.

 

– Как я вас всех ненавижу! – шепчет девушка. – Слышите? Я вас ненавижу… Ваше жлобство. Ваш запах. Особенно после дождя, когда от шерстяных кофт и мохеровых беретов пахнет старыми овцами! Эту толкотню! И вашу ничтожность, когда вы оказываетесь на желанном месте у окна. И замираете с тупым выражением, будто за миг до этого не орали, как бешеные… Ваши разговоры. О ценах, политике, шмотках. Хоть бы когда-нибудь-хоть-что-нибудь-хоть-кто-нибудь о чем-нибудь другом рассказал! Поэтому у меня в ушах наушники! Хотя я и себя ненавижу! Ведь так же сражаюсь за место у окна. И безумно хочу спать. Я знаю, что завтра и послезавтра и много дней спустя будет одно и то же, пока я сама не надену мохеровый берет, который будет пахнуть старой овцой…

Парень улыбается, достает из ее ушей наушники, декламирует шепотом:

– Твое? – говорит девушка.

– Пастернак… – говорит парень.

Парень и девушка медленно приближаются друг к другу.

Маршрутка трогается с места.

Парень падает на девушку.

– Козел… – говорит девушка.

– А ты клевая телка… – говорит парень.

 

С места снова подхватывается несчастный клерк:

– Мы едем? Или стоим? Мы едем?? Протрите кто-нибудь окна!

– Ага, сичас… – говорит мужчина.

Клерк смотрит на часы, рвет на себе волосы:

– Первый день на новой должности!! Мы едем? Люди, где мы?? – он начинает биться о толпу, как о каменную стену. – Выпустите меня отсюда! Выпустите меня!! О-о-о! А-а-а! Убили! Зарезали…

– Все сидят – и ты сиди! – отвечает агрессивная бабка.

Беременная снова начинает истошно кричать.

– Мы когда-нибудь поедем? – спрашивает женщина.

– И правда, водила, ты хоть скажи, сколько еще стоять?

– Цену повысили, а людей в пробках маринуют! – орут все. – За что платили?

– Убили… зарезали… – стонет клерк.

– Да открой ему дверь – пусть пешком идет… – говорит парень.

 

Серафим открывает дверь.

Клерк выскакивает на дорогу и тут же лезет обратно.

– Не удалось? – сочувственно говорит мужчина. – Машин на дорогах развелось, как собак нерезаных.

Клерк начинает беспомощно рыдать. Агрессивная бабка гладит его по голове:

– Что у тебя за работа такая, что зарежут? А?

– Заседание у меня. Первое выступление… – всхлипывает клерк. – Всю ночь готовился…

– Заседание? – с подозрением осматривает клерка человек. – А где ты работаешь… гнида?

– А почему вы меня обижаете? – возмущается клерк и добавляет горделиво: – В мэрии.

 

В салоне зависает напряженная пауза.

Ее пытается разрядить агрессивная бабка:

– Ну, дай Бог здоровьечка! Не зарежут. Мэр у нас хороший. Такая пампушечка… у-тю-тю… Батюшка наш родной, гречку давал, голубок.

– Да тот мэр уже в Эфиопии с маврами у костра скачет! – улыбается парень.

– Все равно – голубок! – не сдается бабка. – Кормилец!

– Так это вы там цены повышаете? – хмурится мужчина, глядя на клерка.

Голоса:

– Они, они! Голубчики, цари небесные…

– Врет он! Разве они в транспорте ездят? Из-за них все движение перекрывают, голубков этих…

– Может, и ездят – спрос изучают!

– Какой спрос?

– А такой: долго ли терпеть будем!

– Точно! Засланный казачок!

– А вот мы сейчас и покажем – долго или нет! Хоть одного замочим! – говорит мужчина. – Вяжи его, братва!

– Где та веревка, которой вора вязали? – говорит его товарищ. – Давай сюда!

– Люди, да вы что? – пугается клерк. – Я там – дирижером работаю…

– Что? Кем? – надвигается на него толпа. – Врет! Каким еще дирижером?

– Ну… я… музыкант… – бормочет клерк.

– Музыканты в переходах сидят! Мочи его, братва!

Люди встали с мест. Угрожающе окружают клерка.

– Удавочку… удавочку возьмите! – подсказывает карманник.

– Точно! Свяжем его – и в мэрию! – подсказывает женщина. – Чем этих несчастных ловить – лучше уж крупную рыбу в заложники взять!

– Стойте! – орет клерк. – Я все расскажу…

– Ну?

– Сейчас, сейчас расскажу, – с отчаянием говорит клерк.

– Ну-у-у?

Клерк решительно встает, настраивается выдать «военную тайну».

Все замирают, слушают:

– Работал я в ансамбле Красной нашей армии. Заслуженный деятель искусств! Потом такие времена настали: пришлось в ресторане играть. В «Дубках», может, знаете, за пятым километром. В снег, в дождь ездил. Хочешь не хочешь – должен. На такси больше уходило, чем зарабатывал… Но держался, потому что рояль там хороший – настоящий «Беккер». Играть на таком одно удовольствие! Ну вот. Играл иногда до утра. Однажды выхожу – Матерь Божья: руки немеют, глаза на лоб лезут, есть хочу, хоть плачь. В голове – туман, потому что раз тридцать на этом «Беккере» «Все будет ха-ра-шо!» лабал. На заказ… Стою на лестнице угоревший. Швейцар наш, Геник, говорит – может, такси тебе вызвать? А какое такси – у меня детей трое: каждую копейку в дом. А вокруг – «мерсы», «ламборджини»… «Все будет ха-ра-шо…»? Ну, бес меня и попутал. Взял я клюшку для гольфа – они у нас там в холле для антуража стояли – и начал по «мерсам» этим лупасить. Ничего больше не помню – пришел в себя только, когда приговор зачитывали: три года с конфискацией. Вот вам и «ха-ра-шо…». На зоне играл в оркестре. Повстречался мне там добрый человек – капитан Птицын, очень музыку уважал. Покорешились. Вышел – ребенка у него крестил. Капитан Птицын – высокого полета был. Года через три встретил его, а он уже охранником в мэрии. Говорит: у нас тут как раз дирижера для хора ищут. Чтобы свой человек был, надежный… Ну, я и пошел… Хор поручили собрать, чтобы на торжествах хорошо пели. Сегодня – первый день. Всю ночь готовился, я ту песню, которая там в почете, впервые должен был исполнять!

Встает клерк в полной сочувственной тишине и начинает напевать:

И так весело в маршрутке становится, так хорошо и тепло у всех на душе.

Подпевают. Агрессивная бабка всем печенье, что для внука везла, раздает…

Благодать…

Но встает со своего места элегантная дама, медленно подходит к толпе, подпевающей клерку, обольстительным движением поправляет воротничок своей шубки, приближается к пассажиру с гитарой – он на последней ступеньке едва держится, эротично проводит ладонью по струнам и говорит, как та Анна из фильма «Место встречи изменить нельзя»:

– Пусть… руки… покажет…

– Баба сердцем видит! – восторженно восклицает мужчина и к клерку-дирижеру обращается строго: – Покажи руки…

Клерк растерянно показывает руки.

Дама придирчиво осматривает руки клерка.

Берет у музыканта гитару, дает клерку:

– Играй!

– Я на гитаре не учился… – шепчет испуганный клерк. – Хоть режьте, люди добрые…

– Не верю! – кричит мужчина.

На заднем сиденье просыпается от спячки артистического вида мужчина.

– Станиславский… – подводит черту он, засыпает.

– Ну, что будем делать?.. – спрашивает первый мужчина.

– Вяжем – и в мэрию! Пусть цены снижают! У нас – заложник!

Голоса:

– Точно!

– Правильно!

– Сколько можно терпеть!

– Берем заложника!

– А еще шляпу надел!!

– Гнида!

– Предатель!

– Везем в мэрию – пусть цены на транспорт снижают!

Толпа надвигается и толкает тумаками несчастного клерка-дирижера.

– Я не хочу этого ребенка! Я не хочу этого ребенка! Я не хочу этого ребенка!! – вдруг раздается в этом гаме истеричный вопль беременной.

Все замирают.

Мертвая тишина.

– Попустило… – говорит беременная.

Все снова надвигаются на клерка.

Он сопротивляется. Шум. Потасовка. Клерку заламывают руки, душат…

Дама бьет его зонтиком.

 

Отец Серафим вскакивает с места, достает из-за пазухи большой церковный крест, останавливает им толпу:

– Опомнитесь, рабы Божьи!

Мертвая тишина.

Агрессивная бабка крестится:

– Свят, свят…

– А наш водитель, оказывается, священник… – шепчет девушка.

– Ни фига ж себе… – выдыхает парень и добавляет: – Ой, простите…

– Настоящий? – недоверчиво спрашивает дама.

– А вы, позвольте спросить, из какой конхвесии? – спрашивает мужчина.

– Ряженый! – кричит второй мужчина и продолжает душить несчастного клерка:

– Мочи его! Бей, душегуба!

Толпа снова набрасывается на клерка.

 

Отец Серафим достает из кармана револьвер. Поднимает руку вверх:

– Ни с места, я сказал!

Все замирают, шарахаются, стихают.

– Откуда это у вас, если вы священник? – тихо спрашивает элегантная дама.

Клерка отпускают, все внимание переключается на отца Серафима.

– Именной. Зарегистрирован, – с гордостью говорит Серафим. – Давно в руки не брал.

– Так, может, вы нас сразу в рай отправите? – говорит первый мужчина.

– А я вот ни в Бога, ни в черта не верю… – говорит второй.

 

Отец Серафим держит в одной руке крест, в другой – именной пистолет…

– Мы лежали на плато третью неделю… – говорит, обводя глазами застывшую толпу. – Третью! Без еды и, что хуже – без воды. Мы передавали флягу друг другу и жадно следили, чтобы никто из нас не сделал глоток – так, только губы смачивали. Кто сделал бы хоть один глоток, считался бы гнидой. Мы ждали караван. Сверху была видна ровная пустая долина и желтая дорога, которая двоилась в глазах… Пустая, как горизонт в открытом море! И знаете, чего мы ждали больше всего? Не еды. И даже не воды! Знаете, чего ждешь, когда твоя жизнь висит на волоске? Почты! Мы все знали, что вместе с караваном придет почта.

С нами был рядовой Абдуллаев. Почему он Абдуллаев – бог его знает, ведь он был из-под Чернигова. Такой себе… Петя Абдуллаев. Он ждал почту больше всех. Когда его забирали, он знал, что его девушка беременна. Теперь она должна была родить. Как раз в эти дни. А мы лежали на этом проклятом плато третью неделю без вестей. Абдуллаев все время говорил о сыне. Всем надоел. Внизу, в ущелье, валялись пустые банки из-под консервов и… мертвые – свои и чужие. Порой мы постреливали в воронов или тупо наблюдали за тем, во что они превращают человеческие тела.

Бэтээры появились в начале четвертой недели.

У нас был неписаный закон: кто увидит караван первым – тому все сбрасываются по одной сигарете. Конечно, первым увидел караван тот пацан Абдуллаев… Он словно обезумел, пришлось силой прижимать его к земле, ведь стреляли же. Мы набросали ему в пилотку кучу сигарет и стали наблюдать, как продвигается караван. Должно было пройти не меньше трех часов, пока он будет здесь. За это время Абдуллаев выкурил все сигареты и, как собака, изгрыз свой кожаный напульсник… На расстоянии в получасе езды «духи» начали прицельно обстреливать караван. Мы отвечали тем же. Мы забыли следить за Абдуллаевым. А он поднялся и как полоумный бросился вниз по тропе.

…Ему разнесли голову в один миг. Он покатился в ущелье, оставляя за собой кровавый след.

Потом все кончилось. Мы встретили караван. Я получил письмо Абдуллаева и прочитал его раньше, чем взялся за свое. Прочитал, что его девушка сделала аборт и вышла замуж… Она не просила прощения, а просто констатировала факт. Тогда я начал спускаться в ущелье. Слышал свист пуль. И своих, и чужих. И – ругательства. На своем и на чужом языке. Я спустился до самого низа. Абдуллаев лежал, глядя в небо единственным уцелевшим глазом, и… улыбался. Он знал, что у него родится сын. Тогда я поклялся: если вернусь, стану служить Господу. И… людям.

 

…Беременная вскрикнула. И родила мальчика.

Вечерело. Над маршруткой взошла первая звезда.