Только перед самым взлетом Читаев узнал, что тяжело ранили замполита. Он охнул растерянно, хотел бежать к нему в вертолет, но бортмеханик что-то кричал, тряс руками, и Читаев молча полез на борт. Он отставил в сторону раскаленный автомат, наклонился, обхватив голову руками. Тяжело ранили… Тяжело.

Пыль задрожала, пошла во все стороны клубами. Вертолеты почти неуловимо для глаз оторвались от земли, потом по очереди клюнули носами, выпуская с грохотом ракеты. Будто молнии ударили по дому-тюрьме. Когда поднялись выше, среди скал вспыхнул сварочный огонек крупнокалиберного зенитного пулемета. Маленькая мигающая звездочка. С борта ответно застучал пулемет. Читаев с хлопком открыл блистер, тоже стал стрелять по спарке, плавно ведя трассерную линию к цели. Они поднялись еще выше, огонек исчез. Стали наскоро перевязывать раненых. Кто-то из солдат достал флягу и стал жадно пить, и Читаеву тоже захотелось. Он отвязал свою флягу, но тут вспомнил о спасенных и пустил ее по кругу. Пять бывших узников – остальных разместили на других бортах – представляли собой зрелище жалкое и печальное. По их изможденным, заросшим щетиной лицам текли слезы. Плакали они молча, вытирая глаза почерневшими ладонями. Только Тарусов, страшный своей сединой, плакал почти навзрыд и повторял одно и то же: «Ребята, ребята…»

Читаев представил, как их мучили, били, хотел спросить, но слова застревали, едва встречался взглядом с бывшими узниками, видел мерцающую боль впавших глаз. Он еще подумал, что никогда, ни при каких обстоятельствах не попадет в плен, хотя прекрасно понимал, что в плену может оказаться любой – и тот, кто так уверовал в последнюю пулю…