Часть 5
День, в котором мы потеряли сразу трех человек, начался обычно, и совершенно непримечательно.
Уже неделю как светило солнце, туман появлялся редко, проходил быстро, оставляя ощущение не дикого холода, а скорее вполне терпимой прохлады.
Наконец-то мы с Васей заполнили все положенные документы — и схему ориентиров, и карточки огня.
Конечно, я очень жалел об отсутствии дальномера, и расстояния определял очень приблизительно, использую соотношение угломерной сетки и размера предмета. Но как определить размер предмета?
Да, например, я наблюдаю кошару. Но объясните мне, какая у нее высота? Они же не по типовому проекту строятся. И вообще, этим методом на большом расстоянии плюс — минус километр в лучшем случае.
Впрочем, если кому-то и взбредет в голову перепроверить наши расчеты, то один хрен у него ничего не получится. Так-то!
Не буду скрывать, у меня появился любимый ориентир. Далеко — далеко по горной дороге, у поворота, стоял «Урал». Мы увидели его только тогда, когда обзор местности совершенно очистился на всем своем протяжении. И как уверял Сэм, в предыдущее просветление на этом месте было пусто. Из этого он сделал вывод, что машина была подбита им в «ту» ночь. Спорить с Поленым было трудно. Действительно, из миномета, при самых наиблагоприятнейших условиях, мы бы туда не дострелили. Ничего мощнее пушек у нас не было. Вывод был очевиден.
Смущало меня лишь то, что никаких видимых повреждений на автомобиле не было. Хотя, если его посекло осколками, то с этакой дали пробоины увидеть даже теоретически невозможно. Метод измерения по угломерной сетке дал нам в результате 12 километров, отчего рожи у нас вытянулись, а Сэм, который оказывается в тайне лелеял идею похода «за зипунами», тут же выбросил ее из головы.
Командир разведроты по кличке Сабонис предостерег нас вообще от всяких передвижений далее родника. Он сказал, что саперы почти регулярно снимают мины на той дороге, где возят жратву, а уж там, где не возят, никто не может знать, чего понапичкано.
С расстройства Сэм уже хотел раздолбить этот «Урал» совсем, но мы упросили его не портить такой чудный ориентир. Трезвый Сэм согласился, а пьяный Сэм все — равно бы никуда не попал.
И надо же было такому случиться, чтобы злосчастный «Урал» углядели с третьего блока!
Как они исхитрились? Ведь выступ скалы вроде бы закрывал от них машину целиком? Может, кто проговорился? Тот же Сэм рассказал Рустаму о своем успехе, например. Да мало ли! Не так уж и редко встречались друзья и знакомые на ПХД. То заезжали к Гаджи — потихоньку взять пару банок, то к Венгру — узнать новости, что в мире творятся. А уж в походную баню приезжали все без исключения.
Как только кончился холод, к нам сразу приехала баня. Мы были так рады, что даже не стали бухтеть по поводу «где вы были, гады, раньше». В общем, жить стало лучше, жить стало веселей.
Надо сказать, что постреливали у нас частенько. Чтобы поднять настроение, напомнить аборигенам о нашем присутствии, чтобы техника не ржавела, и по множеству других, не менее весомых причин. А потому, когда часов в двенадцать пополудни я услышал мощный хлопок в направлении родника, то не обратил на это никакого внимания.
Я чистил автомат. Мне удалось достать ненадолго пенал с принадлежностями для чистки, и я спешил воспользоваться такой неожиданной оказией. Все-таки месяц был сырой, а оружие я не чистил давно — нехорошо. Потому времени придавать значение ошарашенному и расстроенному Васиному лицу у меня не было.
Заметил только, как неожиданно резво вскочили на только что пришедший с ПХД тягач Скрудж и Косач, а тот развернулся и дал газу.
— Чего это они? — кивнул я в их сторону, не отрываясь от процесса чистки.
— Тягач на мине подорвался, — просто и буднично ответил мне Рац, и до меня не сразу даже дошло сказанное.
— Какой тягач?
— С третьего блока.
— И что?
— Всех убило.
— Кого убило?
— Водитель — солдат-срочник Толтинов, прапорщик какой-то из третьего батальона, и Рамазанов.
Ни солдата, ни прапорщика я не знал. А вот лейтенанта Рамазанова знал, и даже неплохо. Парень он был дружелюбный, спокойный, рассудительный. Недавно только женился… Вот это номер!..
Я вертел в руках свое оружие и пытался осознать — как это — сейчас вот только ты существуешь. А вот уже и нет. Тебя нет. Что там? Пустота, вечный мрак. Просто невообразимо. Вечность вообразить невозможно. Разрывается голова, неспособная вместить в себя это понимание. Невозможность, непредставимость вечности.
Вот ползет букашка по руке, вот солнце нагревает спину, вот слышны голоса. Ощущается слабая ласка ветра на щеке. Невозможно представить себе смерть в такой момент. Ее просто не может быть. Она не может существовать на Земле.
Но зачем себе врать? Ты же прекрасно знаешь, что может. Представь себе, что из горячего солнечного дня ты спускаешься в прохладу, а то и в холод, глубокого погреба и закрываешь за собой крышку. Вот так, наверное, и смерть — из царства солнца и жизни переносит тебя в мрачное холодное подземелье смерти. Но только еще хуже, потому что твое «я» перестает существовать…
Наверное, как это иногда со мной случалось, я стал разговаривать вслух, и Вася толкнул меня в бок:
— Ты чего? Очнись!
Я вышел из ступора, где мелькали золотые искры в глазах, и хриплый голос Бутусова пел: «Я люблю тебя за то, что твое ожидание ждет; Того, что никогда не может произойти».
— И как все это случилось, Вася?
Рац покачал головой:
— Я не знаю. Сам же видел, небось, как Скрудж и Косач поскакали на ПХД за подробностями.
В сержантской палатке ощущалось нездоровое возбуждение: в отличие от нас, они, оказывается, прекрасно знали погибшего водителя.
Через несколько томительных часов вернулся МТЛБ. Не ожидая никакого указания, все офицеры и прапорщики блока потянулись к штабной землянке. Даже на узких вечерних совещаниях там было тесно, а такое количество людей поместиться в ней не могло однозначно. Скрудж не стал даже ничего говорить по этому поводу, а просто вяло махнул рукой — располагайтесь. Даже неунывающий болтун Косач выглядел как-то угрюмо и кисло.
— Ну что, — сказал командующий блоком, — они поехали за водой. Почему проехали мимо источника? Черт его знает. Проскочили две мины подряд и попали на третью.
Он замолчал. Молчали и мы — словно чего-то ждали.
— Были выпимши, но не сильно, иначе бы водитель не сел в тягач. А если бы сильно пьяный сел, то на ПХД не съехал бы — там крутой спуск… Не понимаю, — Скрудж вздохнул. — Ничего не понимаю.
Когда все разошлись по своим местам, то Сэм, который шел вместе с нами, уверенно сказал, вроде бы ни к кому не обращаясь, но нам было ясно, что к нам (к кому же еще?):
— Они хотели к «Уралу» проехать — истинно вам говорю!
— С чего ты так решил?
— Да я Русу сказал. Зря. Они его и не видели. А я сказал, что из-за поворота не видать. А там же еще повороты есть. Они, скорее всего, думали, что за ближним… Мы-то всего парой слов перекинулись, я не стал уточнять за каким. А они поперлись — герои хреновы… Получается, я виноват.
— Не сходи с ума, Семен! — взорвался Вася, — причем здесь ты!? Они что — дети малые?! Здоровые мужики. Сами сделали, сами отвечают.
Но Сэм так и ушел от нас к себе, повесив голову.
Дня через три после этого события на нашем блоке произошли перемены неожиданные и важные.
Не прощаясь, ничего не объясняя — да и зачем, спрашивается — капитан Скруджев блок наш покинул, и ему на смену прибыл мой старый знакомый капитан Лебедев.
Оп-па! Этот капитан когда-то командовал пятой ротой в бывшем нашем батальоне, и не справился с личным составом. Собственно, это не в укор ему не всем дано. В той роте сложилась очень тяжелая национал-социалистическая обстановка — даги потеряли вообще всякое понятие о мере. Так что после Лебедева капитану Молчанову очень тяжело пришлось. Он кого даже бил из местных, был очень большой скандал, но Игоря местные прапорщики поддержали, и кое-кому в роте пришлось заткнуться, а кое-кто недосчитался зубов. Молчанов привел в чувство эту банду, а иначе могли и пострелять друг друга.
Лебедев без такой поддержки, как у Игоря, ничего бы не смог сделать, да он и не смог. В результате его перевели куда-то в управление бригадой — на какую-то не слишком ответственную и обременительную должность. Офицер он был, по слухам, заслуженный, так или иначе две войны на Кавказе пережил, и дали ему отдохнуть.
Но вот то, что он приедет руководить нашим укрепрайоном, такого мне и в голову не могло прийти. Я, честно говоря, даже растерялся. Скрудж был злой, почти жестокий, много и громко орущий человек, но при всем при этом его все боялись и слушались. Будет ли то же самое при Лебедеве? Меня терзали не то что смутные, а вполне конкретные сомнения. Все свои мысли я изложил Васе.
Оказалось, что он думал точно также как и я.
Вообще, я стал замечать, что мы с Васей начинаем понимать друг друга с полуслова, а иногда даже с полувзгляда. Я часто просто чувствовал, что он думает в этот момент. Непрерывное тесное общение волей — неволей превращало нас в каких-то сиамских близнецов, если не телу, то по духу и мысли.
— Ну держись теперь, Паша, — только и сказал он мне.
Лебедев внимательно осмотрел штабную землянку, которая должна была стать его домом на долгое время, познакомился с Косачем, которого, оказывается, совсем не знал, обошел все наши позиции с глубокомысленным видом, ничего не сказал, только хмыкал, а потом снова укатил на ПХД.
А мы с Васей отправились к Сэму играть в карты. Играть в карты я не люблю, но просто посидеть поболтать хотелось. Осточертело это однообразное пребывание на позиции, один и тот же пейзаж каждый день перед глазами, и честно говоря, хотелось каких-нибудь перемен.
— Ну а что? — сказал Вася, сгребая ладонью розданные карты, — вот тебе и перемена. Новый начальник, по новому метет, что-нибудь придумает, чтобы личный состав не маялся от безделья. У нас ходы сообщения от землянок к минометам не доделаны? Не доделаны! Вот — будет заставлять доделывать.
— Что-то хреновая и странная тишина у нас тут. Как у Христа за пазухой, — заметил я, рассматривая свою сдачу — расклад карт был весьма скверным. — Никто нас не трогает, не стреляет. Ну, мины не в счет — это не активно.
Сэм покачал головой:
— Не все так просто, Паша. Пока мы никого не трогаем, и нас никто не трогает.
— А собственно почему?
— А почему нас в феврале в Грозный на аэродром «Северный» не отправили? В последнюю минуту все отменили?
Я помнил этот солнечный, но очень сырой день — обычная погода для Дагестана. Накануне вечером был получен приказ об отправке сводного батальона в Грозный. Можете мне не верить, но энтузиазм был колоссальный. Лица славянской, татарской, и прочих некоренных национальностей чуть ли не в драку лезли за право попасть в него. Я сам с чувством глубокого удовлетворения узнал, что поеду в составе минометной батареи. Вечером написал всем родным письма (читай — завещание), но мысль об отказе в моей голове даже не возникла. Тем большее разочарование пережил я утром, когда на плацу объявили о том, что минометной батареи в составе батальона не будет.
Мои бойцы почти плакали. Правда, некоторых перевели в пехоту, заполнив недостающие бреши, и они мигом начинали улыбаться. Брали только солдат, прослуживших не менее года, и стрельбы у нас были регулярно. И кроме автоматов давали и гранаты метать, и из РПГ стрелять, так что худо — бедно они представляли себе, что от них потребуется.
Я же, в полном расстройстве ушел с плаца прямо домой — на съемную квартиру и весь день провалялся на диване, смотря в телевизор и распивая пиво. Наряда у меня в этот день, (само собой — ведь планировалась же отправка), не было, и в суматохе обо мне никто и не вспомнил.
Этим же вечером приказ отменили, о чем я узнал на следующее утро, и, надо признаться, испытал чувство некоторого злорадства…
— Ну и почему не отправили? — спросил я достаточно заинтересованно.
— Ха, — сказал Сэм, — почему? Там наверху, (он показал пальцем в небо и даже закатил глаза), я не знаю, конечно, кто конкретно, но тот, кто может это решить, из дагов, естественно, просили не вводить часть из Дагестана в Чечню. Они, дескать, против этой войны, и достаточно того, что соблюдают нейтралитет и удерживают свои «горячие головы» от выступления. За чехов, само собой.
— Ну и…
— Ну и не ввели. Не стали ссорить два братских народа.
— А теперь почему разрешили?
— А потому, что совсем уж ругаться с Ельциным тоже не захотели, вот и пришли к компромиссу — выдвинуть бригаду на охрану границы, перекрытие перевалов, и прочее, а на территорию Чечни все равно не входить. Короче, и нашим, и вашим.
Сэм замолчал, рассматривая карты, и объявил заход по козырю.
— И чехи нас здесь не трогают пока, боятся в единоверцев попасть. Проблемы потом…
— А мины ставят, — неожиданно зло процедил Вася сквозь стиснутые зубы.
Но Сэм не смутился:
— Мы же тоже местность обстреливаем… И потом, засады ночью не устраиваем на них. А мины утром саперы уберут… Почти тренировка.
— Откуда ты все знаешь? — не выдержал я.
Сэм откровенно усмехнулся:
— Ну уж я — то уж побольше твоего общаюсь с людьми. Обстановкой интересуюсь, а вы дрыхните целыми днями, как хорьки… А вот ты знаешь, Паша, что чехи тут недалеко от нас находятся.
— Так можно же догадаться: кто-то по ночам вокруг лазает.
— Ты ПНВ имеешь в виду? Брось — это техника, скорее, глючит… Дорогу справа от озера видел?
— Спрашиваешь! Это та, которую со второго блока из пушек пытались камнями завалить?
— Ну да. Так вот за поворотам, если еще немного проехать, находится Макажой, а в нем — чехи. Целая банда. Может они и лазают ночью. Пешком можно дойти как местные говорят, а на лошадях если, так вообще недалеко.
— Чудные дела, — подал голос оставшийся «козлом» Вася, — странная война.
— Очень странная, — сказал Сэм, — очень. Воевали — воевали, а теперь перемирие, и «отвести войска». За что боролись?
— Косач пытался сорвать перемирие, — сказал я, и мы все захохотали.
«Отмороженный» Косач и правда пытался это сделать. Причем с помощью Поленого. И что самое прикольное, на абсолютно трезвую голову. Узнав из своего карманного радиоприемника об объявлении перемирия, замполит закричал: «А я против!». И столкнувшись лицом к лицу со мной, спросил:
— Будем срывать перемирие?
— Будем, — ответил я. — Перемирие — это преступление. Даешь войну до победного конца! Короче, давай. Только как? Ельцину позвоним?
— Да брось ты дурака из себя строить! — обозлился Косач. — Хотя ты, может быть, и не строишь.
Я обиделся, но промолчал. На нашего замполита было бесполезно обижаться. Он все равно этого не понимал.
— Объявили что? Объявили прекращение огня. Понял? А мы его нарушим. Сейчас пойдем к Семену, и из его пушек обстреляем Ведено… Я думаю, долетит — тут по карте всего — навсего двадцать километров по прямой.
Я начал прикидывать сам:
— Так, максимальная дальность — четырнадцать километров. Плюс охеренное превышение… М-да…Знаешь, Леонид, может быть, и правда долетит.
Косач аж подпрыгнул:
— Ну а я тебе о чем говорю? И я о том же!.. Все, пошли.
Мы нашли Сэма в депрессии и неге. Толком даже не выслушав нас, он загорелся идеей, и крикнул своих «монстров». Монстры нехотя появились, но увидев оживленного и повеселевшего командира, быстро зашевелились сами. Они заряжали орудия, а Косач дергал за спусковой рычаг.
— С началом летней кампании! — съязвил наш славный политрук, и ускакал к штабу, бросив меня и Поленого в одиночестве.
Наверное, он помчался слушать радио — объявление о срыве мирного процесса ввиду открытия огня. Нам послушать радио он не давал, да честно говоря, не очень и хотелось. Даже на захват Буденновска отреагировали как-то вяло. Я, например, вообще узнал об этом почти случайно. В общем, замполит был какой-то неправильный. Вместо марксизма — ленинизма пропагандировал анархию, вместо политинформации производил глубокое умалчивание. Зато не по теме разговаривал много и с удовольствием.
Прошло два дня и о своей болезни заявил Куватов. Он сильно чихал, кашлял и жаловался на невыносимую слабость во всем теле. Я положил ему руку на лоб. Лоб был очень горячим. Глаза тусклые, вялые. Я даже не усомнился, что он и правда заболел.
В отличие от Бабаева, на Куватова можно было положиться, и если он сказал «не могу», значит, и правда не может. Вася приказал ему собрать свои вещи и отвел больного к Лебедеву. Больше я Куватова не видел. В этот же день его отвезли в ближайшую больницу в Анди, а потом переправили в госпиталь.
Зато через день к нам в батарею прибыло пополнение.
Когда я вернулся из палатки Семена, вдрызг проигравшись, то обнаружил, что на наших ящиках с минами в большой задумчивости сидит высокий, худой и небритый боец. Зимняя шапка с одним отвернутым и торчащим в сторону ухом, грязная шинель и нечищенный автомат дополняли сомнительной красочности портрет.
Оборванец выжидательно посмотрел на меня, и опустил голову на грудь.
— Ты кто? — спросил я его, покачиваясь на носках и засунув руки в карманы.
— Я в минометную батарею переведен, — глухо, как из бочки, донесся до меня ответ.
Мы оба замолчали. Я молчал, потому что думал, кого нам подсунул Лебедев? А почему молчал боец — не знаю. Возможно, он вообще был малоразговорчивым.
— Как тебя хотя бы зовут, молчун? — я попытался подбодрить его вопросом.
— Пименов.
— Из каких Пименовых будешь?
— Из гранатометчиков я.
— От Инина? — я, честно говоря, удивился. Не ожидал такого ответа.
— Нет, — сразу замотал головой боец, — я гранатометчиком в части числился, в третьем батальоне. А здесь я в пехоте был, на третьем блоке.
— А чего к нам?
— Так перевели. Меня не спросили.
— Ну и ладно! — какая, собственно говоря, мне была разница, откуда он пришел. Мало ли я перевидал их, всяких. — Располагайся, короче, в этой палатке.
Он поднялся как дед, скрипнув сразу всеми своими суставами, и загребая большими ступнями, поплелся в землянку.
Папен, Рамир, Алик… О! Кстати…
— Пименов! — окликнул я его. Он недоуменно остановился.
— В нашем тесном коллективе мы будем называть тебя Пимон. В землянке есть еще Папен, Рамир и…, - мне мгновенно пришло в голову озарение, — …и Лу-Лу. Знакомься!
Выражение лица Пимона не оставило мне сомнений в его конформизме: «Хоть козявкой назови, только в кузов не клади!». И он-таки отправился знакомиться с новыми друзьями.
Я же подошел к буссоли, чтобы в очередной раз осмотреть окрестности.
Если Скрудж в первую неделю собирал совещания в своем штабе каждый вечер, во вторую раз в два дня, а в третью — раз в три, то Лебедев прекратил эту «порочную» практику. На первом же совещании он убедился, что обсуждать ему с нами, собственно говоря, нечего. Система несения службы была налажена еще Скруджем, устоялась, закрепилась в сознании, выполнялась уже по инерции, и искать добро от добра Лебедев не стал. Он вполне мудро рассудил, что лучшее — враг хорошего.
Поэтому на втором вечернем совещании начблок сказал, что необходимости собираться больше нет. Если будет нужда, он вызовет всех в штаб; или того, кто ему будет нужен. Не имея абсолютно никаких возражений все разошлись. С этого момента мой мир сузился вообще до полоски нашей огневой позиции, палатки Семена и собственной землянки. Тащиться еще куда-нибудь у меня больше не было ни нужды, ни желания.
Разве что съездить к роднику что-нибудь постирать. Но это редко.
Чтобы не потерять форму, каждое утро, на рассвете, когда все в основном дремали, я делал зарядку. Отжимался, приседал, поднимал камни. Потом просыпался Вася, а я шел спать.
Хорошая погода, необременительное питание, свежий высокогорный воздух, и здоровый образ жизни делали нашу службу слегка похожей на курорт.
Впрочем, мне лично казалось это вполне заслуженным после холода, голода, сырости и грязи первых недель. В этот период обратно в часть вернулись почти все представители коренных национальностей из срочников. У представителей национальностей некоренных это вызвало большое удовлетворение. Теперь они могли наслаждаться миром и покоем, в какой-то степени. Обратно в место постоянного расположения не рвался никто. Хотя я мог это сказать только о нашем блоке. Что там было у других, не знаю.
Вот только меня от безделья уже начинало мутить.
Похоже, что мутило не только меня, но и нашего вождя — капитана Лебедева. А это было уже серьезно…
Пробило капитана в его самом слабом месте — по хозяйственной части.
Бульварной походкой, с выражением легкой усталости на лице, Лебедев пришел на нашу позицию, и слегка покрутившись, приник к буссоли. Я был один, в смысле без Васи, и настороженно наблюдал за действиями шефа. Всякое проявление инициативы начальства вызывало у меня большую озабоченность.
Босс осматривал панораму гор минут пятнадцать, сдабривая наблюдение междометиями типа «Хм-м» и «Гм-м». Его хмыканье сопровождалось плеском воды и скрежетом ложек — Папен драил котелки после завтрака.
Наконец капитан отпустил буссоль и задумчиво посмотрел на меня.
— Видишь коров? — спросил он внезапно.
— Да, — небольшое стадо я мог разглядеть и без посредства оптики.
— У нас тут под боком бродят тучные стада, а мы сидим без молока! Лебедев смотрел на меня так, как будто я лично был в этом виноват.
— Так это местных аборигенов стада! Что я, мы, могу сделать!
— Каких там местных!? Тут чехи всех коров у местных отобрали — нам местные жаловались, я у Дагестанова на совещании слышал. Так что даешь экспроприацию экспроприаторов!
«Черт с тобой!», — подумал я, — «прикажешь — за милую душу сделаем. Под твою ответственность — ради Бога!».
По всей видимости, после кратковременного руководства пятой ротой у нашего вождя крепко засела обида на всех местных жителей, как чехов, так и дагов. И к их имуществу он не мог относиться иначе как к возможности кое в чем отыграться. По крайней мере, мне так казалось по его глазам. Строго говоря, мне вообще было по барабану. А своих личных обид было тоже более чем достаточно.
— Снаряжаем экспедицию! — Лебедев повеселел, сладко потянулся и энергичными шагами ускакал в свою хибару.
Я же нашел место почище, с зеленой травой, разложил бушлат, разделся, и принялся загорать. Все же одним ухом прислушиваясь, а одним глазом присматриваясь в направлении возможных неприятностей.
Спустя где-то полчаса у штабной землянки стал собираться народ. В брониках на голое тело, обвешанные оружием, небритые и лохматые, бойцы производили дикое впечатление. Мне даже трудно было провести какую-нибудь историческую аналогию. Может быть, Запорожская Сечь? Но там хоть башку брили…
Короче, в голову ничего не приходило.
Появился Косач в черной повязке на голове, и меня осенило. Ну конечно же! Сразу можно было догадаться! Махновцы! Во истину махновцы! Последним появился Лебедев, с трудом построил свою «банду», которая уже и вспомнить не могла, как это делается, и повел ее по направлению ко мне. Я быстро вскочил и привел себя в соответствующий вид.
— Здесь самый удобный спуск, — сказал замполит Лебедеву, и заглянул в глубину спуска.
Как-то незаметно подошли и Вася, и Логвиненко, и Инин и, само собой, Поленый. Они молча, но довольно заинтересованно следили за действиями начальника.
Капитан оставил у наших минометов радиста, приказав ему быть строго на связи. Затем он обратился к Васе с приказом, чтобы кто-нибудь постоянно был в готовности к стрельбе. Вася посмотрел на меня, я пожал плечами — почему бы и нет?
Лебедев еще раз осмотрелся по сторонам. Светило солнце, ветер дул ощутимо, но не резко, небо голубело, трава зеленела. Все было прекрасно. Капитан решительно начал спуск, за ним, чертыхаясь, полез вниз связист со своим тяжеленным ящиком за плечами, потом по одному скрылись за обрывом рядовые участники похода, и замкнул цепочку Косач, распевавший «цыпленка жареного».
Я прильнул к буссоли, наблюдая за аргонавтами. Они спускались все ниже и ниже, возглавляемые бодрым начблоком, и смотреть за ними мне надоело. Я отодвинулся от окуляра, и невооруженным взглядом рассмотреть их уже толком не смог.
Ладно. Я сходил за книгой, непонятно каким чудом оказавшейся у нас на блоке, и похищенной мною из палатки Сэма. Единственной мерзостью было то, что книжка называлась «Фауст». Еще со школы я не переваривал этого названия. Но что поделаешь? Зато она была толстая. Я читал ее и плакал оттого, что мне приходится это читать.
Пока эта сволочь Фауст развлекался с Еленой Прекрасной, облако тумана накрыло наши позиции.
Я спросил у радиста, не слышно ли чего.
— В туман попали, — радостно сообщил мне он. — Стоят, не знают куда идти.
— Зачем стоят? Пусть сидят, отдыхают. Эти облака скоро пройдут.
— Да они и сидят, не рыпаются.
Как я и думал, спустя минут двадцать туман ушел, панорама очистилась, и я снова воспользовался буссолью.
— Просят сообщить, где коровы, — крикнул мне радист.
— А где они сами?
— У кошары номер один.
Я навел объектив на ориентир. Действительно, вроде кто-то есть. Ладно. Начал искать стадо. В течении пяти минут внимательно, от себя вдаль, справа — налево, осматривал всю лежащую передо мной долину. Ничего похожего на коров не было.
— Нету стада, ушло, — крикнул я солдату, а он передал мои слова Лебедеву.
— Говорят, не может быть, — радист повернулся ко мне, саркастически хмыкнув.
— Хорошо, я посмотрю еще раз.
Но и повторный обзор мне ничего не дал. Не было просто никаких коров и все. Обломался капитан Лебедев. Пусть теперь отчет пишет о прочесывании местности. Стоп. Мама мия! Он же ведь за коровами пошел наверняка втихаря. Ну не Дагестанову же Лебедев будет докладывать! Это смешно. И если эту банду с третьего блока разглядят, то жахнут так, что мало никому не покажется.
— Э, радиомаэстро, ты передай капитану, что их с третьего блока могут разглядеть, и жахнуть.
Мои слова, видимо, дошли, потому что как-то резко они поднялись, и задвигались в обратном направлении.
Им здорово повезло, потому что появилось новое облако, и скрыло всех «охотников за бизонами» в себе. Двигались они, наверное, резво, но идти вниз и идти вверх — это две большие разницы. Поэтому появились они не скоро. Этого я ожидал. Но они пришли все-таки не одни. Они привели корову!
— Где вы ее взяли? — спросил я у Косача.
Он вполне удовлетворился моим ошарашенным видом. Хотел соврать, но не соврал.
— Наткнулись случайно в тумане. Хижев уцепил ее за рога, а мы веревки накинули. Вот и все.
— Спасибо за правду, Леня, — я потряс ему руку.
— Только не кому не говори, что я тебе правду сказал, — заговорщицки прошептал Косач, — для замполита это позор. Не простят. С должности снимут, звания лишат.
— Ладно — ладно, — успокоил я его. — Никому не скажу. Ну а что с коровой? Когда на шашлык приходить?
— Не будет шашлыка, — мрачно ответил Косач.
Что ж, этого можно было ожидать. Корова, типа, маленькая, самим не хватит… «За что боролись»? Пойдите, и сами себе застрелите. И так далее…
Но, как ни странно, дело было вовсе и не в этом. Оказывается, Лебедев, как человек исключительно «хозяйственный», решил, что мертвая корова приносит намного меньше пользы, чем живая. И мертвая, в виде мяса, она разойдется по широкому кругу участников пиршества, иначе нельзя. Иначе мясо просто пропадет. Короче, удовольствие на один раз и на один день. А вот если ее доить, оставив в живых, то…
Перспективы блестящие. Ну начнем с того, что кормов под ногами завались. Вот ее и оставили под обрывом, привязав к колышку. Пусть пасется. Значит, с кормежкой проблем нет. Во-вторых, молоко будут употреблять исключительно члены Политбюро: Косач и Лебедев. Ну, еще Маркелову придется дать: попробуй, не дай! Чревато, однако!.. В-третьих, поступление молока регулярно. В общем, живи и радуйся.
Когда Косач ушел, я подозвал Папена.
— Слушай, Папен, ты коров доить умеешь?
Женя демонстрировал свою застывшую оптимистичную улыбку. Мне иногда казалось, что если он умрет, то эта улыбка так и останется на нем даже в гробу, или в чем его там придется хоронить. Но это так — лирика.
Папен утвердительно кивнул.
— А где Лебедев оставил скотину под обрывом, знаешь?
— Да, я видел.
— Ну так вот, друг Папен. Завтра утром надо опередить штатного доильщика, ну которого начблок пошлет, и выдоить коровку самим. Понял?
Мертвый оскал Папена стал похожим на человеческую эмоцию. Он жизнерадостно закивал своей лохматой немытой головой.
— Найди какую-нибудь тару только.
— Хочешь прикол услышать, — спросил меня Вася.
— Да, хочу. А что за прикол-то? — услышать такое от Раца было невероятно трудно.
— Вожди Атлантиды со второго блока обменяли три ОЗК на трех баранов.
— И что, уже начинать смеяться?
— Да, блин, слушай… Они баранов разделали, а есть не стали.
Признаться, я ничего не понимал. Вася корчился от смеха, а я стоял столбом. Умри, но не мог понять, в чем прикол. Где смеяться? Лебедев корову вот тоже поймал, и есть не стал. Правда и разделывать тоже… Но глядя на командира, меня тоже начал разбирать истерический смех.
— Они решили мясо засушить, — продолжил-таки Вася.
— Ну и…, - вот тут я уже напрягся.
— И оно у них пропало! Все три туши!
Вот теперь мы ржали вместе. Сгибались пополам, вытирали слезы, икали, но смеялись, не переставая.
— Бандера мяса наелся! — хрипел я.
— Хакимов — великий сушильщик мяса! — корчился в судорогах Вася.
Но постепенно мы успокоились.
— А Сэм в курсе? — спросил я.
— Еще нет.
— Пошли расскажем?
— Ха-ха-ха! — нас снова пробило.
Черт! Хорошо понимать друг друга с полуслова.
Вечером того же дня у капитана Лебедева начались неприятности.
Вдруг откуда не возьмись, по рации на нашего доблестного начальника вышел сам Дагестанов, и с порога потребовал вернуть корову хозяину.
Капитан «включил дурака»:
— Какую корову?
— Товарищ капитан, не е. те мне мозги. Прекрасно знаете — какую. Верните животное хозяину, и замнем вопрос.
Лебедев посмотрел на Косача:
— Хорошо корову спрятали?
— Да, нормально. Никто не найдет — сто пудов даю.
Начблока еще раз внимательно окинул замполита взглядом, и бодро ответил майору:
— Мои никто за коровами не ходили.
Дагестанов начал терять терпение:
— Вашу мародерскую экспедицию видели с третьего блока.
Косач состроил страшную морду — «У-у, предатели!».
— Это не наши. Наверное, противник. Я прикажу усилить бдительность.
— Ну, Лебедев, ты у меня допрыгаешься. Я сейчас сам приеду, и если скотину найду, у тебя будут неприятности.
Связь прервалась. Капитан склонил голову и задумался.
— Ну что, комиссар, — наконец спросил он у Косача, — будем отдавать скотинку, или забьем?
— Никуда он не поедет — это так же верно как и то, что анархия мать порядка. Пусть остается.
На том и порешили.
Ночь выдалась приятная. Теплая, светлая и спокойная. Я смотрел на звезды и вспоминал дом, родителей и брата.
Запахнувшись в бушлаты, молчаливые и нахохлившиеся, сидели часовые. Костенко, Зерниев, Пимон и Папен. Костенко и Зерниев о чем-то тихо бубнели между собой, а Пимон и Папен, скорее всего, просто спали. Днем им прилечь, прямо скажем, было почти и некогда.
Когда начало светать, я подошел к Евгению, и потряс его за плечо.
— Папен, давай на утреннюю дойку.
Он зевнул, потянулся, взял пластмассовое ведерко, (черт его знает, где достал!), и полез вниз. То, что его засекут внизу, и могут обстрелять, я не боялся. Справа от нас, там, где должны были стоять бойцы взвода Логвиненко, вообще никого не было. Наверняка дрыхли.
Светало уже конкретно. Вершины гор четко освещались солнцем. Папен не возвращался. «Трудится, бедняга», — подумал я про себя.
И тут же веснушчатая голова показалась в поле зрения. Вылез Папен какой-то смурной и с пустым ведром.
— Ты чего? — спросил я у него.
— Товарищ лейтенант! Нету.
— Молока нету?
— Коровы нету! — растерянно ответил Женя, — Веревка есть, колышек есть, а ее нет.
Меня пробило на смех. Хотелось бы мне посмотреть на капитана, когда он об этом узнает.
Ага! Вот и официальный дойщик с ведром пробежал вдалеке и исчез за обрывом… Но выскочил он гораздо быстрее Папена, и затрусил в штаб. Я с интересом следил за развитием событий.
Косач и Лебедев были у меня через десять минут.
— Ты ничего не слышал? — подозрительно смотрел на меня капитан.
— Нет, ничего.
— А не вы ли ее перепрятали? — хитро прищурился замполит.
— Куда?
Этим простым вопросом я заставил их помрачнеть. А действительно, если бы и захотел, то куда бы мог ее спрятать?
Папен хотел что-то сказать, но я незаметно пнул его, и он закрыл свой болтливый рот. А начальники полезли на место происшествия сами. Когда они ушли, я повернулся к Евгению:
— Что ты хотел ляпнуть, чудо?
Папен заторопился:
— Она сама отвязалась. Там по веревке видно. Завязали очень плохо. Дилетанты!
— А как бы ты объяснил, откуда тебе это известно?
Мой вопрос поверг «сержанта» в ступор. Наверное, он и не подумал об этом.
— Вы правы, товарищ лейтенант, — дошло до него.
То-то же!
