Ох, и красотища! Если бы я был художником или туристом, то наверняка так бы и выразился. Горные вершины стояли в снежном обрамлении, блестели и искрились в солнечных лучах.

«Какой кошмар! — однако, подумал я, так как был пехотинцем. Опять спать в снегу, как в прошлый Новый год».

— Эдик, нет возражений, если я пойду с взводом Игоря Марасканова?

— А почему именно с ним?

— Он в роте человек совсем новый, только из отпуска вернулся, душа его расслаблена и настроена еще на мирный лад. Людей не знает, местность ему не знакома.

— Что ж, иди, если не хочешь быть на КП роты. Ты почему-то постоянно дистанцируешься от меня, — угрюмо произнес Грымов. — Какая-то несовместимость у нас с тобой, словно каменной стеной отгораживаешься. Командир роты с заместителем так служить не должны. Придется кому-то уйти — и явно не мне.

— Надеюсь не мне тоже, потому что с командиром роты Сбитневым у меня полное взаимопонимание. А от тебя одни подлости.

— Надеешься на возвращение Сбитнева? Ну-ну… — произнес он угрожающим тоном. — Сейчас я командир…

— Уверен, что он вернется. Вот тогда и посмотрим, кто в роте из нас лишний.

Тяжелый, недобрый взгляд Грымова, не сулил ничего хорошего. Ну да ладно, переживем, я не собираюсь подстраиваться под этого высокомерного выскочку.

— Что ж, иди с третьим взводом. Я вам тогда ставлю задачу — закрепиться на высоте три тысячи восемьдесят метров. Вот эта точка, подойди, Игорь, посмотри отметку на карте, — и Эдуард пунктиром указал маршрут движения.

Старший лейтенант Марасканов с удивлением захлопал глазами, тяжело вздохнул, но ничего не произнес. Когда взвод двинулся к вершине, он, недоумевая, спросил:

— Интересно, почему это Грымов задачу поменял? Мой взвод должен на километр ближе к роте быть и метров на триста пониже, а теперь мы на самом удаленном участке.

— Это — тайны «мадридского двора», все наши «дворцовые интриги». Я решил с тобой идти, вот он и загнал нас сразу в самую трудную точку. Не любит, когда ему правду говорят.

— И что ты сказал?

— То, что он Сбитнева почти похоронил. Просто взял и списал, как боевую потерю. Ну и черт с ним, Игорешь, прогуляемся еще несколько лишних километров.

Снег лежал, твердый, хорошо смерзшийся, спрессованный, однако перегруженные солдаты все равно проваливались в него по колено. Вытягивая ногу из одного следа, ставили ее в другой, и постепенно от распадка до вершины образовались две параллельные цепочки из круглых ямок. Бойцы — пулеметчики вспарывали снежный наст, будто плугом, глубоко проваливаясь через каждые пару шагов, едва не по пояс под тяжестью неподъемного вооружения.

Вот сержант Лебедков, пунцово-красный как вареный рак, полз на четвереньках под тяжестью гранатомета. Эти лишние двадцать пять килограмм не разделишь на двоих, все достается одному. Поэтому гранатомет в чехле пристегнут к спине, вещмешок болтается на груди, автомат — в руках. Ползет как трактор, пашущий целину. Через пару часов сержант совершенно выбился из сил, и пришлось взять его автомат.

— Юра, давай напрягайся, не отставай, еще немного и пойдем на спуск, он пологий, как по катку съедем.

— С горочки катить хорошо, но ведь затем вновь вверх лезть, и чем глубже скатимся, тем тяжелее подниматься опять, — вздохнул сержант.

— Чем я тебя могу приободрить? Каким словом? Маши крыльями «лебедь» и курлычь, может, получится да взлетишь!

Лебедков тяжело вздохнул и, сплюнув, прохрипел:

— С этой «дурой» взлетишь, как же, только шею сломаешь! Разве что противопехотная мина подкинет в небо.

На ближайшей вершине короткий привал, а таких подъемов придется преодолеть еще два. Кошмар! Вот это романтика, мать ее!!! Огляделись, отдышались.

— Вперед, вперед, быстрее! — заорал Грымов. — Комбат недоволен, что отстаем, все роты уже на задачах, одни мы еле тащимся.

— У них точки поближе, а нам от техники сегодня приходится дальше всех топать, — простонал Острогин. — Почему такая несправедливость, почему я в тыловики или технари не пошел?

— Серж, ты лучше тогда в финансисты б двинул, получку без очереди получали бы, — усмехнулся Ветишин.

— А еще лучше «ГСМщиком», спирт всегда под рукой, и нам отливал бы, — мечтательно произнес Бодунов.

— Ребята, если бы Острогин занимал эти должности, то с нами бы он и не здоровался. Вы посмотрите: он среди нас как граф или князь какой держится, а возле этих материальных ценностей простых пехотинцев в упор замечать не будет, — улыбнулся я. — Дворянская морда.

— Ну, почему ты так о людях плохо думаешь, по себе судишь, а? Кто тебя бесплатно минералкой и лимонадом поит, салатами, шпротами и лососиной кормит? Кто? Молчишь! Вот тебе, неблагодарный, я точно спирта не отлил бы!

— Иди Серж, лучше отлей за камень, пока на горе сидим, и не выступай, а не то сейчас вниз пойдем, некогда будет, съехидничал я.

— Бывают у Никифора умные мысли, пойду, пока руки окончательно не замерзли, штаны расстегну самостоятельно.

— Можно подумать, даже если ты настоящий граф, кто-то будет тебе помогать и это концевое изделие из штанов вытаскивать, — язвительно произнес Грымов, до сих пор не встревавший в разговор. — Беги быстрее за камень, да смотри, чтоб ветром на нас брызги не принесло…

Солдаты, подстелив под задницы и спины бронежилеты, поехали, как на санях, в распадок. У кого не получалось — катились кубарем.

— Лебедков, дай-ка мне свой броник! — рявкнул Эдуард.

— Товарищ лейтенант, а как же я? Как спущусь?

— Поедешь на АГСе: садись верхом, держись за ствол и вниз со свистом.

Грымов стянул бронежилет с сержанта и, усевшись на бронежилет, с громкими воплями покатился, но вскоре наскочил на камень и закувыркался до впадины.

— Сережка, что тебе это напоминает? Какую картину? — поинтересовался я у Ветишина. — Узнаешь?

— «Переход Суворова через Альпы».

— А мне — «перелет Грымова через Гиндукуш».

— Ха-ха-ха… — дружно засмеялись мы дружно.

— Что ж, ребята, покатимся или поедем? — спросил Марасканов.

— Ехать не на чем, я побегу, — ответил Острогин и попытался проскакать по снежному насту. Ничего из этого не вышло, и он кубарем укатился, теряя вещи, вниз до самого дна.

— Ты как хочешь, Игорь, а я покачусь, ползти по пояс в снегу не хочу.

— Что ж, попробуем.

Я отшвырнул мешок подальше, и он, подпрыгивая, улетел в ущелье. Затем, прижав автомат к груди и закрыв глаза, лег на наст и покатился сам. Снег забил глаза, рот, нос, но через две минуты под громкий смех тоже оказался внизу. Все отфыркивались, отряхивались от снега, выбивали его из обуви. Спуск каждого вновь прибывшего солдата и офицера встречался дружным хохотом.

Веселье быстро закончилось: предстоял тяжелый подъем на очередную вершину.

Неделю рота прочесывала плато. За это время с природой произошли разительные перемены. Резко потеплело, снег и лед таяли, отовсюду потекли по расщелинам ручейки, соединяющиеся в речушки, которые, сливаясь, превращались в мощные потоки воды. Ни снега, ни льда как и не бывало, только кое-где в овражках белели небольшие пятна.

— Чего ты приперся? — неласково крикнул я Острогину, поднимающемуся из лощины на нашу заснеженную точку. — Почему не разыскиваешь трофеи?

— А ты сам, почему не ищешь? Ты замполит, у нас в роте первейшая розыскная собака! У тебя нюх! — огрызнулся «граф», тяжело дыша.

Я показал ему большой кукиш, но он и не думал обижаться.

— Отцы-командиры, лучше пойдем делать исторические кадры: «купание красных офицеров» в горной реке зимой! — заорал Серж, когда добрался до нас. — Я захватил с собой в рейд фотоаппарат, а Ветишин подойдет через несколько минут. Будет классный групповой портрет на фоне этих «альпийских видов». А ты грубишь.

— «Купание красных офицеров» — это как «Купание красного коня»? — поинтересовался я. — Нас потом овсом кормить еще больше начнут. А чего ты Сережку бросил? Разве он без тебя справится?

— Да чего там справляться, саперы разминировали избушки, одна только и нашлась мина в этой долине «духов». Мина совсем древняя, года три как установлена, старая, ржавая.

— Уходить будем — поставим новую, — усмехнулся я.

— Нашли еще чего-нибудь? — спросил Марасканов.

— Пока ничего. «Летеха» с взводами сейчас вон те дальние овечьи кошары осмотрит и вернется к нам, — показал Серж рукой на дальний распадок. Пусто там, ничего нет, либо унесли все, либо не было никаких боеприпасов. Без покойного Шипилова, совсем ничего не находим. Вот у кого нюх был! А как вы тут на отшибе, не замерзли? Там где расположился мой взвод, даже лед уже совсем подтаял, а тут снег кое-где белеет, а лед, хоть в хоккей играй.

— Да ничего, терпимо. В Кандагаре, конечно, теплее было! Признаться, я снега уже два года не видел, почти забыл, как он выглядит, — улыбнулся Игорь.

— Игорек, а что случилось с тобой, почему к нам «сослали» из спецназа? — поинтересовался Острогин.

— Глупая история. За острый язык и несдержанность. Солдат солдата топором зарубил. Расследование провели. Наш начальник политотдела принялся орать, что комсомолец убил комсомольца, работа воспитательная не ведется, каких-то протоколов собраний не оказалось. Я вспылил, принялся спорить. Ну а он припомнил взводного, которого осудили за «мародерство» тремя месяцами раньше, дескать, наблюдается увеличение грубых нарушений дисциплины членами ВЛКСМ. И вот я не переизбран и отправлен в ссылку в пехоту. Вообще-то, если бы не послал его подальше — все бы обошлось, но я не сдержался. Вот и в отпуск летом вовремя не уехал, и со званием кинули, уже капитаном должен был стать, а в результате — вновь взвод и по-прежнему старший лейтенант.

— Игорь, как старлей ты нам больше нравишься! С капитаном из спецназа мы уже послужили, до сих пор запасы одеколона батальон восстановить не может. Очень ты нам симпатичен, и дружный коллектив первой роты радушно принимает тебя в свои ряды. Уверен, с честью оправдаешь наше доверие и к концу года возглавишь роту, — торжественно произнес я.

— Большое спасибо, ребята, но ваше доверие я лучше оправдаю в Союзе. Осталось лишь три месяца служить в Афгане. Вы уж как-нибудь без меня, пожалуйста, обойдитесь.

— Это настоящая катастрофа! А как я отлично пристроился! У Игоря здоровья — вагон! Громадный ватный спальник сам в горы приволок, я же налегке шел с транзистором. Эх, скоро придется опять собственный лежак носить.

— А что места на двоих хватает? — удивился Острогин.

— Конечно, я худощавый, Игорь тоже стройный, рядом можно еще летеху Ветишина положить. Мы не то что ты: культурист, атлет, Геракл. Жрешь за троих, спишь за двоих, нос отхватил на четверых. Повернешь им — проткнешь, а мозгов взял — на одного…

— Но-но, замполит, интеллект попрошу не трогать. Мой ум, как и мой красивый греческий нос — неприкосновенны и неповторимы. Ты посмотри, какой профиль, как на древнеримском барельефе! — гордо произнес Серж.

— Одно слово — граф, — согласился я. — Как тебя такого породистого сохранили до сих пор. Почему предков в восемнадцатом году не шлепнули?

— Родственников лишь сослали в Казахстан, в этом, наверное, им повезло. А если бы история тогда повернулась по-иному, то вы у меня на конюшне бы работали или на плантациях. Я бы вас по праздникам порол!

— Серж, у тебя фамилия вообще-то не дворянская, а больше каторжная — Острогин! Тюрьмой отдает и ссылкой, — возразил Игорь.

— Что это вы моего тезку обижаете? — вступился за «графа» тихонько поднявшийся на точку Ветишин. — За что такого золотого парня обижаете?

— Вот хотя бы одна родственная душа пришла! Эх, брат ты мой, Сережка! Буду фотографировать только тебя, пошли они к черту. Крестьяне, холопы!

— По повадкам замполит тоже из дворян. Спальник носить не хочет, дрыхнет в чужом, одевается не как все — в «песочник» или «горник», умные речи произносить пытается, — вставил словечко Ветишин. — Не по породе умничает…

— Нет, я к графским мордам Серж, не примазываюсь, моя порода совсем другая, мы из обыкновенных разбойников, ссыльнокаторжных, — отмахнулся я.

— Ребята, завидую я вам, — вмешался в разговор Марасканов, сменив тему.

— А чему тут завидовать? — удивился я.

— С такими теплыми спальными мешками можно год в горах, не спускаясь, воевать. У нас в Кандагаре их не было вовсе, а у счастливчиков — трофейные. А тут на всю роту ватные, теплые, большие.

— Вот то-то и оно, что большие, — усмехнулся я. — Большие и тяжелые! Дружище Игорь, когда я в прошлом году в полк прибыл, то солдаты парами спали на одном бушлате, накрывшись вторым, да еще плащ-накидку одну подстелят, а другую от солнца и дождя на СПС растянут. И никаких спальников! Но в декабре разведрота шестьдесят восьмого полка возле Рухи попала в засаду и почти вся полегла. На помощь бросили рейдовый батальон наших соседей из Теплого Стана и разведбат. В Кабуле стояла солнечная погода, тепло, а в горах началась снежная буря. Температура минус пятнадцать! Пехота обута не в валенки, а в сапоги и ботинки, одеты легко, по-летнему, спальных мешков почти ни у кого, только у старослужащих — трофейные. В результате померзли: больше шестидесяти обмороженных, в том числе и с ампутациями конечностей и даже со смертельными исходами. Примчалась комиссия из Москвы, а в полках теплых вещей нет, хотя воюем уже пять лет. Оказалось, все это добро лежит на армейских складах, но «крысы тыловые» почему-то, не удосужились выдать в войска. Зато теперь есть и свитера, и бушлаты нового образца, и ватные штаны, и спальные мешки, и горные костюмы. Но чтобы получить это имущество, надо было потерять людей и искалечить десятки бойцов. Нашему батальону очень повезло во время тех морозов. Сначала объявили готовность к выдвижению, но из-за приезда адмирала на партконференцию дивизии полк оставили на показ. А то на горном леднике полегли бы и роты нашего доблестного восьмидесятого полка, в том числе и ваш покорный слуга с ними. Наш граф Острогин своего монументального носа точно бы лишился. Как-то раз в районе Бамиана рота попала в ливень, а затем в снежную бурю — неприятнейшие ощущения. Мокрые насквозь до нитки были, запорошенные снегом, замороженные, как сырое мясо в холодильнике. Бр-р-р. Как вспомнишь, так вздрогнешь. Острогин ходил синий, как залежалый, замороженный цыпленок, общипанный культурист — «кур турист». На его красивом носу намерзла длинная сосулька.

— Прекратить трогать мою гордость, это основа моего классического римского профиля, — вскричал возмущенный Сергей и со всей силы треснул меня в бок.

Я ткнул его в ответ, завязалась общая борьба, которая быстро угасла.

— Ну что, все в сборе! Можно фотографироваться, пока приглашаю, и никто позировать не мешает, — сказал Острогин со снисходительной барской добротой в голосе.

Чистый теплый горный воздух, солнышко, хрустальная вода, белый, чистейший снег. Швейцарский курорт, а не район боевых действий.

— Кто первый на съемку? В очередь на исторические кадры, становись! — весело заорал Сергей, снимая крышку с фотообъектива. — Наверное, самый молодой?

Ветишин осторожно потрогал водичку рукой, тотчас же принялся отряхивать ее и зафыркал, как теплолюбивый домашний кот:

— Фр-р-р! Черт! Как ошпарило! Серж, а если я буду имитировать обливание и мытье, получится на фотографии реализм? Я склонюсь над ледяной водой, раздетым по пояс, будто плещусь, а ты меня щелкни.

— Трус! А ну, не сачкуй, — заорал Острогин и принялся подталкивать Сережку к ручью. — Быстро в воду!

Лейтенант скинул куртку, тельняшку, осторожно шагнул в ручей, пригнулся над водой и заорал:

— Камера, мотор, съемка! Скорее!!!

И Ветишин тут же получил легкий пинок под зад от меня. В результате Сережка упал в ручей, опираясь на четыре точки, обмакнув в воду нос и лоб.

— «Золотой» кадр, снято! Следующий! — радостно воскликнул Острогин.

— Давай, давай, замполит, теперь ты показывай личный пример. Сибиряк «комнатный».

— Даю! Показываю!

Я снял тельняшку и осторожно принялся мыть руки, при этом завывая все громче и громче под щелканье фотоаппарата.

В это время «летеха» подкрался сзади и, зачерпнув котелком воду, плеснул на мою голую спину.

— Сволочь! У-у, гад! — завопил я истошным голосом.

— Вот поделом тебе, не будешь обижать маленьких, — ехидно улыбнулся Ветишин.

— Бери фотоаппарат, Ники! Очередь геройствовать моя и Игорька, — распорядился «граф».

— Предлагаю съемки по очереди, а в финале совместный групповой портрет! — предложил я.

Щелк, щелк, щелк.

— Теперь обтирание снегом! «Ветиша», сними мой мужественный поступок, — рявкнул я и, сделав глубокий вдох, бросился в сугроб. — У-ух-у. Хорошо! Ха-рра-шо!

— Замполит, а ты чего там рычишь, как медведь в зимней берлоге? Прекращай барахтаться, пленка давно кончилась! — радостно воскликнул Острогин.

— Негодяй! А чего же ты клацал, когда я натирался?

— Понравилось, как ты позируешь. Ты был просто неотразим. Надо послать в журнал «Огонек» или «Советский воин», с подписью под снимком: «Коммунистам подвластно все», или «Повесть о настоящем замполите».

— А под твоей фотографией должен стоять заголовок: «Повесть о самом несчастном взводном».

— Это почему же?

— А что за счастье? Высылка лишенного наследства графа из сытой Германии в нищий и убогий Афган без права на амнистию.

— Опять крестьяне притесняют дворян! Меня не ссылали, я сам приехал. Презренный смерд, фотографий не получишь!

— Ну, ты же знаешь, мой принцип: что не дают, стянуть или реквизировать.

— Беда с этим парнем, я ношу с собой фотоаппарат, а у него фоток больше, чем у меня раза в два. Жулик! Проходимец!

— Ладно, мсье герцог, вас и всю свиту угощаю бесплатным чаем. Помните мою доброту.

Неделю ходили-бродили роты по горкам и лощинам, но без толку. Немного мин, немного боеприпасов, ни одного уничтоженного «духа».

Операция с треском провалилась. Безрезультатно действовали и другие части.

В конце концов командование приняло решение возвращаться. То ли в наказание за отсутствие результатов, а может, в целях экономии топлива, но идти пятнадцать километров к броне пришлось пешком. Вертолеты за нами не прислали. Вот жалость-то, а для меня настоящая беда. В моих ботинках-бахилах можно ходить леднику и по снегу, взбираться по крутым обледенелым скалам, но топать по песку и камням — невозможно!

Уже через пару часов ноги налились свинцовой тяжестью. Шипы и подковы вгрызались в почву, цеплялись за неровности рельефа и бороздили землю как плуги. В такой ситуации не кому-то помогать, а меня самого в пору бы нести. Опять Царегородцев быстро выдохся, да еще Остапчук, сачок, «крысеныш» госпитальный умирает. Отлеживался восемь месяцев по медсанбатам и госпиталям, еле-еле разыскали и вытащили обратно в роту, но он через два дня вновь в санчасть слег. Только перед самым рейдом из-за недостатка людей удалось все же вырвать его из «лап» медицины.

Муталибов и Томилин приволокли Остапчука силой, в больничном халате. В первом взводе всего пятеро солдат — воевать некому, а этот рожу наел — каска не налезает, под подбородком не застегивается. Верещал он как поросенок про здоровье ослабленное, про остаточные явления гепатита.

— Остапчук! — зарычал я. — Еще слово о гепатите, и будешь зубы выплевывать. Почему за тебя, гадина, другие отдуваться должны? Чем они хуже?

И вот теперь этот «сачок» совсем издох, еле ползет, и приходится, чуть ли не нести его на себе. Я и сам еле живой с этими кирзовыми колодами на каждой ноге. Такое ощущение, что пудовые гири привязаны.

К черту форму одежды! К дьяволу комбата с его придирками! Даешь свободу ногам! Я сел на камень и достал из мешка кроссовки. Быстро переобулся, напевая от радости. Дойду до брони, а там что-нибудь обую для построения, если оно будет. Но что делать с этими бахилами на ноги монстра? Нести в мешке? Ни за что на свете! Просто выбросить? Жалко…

Поставим сюрприз с гранатой. С такими мыслями я достал из нагрудника РГО, разжал усы у запала, засунул ее в ботинок и отошел чуть в сторону от тропы. Затем аккуратненько поставил обувку за камни, засунул руку внутрь и выдернул чеку из запала. Вот он — мой привет нашим недругам. Завтра-послезавтра кому-нибудь понравятся мои ботинки, возьмет их этот кто-то — и ка-а-ак бабахнет! Сейчас ботинок даже шевелить нельзя.

Уф-ф! — Я успокоил дыхание, вытянул из ботинка руку и осторожно вернулся обратно на дорожку.

— Вечно вы озорничаете, товарищ лейтенант, не живется спокойно. А если бы выскользнула из руки, поминай, як звалы… Нам, между прочим, вас нести пришлось бы. Мало мне этой сволоты Остапчука? Урода этакий! Из двух лет в роте и месяца не пробыл, скотиняка! — с этими словами он дал затрещину трясущемуся и хнычущему солдату.

— Дубино! Ручонки не распускай! Бери его мешок и шагай к броне! — рявкнул я на сержанта.

Васька подхватил вещи, Томилин — бронежилет, у Остапчука остался только автомат. Солдат еще яростнее всхлипывал, слюни и сопли он уже и не вытирал. Тьфу ты, убожество!

— Послушай, специалист по госпиталям и столовым, не вой и не стони. Ступай, перебирай клешнями, пока я тебя не пристрелил. Нести тебя не собираемся! Понял? — тряхнул я за ворот гимнастерки убогого солдата.

— Вы меня просто не понимаете. Я болен, я очень болен, — хныкал Остапчук. — В конце концов, просто умру от бессилия.

— Ну, чмо болотное, вот дрянь! По столовой с подносом и тряпкой каждый сумеет бегать! Ты пулемет поноси в горы! Я за таких гадов два роки безвылазно хожу под пулями, — возмутился Томилин.

Действительно, сержанты его, своего сверстника, искренне ненавидели. Остапчук из санчасти каким-то образом попал в госпиталь, из госпиталя — в медсанбат, оттуда — снова в санчасть. Кто-то из медиков приставил его «к делу»: помогать официанткам в офицерской столовой. Однажды я с удивлением узнал, что этот уборщик — наш солдат, а в рейде пулеметы и гранатомет носить некому, в расчетах — некомплект. Взял его обратно во взвод, а теперь сам с ним мучаюсь.

Немного передохнув, мы двинулись в путь — нагонять уходящую роту.

— Товарищ замполит, чого вы усе время меня с собой цепляете? — осторожно поинтересовался Дубино. — Ладно, Томилина, ему як медицине, положено при вас быть, а почему я?

— Бульба! Щас дам в рыло! Положено, — возмутился Степан. — Это Муталибову положено, а я, наверное, останний раз иду в рейд! Пора в ридну Украину, в Закарпатьте.

— Я, между прочим, «бандера», на три месяца дольше тебя в роте! — огрызнулся Дубино.

— Это по причине природной тупости! Учебку закончить надо было! Тогда попал бы в Афган попозже, эх ты, селянин! — усмехнулся Степан.

Идем, переругиваемся, только Гасан помалкивает. Хороший парнишка пришел к нам в роту. Он прибыл в декабре, с последней партией молодого пополнения. Другие командиры рот взять дагестанца к себе отказались, а Сбитнева никто не спрашивал — только назначен на должность. Кумык Муталибов оказался тихим, спокойным человеком, даже очень спокойным для жителя Дагестана. Володя произвел его в сержанты. Пока что справляется, лишь бы не сбили с толку земляки.

— Гасан! Возьми у Царегородцева мешок, надо торопиться! Сильно отстаем от роты, — прикрикнул я.

Вон уже нас комбат догоняет. — подумал я про себя. — Опять начнет придираться и насмехаться, мол, рота без капитана Кавуна дохнет и деградирует. Вначале сам Ивана травил и третировал, а теперь после его замены возводит его на пьедестал и греется в лучах чужой славы.

— Парни, скорее, скорее, не отставать! Остапчук, не прибавишь шаг — верну тебе бронежилет и каску!

Хныканье только усилилось, но скорость движения нисколько не увеличилась. Я снял тельняшку, кроссовки, засунул шмотки в мешок и пошел голым торсом и босиком. Зачем получать лишний выговор?

Вот и Подорожник, идет и сияет.

— О, комиссар! Что авианосец утонул? Ну, ты прямо как с кораблекрушения: почти голый, босой, но с пулеметом! Улыбнись — фотографирую! — и он, вынув из куртки фотоаппарат, сделал снимок.

— Спасибо, но зачем такое внимание и забота? — попытался съязвить я. — А, вообще, первая рота — это лучший корабль в вашей флотилии.

— Не стоит благодарности. Это для документальности выговора. Скажем так, почти для протокола.

— Какого выговора? За что?

— За отсутствие бронежилета и каски.

— Какого, к дьяволу, бронежилета, какой каски? Зачем они мне, только мобильность сковывают. А каска — это консервная банка на голове. Толку от нее никакого, лицо ведь открыто.

— Носи каску с металлическим козырьком.

— У-У-У- взвыл я от злости.

— Бери пример с капитана Лонгинова! — продолжал ухмыляться Подорожник.

— У него здоровья — на семь мамонтов, — простонал я.

— Для повышения физической кондиции будем проводить ежедневно зарядку с офицерами в бронежилетах. Уговорил!

Тьфу ты, черт! Еще издевается.

Комбат ушел дальше, а я быстро обулся, натянул тельняшку и вновь подхватил автомат Остапчука.

— Бегом, гад! Скоро уже замыкание полка, состоящее из разведчиков, нас нагонит. Броня уедет, пешком до Кабула пойдешь!

Техника медленно ползла по шоссе, направляясь к Кабулу. Я и Острогин сидели на башне, жевали галеты и болтали на разные вольные темы.

— Серж, вот подумай, неделю бродили вокруг Пагмана и ни одного «духа». А ведь их тут должно быть много, как китайцев в Шанхае.

— Это точно, в прошлый раз даже по кавалеристам стреляли. В этот раз тишь и благодать. Спрятались…

— «Зеленые», наверное, информацию «духам» слили, операция ведь совместная, — предположил я.

— Это точно. Как «царандой» на боевых вместе с нами, так либо засады, либо «пустышка».

— Нет, есть одна организация у афганцев хорошая — полк спецназа госбезопасности. Мы с ними в октябре-ноябре прошлого года три раза работали, помнишь? Особенно усатый комбат у них молодец!

— Отлично помню. Это тот, чья кепка у тебя на тумбочке лежит, да, Ник?

— Ага. Отличный мужик, Абдулла! Иван Кавун ему финку подарил, а он нам гору консервов! Мы кепками махнулись на память.

— Что-то ты ее не носишь? Боишься, что опять попутают с «духами»? Не бойся, Грошикова в роте уже нет, невзначай по тебе стрелять не кому. Ты теперь в полной безопасности. Если авиация не засомневается, что ты свой — будешь цел и невредим. В маскхалате, афганской кепке, бородатый, но с русской мордой — вот какой замечательный портрет замполита!

— И так выговор за выговором от Подорожника за внешний вид. А если еще кепку с афганской кокардой нацепить, то он сразу взорвется, и я погибну от его ядовитой слюны.

— Что, опять досталось? — поинтересовался Ветишин. — Кстати, а где мой подарок? Где мои ботиночки?

— Сережка! Они скоропостижно скончались, иначе умер бы я вместо них. Пали смертью храбрых в бою за Родину! Ноги почти отвалились под тяжестью прикрученных железяк, тогда я их снял и заминировал.

— Больше я тебе ничего не подарю.

— Да ладно, тебе, Сережа, вредничать. Я так измучился в бахилах, ты просто представить себе не можешь как. Одел с горя кроссовки, затем шел босой. Меня догнал комбат и опять издевался.

— Каков итог? Взыскание? — поинтересовался Острогин.

— Увы. Опять! — вздохнул я.

Откуда-то снизу раздалось негромкое: «А я бы три наряда вкатал».

— Эй, там, на «шхуне», кто вякнул про наряды? — прикрикнул я на солдат.

— Это я, рядовой Сомов. Олег Викторович.

— А-а, москвич. Ты, как и все жители нашей столицы, очень умный и разговорчивый, даже несмотря на свой юный возраст. Слушай, клоун, сиди и помалкивай.

— А откуда вы узнали, товарищ замполит? — осторожно поинтересовался солдатик.

— Обращаться надо «товарищ лейтенант». Сомов, это тебе понятно? Лей-те-нант!

— Понятно.

— А что «откуда я узнал»?

— Что я клоун.

— На роже у тебя написано. Большими буквами: «Я КЛОУН».

— А-а, — разочарованно протянул солдат. — Я думал, вы личное дело читали. Между прочим, меня в армию призвали из училища циркового искусства. Одного единственного забрили с курса. Жонглеры «закосили», дрессировщики заболели, а я как ни чудил — не прошло. Мне сразу сказали на призывной комиссии: работать под дурака можешь даже не пытаться, не поверим, ты же клоун. Пострадал я из-за искусства, из-за родной профессии.

— Сомов, хочешь тут выжить — шути через раз. Не каждый врубится в твои шутки, не все поймут юмора. Можно еще сильнее, чем от происков военкомата пострадать.

— Усек. Но куда же более жестоко?

— Для знакомства получи наряд на службу.

— За что?

— За юмор. Выбирай: дневальным по роте или выпуск четырех образцовых боевых листков.

— У-ф-ф! Ручка легче, чем швабра! Предпочитаю боевые листки.

— И сатирическая газета, — добавил я оброк.

— Не было такого уговора!

— Уже был! Оле-ег! Выбирай: замполит и фломастеры или старшина и швабра!

— Чувствую: попал я, бедолага, на крючок.

— Ты прав — попал! На огромную блесну или даже в сеть! «Москва», ты теперь наш человек!

— Никогда в жизни еще писарчуком не работал, не доводилось…

— Будем считать, что твоя биография пишется с чистого листа…