Сила есть...

Окружная газета «Фрунзевец» напечатала очередной мой материал «о героях ратных будней». На сей раз героем (я не беру это слово в кавычки) был командир расчета противотанкового орудия сержант Гуцу. Каким образом в славную молдавскую фамилию вкралось лишнее, несуразное «е» – не пойму. Но мой романтический заголовок был набран 48-м кеглем так: «Клинок сержанта Гуцеу».

Вот это был облом! Я пошел извиняться в дивизион. По-моему, сержанту было меня жаль. Он краснел и успокаивал: мол, что вы, товарищ капитан! Здесь же все про меня правильно. А вот про деда все правильно... А фамилия... Поймут, что это я.

Противотанковый дивизион мне откровенно нравился. Хорошее, крепкое хозяйство. Все было основательно. Впрочем, это характерно для артиллеристов на долговременных позициях. Командир здесь был умница в своем деле и очень хозяйственный человек.

Дивизион мог, с завидной точностью, накрывать цели в южном направлении от нашего плато. Во всяком случае, до Муршеха, Лархаби и за проклятую Мадрасу «Рапиры» доставали. А наши рейдовые группы в основном вступали в перестрелки с моджахедами именно в этой части речной долины Кундуза от Даври-Рабата до Хазары. Вот ведь, что хорошее, так не засело в памяти, а эти кишлачки и перед смертью не забыть! Впрочем, не внукам, так правнукам они еще станут «этапами большого пути».

Знакомство мое с вертолетчиками ослабло, они теперь были «за полосой», Акрамова откомандировали в Баглан, агитотряд был всегда доступен и однообразен. И тут появились новые знакомые. Два Александра. Багдасаров и Турбанов. Замполит и начальник штаба отдельного разведывательного батальона. Эх, знать бы тогда, что с этим вот ОРБ мне, уже в девяностых годах, придется исколесить Таджикистан – по крупицам, по именам бы собирал его живую историю. А тогда другое казалось вечным. Павлик Морозов, к примеру...

Багдасаров, армянин, манерами – медведь добродушный. Турбанов – сухощав, атлетически сложен, но нетороплив, несуетлив. С юмором мужик. Оба были честными и смелыми офицерами. За боевым охранением не отсиживались. И в рейдах бардака не допускали.

А боевая работа к тому времени заметно усложнилась. Я изложу по рабоче-крестьянски.

(По-другому – «по-господски» – вы всегда прочитаете в томах мемуаров о «периодах», «особенностях», «ситуациях» и «усилиях» военачальников. Не забудьте заодно посмотреть цифры потерь. 1982 год кровавой жатвой не обижен).

На земле уже не спасала скорость. Моджахеды научились уверенно стрелять из гранатометов всех марок. У них появились хорошие мины. Мощные «итальянки», противопехотные, не уступающие нашим, бескорпусные. Я видел замысловатые гранаты, мины, состоящие из одной спрессованной взрывчатки. Ее же осколками и поражался объект. Попробуй выковыряй «химию», которая в мышцах растворялась.

«Духи» своих убитых очень редко бросали. Оружие – тоже. В схронах можно было найти старые стволы от ЗПУ, треноги-турели, мины 82-мм. И патроны. Много и разных. Бывало, отступая, они бросали амуницию. Ее, впрочем, можно было купить в любом приличном дукане. Особенно ходко шли подмышечные кобуры. Но от советского пота нежная афганская сыромятина-шевро быстро дубела и страшно воняла.

В воздухе тоже становилось все неуютней. Теперь вертолеты набирали высоту над Кундузом, «лезли в гору». ПЗРК появились в каждой «банде», то есть более-менее организованном отряде моджахедов. Хотя никто сегодня точно не скажет, какой из погибших экипажей был сбит «Стрелой» или «Стингером», зенитным пулеметом или еще чем, а какой пал жертвой износа техники, аэродинамических особенностей и метеоусловий.

В июне 1982 года я впервые увидел портативную радиостанцию, которой пользовались моджахеды. С таким же успехом меня можно было подвести к пульту синхрофазотрона. А когда сведущие люди объяснили, что может этот кусок пластика и металла, я почувствовал легкую тошноту. От зависти. От унижения. Этот параллелепипед размером со школьный пенал практически не уступал нашей радиостанции на командно-штабной машине. Мне не надо было объяснять, что такое устойчивая связь в горах. По сей день уверен: будь у нас такое – на треть бы сократились потери личного состава.

Единственное, в чем мы были сильны: блокпосты и наши опорные ротные пункты. Вот куда огонь наш достает, то и наше. Только днем, конечно, и только ступая «в след», а утром обязательно после прохода саперов. На управления «духи» нападали редко. Обстреливали, это бывало. Впрочем, в Баглане они в основном молотили именно по управлениям. А наши в ответ, «не отходя от кассы».

Проскочил в Баглан. На окраине что-то вроде афганской МТС. Там и обосновались наши. Поехал из Кундуза с полковой колонной. Снаряды для «Д-30» и «Гвоздик»-самоходок, продукты, горючее. Командовал колонной суетливый майор. Росточку небольшого, в бронежилете. Все докапывался: а почему, мол, вы, товарищ корреспондент, без «броника» и каски? Пришлось доходчиво объяснять, что у меня их никогда не было, а вот уже год судьба милует. В то время пошли из Союза заморочки. То, что солдат в этой «железной шапке», как тот Железный дровосек, и бронежилет весом в двадцать килограммов – верный путь на тот свет, объяснять ему не хотелось. У него на лице и так было написано сто несчастий. Это я научился распознавать. Вон, старшего лейтенанта Гарника увидел в Тузеле, как он, мертвенно-бледный, прощается с женой – высокой, красивой, в длинном шикарном кожаном плаще, да на шпильках (чудо-женщина!), так внутри заныло – не жилец в Афгане. Да он и сам, видимо, чувствовал. Но смелый был, опять же – замполит батальона. Какие тут предчувствия. Мистика! Это было противно духу нашему.

А между тем если кому и думать о приметах, так солдату, воину. Думать, говорю, а не бояться. Потому что вся задача: на данном отрезке времени судьбу обмануть. Это можно. На время. Но ведь это только у Блока «вечный бой». А в жизни так не бывает. Если бы вечный, то ну ее на х... такую жизнь! Погиб Гарник. Загадочно погиб. Якобы прикрывая отход своих...

Добрались до Центрального Баглана. Пустырь. А на том пустыре батарея «Д-30» и «Гвоздики». Горы гильз снарядных, краска на стволах облупилась. Молотят без остановки. Но и «духи» не отстают. Мины вокруг пустыря рвутся. Майор тот, пригибаясь, побежал к штабу батальона за кирпичным заборчиком. Крикнул на ходу: «Не стой здесь. Зацепит. Видишь, стреляют?» Вижу. Но одновременно вижу, что за забором полевая кухня дымится, а у калитки под грибком боец с автоматом стоит. Маразм! Но с кем поведешься...

В штабе грязные пиалки в сторону сдвинули на лоснящемся столе, карту изучают.

– Комбат, а если мина сюда, по крыше? Выдержит?

– Кой хер! Тут шифер да бревнышки, а к ним камышовый мат прибит.

– Но ведь по вас прицельно лупят.

– Да, у них корректировщиков хватает. А куда нам в «зеленку» соваться? Ну, уберем сегодня. Завтра опять появится.

Я вышел во двор. Присел в курилке. Только развернул блокнот, перекинулся парой слов с бойцом, что да как... Тут за ажурным кирпичным заборчиком грохнуло. Тугая волна в рот, в нос, в уши... Горячий смрад забил дыхание. Мы дружно упали на четвереньки и раком выползли из курилки. Покурили! Пообщались! На крылечко выскочил комбат.

– Мечите. Мечите, мать вашу!

Это он расчету «Василька» – кассетного миномета. У тех окоп по всем правилам, в середине двора вырыт.

– Ду-ду-ду... Ба-бах... Бум-бум...

А вокруг плотная стена зелени. Чинары, тополя, клены. Лес. А в лесу «партизаны». Афганские.

Я посмотрел на такое дело и очень захотел есть. У меня такое бывало. Когда тревожно, то реакция у всякого разная. Мне есть хотелось, а иногда зевота нападала, а если опасно, но не смертельно (ну, когда начальство поносит), то и просто в смех бросало. Не от дерзости. Просто реакция такая.

Под навесом кухня, хозблок. Оттуда дымком и помоями пахнет. А еще (о чудо!) турник самодельный, а на той перекладине болтается солдат. Крутит подъемы переворотом. Это мне понравилось. Подошел. Жилистый, смуглый. У кухни вообще редко белые приживались. Разве что прапорщик какой из хохлов. Оказалось – земляк коренной. Дагестанец. Даргинец.

– Не боишься, земляк?

– Надоело бояться. Давайте я вас накормлю, товарищ капитан. Я тут хозяин. Вот перекладину поставил. Дембель скоро... Вы письма возьмете?

Там же и пообедал. А то у комбата, в «легком бронированном» штабе, кроме грязных пиалок и кучки леденцов, ничем не пахло. Земляк же щедрой рукой положил гречневой каши с тушенкой. Я ее с детства любил. Как-то так вышло.

Рядом с нами был продпункт армейский. Сейчас про эти дела забыли, а в пятидесятых годах воинские эшелоны с новобранцами останавливались, и черно-серые, в обносках, фуфайно-кирзовые колонны вели в продпункт для того, чтобы хоть раз в день накормить горячей пищей. Борщом и гречневой кашей, да еще и на дорогу выдать хлеб и сахар. Но, видимо, еще были у новобранцев свои припасы, и обслуживающий персонал после акта питания оделялся ведрами солдатской гречневой каши с тушенкой (одна банка – 700 г на пять человек). Анна Моисеевна, соседка, собирала и остатки для свиньи, и «чистую» приносила. И хоть дома у нас было не особо голодно, я эту кашу очень любил и мог съесть немало в один присест.

Так, видимо, и закладывается основа армейской судьбы. Сначала деревянным мечом машешь, потом старый погон на рубашку-ковбойку пришьешь, каши армейской поешь. А потом и казарма – родной дом! А когда набедокуришь, по детским годам, то все внушают: «Ты же будущий защитник Родины. А вот... (стекло разбил, курил, матерное слово на заборе вывел, с уроков сбежал, в чужой сад залез и пр.) ...нехорошо!» И подкрепляется нудным нравоучением или ремнем с затрещиной. Так что когда вам говорят – вы же защитник Отечества, – готовьтесь к неприятностям. Защищайтесь. Хотя бы внутренне.

Да, вот еще. В армию в ту пору брали с девятнадцати лет. А одеты были новобранцы, как правило, в сплошное рванье. Фуфайки старые – стеганки, сапоги кирзовые, шапки всмятку. И ничуть не отличались они от колонн заключенных, которых также водили по нашей улице на работы в промзону. До революции она так и называлась – Тюремная. А потом стала – Краснофлотская. А еще позже – Заманова, в честь генерала-военкома, в чей сад мы не раз забирались за «зеленухой» черно-бархатными июньскими ночами.