Часть первая
Три дня на боевой службе

День первый.

Авианосец «Адмирал флота Советского Союза Кузнецов», рассекая могучей грудью волны Норвежского моря, снова взял курс к берегам Исландии. За кормой остались тысячи миль, пройденных на очередной боевой службе, бесконечные учения и, как награда, полёты. После девятибалльного шторма море ещё не успокоилось окончательно. Волны серыми громадами проплывали за бортом. До воды около двенадцати метров, но брызги пока ещё достают стекла плотно задраенного иллюминатора.

В носовой части корабля, где расположена моя каюта, качка ещё довольно ощутима, но особых неудобств не доставляет. А может это уже привычка, выработанная за одиннадцать лет службы на флагмане Российского флота?

Я ходил на многих кораблях: на крейсерах, больших противолодочных кораблях, эсминцах, но только на «Кузнецове» качка поражает своей своеобразностью. Как большой, уверенный в своих силах зверь, корабль то игнорирует пяти-шести метровые волны, то, вдруг, всей своей шестидесяти тысяч тонной мощью обрушивается на самую назойливую, поднимая тучу брызг. Кажется, что от неожиданности море замирает, но через некоторое время оно вновь оживает и, опомнившись, исподтишка снова бьёт волной в борт.

Авианосец — это место, где человек бросает вызов сразу трём стихиям. Корабль, сделанный из металла, рождённого из руды в огне мартеновских печей, жаром огня котлов заставляет вращаться винты и идёт по воде, неся на себе вертолёты и самолёты, которые во время полётов под торжествующий рёв двигателей взмывают в воздух. Он, как живой организм, живёт своей жизнью. Каждый член двухтысячного экипажа выполняет свою функцию, иногда с удовольствием, а иногда и по необходимости. Не всякий может здесь служить. Корабль и экипаж — это одно целое. И это существо, под названием «Адмирал Кузнецов» не всех принимает. Бывает, приходит к нам «для дальнейшего прохождения службы» новый человек, которого ни умом, ни здоровьем Бог не обидел, но пройдёт полгода, и он затоскует, болеть начинает или того хуже — с Зелёным Змием дружбу заведёт, да так, что приходится ему уходить на другой корабль или аэродром, где служит дальше уже нормально. Про таких говорят: «Не принял его корабль».

Мои размышления прервала команда по корабельной трансляции: «Лётному составу, группе руководства полётов, командирам боевых частей и начальникам служб в девять часов тридцать минут прибыть в класс дежурных экипажей».

— Ты идёшь? — спросил мой сосед по каюте, майор Конюхов, взглянув на часы.

— Слава, как говорится, «сбылась мечта идиота» — наконец-то я не участвую в полётах, — ответил я с улыбкой.

— Везёт же некоторым! А меня опять инструктором записали….

Слава ушёл, а я принялся наводить порядок в каюте. Поправил книги на книжных полках, смахнул пыль с секретеров и журнального столика. Подмёл, или как говорят матросы, «заголячил» палубу. Это заняло немного времени.

Теперь можно и любимым делом заняться — почитать книгу. Только уселся на диван, как зазвонил телефон.

— Станиславович, по-моему, тебе не повезло, — голосом Славы проговорили из трубки, — подойди в класс.

— Хорошо. А что случилось? Постановка задачи уже закончилась?

— Закончилась. Тебя хочет видеть полковник Куклев. Поторопись.

— Ладно. Уже иду! — буркнул я недовольно и отложил книгу, так и не успев прочитать ни строчки.

И зачем я понадобился ему? Завтра будет вертолётная смена. Помощником руководителя полётов записан мой напарник, Игорь. Может, он заболел? Ладно, разберёмся на месте.

Быстро собравшись, дошёл до класса.

— Разрешите?

— Проходи, садись, — проговорил проводивший занятия заместитель командира вертолётного полка.

В уютных креслах класса дежурных экипажей сидели только лётный состав и группа руководства полётов. На доске была нарисована какая-то схема. В недоумении послушал план отработки одного из заданий на завтрашней летной смене. Собрались потренировать водолазов-спасателей….

Интересно, мне это зачем? Игорь живой и здоровый сидит на своём месте, и что-то пишет в тетрадь. Не понятно!

В перерыве жестом подозвал к себе Николай Викторович Куклев. Теперь он заместитель командующего морской авиации Северного флота. Мы познакомились по совместной работе на первой боевой службе авианосца «Адмирал Кузнецов», в тысяча девятьсот девяносто пятом году, когда он ещё был командиром отдельного противолодочного вертолётного полка, а я старшим офицером по управлению в зоне боевых действий противолодочной авиации авианосца. Сблизились же после того, как я некоторое время полетал в составе его экипажа на американские корабли в качестве переводчика.

Поздоровались.

— Не забыл ещё работу авианаводчика? Завтра понадобится твоя помощь. Пойдешь на баркасе руководителем полётов в зоне, где будем тренировать водолазов-спасателей. Уточни задание с командирами экипажей. Контроль готовности буду проводить я лично.

Вот это неожиданность! Я всегда относился с симпатией к местным вертолётчикам и неоднократно убеждался, что эта симпатия взаимная. По Афгану я знал многих их однокашников, и когда при случае заезжаю к ним в полк, то чувствую, что мне там искренне рады, хотя уже больше четырёх лет всё больше приходится работать не с ними, как было раньше, а с истребителями.

— Николай Викторович, ТАКОЕ не забывается никогда. Это как на велосипеде: один раз научился ездить и всю жизнь умеешь, сколько бы времени не садился за руль. А где будет находиться руководитель поисково-спасательных сил?

— На КДП (командно-диспетчерском пункте). Ты у зама по авиации (заместителя командира корабля по авиации) уточни нюансы. Перед контролем готовности зайди ко мне, поговорим.

Первая половина дня прошла в подготовке к полётам. Все неясности уточнил, осталось получить радиостанцию и пройти контроль готовности к полётам. Сослуживцы подшучивали над Анатолием Романцовым, руководителем АПСС (руководителем авиационных поисково-спасательных сил), мол, полгода тренируется, мотается по различным командировкам, а в баркасе посреди моря для реальной работы болтаться мне придётся. Анатолий незлобиво огрызался. Было видно, что ему досадно оттого, что придётся заниматься всякими организационными вопросами. Но и сам понимает, что для такой работы, какая предстоит мне, опыта у него явно маловато.

Плотно пообедав, мы с соседом вернулись в свою каюту. Послеобеденный отдых на корабле — святое.

— А тут — чистота! — Слава провёл ладонью по секретеру и демонстративно взглянул на неё, не испачкалась ли.

— Ладно, ладно! В следующий раз приборку будешь делать ты. Давай проветрим каюту, — сказал я и шутливо добавил с пафосом, — Никакая вентиляция не заменит порцию свежего морского воздуха!

Море стало заметно спокойней. Солёные брызги уже не достают до иллюминатора, волны с шипением проплывают где-то внизу. Маловероятно, что захлестнёт.

— Ну, ты и затянул, — ворчал Слава, отдраивая иллюминатор, — в следующий раз сам откручивать будешь!

— Зато стекло целое. Говорят, у кого-то на левом борту волной стекло разбило, теперь до самого дома будут задраенными ехать, и воды в каюте набралось по самый комингс. Часа два черпали, а потом обувь и половики сушили в носовой машине….

— Наверное, не так плотно затягивали как ты, — Конюхов наконец-то открутил барашки и, открыв иллюминатор, сначала выглянул, а потом по плечи высунулся наружу, — Ох, и ничего себе! Ты только посмотри!

Однако, досталось нам изрядно: во время шторма волны как наждачной бумагой ободрали краску с борта корабля. Площадка МРГ (морского реактивного гранатомёта) смята, как лист бумаги и сорвана. На одном честном слове держится. Это какую же силищу нужно приложить, чтобы сотворить такое!

Вчера, во время шторма я поднимался на КДП. Даже более чем с тридцатиметровой высоты морские волны казались горами. Было удивительно видеть, как «Адмирал Кузнецов» зарывается трамплином в волну, и брызги бьют по ходовому посту. Ветер достигал тридцати четырех-тридцати пяти метров в секунду. Я наблюдал, как из-за шума моря и воя ветра, словно в немом кино, откуда-то с верхних ярусов надстройки сорвало прожектор, который грохнулся на полётную палубу. Его как пушинку понесло и сбросило за борт.

На эсминец «Адмирал Ушаков» смотреть без содрогания вообще было невозможно. Он то зароется носом с частью надстройки в волну, то, как пробка выскочит из воды, демонстрируя свой киль. Позже узнали, что крен на эсминце доходил до сорока восьми градусов. Их болтало так, что вахтенный офицер сломал ногу.

Метрах в тридцати от нашей каюты, в НШУ (носовом швартовом устройстве) через клюзы набило столько воды, что до сих пор было слышно, как за тяжёлой дверью отсека матросы тихо ругаясь, черпают воду.

Только когда видишь мощь стихии, по-настоящему понимаешь, насколько слаб человек, но дерзок в своём вызове силам природы. Возомнил себя венцом творения, всесильным повелителем, а сам как букашка на теле слона: свалится на землю по какой-то причине, никто и не заметит. Но в этом поединке мы победили благодаря мудрости кораблестроителей, опыту командиров и натренированности экипажей. Есть чем гордиться, но не стоит забывать, что стихия не прощает ошибок и беспечности.

Послеобеденный отдых не удался. Позвонил Павел Кузнецов, командир БЧ-4 (боевой части связи), наш самый главный связист, и предупредил, что разрешили переговоры, можно подойти в КПС (командный пункт связи), и, если повезёт, поговорить с домашними. Давно я со своими девчонками не разговаривал, хотя и знал, что на берегу всё в полном порядке.

Жёны моряков, как и жёны лётчиков из особой породы. Не известно кому ещё труднее: нам в морях или им ждать нашего возвращения. Сколько забот ложится на их хрупкие плечи только Бог знает: дети, готовка, уборка, работа и это всё в традиционной неустроенности военных гарнизонов.

Моя семья уже пятый год живёт в Мурманске, в новом доме. Повезло нам хоть под конец службы пожить в человеческих условиях. Многие проблемы отпали, но всё равно супруге иногда приходится решать и чисто мужские вопросы. Причём такие мелочи, как отремонтировать что-то из бытовой техники, организовать заготовку грибов и ягод, что-то прикрутить или разобраться с сантехникой не вызывают уже особых проблем.

После очередного сеанса связи жены сразу же обмениваются между собой новой информацией, поэтому они всегда в курсе всех наших дел. Мне иногда кажется, что их смело можно считать полноправными членами экипажа. Как нас объединяет общая работа, так и их объединяет эта святая обязанность — ждать.

Прождал около часа — домашний телефон был занят. Потом всё-таки услышал родной голос. Все здоровы, в квартире тепло — это самое главное. Ждут, скучают. Очень хотела поговорить со мной о чем-то дочь Танюшка, но ее не оказалось дома. Жаль.

У сослуживцев в семьях всё благополучно. Тоже считают денёчки, когда мы вернёмся домой. Последняя фраза особенно запомнилась: «Ты не переживай за нас. Мы тебя любим и ждём. Я вчера была в церкви, поставила свечки, помянула твою маму — завтра годовщина её смерти…. Береги себя и возвращайся скорей!»

Скорее не получится. Прошла только половина боевой службы. Идём где-то между Гренландией и Исландией. Из-за частых штормов не сделали несколько лётных смен. Появится погода — нужно будет навёрстывать.

После переговоров поднялся на КДП. Посмотрел на потушенные экраны, посидел в «лузе», как окрестили наше с руководителем полётов рабочее место из-за визуального сходства с лузой биллиардного стола. На палубе пусто, только несколько матросов во главе с офицером из БЧ-6 (авиационной боевой части) возятся у третьего приёмного троса тормозных машин.

Было душно. Я вышел на обходной мостик, поёжился от свежего ветра и решил укрыться за надстройкой, в кормовой части. Там всегда тихо.

На горизонте в кильватере маячил наш эсминец «Адмирал Ушаков». Я смотрел на него и разделяющие нас волны. Было грустно. Накатило своё, давно забытое, но внезапно вынырнувшее откуда-то из глубин памяти. Часто так бывает: произойдет какое-то событие, а мозг уже отыскивает подобные ситуации в прожитой жизни. После переговоров с домом всегда вспоминается что-то из моей прошлой сухопутной жизни.

Февраль тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

Военный гарнизон Сууркюль, в сорока километрах от Таллинна.

…Известие о предстоящей поездке в Афганистан пришло неожиданно. Я стоял оперативным дежурным на КП (командном пункте) нашего отдельного бомбардировочного авиационного полка, когда по телефону ЗАС позвонил начальник КП 4ВА ВГК (четвёртой воздушной армии верховного главнокомандующего) полковник Гнусарьков: «Передайте майору Серебрянскому: от вас офицер боевого управления второго класса — инструктор направляется по срочному плану в ДРА для восполнения боевых потерь. Через полчаса жду фамилию. Телеграмму в ваш адрес только что отправил…».

Засосало под ложечкой, как всегда бывает перед какой-то неприятностью. Решил просчитать свои шансы. Начальник КП полка и Слава Лоцманенко уже давно имеют первый класс. Недавно к нам прибыли ещё двое: списанный лётчик, капитан Зыкин, после Липецких курсов и молодой лейтенант Колесников, только прошлой осенью приехавший после окончания училища. Остаётся моя кандидатура. Второй класс есть и, кстати, в январе получил допуск на работу в качестве инструктора. Но что значит фраза «для восстановления боевых потерь»? Какая должность меня ждёт?

Ешё в училище, будучи курсантами, мы с благоговением слушали редкие рассказы наших инструкторов майоров Ватанина и Глухова о войне в горах Афгана, откуда они вернулись совсем недавно, отработав по году авианаводчиками. У обоих на наградных планках были ленточки ордена «Красная Звезда».

В восемьдесят втором году из Афгана вернулся мой двоюродный брат Сашка. Полтора года возил на наливнике бензин через перевал Саланг из Хайратона в Кабул. Пришёл без наград, но в свои двадцать лет седой как лунь, нервный, сигареты курил одну за другой, а глаза чужие. Об Афганистане он говорил неохотно. Лишь один раз разговорился, вспоминая, как однажды, при нападении на их колонну, умер у него на руках смертельно раненный его дружок, как взрывались и превращались в факелы от попадания духовских гранат их бензовозы….

Включишь телевизор, а там, в новостях, неизменный корреспондент Лещинский с очередным репортажем, о том, как наши солдаты, выполняя интернациональный долг, сажают деревья в Саду Дружбы.

Буквально через полчаса после моего доклада на КП полка приехал начальник штаба. Постоял немного, пристально глядя мне в глаза, и сухо бросил: «Готовься!» Потом положил руку мне на плечо, хотел что-то сказать, но, судорожно сглотнув, молча вышел.

Валера Матвеев, дежурный Руководитель зоны посадки, первую половину дня провёл у меня на КП. Пользуясь тем, что аэродром был закрыт по погоде, мы резались в нарды, или как говорят в авиации: «шеш-беш». Как никогда мне везло. Очередное предложение «ещё партию сыграем?» заканчивалось для Валеры поражением. Что он только не предпринимал: и левой рукой бросал кости, и на моё место садился — ничего не помогало. Это его очень удивляло, ведь Валера считался у нас непревзойдённым игроком в нарды. Но сегодня был явно не его день.

После ухода начальника штаба мы уже не играли. О чём-то говорили до полуночи. Уже не помню. Запомнилось только одно: периодически в голове возникал вопрос: «Как завтра сообщить жене такую новость?».

Сменившись с дежурства, домой пошли напрямую, через лес. Распогодилось. Выпавший под утро снег пушистым покрывалом лёг на еловые лапы и искрился под лучами солнца. Мы с Валерой молча шли мимо любимых мест, где обычно собирали сопливые маслята и рыжики, наполненные росой как фужеры шампанским. Ветви покачивались от лёгкого дуновения ветерка, а мне казалось, что это лес со мной прощается, говорит по-своему: «Счастливого пути. Возвращайся!»

Вот и городок. Живёт своей жизнью. Мужчин почти не видно, только женщины, кто с колясками, кто, поглядывая на возящуюся в снегу детвору, обсуждают что-то своё у магазина.

— Удачи! — пожали друг другу на прощанье руки, и пошли каждый к своему дому.

Валера, друг ты мой дорогой, спасибо тебе за молчаливое сочувствие! Только глаза твои, вдруг ставшие грустными, да нервное покуривание выдаёт, что ты переживаешь не меньше моего.

Дошёл до своего подъезда. В нерешительности остановился. Закурил. Как же все-таки сообщить дома о предстоящем испытании, навалившемся вдруг на нашу семью?

Дверь открыла жена. Радостно улыбнулась, поцеловала, но что-то во мне её насторожило и, оглядываясь, она ушла в комнату, где в своей кроватке лежала и что-то лопотала наша дочурка на только ей понятном языке.

Сняв куртку, разувшись, вошёл к девчонкам.

— Папа! Папа! — потянулась ко мне Танюшка.

— Здравствуй, моя маленькая. Сейчас папа помоется, и мы будем играть. Ладно?

— Папа пришёл с дежурства, ручки у него грязные, — объяснила дочурке супруга, предупреждая мое желание взять крошку на руки.

Я потоптался в нерешительности. Как не тяни время, все равно придется сообщить дурную весть. Эх, будь, что будет!

— Свет, тут такое дело…. Готовься снова в отпуск ехать. Меня в Афган отправляют! — Выпалил я.

Света тихо опустилась на диван. Побледнела. На глазах выступили слёзы. Почувствовав неладное, захныкала Танюшка. Родные мои, простите меня за такую весть! Что я могу поделать? Работа у вашего папки такая.

Защемило сердце, к горлу подступил комок. Не зная как правильно поступить дальше, разделся и ушёл в ванную комнату. Через закрытую дверь и шум воды было слышно, как дочкино хныканье перешло в плач, и к нему добавились всхлипывания Светы. Простите меня, любимые мои!..

В каком-то наваждении прошла врачебно-лётная комиссия в Риге, откуда вернулся с диагнозом «Здоров. Годен к руководству полётами в районах с жарким и тропическим климатом».

Прошёл отпуск, из которого запомнились только грусть перед разлукой, отец, пытающийся скрыть за бравадой свою тревогу, вдруг постаревшие лица мамы и тёщи, да плач жены по ночам украдкой от меня.

По возвращению из отпуска стало известно, что в штабе полка уже ждали загранпаспорт и командировочное предписание. Все. Теперь нет никаких сомнений: мне придется послужить и в Афганистане….

Чем ближе была дата моего отлёта, тем тяжелее было на душе. Чтобы мне было спокойней за моих девчонок, было решено, что сначала я отправлю их к родителям, а потом сам полечу в Ташкент.

В аэропорту Таллинна супруга моя с дочкой не отходила от меня ни на шаг. Она из последних сил старалась выглядеть весёлой и не плакать — хотела, чтобы я в далёком Афгане вспоминал её именно такой, а не зарёванной и грустной. Когда они вышли на посадку, Света долго стояла у трапа, держа на руках в ярко-жёлтом конверте Танюшку. Все пассажиры уже поднялись на борт Ту-134, а она всё стояла и смотрела, прижимая к груди дочь. Такими я их и вспоминал все пятнадцать месяцев выпавшей на нашу долю Афганской войны.

Через день, перед самым отлётом в Ташкент, я позвонил родителям, узнать подробней, как долетели мои девочки. Света сообщила, что в самолёте они вели себя хорошо, не плакали. Дедушка Слава встретил их на машине в Донецке и довёз до самого дома в Луганске. Я стал рассказывать о своих делах….

— Ой, Таня…, - перебила меня жена.

— Что с Таней? Что случилось? — спросил я обеспокоено.

— Таня пошла! Представляешь? Сама дошла от дивана ко мне! — Голос жены просто звенел от счастья, но мне стало горько.

Господи, за что мне это! Каких-то суток не хватило, чтобы увидеть, как сделал первые шаги собственный ребёнок! Я стоял, будучи не в состоянии вымолвить ни слова, не стыдясь выступивших на глазах слёз. Света тоже молчала. За нас говорили наши сердца….

День второй.

Проснувшись от первых противных звуков будильника, я включил прикроватный светильник и потянулся рукой к часам, лежащим на откидной полочке, расположенной над койкой.

Оттуда на лицо, как напоминание, свалилась брошюра Православного Молитвослова.

Взгляд упал на открывшуюся страницу:

«К Тебе, Владыко Человеколюбче, от сна востав прибегаю, и на дела Твоя подвизаюся милосердием Твоим, и молюся Тебе: помози ми на всякое время, во всякой вещи, и избави мя от всякия мирския злыя вещи и диавольскаго поспешения, и спаси мя, и введи в Царство Твое вечное. Ты бо еси мой Сотворитель и всякому благу Промысленник и Податель, о Тебе же все упование мое, и Тебе славу возсылаю, ныне, присно, и во веки веков. Аминь»

(третья утренняя молитва Макария Великого).

Удивившись совпадению, перекрестился и выглянул в иллюминатор. По матовой глади моря, чуть подёрнутому зыбью мы шли навстречу солнцу. Волны, словно оторванные от сладкого сна, сердито шипели за бортом. Куда ни глянь одна вода. Линии горизонта нет, только далеко впереди, где небо чуть светлее, неясно маячит силуэт крейсера «Пётр Великий».

Когда-то давным-давно по этим водам ходили древние викинги, а во время Великой Отечественной войны гибли под огнём фашистов в этих холодных волнах караваны с грузами для Советского Союза. Сколько боли и горя видело это небо! Сколько крови впитали в себя эти волны!

Размышляя об этом, я быстренько позавтракал, достал из сейфа ракетницу и бинокль, чтобы уже не возвращаться в каюту и пошёл к доктору на предполётный медицинский осмотр. Вчера полёты вертолётного полка не состоялись, а сегодня уже летают истребители.

Поздоровались. По сложившейся традиции поинтересовался его здоровьем, на что, как всегда получил ответ: «Не дождётесь! А что вы нам на этот раз покажете?» Ничего нового: пульс, давление, температура в норме. Можно руководить полётами.

На КДП утром всегда оживлённо. Командование авиагруппы оценивает фактическую погоду и её прогноз, что-то уточняет по телефону с оперативным дежурным ВВС Флота, старший инженер полка терпеливо ждёт указаний, а наш дежурный штурман колдует над планшетом с авиационной картой. Всё как обычно. Даже настроение какое-то особенное. Полёты всегда и тяжёлый труд, и праздник. К ним невозможно относиться как к чему-то обыденному.

После недолгих размышлений приняли решение — будем проводить разведку погоды! И тут началось, завертелось.

Помню, ещё в училище, на первой лекции по теории и методике управления авиации начальник кафедры, полковник Королёв, в образном сравнении сказал: «Полёты — это как мама на кухне готовит борщ: кладёт в воду мясо, чтобы сварить бульон, чистит картошку, шинкует капусту, готовит зажарку — всё в своё время и в строгой последовательности. Только тогда получается вкусно». Мы смеялись над его сравнением, а ведь действительно: в проведении полётов, как и в приготовлении борща, строго по рецепту, есть свой алгоритм, выверенный десятилетиями и подробно расписанный в целой горе руководящих документов. Что-либо упустишь, или сделаешь несвоевременно, и вся лётная смена будет дёрганой, нервной.

В перечне моих обязанностей есть осмотр полётной палубы. Надев пилотку, как требует того Корабельный Устав, через кормовой выход нулевого яруса надстройки вышел в паковую зону полётной палубы. Я осматриваю палубу всегда по одному и тому же маршруту: против часовой стрелки, через трамплин. Мой напарник, Игорь Копченко, обычно перед осмотром ворчит: «И зачем это нужно: БЧ-6 цепью проходят, руководитель полётов осматривает, и мы ещё смотрим!» Это ворчание тем сильнее, чем раньше начинаются полёты. Не любит Игорёк рано вставать, зато по ночам работает с удовольствием, а я как тот универсальный солдат: поздно, рано — всё равно.

Осмотрев первую стартовую позицию, поднялся на трамплин. Стоя на высоте более двадцати метров над водою и глядя вперёд, невольно испытываешь восторг. Кажется, что не на корабле идёшь, а сам паришь над волнами, уподобившись чайке. Состояние как во сне из далёкого детства: вот раскину руки, и ветер поднимет меня в высь, понесёт далеко-далеко, туда, где небо сходится с землёй, где из водной пучины показало свой краешек солнце, окрасив облака в розовый цвет и сделав волны серебристыми. Поверну вверх ладони и поднимусь ещё выше, откуда уже будет видно, что земля круглая и станут видны далекие страны….

Помечтав некоторое время, начал спускаться с трамплина, направившись ко второй стартовой позиции. Кстати, где-то на палубе корабля живут две куропатки и несколько чаек. Куропатки гнездились на сопке, что возле нашего причала и вместе с Мурманскими чайками почему-то на берег не вернулись, а пошли с нами на боевую службу. Куропаток во время полётов не видно, прячутся где-то, а когда на палубе нет людей, выбегут, поклюют что-то и снова исчезают. С чайками сложнее. Может это наши, российские, а может и норвежские. Кто их разберет?

Заработал носовой подъёмник. Это из ангара поднимают ещё один вертолёт. Вот, сердито урча, тягач потащил Ка-29 на шестую вертолётную площадку. Сейчас его зашвартуют, поставят колодки, разложат винты, и будут окончательно готовить к вылету.

Осмотрев покрытие палубы на второй и третьей стартовой позиции, спустился в рубку РВП — руководителя визуальной посадки. Пообщался с командиром группы тормозных машин. К проведению полётов всё готово.

Пройдёт некоторое время, и это пустое сейчас помещение займёт мой тёзка, подполковник Корнеев. Сложная у него работа: одну смену летает, а другую руководит отсюда. Во время очередного захода на посадку ни на миг не замолкает. Перечисления цветов, ничего не значащие для постороннего человека, а порою и удивляющие своей необычностью, для палубного лётчика обретают чёткий и ясный смысл: «Зелёный, зелёный, жёлто- зелёный, жёлтый, жёлтый мигающий… красно-зелёный, зелёный…,» — положение самолёта относительно глиссады снижения. Юрий руководит самозабвенно, мысленно перенося себя в кабину Су-33 и добавляя интонациями то, на что не хватает никаких слов. По-разному бывает: иногда интонации уговаривающие, почти ласковые, а иногда жесткие, отдающие металлом. Работа палубного лётчика ювелирна. Тут своя психология.

На КДП кипит работа. Проводится радиолокационная разведка, идут доклады о готовности. Я проверил свою аппаратуру, доложил руководителю полётов и сел в своё кресло.

На полётной палубе среди многочисленного технического состава показался экипаж вертолёта-разведчика погоды. Их МСК (морские спасательные комплекты) оранжевого цвета сразу бросаются в глаза. Наши техники и механики тоже отличаются друг от друга. У каждого поверх комбинезонов надеты жилеты различных цветов, для каждой специальности своего.

— «Саламандра», 531-й на шестой. Прошу запуск! — запросил руководителя полётов командир экипажа.

— 531-го понял, «Саламандра», — РП (руководитель полетов) получил «добро» от командира корабля, — 531-му, запуск!

Винты вертолёта Ка-29 завращались сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее. Вот уже их и не видно, а только два сверкающих диска образовались над фюзеляжем.

— «Саламандра», 531-й к взлёту готов.

— 531-й, ветер…, контрольное висение, взлёт! — РП немного затягивает команду. Считается шиком, когда разведка погоды или полёты начинаются, секунда в секунду, по времени, указанному в плановой таблице полётов.

Подполковник Михайлов, руководитель полётов на сегодняшней смене, в своё время окончил военно-морское училище имени Фрунзе, по образованию и духу штурман, и как все штурмана — страшный педант. Владимир Александрович ужасно переживает, когда идут какие-то задержки, но его переживания внешне малознакомому человеку не видны. Вот сегодня его усы гордо топорщатся — значит, что всё получается своевременно.

Двигатели вертолёта заработали громче, и винты завращались ещё быстрее. Как большая сильная кошка, что перед прыжком напряжётся вся, прижмётся к земле, вертолёт-разведчик погоды приподнялся на шасси, завис и полетел….

На предполётные указания я не пошёл. Необходимые весовые данные самолётов со старшим инженером полка уже уточнил, а если появится что-либо новое, то РП мне доведёт. В это время я окончательно проверяю работоспособность своей аппаратуры, систем и механизмов полётной палубы, как проходят команды на стартовые позиции и операторам тормозных машин, и слежу за расстановкой авиатехники.

Полётная палуба стала оживлённой. Истребители Су-33 и Су-25УТГ заняли почти все технические позиции у надстройки и даже за ней. Полёты сегодня серьёзные, придётся попотеть.

Авианосец, оставляя за кормой буруны от своих винтов, шел в район с наиболее подходящей погодой. Глядя на яркое солнце и ласковые волны, лениво проплывающие за бортом, не верилось, что совсем недавно небо было чёрным от туч, ветер с громадных волн срывал клочья пены, и с высоты КДП море казалось полосатым.

На обходном мостике по правому борту и кормовой части командно- диспетчерского пункта, куда предполётных указаний народ вышел подышать свежим воздухом и погреться на солнышке, стояло оживление — стая касаток из десяти- двенадцати особей гоняла селёдку. В морской бинокль хорошо было видно, что у одной из них спинной плавник изогнут, как у легендарного кита-убийцы Моби Дик. Касаткам наш корабль, как и наши полёты не интересны — резвятся, гоняют себе рыбу.

— Как дети малые, — проворчал руководитель полётов, — пойди, шугани наших, пусть занимают места. Время докладов о готовности, а они зоопарк устроили!

— Александрыч, а интересно: кто в данном случае зритель?

— Не знаю. Сейчас мне кажется, что касатки, — Михайлов взял мой бинокль, и, смущённо улыбнувшись на моё многозначительное покашливание, стал рассматривать резвящуюся стаю. — Ветер заодно проверь.

С Владимиром мы знакомы ещё с девяносто четвёртого года. Мы ровесники. Дружим семьями, тесно общаемся на корабле. Он частый гость в моей каюте. Здесь обстановка официальная, и поэтому мы друг друга называем по имени и отчеству.

Народ расходиться не хотел. Я посмотрел на дым. Механики отладили машины так, что его вообще не видно. Достал ракетницу и стал её заряжать. Сослуживцы, увидев мои приготовления, заспешили на КДП. После выстрела долго звенит в ушах, а как самолёты запустят двигатели, то вообще будут плохо слышны команды из динамиков. Выстрелил осветительной ракетой. По её смещению и дымового следа хорошо видно, что наш и корабельный штурмана всё рассчитали правильно. Метод хоть и древний, но самый надёжный. Ветер подходящий.

Группа руководства доложила о готовности к полётам. Подошло время запуска двигателей.

— Давай зелёные ракеты! — Скомандовал мне руководитель полётов.

Строго в очерёдности вылета по плановой таблице самолёты начали запускать двигатели. Запустился и вертолёт-спасатель. Он всегда взлетает первым, уходит в свою зону, готовый в любой момент оказать при необходимости помощь. Будет там находиться, пока не появится необходимость в заправке топливом или не возникнет большой перерыв в полётах.

В защитных балахонах и касках разбежались к лафетным стволам матросы-пожарники. Им не позавидуешь: весь залёт придётся стоять на пронизывающем ветру.

Получив разрешение, стал выруливать палубный истребитель Су-33.

— 401-й, третья стартовая, дал команду РП.

— Третий старт, встречайте: Су-33, бортовой 61, позывной — 401, - продублировал я команду на стартовую позицию.

— Вас понял, встречаем! — отозвался оператор.

Самолёт подрулил к стартовой позиции. По командам техника медленно зарулил и остановился, упёршись основными шасси в задержники. Офицер стартовой позиции поднял руки над головой и развёл их в стороны. Су-33 послушно разложил крылья, словно зверь, выполняющий команды дрессировщика, поданные жестами. Как по волшебству из палубы поднялись газоотбойные щиты, отбрасывая вверх реактивную струю двигателей.

— «Саламандра», 401-й, решётки открыты, режим «боевой», к взлёту готов!

— 401, ветер встречный десять метров в секунду. Взлёт!

— Старт разрешил! — продублировал я голосом нажатие кнопки «Разрешение старта», мгновенно перенеся большой палец руки на кнопку запрета. Не дай Бог, что-нибудь случится, на действия мне отведены доли секунды.

Свистящий рёв двигателей перешёл в ревущий грохот, задержники ушли в палубу, и самолёт как пришпоренный боевой конь рванул с места и, пронесясь по трамплину, взмыл в воздух. Газоотбойный щит медленно опустился и сровнялся с поверхностью полётной палубы. Пожарники навели лафетные стволы на первый и второй старт — к взлёту готовилась очередная пара истребителей.

Начались полёты. Закипела работа: взлёты, посадки, война с птицами, мгновенные расчеты в уме, контроль всего, что происходит на палубе, по курсу взлёта и на посадочной прямой. Смена довольно напряженная. Даже несколько раз «па де де с музыкой» станцевать пришлось, как прозвали мои однокашники — вертолётчики ситуацию, когда я, не отрывая пальцев от кнопок на блоке управления стартом, успеваю, развернувшись на 180 градусов, рассмотреть в бинокль положение шасси, механизации, тормозного гака у заходящего на посадку самолёта, проконтролировать правильность «уставки» — противовеса на тормозных машинах, подъём тормозных блоков, готовность тормозных машин, доложить РП и, оценив положение дел на полётной палубе, заняться взлетающим истребителем.

Время на полётах летит быстро. Если бы не нужно было записывать в «Журнал помощника руководителя полётов» результаты посадок или касаний палубы с точностью до секунды, то вообще можно потеряться во времени. Здесь не получается, как во время полётов на аэродроме, ощущать ход времени по изменению положения солнца. Выпустив или посадив очередную группу, корабль маневрирует, подчиняясь замыслу командира для выполнения тактической задачи, или выполняет «отскок» — маневр с целью занять положение, обеспечивающее наиболее подходящие условия для выполнения взлётов или посадок. Солнце то справа, то слева. Ориентиров природных никаких. Кругом одна вода, а корабли ордера тоже меняют свои позиции.

Очередной доразведчик погоды доложил, что подходит низкая облачность.

Дежурный штурман склонился над картой. С учётом морской и метеорологической обстановки получается, что нужно подсаживать самолёты, находящиеся в воздухе, а новые в воздух не выпускать.

Сначала посадили тех, кто уже выполнил своё задание, затем стали заводить на посадку остальные экипажи с учётом остатка топлива. Руководитель полётов поторапливает наш расчет, стараясь излишне не нагнетать обстановку.

Группа руководства полётов действует слаженно. Команды, как всегда, подаются чётким, спокойным голосом. Для лётчика много значат голосовые интонации в командах с земли. Заволнуешься, допустишь нервозность в радиообмене, и это может сказаться на состоянии лётчика. Так и командиры экипажей, даже если на борту произошёл какой-то серьёзный отказ, сообщают об этом спокойным, даже обыденным голосом. Человеку с неустойчивой психикой или не умеющему контролировать свои эмоции во время полётов не место в авиации, тем более, палубной.

В воздухе остались самолёт командира полка и вертолёт-спасатель. Всё ближе к кораблю облака с неровной и низкой нижней кромкой. Ничего. Времени ещё достаточно. Успеем.

— «Саламандра», 521-й, подхожу к траверзу, остаток…. Рассчитываю с посадкой.

— 521-й, «Саламандра» понял вас, — руководитель полётов что-то записал в своём журнале, — Уставка?

— Уставка двадцать три с половиной, — я выдал результат, мгновенно рассчитав необходимые данные для тормозных машин, учитывая и вес пустого самолёта, и вес подвесок, и остаток топлива.

Из динамика «Лиственницы» было слышно, как руководитель визуальной посадки даёт команду операторам тормозных машин на выставку рассчитанной им уставки. Наши данные совпали. Я посмотрел на полётную палубу, проверил по приборам соответствие установленного угла глиссады по типу заходящего на посадку самолёта и бросил взгляд за корму, где обычно любят парить чайки. Всё нормально.

— «Саламандра»,521-й, подхожу к третьему, гак, притяг, к посадке готов.

— 521, «Саламандра», с посадкой! — подтвердил РП.

— 521, «Саламандра — круг», выполняйте третий. — Отозвался руководитель завода на посадку. Было слышно, как щёлкает его аппаратура. Это он даёт целеуказание ОРП (офицерам — руководителям посадки).

— 521-й, удаление…, выше глиссады…, - заработал один из ОРП, — 521-й, на посадочном курсе, удаление…, выше глиссады…!

— 521-го наблюдаю, управляю. На курсе, входишь в «зелёный», — взял управление руководитель визуальной посадки.

Стрелки на блоках индикации заняли правильное положение. Загорелись зелёные табло готовности тормозных машин. В бинокль хорошо видно, что на самолёте тормозной гак и закрылки выпущены. Приподнявшись в кресле, я бросил взгляд на полётную палубу и поднятые блоки приёмных тросов.

— Блоки подняты, зелёные горят, гак, шасси, закрылки выпущены! — Произвёл доклад руководителю полётов.

— Зелёный, на курсе. Посадку подтверждаю! — раздался в эфире голос РВП.

Самолёт сел на палубу, зацепив гаком третий трос, и остановился, как мчавшийся закусивший удила конь, пойманный за узду.

— Третья машина: вытяжка девяносто метров, — доложил оператор тормозной машины.

Трос, освободивши гак, как задумавшийся о чём-то удав медленно пополз к тормозным блокам.

— 521-й, заруливайте по командам встречающего, — дал команду руководитель полетов.

Повинуясь жестам, истребитель сложил крылья, зарулил на техническую позицию и выключил двигатели.

Через некоторое время произвел посадку и вертолёт-спасатель. Винты плавно прекратили своё вращение. Словно стайка муравьёв подбежали к нему матросы, поставили колодки, зашвартовали и снова убежали в парковую зону. Из кабины вышел экипаж. Постояли немного у вертолёта, о чём-то поговорив с техником, и направились к надстройке. Замыкающим шёл водолаз с ластами в руке, похожий в своём зелёном костюме на лягушку. Наступила тишина.

Через несколько минут пошёл дождь.

На предварительном разборе полётов командир истребительного полка был явно не в духе. Сам разбор прошёл быстро, но причина плохого настроения полковника Рассказова крылась в очередном «залёте» среди техников авиагруппы, а именно технического состава третьей эскадрильи его полка.

Во время разведки погоды позвонили с берега и сообщили, что у одного из них родился сын. Новоиспеченный папаша не смог дождаться вечера и стал «мыть ножки» наследнику сразу после обеда.

Старшим на этой боевой службе на нашем корабле пошел вице-адмирал Доброскоченко. Очень строгий и властный начальник. С самого спуска авианосца на воду он участвовал во всех его выходах, очень переживал за состояние дел на корабле и выучку экипажа.

Уже, будучи заместителем командующего Северного флота, когда выходил в море на нашем корабле, то при первой же возможности обходил корабль. Причем всегда появлялся в самых неожиданных местах: то на КП какой-нибудь БЧ (боевой части), то каком-то коридоре где-то на седьмой палубе. А если зайдёт в какой-то блок кают, то при его осмотре вскрывалось столько нарушений, что хозяева кают потом очень долго сдавали ему зачеты по знанию корабельных правил или функциональных обязанностей.

Владимир Григорьевич страшно ненавидел лентяев, или праздно шатающихся по кораблю. Часто бывало так: идёт офицер по коридору по какой-то своей надобности, он его обязательно остановит, и, узнав, что вместо проведения занятий или учений он занят каким-то пустяковым делом, требовал показать ему свою каюту.

В любой каюте при желании можно найти уйму всевозможных замечаний от самодельного кипятильника и не вытертой где-нибудь пыли, до незарегистрированного видеомагнитофона и запрятанной водки. Народ его, поэтому откровенно боялся и всячески хитрил: кто передвигался по кораблю с совершенно ненужной папкой подмышкой, а кто и вовсе надевал на руку повязку, чтобы казалось, что он где-то дежурит.

Вице-адмирала Доброскоченко за глаза называли Конь. Толи из-за фамилии, толи за какие-то лейтенантские подвиги.

На этот раз Конь, проходя мимо блока кают, где размещался технический состав авиагруппы, услышал пение и характерный запах явно «некультурного» мероприятия.

Гостеприимные хозяева до того расслабились, что было нарушено основное кузнецовское правило: на стук без неопознанного голоса дверей не открывать. Мало того, они держали дверь распахнутой настежь.

— Что вы тут делаете?

На столе спирт, закуска. Вокруг полупьяные физиономии техников, не участвующих в полётах….

Виновник торжества, обалдевши от счастья и выпитого традиционного флотского напитка с многозначительным названием «шило», преподнес вошедшему рюмку.

— Товарищ вице-адмирал! У меня сегодня сын родился. Вес четыре килограмма, рост пятьдесят два сантиметра! Разрешите с вами выпить? — Находясь в возбуждении от приятного известия и изрядной дозы алкоголя новоиспеченный папаша перешел допустимую грань.

— Вы ещё очень молоды — со мной пить!

— Так, товарищ вице-адмирал, когда я стану постарше, вы уже будете на пенсии….

Коню в следующем году стукнет шестьдесят. На душе кошки скребут — отслужил своё….

Речь командира полка на построении была очень красочной.

После ужина ко мне в каюту заскочил мой друг, Алексей Омелин — капитан второго ранга, начальник службы живучести корабля.

— Ты чем занят? Пять минут на сборы и бегом в кормовую сауну! — выпалил он и умчался к себе.

На «Кузнецове» быстрее всего исполняются команды на сход (по старой морской поговорке: «лучше пять минут на юте, чем потом весь день в каюте») и, если корабль в море, то полученное известие, что где-то можно хорошенько помыться и попариться.

В раздевалке сауны стало ясно, что мероприятие было организовано для помывки экипажа вертолёта-спасателя и заместителя командира вертолётного полка Валерия Васильевича Миронова с его начальником штаба на этой боевой, моим однокашником — Николаем Соколовским. Они единогласно решили, что без меня и Алексея сегодня никак не получится ни порядочно помыться, ни скрасить вечерний досуг после сауны.

Валерий Васильевич был хорошо знаком по училищу с Володей Церковским, начальником нашей ГБУ (группы боевого управления) в Афганистане, любил послушать о его приключениях и работе вертолётчиков. Порой я удивлялся: на сколько всё-таки тесен мир. Многое, конечно, забылось, но некоторые моменты засели в памяти крепко.

Баня удалась на славу. Неописуемое удовольствие — сидеть на верхнем полке парилки, на сколько хватает сил терпеть нестерпимую жару и обливаться потом, а затем, быстренько сполоснувшись под душем, нырнуть в бассейн с ледяной водой. Если эту процедуру повторить несколько раз, то чувствуешь себя, словно родился заново.

Ещё полководец Суворов говорил в своё время: «Русский солдат после бани хоть штаны продаст, но выпьет!», так и мы чистые, довольные зашли к вертолётчикам в каюту выпить по рюмке чая. Настроение было прекрасным. Его даже не омрачало то обстоятельство, что из-за завтрашних полётов посидеть «по-взрослому» никак нельзя. Чисто символически, чтобы соблюсти традиции выпили по рюмке коньяка и, попивая мятный чай, просто беседовали.

Разговор, как всегда, вертелся вокруг полётов, различных смешных историй, происшедших в то, или иное время с кем-то из нас или где-то услышанных. Потом стали рассказывать о всяких приключениях, связанных с перелетами на попутных военных самолётах и вертолётах.

Как ни странно, но у каждого в жизни была такая ситуация, когда сначала обрадуешься, что есть попутный борт и есть возможность улететь на нём, а не трястись несколько суток в поезде. Но потом или застрянешь на аэродроме промежуточной посадки по погоде в лучшем случае, или перенацелят экипаж лететь в совершенно ненужное тебе место на следующий день.

Кто-то рассказал, как однажды, занимаясь после учений перевозкой пассажиров с кораблей на берег, обратил внимание на капитана третьего ранга, который радостно хвастал, что летит не просто на берег, а его отпустили в отпуск и через несколько дней он будет греть пузо на море в Крыму, у своего тестя. Все документы были у него в полном порядке, но на БПК «Чабаненко» (большой противолодочный корабль), куда по плану нужно было доставить по пути кого-то из пассажиров, поступила команда: высадить и этого «кап три». Выяснилось, что вместо отпуска ему придется ещё и на этом корабле поработать пару недель. Из вертолёта его извлекали, чуть ли не силой, до того он расстроился от такого поворота судьбы. Неудавшийся отпускник произносил такие монологи в адрес командования и использовал такие выражения, что в кабине хохот стоял до самой посадки на аэродроме, хотя чисто по-человечески было жалко этого офицера.

— Валерий Васильевич, а фамилия «Смульский» тебе ничего не говорит? — спросил я у подполковника Миронова.

— Что-то знакомое, но сейчас не припомню. Дома в альбоме посмотрю.

— Где-то в апреле восемьдесят восьмого года, когда наша группа наслаждалась бездельем на базе в Баграме, к нам в комнату вошел замполит вертолётного полка, недавно прибывшего с Союза на замену прежнему вертолётному полку. Он без всяких предисловий поставил на стол две полутора литровых фляжки с чистым спиртом и проговорил: «Мужики, выручайте!».

Оказывается, в Союз улетел не весь лётный состав вертолётного полка. Оставили несколько опытных инструкторов для оказания помощи вновь прибывшим. Поработав с недельку, Юра Смульский получил разрешение на убытие в Союз. Проводили его, соблюдая все традиции. Посадили в Ан-12, идущий с Баграма прямо на Ташкент. Самолёт уже вырулил на исполнительный старт, но вместо команды на разрешение взлёта поступила команда: сначала высадить Юрку с вещами (назвали его позывной), а потом уже взлетать. Командир экипажа, не поверив своим ушам, срулил с полосы. На УАЗике подъехал командир вертолётного полка. Всё подтвердилось….

Сутки Смульский жил у нас в комнате. Обогрели, успокоили его как смогли.

Юра отработал в небе Афгана ещё две недели и благополучно вернулся домой. Слава Богу, что хоть так получилось.

Меня по приезду в Афган удивила фраза, сказанная в адрес одного из моих однокашников кем-то из кабульских авианаводчиков: «Он на сохранении лежит». Сначала я ничего не понял, а потом узнал, что среди наводчиков и лётчиков существует негласное правило: в первую неделю и крайний месяц на «боевые» по возможности старались не посылать. В начале из-за недостатка опыта, а в конце из-за того, что перед заменой голова не тем, чем нужно занята. Народ заметил, что неприятности всякого рода именно в эти периоды происходят.

— Да, бывают моменты…. Не позавидуешь! — вздохнул Николай Соколовский, — а сам-то как проскочил эти периоды?

— О первом месяце долго рассказывать. Как-нибудь в другой раз….

— Видишь: живой, вполне здоров. Значит, проскочил, — перебил кто-то.

— А перед заменой мозги действительно не на своем месте находятся, — продолжил я, — Мне оставалось меньше месяца до замены, когда я решил съездить в Кабул за получкой и разнюхать свои перспективы. От жены получил письмо. Оно до меня на этот раз добралось очень быстро — всего три недели. «Полевая почта» с пятизначным номером — адрес относительно точный. Светлана сообщила, что звонила своим подругам в наш гарнизон (она с дочерью жила у наших родителей в Луганске) и от них узнала, что с нашего полка никто мне на замену не собирается. Это меня насторожило.

По приезду в штаб 40 армии быстренько получил деньги и по «хитрым» тропинкам поднялся на КП ВВС, что занимал часть печально известного Дворца Амина. Штабной народ ходил по серпантину дороги и по ступенькам, а мы как в горах — по еле заметным тропкам. Мин то здесь уж точно нет. Чего уж ноги сбивать?

На КП ВВС я встретил начальника нашего отдела кадров. Он отвёл меня в сторонку и, попросив на него не ссылаться, по-дружески показал телеграмму: «…4 ВА ВГК сообщает: достойных для замены старшего лейтенанта Гутян Ю.С. нет…».

«И что же мне теперь делать? — спросил я в недоумении. — Не буду же я до самого вывода тут торчать!»

«Не кипятись, чем могу — помогу (наш новый начальник отдела кадров уже второй раз в Афгане, причём первый раз честно работал авианаводчиком, пока его после тяжелого ранения не перевели на КП ВВС 40 армии) но предупреждаю: шанс до самого вывода заторчать тут есть очень большой».

«Но до этого ещё почти целый год!»

«Всё может быть, но повторяю: сделаю всё возможное. Пока одно посоветую: не паникуй и не вздумай писать рапорт на отпуск. Тогда точно застрянешь до вывода».

Моё состояние понять можно. «Ложиться на сохранение» было глупо. Я продолжал мотаться по заставам и вертолётным площадкам вдоль дроги от Кабула до Пули-Хумри, через перевал Саланг, выполняя приказания командира 108 мотострелковой дивизии.

После моей работы на «Магистрали» в качестве начальника ГБУ 345 отдельного гвардейского парашютно-десантного полка, как и предполагал его командир Валерий Александрович Востротин, генерал-майор Барынькин (командир 108 мсд) меня из поля своего зрения не выпускал. Я работал уже по его планам. Ходить в горы со 181 мотострелковым полком или с каким-либо другим меня уже почему-то не пускали, что огорчало изрядно, так как с офицерами штаба дивизии, учитывая моё «старлейское» звание, общаться неформально не всегда было удобно, хотя в ЦБУ (центре боевого управления) моё мнение значило много.

Встречаясь с полковыми офицерами, с которыми пройдены вместе не одни боевые, мне становилось немного грустно и обидно из-за того, что с ними хожу уже не я, а кто-то другой. Но немного успокаивало то, что из-за моих частых разъездов друзья меня все же не считали офицером штаба и относились соответственно, как к «своему»….

— Так ты что, до самого вывода отпахал? — на этот раз перебил уже Валерий Васильевич.

— Нет. Бог миловал, — ответил я, отхлебнув чайку из заботливо поданной Алексеем Омелиным чашки.

Народ явно ждал продолжения рассказа.

— По приезду в Баграм меня, как всегда, ждала куча писем. В основном там были письма от жены. Получил весточку от моего училищного друга Коли Кравчук (он по распределению попал служить в Джиду, что в Забайкальском военном округе). Мы не виделись уже более трех лет, но писали друг другу письма очень часто. Когда я попал в Афган, Николай стал вкладывать в конверт вместе с письмом различные вырезки из газет или журналов. Это чтобы я совсем не закис от «информационного голода».

Пришло письмо и от Володи Церковского, бывшего нашего начальника, который после замены в Союз вернулся к себе в Бобруйск. Володя узнавал через меня о делах нашей группы, рассказывал о том, что сильно скучает о нас. Уже не удивило его сообщение о том, как ему после Афгана трудно было работать на прошедших учениях, где столкнулся с тем, что все наработки в этой войне не учитываются военноначальниками, что всю службу просидели в «теплых местах» и поэтому лучше знают, как правильно нужно воевать. Многие по возвращению с войны сталкивались с подобными вещами.

В своем ответном письме я описал ему сложившуюся ситуацию с моей заменой, на что через месяц с небольшим получил от него приятную весть: «Я прочитал выдержки из твоего письма своим ребятам. У меня служит лейтенант Полищук, единственный из группы, что не был в Афгане по своей молодости. Возможности заменить тебя он не упустил. Уже догуливает отпуск, загранпаспорт готов. Так что у тебя есть реальный шанс отметить День Победы или вместе с семьёй, или совместить его с отвальной…».

Кстати, когда запахло заменой, то мозги у меня действительно заработали по-другому. Казалось, еще две-три недели и я буду уже в Союзе. Это действительно расслабляет. Но всё получилось вовсе не так, как мечталось.

— Что, заменщик не приехал? — не выдержал Соколовский.

— Заменщик приехал вовремя, но по прилёту в Кабул вновь прибывших собрал командарм Громов. «Мне не нужны необстрелянные кадры на выводе! Отправляйте их обратно в Союз», — бросил он кадровикам. Но разве нормальный офицер может, приехав в Афган сразу же вернуться обратно, даже не понюхав пороху? Говорят, некоторые на колени падали, чтобы их оставили.

Не знаю подробностей, но Юрка Полищук, мой заменщик, умудрился остаться. Правда, к нам в Баграм он так и не попал. Работал с кабульскими наводчиками, сопровождал колонны, а я то на ЦБУ (центре боевого управления) 108 дивизии сидел, то мотался по заставам с различными поручениями комдива.

Перед выводом Джелалабадской базы на Саланге установили радиомаяки, и однажды комдив послал меня проинспектировать их и заодно убедиться в готовности вертолётных площадок. Выехали рано утром. Как всегда без сопровождения, но по указанию комдива я связывался с каждым блокпостом и выносным постом вдоль дороги. Наше продвижение отслеживали, поэтому мы чувствовали себя в относительной безопасности. Но все же, как только проехали Баграмский перекрёсток, начались сюрпризы.

В Афгане отношение к замполиту на броне примерно такое же, как к женщине на корабле — плохая примета. А тут только повернули в сторону Чарикара, как из недр БТРа показался «комсомолец» с Баграмского батальона связи (помощник батальонного замполита по комсомольской работе). На мой вопрос, как он тут оказался, получил ответ, что с разрешения своего командования решил съездить с нами, чтобы сфотографировать местные достопримечательности, а, зная моё отношение к подобным экскурсиям, спрятался в самом БТР, где-то в корме, предварительно приказав командиру моего 603 ничего мне по этому поводу не докладывать. Моя нелюбовь к поездкам внутри брони ему откуда-то была известна.

Со своими охламонами я решил разобраться по возвращению. Они хоть и подчинялись мне только во время «боевых», а служили в Баграмском батальоне связи, но прекрасно знали, что получат от меня «на орехи» по полной схеме. На всякий случай Сашка Коваленко, командир БТРа, не вылезал на броню до самого Чарикара.

Когда подъехали к приводному радиомаяку, что установили на выезде из Джабаль-Уссараджа, неподалёку от нашей заставы, очень рассмешил меня их старший, когда стал жаловаться на то, что у них почти нет продуктов. Оказалось, что связисты взяли с собой в горы продовольственные аттестаты вместо сухпайка и были приятно удивлены совету командира заставы: засунуть их себе в известное всем место или стать на довольствие по технической норме у местных «духов». Конечно, на заставе едой с ними поделились, чем могли, да и мы оставили часть сухпайка, что всегда возили с собой «на всякий случай», но проблему нужно было решать в ближайшее время. Не оставлять же людей голодать из-за собственной бестолковости и недальновидности начальства!

Очередной сюрприз поджидал нас при въезде в самый длинный тоннель перевала Саланг. Пока я осматривал хорошо оборудованную вертолётную площадку, а «комсомолец», счастливо щебеча, щелкал своим «Зенитом» направо и налево, водитель поковырялся в нашем 603 и сокрушенно доложил, что «полетел» третий мост. Правда, клятвенно заверил в том, что обратно до базы «доедем нормально». Главным аргументом его было: «…мы ведь будем, в основном, спускаться, а потом поедим по равнине».

Не доехали. Перед узким участком дороги, где пришлось остановиться, пропуская встречную колонну, я учуял носом подозрительный запах и услышал: «Авиация! Пожар в районе двигателя!» Проезжавший мимо Юрка Полещук приветливо помахал мне рукой, а офицеры с его БМП на что-то указывали руками на нашей броне.

Я встал, обернулся, и внутри всё похолодело: из моторного отсека валил дым. В сердцах опустил ногу в водительский люк и пнул сладко спящего нашего водилу, который что-то обиженно проворчал, но потом взглянул на приборы, как ошпаренный, выскочил из своего люка и поспешил к двигателю.

Приговор оказался неутешительным: закипел мотор, работающий на второй и четвёртый мосты, причем до такой степени, что задымилась проводка.

Тягач из технического замыкания встречной колонны подтащил нас поближе к выносному посту — танку, укрывшемуся за бруствером метрах в двухстах от дороги и периодически постреливающему по «зелёнке».

Всякое бывало со мной в Афгане, но это пятичасовое сидение, наверное, не забуду никогда. Пока Коваленко с бойцами разбирались с двигателем, мы с «комсомольцем» изнывали от жары на броне и вели наблюдение. Сначала по очереди, но потом я освободил его от этой обязанности, заметив, что во время своего дежурства, несмотря на мои указания, этот рейнджер не выпускает из рук свой автомат с досланным патроном в патронник и снятым предохранителем.

Ситуация прямо-таки идиотская: заберёшься в БТР, посидишь немного в духоте, и начинает казаться, что сейчас вылезет откуда-то из кяриза душара, стрельнет из гранатомёта, и получится из неудавшегося заменщика поджаренная консерва типа «Завтрак туриста», только не рыбная, а мясная. Наверху тоже не многим лучше — «духовские» снайперы хорошо работают, но там хоть воздух нормальный, да есть небольшая надежда на бронежилет с каской.

На втором часу ковыряния с двигателем окончательно стало ясно, что своим ходом двигаться мы уже не сможем — проводку сменили, но от перегрева повело головку цилиндров мотора. Менять, естественно, нечем. Доложил на ближайшую заставу с просьбой передать информацию на ЦБУ о наших приключениях. Решение оперативного дежурного тоже не радовало: оставаться на месте, дежурить в сети и вести наблюдение, пока мимо нас не проследует встречная колонна, которая была ещё где-то в районе кишлака Мирбачикот, что на половине пути между Кабулом и Баграмским перекрёстком. А нам до этого перекрёстка оставалось пилить около километров двенадцати — пятнадцати, но только с другой стороны, то есть со стороны Саланга. После прохождения этой колонны нас на буксир должен взять танк с выносного поста и дотащить до ближайшей заставы в Чарикаре.

«Комсомольца» под предлогом доклада своему комбату о голодающих связистах с продаттестатами для «духов» удалось отправить на попутной броне. Солнце село, и нас ещё засветло притащили на заставу. Там нашлись нужные недостающие детали, и утром, уже своим ходом, мы вернулись в Баграм.

Комдив мне устроил такой «разбор полётов», что и вспоминать не хочется. Конечно, всё сгладило то обстоятельство, что поставленную задачу мы успели выполнить до того, как поломались, но на душе у меня все же было противно.

Это был мой крайний выход в горы. Правда, я ещё около месяца провёл в Афгане, но у меня уже были совсем другие заботы. Старый зам комдива по авиации улетел в Союз, а нового на следующий же день после его «влития в коллектив» уложили в госпиталь с желтухой, а через неделю стало известно, что у него еще и амёбная дизентерия, и малярия. Подлечили мужика, как смогли и отправили обратно на Родину. Видать на Ташкентской «пересылке» ничего за год с лишним не изменилось. Такая же «стерильная чистота» и идеальная кормёжка в платной столовой, как и раньше. Я то на пересылке всего ночь провёл, а неудавшийся заменщик подполковника Хашева около месяца дожидался там решения вопроса: лететь ему в Афган или нет.

Пришлось мне попыхтеть на ЦБУ дивизии и при подготовке к выводу, и на самом выводе наших частей из Рухи и Анавы, то есть нашей группировки в ущелье Панджшер.

Наконец-то, уже поздно ночью, когда после окончания этой операции я доложил на КП ВВС армии, что потерь среди авианаводчиков нет, и услышал самую радостную весть: в Кабуле меня ждал уже наполовину подписанный мой обходной лист и мой загранпаспорт с открытой въездной визой в Союз. Для меня война в Афганистане закончилась.

— Да, досталось тебе…. - задумчиво добавил Валерий Васильевич, глубоко затянувшись очередной сигаретой.

— Вот и не верь в приметы! — Добавил Алексей.

В каюте было накурено так, что, как говорится: «Хоть топор вешай». Я увлёкся рассказом и не замечал этого, впрочем, и как все остальные.

Мы ещё поговорили о чём-то незначительном некоторое время, но больше разговор не клеился. Чувствовалось, что мои товарищи переваривают услышанное. Стали расходиться.

Валерий Васильевич, прощаясь со мной в коридоре, пожал мне руку и долго не выпускал её из своей ладони. Он явно хотел ещё что-то спросить или сказать.

— Юра, ты интересно рассказываешь. Я тебя уже больше десяти лет знаю, и каждый раз при подобной встрече узнаю от тебя что-то новое, причем такое, что забудется нескоро. Ты не пробовал писать?

— Нет, Васильевич, не пробовал. Может быть, когда-нибудь и созрею для этого…. Пока я подобные вещи рассказываю только близким мне людям, но, сам понимаешь, есть в жизни моменты, которые и вспоминать не хочется, не то, что кому-либо рассказывать.

— Потрепала тебя жизнь изрядно….

— Валерий Васильевич, у тебя ведь служба тоже не в Арбатском военном округе прошла. Спасателем летать на севере тоже не сахар.

— Это другое, а у тебя война за плечами! Слушаю тебя и примеряю к себе: что бы я сделал в той или иной ситуации…. Ну, ладно. Ещё раз спасибо. Спокойной ночи!

— Спокойной ночи! — Мы ещё раз пожали друг другу руки, и пошли каждый в свою каюту.

Я неспеша брёл по бесконечным Кузнецовским коридорам. Тяжелая дверь в носовое швартовое устройство была открыта. Несмотря на ещё не ночное время, кроме вахты там никого больше не было. Наверное, умаялся за день корабельный люд. Постоял, подышал свежим воздухом. Зябко! Нужно идти, укладываться «на боковую».

Слава ещё не спал. В каюте из всего освещения горели только лампа над умывальником и прикроватный светильник у нижней койки. Мой сосед любил почитать перед сном книгу.

— Что-то вы рано сегодня разошлись.

— Слава, так болтать ведь можно и до утра, но ведь завтра опять полёты. Нужно выспаться, — ответил я.

Быстренько почистив зубы и умывшись, я подошел к иллюминатору, взглянуть за борт. Красота! Не удержавшись, я высунулся почти по пояс.

Лунная дорожка пролегла от «Кузнецова» до самого горизонта. Море было таким гладким и спокойным, что казалось, что мы идем не по морю, а плывём по сонному ночному озеру. Водная гладь, рассечённая носом корабля, искрилась зелёными вспышками потревоженного планктона, и поднятая авианосцем волна заставляла колыхаться лунную дорожку. Звёзды от яркого света луны казались далёкими — далёкими и манили к себе разноцветными переливами.

Любоваться такой красотой можно бесконечно. Прикрыв иллюминатор, я забрался на свою койку. Рука сама потянулась к Православному Молитвослову.

«Боже вечный и Царю всякаго создания, сподобивай мя даже в час сей доспети, прости ми грехи, яже сотворих в сей день делом, словом и помышлением, и очисти, Господи, смиренную мою душу от всякия скверны плоти и духа. И даждь ми, Господи, в нощи сей сон прейти в мире, да востав от смиренного ми ложа, благоугожду пресвятому имени Твоему, во вся дни живота моего, и поперу борющия мя враги плотския и бесплотныя. И избави мя, Господи, от помышлений суетных, оскверняющих мя, и похотей лукавых. Яко Твое есть царство и сила и слава, Отца и Сына и Святаго Духа, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

(Молитва на сон грядущий первая святого Макария Великого к Богу Отцу).

Прочитал я молитву, перекрестился и уснул. Завтра будет новый день. Что он нам принесёт?

День третий.

Выглянув в иллюминатор, в ожидании увидеть рождение нового дня — самое прекрасное, из того, что я когда-либо видел за годы, проведённые на службе на флоте, немного огорчился. За бортом плотной белой стеной стоял туман. Даже волны еле видны с двенадцатиметровой высоты моей каюты.

Полёты сегодня начинаются на два часа позже, чем вчера. Да и, судя по увиденному в иллюминаторе, скорее всего их начало будут переносить. Можно ещё понежиться в койке.

Спать уже не хотелось. Полежал, вспоминая своих девчонок, вчерашнее чаепитие. Достал с откидной полки, где лежали книги, которые любил почитать на сон грядущий, или в свободное время «Православный Молитвослов».

Я давно уже, в меру своих сил, старался следовать малому «правилу» преподобного Серафима Саровского, как-то по случаю прочитанному в «Практическом руководстве к молитве» протоиерея Александра Мень: «…Для тех дней и обстоятельств, когда человек находится в крайнем утомлении или не имеет достаточно времени, можно читать малое «правило» преподобного Серафима Саровского — три раза «Отче наш», три раза «Богородице Дево» и один раз «Верую». Совсем опускать молитвенное «правило» опасно. Утомление и рассеянность не должны смущать нас. Даже если «правило» читается без должного внимания, слова молитв, проникая в подсознание, оказывают своё священное действие…».

Как и требуют святые отцы, некоторые основные молитвы я знал наизусть, но, боясь что-либо упустить, читал с Молитвослова. Сегодня я уже прочёл малое «правило», но настроение было таким, что хотелось повнимательнее почитать ещё.

Открыл наугад раздел «Молитвы на всякую потребу» и мои глаза остановились на ежедневной молитве святителя Филарета, митрополита Московского: «Господи! Не знаю, чего просить у Тебя, Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче! Даждь рабу Твоему чего я сам просить не умею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце моё Тебе отверсто; Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости твоей, порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Нет у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою; научи меня молиться! Сам во мне молись! Аминь».

Какие простые и понятные слова! На душе стало легко и радостно.

Господи! Да кто кроме Тебя лучше знает мои потребности, какие дела ждут меня сегодня. Всё в Твоих руках и я весь в Твоей власти!

Перекрестившись, прочитал «Отче наш».

Мысли снова вернулись к перспективам сегодняшнего дня.

Туман за бортом означал одно: полёты врядли начнутся сегодня вовремя, и врядли отлетаем всю смену. А завтра по плану должны становиться на якорь. Стоять будем несколько суток. Значит, появится возможность хорошенько отдохнуть. Впереди ещё две недели боевой службы. Когда ещё представится такая возможность — не известно.

Как я и предполагал, разведку погоды перенесли на час. В каюту возвращаться было лень и я, забравшись в кресло руководителя полётов в нашей «лузе» на КДП, стал, скуки ради, рассматривать в бинокль корабли ордера.

В их неясных силуэтах и окружающем пейзаже было что-то тоскливое и нудное, как затянувший на несколько суток осенний дождь.

Невольно вспомнился художественный фильм «Хроника пикирующего бомбардировщика». Я люблю этот фильм. Режиссер тонко подметил и передал то настроение и состояние, что охватывает авиационный люд, когда и нужно летать, и всё для этого готово, но сменяет пелену тумана низкая облачность с противно моросящим дождём и народ слоняется от вынужденного безделья. Вроде бы и время свободное появилось поневоле, но не хочется заниматься чем-либо, чтобы не ушел настрой на полёты.

В своём вечном движении волны лениво проплывали за бортом. Утреннее солнце заставило поредеть туман. Вот и корабли нашего ордера стали видны отчётливей. Скоро начнётся работа.

Я вспомнил, как давным-давно, ещё в тысяча девятьсот девяносто шестом году, на боевой службе в Средиземном море, для решения противолодочной задачи меня с группой офицеров направили на СКР «Пылкий». Учения отыграли на «отлично», и настроение, поэтому, было приподнятым. Немного грустно было прощаться с гостеприимными хозяевами-балтийцами, на чьем корабле прожил целую неделю, но нужно было возвращаться к себе домой, на «Кузю», как ласково мы иногда называем свой авианосец.

До начала очередных полётов прислать вертолёт за нами по какой-то причине не получилось, и мы всей группой, перебравшись на эсминец «Бесстрашный», с его вертолётной площадки наблюдали за происходящим на «Кузнецове».

Вот он важно идёт по лазурным волнам Средиземного моря, спокойный и грозный. Казалось, ничто не может нарушить его невозмутимость. Но тут стали слышны звуки запускающихся двигателей самолётов и вертолетов. Корабль мгновенно преобразился. Исчезла кажущаяся тяжеловесность, и в движении появились лёгкость и даже элегантность. Раздался рёв самолётных двигателей, заработавших уже на форсажном режиме, и истребитель, пробежав по палубе, взмыл в небо. В очертаниях корабля появилась стремительность, и даже нос-трамплин уже не просто возвышался над полётной палубой, а стал дерзко вздыматься над волнами. Казалось, что корабль всем своим видом говорил: «Вот он я какой настоящий. Я — авианосец!».

Полёты на этот раз, как я и предполагал, оказались короткими — всего два часа отработали, но вымотались так, будь-то бы, целую восьмичасовую смену отпахали. Пришлось попотеть и из-за посыпавшихся отказов: сначала заклинило задержники на втором старте, потом лопнула рессора под третьим приёмным тросом, и, для полного счастья, у руководителя полётов в самый неподходящий момент кратковременно отказала связь. Затем подошел туман.

Решили больше не дёргаться. Полёты прекратили.

Чтобы снять напряжение и скопившуюся усталость решил сходить в каюту психологической разгрузки, поваляться в хитрых очках под музыку, или, если сказать научным языком, «пройти сеанс релаксации».

С нами на боевую службу пошел ведущий психотерапевт с Института военной медицины полковник Ю.А. Бубеев. Перед самым выходом в море мне позвонил на мобильный телефон начальник РЭБ вертолётного полка, мой однокашник Игорь Борисов, и попросил взять «под своё крылышко» Юрия Аркадьевича и его напарника — подполковника Андрея Писарева, который раньше служил в их вертолетном полку. Очень просил помочь разобраться им в сложностях бытовой жизни на «Кузнецове».

Они оба оказались очень интересными людьми. Полковник Бубеев был прекрасным собеседником, а его знаниям и трудолюбию можно было только позавидовать. Незаметно для себя мы сблизились, и я стал частым гостем, как в его каюте, так и в каюте Психологической разгрузки, где он развернул свою уникальную аппаратуру.

Новое и неизведанное всегда манит. Я стал, чем мог, помогать ему в организации его исследований, а потом уже Аркадьевич сам предложил мне пройти различные психологические тесты, и с помощью своих приборов исследовал моё сознание и подсознание. Много узнал нового о себе, а многое из уже известного подтвердилось.

По его совету стал проходить курс физиотерапии для улучшения общего состояния и решения проблем с моей спиной и шеей. Эффект был поразительным: после процедур ходишь спокойный, как удав и весь какой-то собранный.

После сеанса релаксации Юрий Аркадьевич часто просил подробнее описать свои ощущения и с интересом слушал моё описание того, что мне пригрезилось.

На этот раз картинки были яркими: среди белесого тумана, словно сквозь запотевшее стекло, сменяли друг друга фантастические космические пейзажи. Причем, каждая новая картина была чётче и красочнее предыдущей. Особенно мне запомнилось привидевшееся пшеничное поле у лесополосы; спелые колосья, слегка покачиваясь, клонились к земле, а над этим золотым полем стремительно пролетали ласточки, взмывая после каждого захода в бесконечную синеву неба. Незаметно для себя я стал видеть это поле и небо их глазами. Вот, после очередного виража, я увидел быстро приближающуюся деревню. Всё ближе и ближе белостенная хата моей бабушки Маши, крытая соломой. Все так явно, словно я опять вернулся в безмятежное детство. Во дворе сердито шумит листвой старый вяз, а в саду золотятся под лучами заходящего солнца яблочки белый налив….

Картина далёкого детства сменилась видением громадного вертикального экрана, поверхность которого напоминала гладь небольшого лесного озерца в тихую погоду, потревоженного брошенным камнем. Волны расходились от центра ровными кругами и, отразившись от краёв, снова устремлялись к центру. Экран магнитом притягивал мой взгляд, манил к себе. Я силился рассмотреть смутные очертания чего-то неизвестного, маячившегося сквозь этот экран, и всё ближе и ближе приближался к нему. И тут неведомая непреодолимая сила втянула меня и бросила сквозь желеобразную пульсирующую мембрану экрана во вращающийся хаос космоса.

В центре этой круговерти находилась неподвижная бордово-коричневая планета, увеличивающаяся с каждым мигом в размерах. Я двигался к ней. Планета становилась всё больше и больше. Бардовые облака, плотным покрывалом окутавшие планету, по мере приближения становились всё светлее и светлее, и вот я уже среди них. Облака стали почти белыми, и сквозь их клубы начали просматриваться очертания неизвестных материков и океанов. Вращение прекратилось, и в перевёрнутом полете, я увидел долину и далёкие горы, словно сошедшие с полотен Рериха, берег моря и девушку, стоящую по щиколотку в лениво набегавшей волне. Девушка, широко раскинув руки и запрокинув голову, подставляла лицо первым лучам чужого солнца. Глаза её были прикрыты веками, длинные ресницы которых чуть заметно подрагивали, и лёгкий бриз играл её огненно-рыжими волосами, водопадом ниспадающими до самого пояса….

В этом видении всё было новым и, между тем, каким-то давно забытым.

После ужина ко мне в гости зашел подполковник Писарев — напарник и сосед по каюте Юрия Аркадьевича.

Посидели, покурили. Я угостил его чаем и похвастал, что раздобыл диск с фильмом «Штрафбат». Андрей обрадовался, позвонил Аркадьевичу. Было решено устроить совместный просмотр. Этот фильм я уже видел, но с удовольствием смотрел его снова.

Когда вернулся к себе в каюту, то Славик уже спал. Тихонько разделся, и, забравшись на свою койку, решил немного почитать перед сном.

Не получилось — сгорела лампочка прикроватного светильника. Запасной в каюте не оказалось.

Не спалось. Вспомнил одно, другое и, незаметно для себя, перенёсся в весну далёкого 1987 года….

Апрель тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года.

Столица Узбекистана город Ташкент.

После сырости Таллинна, холода Челябинска и заснеженности Куйбышева Ташкент встретил теплом и ярким утренним солнцем. В воздухе стоял нежный запах сирени и еще чего-то незнакомого, но приятного и успокаивающего. Как будто в другой мир попал.

Штаб ТуркВО (Туркестанского военного округа) нашёл довольно-таки быстро — доехал до него на такси. Показал дежурному командировочное предписание, и, оставив у него свой неподъёмный чемодан, пошёл искать отдел кадров.

Солидный полковник, бегло пробежал глазами мои бумаги и отдал их кому-то из своих подчиненных. Немного помолчал и стал интересоваться прибалтийской погодой. Потом заглянул в какой-то журнал и начал ворчать, что меня ждали ещё месяц назад, но, узнав, что я полностью отгулял отпуск, и, посмотрев дату выдачи мне загранпаспорта, успокоился и стал расспрашивать о семье, жилищных условиях, моих родителях.

Спустя некоторое время, суетливый прапорщик принёс папку с документами. Полковник открыл её, переложил оттуда несколько листов в другую папку и стал читать оставшиеся принесённые бумаги. Затем встал и отошел к окну, нервно покусывая губы. Закурил.

— Ты куришь? Иди сюда. — Он, не глядя на меня, угощая, протянул открытую пачку сигарет «Космос». — Закуривай, не стесняйся.

— Может, моих попробуете? — Я предложил ему свои любимые «Leek». — Это эстонские сигареты.

— Давай и твоих попробую! — Полковник выбросил в открытую форточку начатую свою и прикурил предложенную мною сигарету. Затянулся.

— Хороший табак. Вообще-то я на этой работе уже сигареты чуть ли не со всего Союза перепробовал….

Мы молча курили, разглядывая в окно копошащуюся у велосипеда ребятню на улице. Немного настораживало необычное поведение совершенно незнакомого мне полковника. Что-то здесь не то.

— Вот что, сынок. Куда тебе предстоит ехать, наверное, догадываешься. Для службы в Фергане загранпаспорт не нужен. О политической обстановке и деятельности 40 армии в ДРА лекцию читать не буду. На месте всё увидишь и поймёшь. Сейчас получишь документы и через пересылку полетишь в Кабул, в распоряжение начальника штаба ВВС 40 армии. Будешь авианаводчиком, уж извини. Видать судьба у тебя такая. Об одном хочу попросить: постарайся сделать так, чтобы я твою фамилию кроме как в представлениях к правительственным наградам или досрочному присвоению очередного звания не видел. Буду рад через год (наводчиков отправляли в Афган только на год) оформлять твои документы для отправки их к твоему новому или старому месту службы, зная, что ты жив и здоров….

Как-то странно ведет себя полковник. Даже для политработника, которые иногда любят в душу лезть. Да и что «политрабочему» делать в отделе кадров? Старлея на войну отправлять? Что-то здесь не то….

— Спасибо, товарищ полковник. Разрешите вопрос?

— Спрашивай.

— Товарищ полковник, у вас на кителе кадетский краб. Вы какое Суворовское училище заканчивали?

— То же, что и ты — Калининское. — Полковник расстегнул свой китель.

По суворовской традиции под закруткой знака об окончании Суворовского военного училища алел пятиугольный погон с ярко-желтыми буквами «Кл СВУ».

— У тебя, небось, такого нет!

— Обижаете! — Расстегнувшись, я продемонстрировал точно такой же. — Это мой первый погон. Уже восемь лет ношу!

Да, представляю, как глупо прозвучали мои «восемь лет», с такой гордостью произнесенные полковнику, который, наверное, служит больше, чем я живу на свете!

Мы пожали друг другу руки.

Выпускники Суворовских училищ негласно продолжают традиции царских кадет. «Кадет кадету — друг, товарищ и брат!» — для нас не просто слова. «Звериаду» в училищах в наше время, конечно, уже не писали, но «Заповеди кадетского товарищества» Великого князя Константина Константиновича в незначительно переделанном под советскую действительность виде свято соблюдали. Да и как не соблюдать слова, запавшие в сердце с самого детства: «…Военное товарищество доверяет душу, жертвует жизнью. На службе дружба желательна, товарищество — обязательно. Долг дружбы преклоняется перед долгом товарищества. Долг товарищества преклоняется перед долгом службы. Честь непреклонна, бесчестное во имя товарищества остаётся бесчестным. Подчиненность не исключает взаимного товарищества….Честь товарищества нераздельна».

Кадетское братство — это особое братство. Уже став офицерам и увидев знакомый значок на ком-либо, понимаешь: это наш человек, с нашей кадетской семьи. «Помни, чьё имя носишь!» — ещё один свято соблюдаемый по жизни всеми суворовцами девиз. Возраст уже не имел особого значения. Нас объединяла юность, а тех, кто постарше, то и детство в алых погонах, и по большому счёту неважно было кто, когда и какую «кадетку» заканчивал: Киевскую, Московскую или Уссурийскую, но если выяснялось, что новый знакомый — выпускник твоего СВУ, то появлялось ощущение встречи с близким родственником.

Около часа мы беседовали, вспоминая Калинин, своих офицеров-воспитателей, преподавателей. Кадровик несказанно был рад услышать несколько знакомых фамилий. Это были в основном учителя, которые преподавали в училище ещё с послевоенных лет. Более того, выяснилось, что мы оба с третьего взвода третьей роты и даже наши спальные помещения были в одном и том же месте. Полковник несказанно удивился, когда узнал, что мы пользовались одними и теми же тайниками под паркетом и подоконником.

Мой новый знакомый проводил меня до самого КПП, обнял на прощанье.

— Помни мою просьбу!

С неподъёмным чемоданом, обливаясь потом, делая остановки у каждого киоска, где продавались газированная вода или сок, я дотащился до какого-то проспекта. Решил немного отдохнуть и перекурить.

Вспомнив недавнюю встречу, мне стало немного неловко оттого, что от волнения или от неожиданности не поинтересовался фамилией и именем моего нового знакомого.

Остановил свободное такси.

— Слушай, брат, мне нужно попасть по этому адресу, — я назвал адрес пересыльного пункта.

— Командир, довезу без проблем. Садись! — водитель распахнул пассажирскую дверь и радушным жестом предложил занять место на заднем сидении.

— Хорошо. Но давай сделаем так: сначала покажи мне город, а потом отвези, куда я просил. Я в Ташкенте впервые и неизвестно когда ещё буду у вас.

— Всё покажу, как самому дорогому гостю. Останешься довольным.

Таксист, на вид примерно моего возраста, оказался довольно разговорчивым. Через некоторое время, когда он стал рассказывать о тех ужасах, что пришлось ему испытать в детстве вместе со своей семьёй во время знаменитого землетрясения, когда за считанные минуты красивый город превратился в груду развалин, он стал всё чаще переходить с русского на узбекский язык. После длинной фразы, о смысле которой можно было только догадываться, мой водитель-гид внезапно замолчал. Пристально посмотрел на меня.

— Вы туда? — Махнул он рукой в сторону солнца.

— Да, — ответил я утвердительно. Не трудно было догадаться, что таксист имеет в виду Афганистан.

Наша машина остановилась на окраине города возле какой-то чайханы. Среди глинобитных домов уходили в высь стрелы пирамидальных тополей. Вокруг было как-то по-деревенски уютно.

— Выходи. Чай пить будем. Ты такого никогда не пробовал. Здесь самый настоящий и самый вкусный чай. В Ташкенте лучше этого чая ты нигде не найдешь.

Мы разместились на свежем воздухе, в тени какого-то неизвестного мне дерева. Сидя, скрестив ноги по-турецки, обжигаясь, я пил из пиалы чудный по вкусу и аромату напиток. Даже не верилось, что это чай.

Мой дружок, Валера Матвеев, что вырос в Ташкенте, любил угощать нас в уже далёкой Эстонии своим фирменным чаем. Всегда было очень вкусно, но такого чая, как в этот раз я не пил никогда, и никогда ещё не получал такого удовольствия от этого напитка.

В неспешной беседе куда-то улетучились все мои тревоги и переживания. Перестала донимать жара. Не хотелось никуда уезжать из этого места, где, казалось, остановилось время, и за шелестом листвы и щебетанья птиц был абсолютно неслышным шум большого города….

На пересылке было пусто. Сдав свои вещи в камеру хранения — довольно-таки большое помещение со стеллажами, на котором стояло много разнокалиберных сумок и чемоданов, я поинтересовался у принимающего вещи бойца, куда подевался народ, ожидающий отправки в Кабул.

— Наверное, укатили куда-нибудь в город или в «Заравшан», пропивать оставшиеся деньги. А вообще это зря. Всё, что нужно можно найти и здесь. — Боец посмотрел с опаской на наполовину открытую дверь, подошел ко мне поближе и добавил шёпотом: — меня всегда можно найти тут или на КПП. Всё организую в лучшем виде.

Я не удостоил его ответом, а пошел искать коменданта. После выполнения формальностей по расселению, я поинтересовался, когда будет ближайший борт в Кабул, и сколько мне придётся здесь ждать отправки.

— Ближайший борт будет только завтра рано утром, около шести часов. Вы пока отдохните с дороги, а через час подойдите ко мне и я скажу вам уже всё точно. Возможно, вам и удастся улететь завтра. Я сейчас собираюсь отнести начальнику списки вновь прибывших, а через полчасика заберу утвержденные списки тех, кто убывает завтра. Вы хотите побыстрее улететь, или у вас есть ещё какие-то нерешённые вопросы? Просто так здесь сидеть и жрать водку вам никто не позволит….

— Товарищ майор, я вообще-то не любитель алкоголя. Да и дел у меня, кроме как навестить маму моего сослуживца, в Ташкенте никаких нет.

— Хорошо. Пока размещайтесь, сходите в местный медпункт с этой бумагой, — майор протянул мне какой-то список, — а через час подходите, и тогда уже всё будет ясно.

В духоте комнаты с четырьмя армейскими койками, раздолбанными стульями, грязным столом и дверью, где вместо замка и ручки зияла дыра, сидеть не хотелось, тем более, что от какой-то прививки, что мне впаяли в медпункте, очень болела филейная часть моего тела.

Я вышел во двор. От нечего делать расположился на скамейке и, покуривая, стал ждать коменданта. О том, что завтра в это время могу уже оказаться в Афганистане, я старался не думать. Это меня вполне устраивало. Я никогда не любил ни командировок, ни, тем более ожидания попутного транспорта в местах, где оказывался проездом.

Ожидание оказалось недолгим. Через полчаса подошел комендант, уселся рядом со мной и молча закурил.

— И как вы живёте в такой жаре! — проговорил я, чтобы как-то разрядить затянувшееся молчание.

— А вы откуда приехали?

— С Прибалтики, если точнее — с Эстонии….

— Ничего, завтра тебе в Кабуле ещё жарче будет. Запланировано два борта. Летишь тем, что вылетает вторым. В шесть тридцать проверка по спискам, а в семь часов отъезд от КПП. Так что весь вечер в твоём распоряжении. К отъезду не опаздывай, иначе будут проблемы. Родители сослуживца, где живут?

— Недалеко от аэропорта. Я только письмо передам, да кое-что на словах и назад вернусь. — Зачем-то принялся объяснять я своему новому знакомому.

— Это — твои проблемы, — перебил собеседник. — Возможно, завтра ещё увидимся. На всякий случай, желаю удачи.

Мы пожали друг другу руки, и я пошёл на автобусную остановку.

Дом Валериных родителей нашел довольно быстро, а с поисками квартиры оказалось посложнее. Хотя дом и был одноподъездным, но без предварительного объяснения мне пришлось бы долго блуждать по лабиринтам коридоров.

Маму Валеры Матвеева я узнал сразу — видел её как-то в нашем городке, когда она приезжала погостить и понянчить внука. Встретили меня приветливо, а когда сообщил, что Люба, Валерина жена, ждёт второго ребёнка, то не возможно описать, сколько радости я доставил я хозяевам этим сообщением.

Мы много говорили о последних гарнизонных новостях и общих знакомых. Меня очень интересовала жизнь в Ташкенте, отношение местных жителей к русским. Очень удивляло то, что по телевизору шел какой-то знакомый с детства художественный фильм, но артисты говорили по-узбекски. Честно говоря, мне было жаль, что так скоро придется уезжать. Я люблю побродить по улицам городов, куда забрасывала судьба.

Владик, младший брат Валеры, пока хозяйка накрывала стол, показывая квартиру, в своей комнате по секрету сообщил, что на авиационном заводе, где он работает, расположена таможня, которую проходят те, кто улетает или возвращаются с ДРА. Ведь именно с заводского аэродрома в основном уходят борта в Афган. Они с друзьями часто находили уничтоженные магнитофонные кассеты. Поколдовав над ними, им удалось кое-что восстановить.

На кассетах оказались записи авторских песен о войне, о грусти по дому и любимым, о погибших товарищах и о службе в далёкой и непонятной стране Афганистан. Он включил магнитофон. Тогда я впервые услышал песни «Голубых беретов» и «Каскада». Они потрясли меня своей откровенностью.

За угощениями и разговорами вечер пролетел незаметно. Гостеприимные хозяева предложили остаться на ночь у них, но я отказался, сославшись на то, что мне улетать рано утром.

Владик проводил меня до остановки.

На проходной пересыльного пункта уже знакомый мне боец-«коммерсант» в категорической форме отказался пропустить меня, сославшись на запрет прохода КПП после 23.00.

Он вёл себя довольно нагло и вызывающе, но моё настроение было явно не таким, чтобы устраивать ему выволочку или просто врезать промеж глаз. Я добился того, чтобы вызвали дежурного по КПП, и спокойно вышел наружу, где было приятно, покуривая в ночной прохладе, рассматривать незнакомое южное небо.

Подъехало два такси. Из них вышли несколько офицеров. Они были немного навеселе, и им, как и мне, тоже не особо хотелось заходить в казённую духоту полуразбитых и замызганных спальных помещений пересылки.

Поздоровались. Узнав во мне собрата-авиатора, но явно ещё не нюхавшего пороха, стали расспрашивать, кто я такой и откуда приехал.

Представился.

— А мы из Дурмени, из профилактория, возвращаемся. Уже который день пытаемся перелететь «за речку». То «Афганец» в Кабуле дул. То «бугров» каких-то возили, с которым простому «окопному быдлу» летать в одном самолёте нельзя. В общем, уже четверо суток тут «чудим», — сообщил самый здоровый из них.

— В Афгане мы в Джелалабаде базируемся. А тебя куда определили? — Поинтересовался старший лейтенант, по виду мой ровесник.

— Пока еду в Кабул, в распоряжение начальника штаба ВВС сороковой армии, а там ещё неизвестно куда направят. Где у вас авианаводчики обитают?

— В Кабуле, Баграме, Кандагаре, Шинданте, в общем, везде, где есть авиация. Так ты авианаводчик? Ну, парень, тебе явно не повезло! — Высокий капитан, как позже выяснилось, старший группы сокрушенно вздохнул. — Мы с твоими коллегами много общаемся и на «боевых» и на базе. У нас в модуле тоже наводчики живут. Хорошие парни, прямо героические. Только дома редко бывают.

«Странно. «Домом» он назвал какой-то «модуль», — мелькнула мысль. — Дом — это место, где живет семья или родители!».

— Да что ты, Степаныч, раньше времени человека пугаешь? Может, его ещё где-то на КП оставят, или в Кундуз попадёт. — Отозвался кто-то из темноты. — У нас так говорят: «Если хочешь жить как туз, поезжай служить в Кундуз, если хочешь жить в пыли, приезжай в Пули-Хумри, а если хочешь пулю в зад, приезжай в Джелалабад».

— По-моему он не похож на тех, что при штабах служат. Почему-то мне кажется, что поедет наш новый знакомый в Кандагар или в Баграм. Кстати, я где-то краем уха слышал, что на прошлых боевых у них в один день двое на фугасе «подлетели». Сейчас после контузии в госпитале валяются.

Я познакомился с каждым из группы. Решено было идти на пересылку и отметить это событие. Не успел я рассказать, что поджидаю дежурного по КПП, так как дежурящий боец не пропускает меня из-за собственной бестолковости или непонятных местных порядков, как самый здоровый и рослый старший лейтенант, кажется, он представился как Сергей, с криком: «Опять эта сука здесь!» побежал на проходную.

— Вчера Серега захотел что-то взять в своих вещах, сданных на хранение, и, войдя в камеру хранения, увидел, что этот гад ковыряется в замке его чемодана. Доказать это не получилось. Все здесь одним миром мазаны: для кого война, а для кого — мать родна. Ладно, пошли туда, а то Серёга еще сгоряча дров наломает! — Объяснил мне ситуацию Степаныч и поспешил за разбушевавшемся коллегой.

Поторопился за ними и я. Мужики подпили, а я — трезвый. Может, удастся хоть как-то удержать их от неприятностей, которые явно назревали?

В помещении КПП, слава Богу, следов разгрома не было. Юный «коммерсант» — неудавшийся воришка, стоял по стойке «смирно», уже застёгнутый на все пуговицы, аккуратно заправленный и с форменной панамой на голове. Сергея отделяли от бойца стекло довольно-таки большого окна и закрытая на засов дверь в комнату дежурного по КПП. Рука его уже тянулась к дверной ручке. Солдатские заискивающие извинения Серёгу явно не устраивали, поэтому от его густого баса, казалось, дрожали стёкла.

Обстановка накалялась с каждым мигом. Ещё немного и разлетелись бы вдребезги или дверь, или стекло, но тут, наконец-то, появился заспанный прапорщик, оказавшийся долгожданным дежурным.

— Товарищи офицеры, прекратите скандалить и уходите по добру — по здорову, иначе я вынужден буду доложить начальству о происшедшем. Вы ведь прекрасно знаете, что после 23.00 проход через КПП запрещен! — Пошел он в атаку прямо с порога.

— Ах, запрещён! Смотри сюда, — Сергей показал часы, — 23.15. Мы здесь уже минут двадцать — тридцать стоим, а этого старшего лейтенанта, — он показал на меня, — ваш боец уже не пускал ещё до нашего приезда. Но дело не только в этом. Этот козёл, — Сергей ткнул пальцем в сторону бойца, — даже не посмотрев в мою сторону, сообщил, что после двадцати трех часов проход через проходную стоит десять рублей. Это что, тоже оговорено в приказе начальника пересыльного пункта? И, вообще, почему этот ворюга до сих пор не на «губе» сидит, а стоит дневальным по проходной и, причем, самым наглым образом взимает дань с проходящих военнослужащих? И почему, собственно говоря, вас нет на своём месте целых полчаса в ночное время? Вот это уже я точно доложу, кому следует!

— Ладно, ладно, товарищи офицеры, не шумите! Проходите, завтра разберёмся во всём, — поспешил замять конфликт дежурный.

— Разберёмся…. Мы завтра первым бортом улетаем! — вдруг успокоился Серега.

— Проверка по спискам улетающих первым бортом завтра в 6.30, а вторым бортом в 7.00. Вы в каких комнатах остановились? — Прапорщик что-то отметил в своём журнале. — Подъём в 6.00 вас устроит, или пораньше разбудить?

— В шесть утра подъём нас вполне устраивает. За полчаса соберемся, — ответил за всех Степаныч.

Не успели мы отойти от проходной, как оттуда послышался грохот и отборный мат.

«Понял, понял! Больше не повторится! Но вы же сами говорили…», — обиженным плачущим голосом оправдывался боец.

— Сволочи, на публику играют. Мне мужики говорили, прапор и этот пи…р в доле, — ворчал Серёга. — А представляете, пойдёт этот ворюга на дембель и будет дома втирать, как героически он нас охранял, или того пуще — исполнял интернациональный долг. Расскажет пару историй, подслушанных под дверями наших комнат, вот и получится очередной «герой апрельской революции». А ведь никто и сомневаться не будет: вернулся, отслужив два года в Туркестанском военном округе. Пойди, проверь, где он служил: в Афгане или на пересылке по чужим сумкам шарился!

— Серёнь, не кипятись — проехали! — Степаныч, самый старший из вертолётчиков, оказавшийся командиром их звена, повернулся в мою сторону. — А ты где поселился?

Оказалось, меня случайно определили на одну из двух пустовавших коек в комнате, где уже жили Степаныч и Серёга.

Единогласно было решено «чисто символически» отметить нашу встречу и знакомство всем коллективом.

Когда собирали на стол нехитрую закуску, я почему-то вспомнил Серёгины слова об интернациональном долге. В его интонации слышалась какая-то непонятная ирония и ещё что-то неуловимое. Для меня, прошедшего Суворовскую школу, слова «патриот», «интернационалист» ассоциировались с героями художественных фильмов «Офицеры», «Добровольцы», подвигами участников интернациональных бригад в Испании и подобных им. Хотя уже прошло уже семь лет, как сменил алые погоны и лампасы на голубые погоны, но до сих пор от этих слов веяло какой-то героической романтикой. А тут от настоящих, живых воинов-интернационалистов я услыхал их с пока непонятными для меня интонациями.

Хотелось спросить, уточнить, но благоразумно решил разобраться сам, уже на месте.

Первых два тоста выпили почти сразу, один за другим. Я даже закусить, как следует, не успел, как кто-то из вертолетчиков снова наполнил стаканы.

— Между первой и второй перерывчик небольшой — чтобы и пуля пролететь не успела! — пояснил кто-то у меня над ухом и от этого стало немного неуютно: если пить с такими темпами, то меня на долго не хватит…

Но после второго тоста все принялись закусывать уже обстоятельно, неспеша. Почему-то никто не закуривал. Постепенно завязалась беседа. Как-то незаметно стаканы снова оказались наполненными.

Среди шуток и смеха Сергей взял со стола свой стакан с водкой и молча встал. Ему последовали остальные. Я тоже. Молча, не чокаясь, выпили. Постояли. Снова сели за стол. Закурили.

Меня удивила внезапная перемена в выражении лиц моих новых знакомых. Они стали какими-то отрешенными, неподвижными, как у памятников. Их глаза смотрели, ничего не видя вокруг, как у человека, что, задумавшись, ушел в мыслях глубоко в себя.

— Третий тост — это за тех, кого с нами нет. В общем, надеюсь, ты понял, — шепнул мне на ухо Степаныч.

В тот вечер я впервые познакомился с этой традицией, родившейся когда-то давным-давно и свято соблюдаемая всеми «афганцами». Первый, второй и четвёртый тосты иногда посвящались в разных компаниях различным событиям или людям. У нас, в Баграме, было принято: первый тост пили по поводу, по которому собрались, второй — за тех, кто любит и ждёт, четвёртый — за то, чтобы за нас третий тост не пили.

Третий тост, как и по всему Афгану, пили молча, стоя, даже выключали музыку, если она играла. Третий тост — это тост за тех, кто уже никогда не вернётся с боевых. Короче, за тех, кто погиб….

Слушая различные байки и поучительны наставления, ненавязчиво даваемые моими новыми друзьями, я узнал для себя столько нового, что только диву давался. А сколько ещё предстояло узнать!

…Через пару часов мы сблизились до того, что я уже записывал их позывные и подробные инструкции, где и как нужно их искать в Джелалабаде. Степаныч с серьёзным выражением лица пообещал мне, что если он узнает, что я был в их краях и не зашел в гости, то они найдут меня, куда бы я ни попал, и придут в гости всей компанией. Тогда уже мне придется показывать, насколько я искусен в добыче закуски, так как спирт у них всегда свой.

Наша встреча состоялась через три месяца, в конце июля. У них, в Джелалабаде. Но уже не со всеми. Война внесла коррективы своей костлявой рукой….

При прохождении таможенного контроля у моих новых знакомых возникли проблемы: у Серёги обнаружили «лишнюю» бутылку коньяка. Количество спиртного, разрешенного для вывоза, было строго ограничено. Война войной, но «Указ по борьбе с пьянством и алкоголизмом», свирепствовавший по всему Союзу в то время, никто для «афганцев» не отменял.

Помещение, где народ, выполнивший все формальности, томился в ожидании команды на посадку, было отгорожено от буфета фигурной решеткой. Сергей с криком: «Мужики, выручайте!» поставил на стол «запрещенный» коньяк. Помощников оказалось предостаточно. Не отдавать же коньяк таможенникам!

Когда количество спиртного было доведено до допустимой нормы, перед самым Серегиным носом объявили, что оставшиеся пассажиры полетят вторым рейсом. Степаныч, выглядывая через решетку, шутил: «И стоило так торопиться! Благородный напиток, а пили большими глотками, как самую обычную водку!»

Наконец-то всё позади. Наш Ил-76 оторвался от бетонки и стал стремительно набирать высоту. Было немного грустно и как-то тоскливо на душе.

От нечего делать стал рассматривать своих попутчиков. Напротив меня сидел крепкий майор с голубыми погонами и эмблемами десантника на петлицах. Иногда я чувствовал на себе его взгляд. Кто бы мог подумать, что меньше, чем через месяц мы встретимся в горах Алихейля, ступая след в след в одной колонне, поднимающейся на свою «задачу», а потом ещё более восьми месяцев будем ходить на «боевые» в одной «боевой тройке»! Даже в самом страшном кошмаре мы не могли представить, что ещё через неделю после нашей второй встречи наступит ночь, когда, осознавая всю безысходность, мы будем делить поровну последнюю пачку патронов, а оставшуюся единственную гранату решим оставить «для себя», детально оговорив, как её лучше применить.

Майора звали Олег Борисов….

Несмотря на раннее по моим представлениям утро Кабул встретил нас страшной жарой. Попрощались с Сергеем. Он ушел к Кабульским вертолетчикам. Большую часть вновь прибывших с Союза куда-то повели, а нас с каким-то старлеем, встречающий вновь прибывших на землю Афганистана прапорщик с авиационными эмблемами на лацканах мабуты, или «эксперименталки», как называли «за речкой» новую экспериментальную полевую форму, попросил остаться у борта и подождать его.

Ожидание на бетоне у борта было невыносимым из-за жары. Старший лейтенант, как и я — авиатор, оказался политработником. Звали его Сашкой.

От нечего делать мы закурили, отойдя подальше от самолёта, но, не выпуская из виду свои вещи. Нас уже предупредили, что представители афганской армии при случае не побрезгуют стащить у зазевавшегося «шурави» его чемодан.

Подошел какой-то техник, при ближайшем рассмотрении оказавшийся представителем доблестной афганской армии.

— Эй, командор! Что есть? Что надо?

— Ничего нет, ничего не надо, — ответил за двоих Сашка.

— Как «ничего нэт»?

— Слушай, друг, иди своей дорогой! — Посоветовал я. Кто его знает, что это за тип?

От непривычной жары голова работала туго, да и не хотелось начинать службу со знакомства неизвестно с кем.

— Сам пошёль на х…, пи…рас! — счастливо улыбаясь, отозвался афганец, приветливо помахал нам рукой и пошел по своим делам.

Мы опешили. Вот тебе раз! Приехали воины-интернационалисты оказывать помощь в защите завоеваний Апрельской революции! Радушный приём, ничего не скажешь.

Подкатил уазик.

— Забирайтесь сюда! Поедем на пересылку, — махнул рукой с пассажирского места уже знакомый нам прапорщик, оказавшийся помощником коменданта. — Я хотел, было отвезти вас сразу в штаб армии, но не получается. С вами хочет сначала побеседовать какое-то начальство. Придется вам на пересылке подождать.

Начальство явно не спешило. Появилось только на следующее утро.

Мы с Сашкой оказались ровесниками и почти земляками. Он тоже родом с Донбасса и тоже служил в Прибалтике, неподалеку от Риги. Не сговариваясь мы решили держаться друг друга.

Попробовав отобедать в местной столовой, единогласно было решено сначала уничтожить свои запасы, или, если ожидание затянется дольше, чем у нас закончится еда, то вообще поголодать.

Впечатления дня навалились в таких объёмах, что их осмысления нужно было время. Рёв постоянно взлетающих и садящихся вертолётов и самолётов, непривычно отстреливающих тепловые ловушки, часто слышимые артиллеристские залпы, чужие запахи и нестерпимая жара оглушали.

Прогуливаясь по пересылке, мы с Сашкой останавливались то у одной, то у другой компании. Тут рассказывали подробности того, как на днях «духи» завалили очередную нашу вертушку. По соседству сержант-десантник с загорелым до черноты лицом рассказывал обступившим его бойцам, как они со своей группой недавно напоролись на засаду, и, если бы с ними не было авианаводчика, и вертушки вовремя не поспели, то врядли кто бы выжил тогда.

Бросались в глаза два паренька в «варёнках» и белых кроссовках, как и мы прогуливающиеся по пересылке и со снисходительной улыбкой поглядывающие на наши лица с характерным Прибалтийским загаром. Дембеля. Возвращаются домой после госпиталя.

Утром нас пригласили в клуб. Заполнили какие-то карточки. Очень мне не понравилась графа, где требовалось указать адрес, по которому нужно отправлять меня «в случае необходимости».

За соседним столиком сидел незнакомый подполковник, молча наблюдавший за нашими действиями. Когда писанина была закончена, он подошел к нам. Представился. Немного помолчав, рассказал краткую историю Афганистана, о событиях, приведших к Апрельской революции и том, что было после неё. Подробно остановился на местных обычаях и нравах, о том, как нужно вести себя с местным населением. Речь его была довольно интересной и увлекательной.

Но вот он снова замолчал.

— Товарищи офицеры! В вашей жизни наступил этап, который разделит её на две части. Теперь, как бы ни сложилась ваша дальнейшая судьба, вы будете говорить: «Это было до, а это после моей службы в Афганистане…».

Вроде бы и простые, обыденные слова, а какие многозначительные!

Этот подполковник оказался прав. Всё, что было со мною раньше: детство, школа, Суворовское и высшее училища, становление меня, как офицера, первая любовь и рождение дочери осталось где-то далеко, за той чертой, что вчера разделила мою жизнь, как только я пересёк границу этой многострадальной страны под названием Афганистан.

Я не знал тогда, что впереди меня ждали почти полтора года выпавшей на мою долю афганской войны, куда уместится столько, что хватило бы на несколько жизней.

Я не знал ещё, что там будут и радость от полученных писем и от встреч с однокашниками, и что будет хотеться кричать от горя, видя, как умирают на вертолетной площадке смертельно раненные бойцы, не дождавшиеся спасительного борта, который прилетел слишком поздно. Потом, вечером, полковой доктор «дядя Вася», как мы называли его за глаза, позовёт к себе и нальёт мне чистого медицинского спирта, неизвестно каким чудом сохранённого им в двухнедельном ночном холоде в горах Пагмана, где даже моя площадка бала оборудована на высоте 3960. Он будет успокаивать не столько меня, а, сколько себя тем, что у умерших на площадке бойцов были ранения «не совместимые с жизнью», зато с остальные двумя «трехсотыми» все в полном порядке. Перед моим приходом он узнал, что их в Кабульском госпитале уже прооперировали.

Не знал, что ровно через год буду удивляться, услыхав во внезапно наступившей среди боя тишине щебетанье птиц в «зелёнке», откуда за мгновение до этого слышались только автоматные, пулемётные очереди и истошные крики «Аллах акбар!», а среди вони от пороховой гари будет улавливаться сладкий запах цветущей акации. От этой внезапной перемены тогда чуть ли не личным оскорблением покажется грохот прозвучавшей рядом очереди и как эхо ответные выстрелы.

Не знал я, что совсем скоро буду со всей силы сжимать свою голову от раздирающей её боли и диктовать, вдруг ставшим чужим и непослушным голосом, кружащим над головой вертолётам, координаты наконец-то обнаруженной позиции, откуда «духи» так прицельно по нам долбят эрэсами. Потом, уже при погрузке раненных и убитых на санитарную «вертушку», когда вынужден буду вскочить, пытаясь отогнать неосторожного бойца, несущего рюкзак кого-то из убитых в опасной близости от лопастей хвостового винта, и последнее, что увижу, будет чередование света и тени от лучей заходящего солнца, рассекаемых этими лопастями и внезапно обрушившуюся пустоту и темень. А через пару недель, уже валяясь в госпитале, я буду по-детски радоваться тому, что вновь могу нормально слышать, говорить и земля под ногами уже не плывёт куда-то, а снова такая же, как и прежде неподвижная и надежная.

Не знал, что всего четыре месяца проведу я урывками в Баграме, наслаждаясь мягкой постелью, обилием воды и получая радость от прочитанной книги или просмотренной телепередачи, а остальное время буду где-то в горах или на броне.

Не знал я, как ещё нескоро наступит тот день, когда нажму кнопку звонка у родительской двери. На шею мне бросится моя Светланушка, не замечая, что оцарапала до крови руку о звёздочки на моих погонах, а мама будет ахать и пытаться обнять нас двоих в тесноте коридора, и лицо её в моих ладонях будет мокрым от слёз радости. Целые сутки будет дичиться дочка, пока, наконец, оставшись со мной наедине, не произнесёт тихим шёпотом: «Папка!» и не поцелует меня в шею. Впервые за полтора года.

Я ушел от прежней жизни, переступив эту черту, но ушел, чтобы вернуться, уже другим, в мою, но уже другую жизнь….

Назад: Юрий Гутян Боевой режим

Дальше: Часть вторая

Часть первая Три дня на боевой службе

День первый.

День второй.

День третий.

Часть первая
Три дня на боевой службе