Книга: Тайна президентского дворца
Назад: Глава 11 «НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ!»
Дальше: 2

1

Параллельно с взятием танков проходила нейтрализация отдельного поста жандармерии. В Афганистане, помимо регулярной армии, имелся еще ряд военизированных формирований: в частности, жандармские войска (21 тысяча человек), которые находились в подчинении Министерства внутренних дел и, исходя из решаемых задач, делились на пограничные — охрана государственных границ — и внутренние — охрана различных государственных объектов и мест тюремного заключения.
Лейтенант Павел Климов повыдавал все секреты, вроде бы как поделился сокровенным: «Непосредственно перед операцией кто водки, кто валерьянки выпил, но все равно не помогало. Минут за двадцать до начала мы поехали на грузовой машине в направлении укрытых танков — нам ставилась задача захватить их. Кроме того, мы должны были ввести в заблуждение гвардейцев, обороняющих дворец, разыграв ситуацию, что якобы военнослужащие бригады охраны восстали и напали на них. Свой бронежилет я не стал надевать, потому что ни у солдат из „мусульманского“ батальона, ни у ребят из „Зенита“ их не было. Не мог же я быть в бронежилете, когда остальные были без них. Подъехали к посту жандармерии. По данным, там должно было находиться двое часовых, оказалось — четверо. Но отступать нельзя. Дима Волков и один из „зенитовцев“, помню, что звали Володей (Цветков. — Прим. авт.), вышли из машины и пошли в сторону поста, все остальные через задний борт „десантировались“ и тут же залегли, укрывшись за косогор. На посту неожиданно раздались выстрелы. Стрельбу услышали в казарме, которая располагалась невдалеке, и мы увидели выбегающих оттуда вооруженных людей. Они поднимались вверх в гору, на господствующую высоту. Еще несколько минут — и наша цепочка, растянувшаяся на снегу, перед ними как на ладони. Спецназовцы из ГРУ вступили в перестрелку, мы вдвоем с Федором Ероховым, развернувшись в другую сторону, приладились к оптике и открыли огонь по окнам дворца — словно наперегонки вдалбливали пулю за пулей. Стреляли по вспышкам, их немало погасло после нашей работы…
А рядом — жуткая трескотня автоматная. Наблюдаем — танки завелись, закоптили вокруг себя дымом. Только спросил Федю: „Думаешь, наши захватили?“, но ответа не услышал. Граната к нам прилетела и бахнула. Звук, от которого барабанные перепонки рвутся, следом пустота. Видимо, кто-то из афганцев подобрался на дистанцию броска и из-за косогора запустил гранату. Помню состояние оцепенения, когда не знаешь: жив ты или мертв? Граната разорвалась, наверное, в метре от наших ног. У соседа ранение в горло, у меня осколки пошли в ноги, руки, в грудь, живот. Голова гудит, ног-рук не чую. Сознание то уходило, то возвращалось. По плану операции с начала штурма к нам должны были подойти бронетранспортеры „мусульман“. Они и подошли. Подбежали солдаты, спрашивают: „Что у вас?“ Отвечаю: „Сосед ранен, меня контузило“. Но чувствую, руки уже какие-то чужие, не работают. Говорю солдату: „Оружие мое возьми“. Он взял винтовку, а бесшумный пистолет все вертел, удивленно разглядывал. И тут я потерял сознание».
Его донесут до машины, уложат. Павла будет бить сильнейший озноб (врачи скажут — потерял три литра крови). Общими усилиями и стараниями приспособятся — ноги уткнут в теплый воздуховод, а заледеневшие руки станет согревать своим дыханием сопровождавший его солдат. Всю дорогу будет сидеть рядом и дышать на руки. Нет имени этого славного парня из «мусульманского» батальона. Ни Павел Климов не знает, ни я вам не скажу. Климов пытался что-то разузнать — не достучался. И я делал попытки. Похвастаться нечем — знать, плохо мы оба искали. Обидно. Не знаю, почему, но так не должно быть — такое дыхание целый мир согревает.
Поклон тебе, неизвестный, красивый человек из «мусульманского» батальона…
Отправленные в ночь снайперы… Лежка на косогоре в пластанных снегах. Ожидание, что тянется за предел тоски. Окна дворца, притянутые идеальной оптикой с перекрестием точки прицеливания, на дальность вытянутой руки. Словно с ладоней вскармливаешь смерть, отправляя пулю за пулей во всплески вспышек, и с каждым плавным спуском курка угасает крохотное пороховое пламя от выстрелов с той, враждебной тебе стороны. А если приноровился знатно, с дыханием совладал, улучил момент в окне, повел лишь чуток вправо, и огонь чей-то жизни угаснет… Оптический прицел устраняет разницу во взглядах на жизнь.
Дребезги и осколки по голове. Полная глухонемость — память, обкорнанная ножницами всепожирающего молоха войны. Сверхбессмысленейшее слово — жив?.. Вопль вспоротого нутра — да-ааа!.. Снеговая метель заметала неспешно оброненную горлом кровь Федора Ерохова. Он хрипел, задыхаясь, ногтями вгрызался в растопленный собственным телом утрамбованный наст, не давая себя увести на погост. Гортань издавала клекот в ночи. Его подобрали по этому птичьему звуку звериной печали. Вовремя очень — спасли, выжил боец…
А в ста метрах прибрали солдаты спецназа другого бойца — офицера Волкова. Диму укладывали в грузовик с превеликим трудом. Отмякли непослушные плечи — мешали. Бедное тело плакало остывшими опущенными руками. Никогда не будет ноши у этих рук — автоматные пули кучно обсыпали грудь и живот и убили. Снайперскую винтовку положили рядом, с которой он вышел сегодня на охоту на «везунчика» Амина. Теперь эта грозная штука при оптике нежданно-негаданно стала не опасной ни для кого и больше не потребной — ни Дмитрию, ни Хафизулле.
Амин, не порешенный буквально давеча Волковым, пережил-таки его, своего палача, всего лишь на час…
Следом за Волковым штурм приберет и Бориса Суворова, офицера, мобилизованного и призванного из Омского управления КГБ. Он — участник боя, не участвовал в бою. Погиб на подходе к цитадели. В машине его ударило. Слова не сказал, не скомандовал — обмяк, молча скорчился от боли и ушел навсегда. Осталась фотография, но не Бориса, а спаленного бронетранспортера, и бродит это фото по Интернету. Я знаю, кто автор этого снимка, но пойди, докажи… Он теперь всем принадлежит — им «драпированы» гаражи «афганцев», стилизованные под фронтовые землянки; он хранится в домашних альбомах с бережно сберегаемыми блеклыми, пожухлыми вложениями; украшает мемуары, сайты и обложки книг. Но я его для себя обозначил так. «Кабул, 2 января 1980 года. Поверженный дворец Амина. Марши лестницы, на которой пролита кровь. Дом разоренный, спаленный, последнее пристанище многих — невинно погибших, виновно убитых. Чахлые кусты, опаленные огнем свинца и ковким сплавом железа, излом дерева — ему уже никогда не расцвести и не дать плодов. Остов сожженного во время штурма бронетранспортера, в котором встретил свою смерть Борис Суворов. Две тени людские, оставленные навсегда на заснятом БТРе и на фоне проклятущего, окаянного дворца, — воскрешенные бойцы „мусульманского“ батальона. Фортуна им улыбнулась во вчерашнем бою — живы остались… Я назову их имена: Меретов и Довлетгельдыев…»
БТР из взвода лейтенанта Турсункулова пламенел у подножия — как первый рубец и первый шрам наползающей трагедии. Суворова снесли на землю, оградили тело от пламени. Уцелели, на диво, в полном составе офицеры четвертой группы. Их машина (№ 013 — как не поверить в «чертову дюжину»), совершив замысловатый кульбит, сорвалась, соперничая с грохотом «Шилок», в крепостной ров — уготовленную могилу. (И ров готов, и покойник поспел.) Пока чекист Щиголев, старший в экипаже, приходил в себя, потирал ушибы, окрикивал «доверенных ему лиц» — бойцов «Зенита», командир машины, сержант-мусульманин, распорядился спешиться. Отреагиовал шумно, нормально, по-мужски — мол, как шуткой отделались, без потерь. И повел за собой, без оглядки и понуканий, бойцов в крутогору, взбираясь, карабкаясь к дому, где свирестело от пуль и шел уже взаправдашний бой. Вымучили подъем и уже перед площадкой, преодолев страх и боязнь посвиста пуль, залегли — Чарыев, Быковский, Иващенко, Пономарев, Курилов, Захаров — и приладились к ведению огня по окнам. И ударили со всех стволов, да так, что небу стало жарко, и с этой жарынью страх начал растворяться, исчезать. Вроде, полегчало. Правда, не разобрать было: стрелять или помирать…
Бойцы-товарищи вот-вот ворвутся в коридоры, а Глеб Толстиков, который «заведовал» штурмовыми лестницами для преодоления высоких стен, воздвигнутых из камня, все корячился и мучился — стойко, отважно и очень самоотверженно. В его распоряжение выделили четверых солдат из «мусульманского» батальона. Потенциальных героев. Они внимательно слушали, когда их инструктировали. Хорошо понимали, когда их по очереди опросили, как поняли задачу. Согласно кивали головами, и их настрой вселял уверенность — хотелось воевать. В жизни же получилось по-другому. Подъехали, выпрыгнули, попали под огонь, и солдаты как упали, так и не встают, будто приморозило их к дороге. Толстиков — и так, и этак с ними, и кричать, и увещать… Куда там: смертники ждали расстрела. Им КГБ пинками предлагал идти прямой дорогой в ров — в свалочную яму. Но гибнуть на такой манер, по всему видать, солдатам не захотелось. Тем более что на их глазах БТР круто спикировал в рукотворный каньон. И, как видно, решили: если им и предопределено судьбой-злодейкой принять кончину, то пригожую и красивую — на миру, чтоб смерть красна была. И в надлежащем на то геройском порыве, а не в помойной яме, в гнусных запахах, осклизлой мокроте и плесени, при свидетельстве откормленных и незастращанных породистых крыс.
Однако, пересилив себя, встали, духу набравшись. И лестницы те в отчаянии приставили, куда надо, и держали, игнорируя пули супостата и свое болезненное тщеславие насчет показательной гибели. Но штурмующих воинов, которые бы метили взобраться по ним, — никого не оказалось…
Кому было направлять их, если основные силы уже прорвались и ворошили дом? Эта идея с применением лестниц была такой несущественной, ничего не решающей в исходе штурма, что комбату Холбаеву не хотелось препираться и доказывать: всего лишнего, наносного, сумасбродного в период подготовки и так было предостаточно. Поддакнул — и выделил нескольких солдат из хозяйственного взвода. «Дядю Жору» попросили призвать добровольцев. Майор Джалилов ударил себя в грудь: я — первый. Ему сказали, что он последний.
Плюснин первым ворвется в заповедную, вожделенную даль. Один переступит порог-черту, перейдет свой и товарищей Рубикон, чтобы выйти из боя или полечь в бою, и путь назад ему будет заказан. Не будет ему пути назад. И станет боец одинокий, сам на сам с отвагой и смертью, крушить, гвоздить пространство и залы, и стены, и свет, и тела. За ним и Виктор Карпухин втиснется в холодные скользкие стены. Рядом мостились и пристраивались Яша Семенов и его товарищи.
Пули стучали по броне еще не отъехавших машин, щелкали звонко под ногами по камню площадки, и было ощущение какой-то нереальности: все светится кругом, недобитые прожектора домаргивают, ребята идут довольно открыто. Гвардейцы, видимо, тоже берегли свои жизни и, ведя огонь, беспорядочный и интенсивный, не очень-то смело высовывались из проемов окон для точного прицеливания. Но сыпали щедро. И из стрелкового оружия, и разбрасывая гранаты. И взрывы эти отчаянные, надо сказать, крепко попортили настроение и пролили крови. Успех атаки и всей операции висел на волоске — в те самые несколько минут, когда первые бойцы дошли до порога, а следующие за ними — только доходили. Разрозненными группками, кучкуясь по ходу продвижения, сбиваясь в неорганизованную вялую силу, не объединенную единым руководством, без командиров с четким представлением, как конкретно действовать дальше. На голом энтузиазме шел офицер и солдат, воистину проявляя чудеса храбрости и беззаветности, но без всякой связи, сигналов, целеуказаний, взаимодействия, плутая в темноте коридоров, кабинетов, комнат. Путаясь под ногами друг у друга и в всполохах боя кружа и сшибаясь. Кто свой, кто чужой? Где Яша, где Миша?
Сережа Коломеец, преодолевая пространство от БМП, с разгону шлепнулся у ног Плюснина, вскочил, ловко примостился и ударил с колена по второму этажу. Осколком у него пробьет бронежилет, он это не сразу заметит и с оккупированного пятачка под козырьком, как и все, будет рваться в залы дворца и сокрушаться, что вначале, с первого захода, никак не удавалось добиться успеха. Боковым зрением увидит, как припали к стенам Емышев с Романовым. И еще несколько бойцов: Семенов, Карпухин, Берлев, Голов. Приободрятся, когда высыпет народ из подошедших бэтээров Турсункулова.
Валерий Емышев будет тяжело ранен, члены его группы старший лейтенант Сергей Кувылин и Геннадий Кузнецов тоже ранены, но полегче. Полковник Геннадий Бояринов и старший лейтенант Андрей Якушев убиты. Вот такая приключится беда-незадача с десантом их машины.
Сергей Кувылин не добежит до группы у двери, отвернет от огня и станет свидетелем печальной правды для семьи Геннадия Васильевича Зудина:
— Смотрю, Зудин, или, как мы его звали между собой, Егорыч, побежал и залег у какого-то постамента. С ним еще кто-то. Огонь открыли. Я перебежкой и к ним, рядышком. Упал и воюю — вначале по подсказке Зудина, а потом и сам определился в целях. Лежим, стреляем, подбадриваем друг друга. Тут граната падает между нами, рвется — и Егорыч за лицо схватился, а из-под пальцев кровь течет, густая, как кисель. Он головой ткнулся и затих. Меня как стеганет по лицу осколками. Приподнялся и поскакал на одной ноге к центральному входу. И что за наваждение: голос прапорщика Кучкарова, нашего командира машины: «Держитесь за меня — нам тоже приказано во дворец».
Вокруг был шквал огня. Все горело и искрилось, будто варила-месила гигантская электросварка! И у них, атакующих, уже открытая боль: оповестили о погибших — убит переводчик Андрей Якушев. В вестибюле лежал Валерий Емышев с измочаленной кистью руки. Сергею Коломейцу обожгло грудь, сильно ударило, и его прислонили в уголок. Он послушно сполз вдоль стены и затих на время. Хорошо, появились Яша Семенов и его бойцы — Рязанцев, раненный в бедро, Быковский и Поддубный. Объединились с группой Карпухина. Рассредоточились метрах в десяти друг от друга, обнялись, попрощались и — вперед, на «ура!».
Михаил Романов сбивал в кучу малую штурмовую группу, готовясь ко второму заходу во дворец. Здесь в аккурат и рвануло. Ударной волной Мишу кинуло на БМП, шарахнуло об нее головой. Из ушей и носа пошла кровь. Миша почувствовал ее солоноватый привкус на губах. Плохо стал слышать, в ушах — сплошной гул. На какое-то время даже сознание потерял. Очнулся — взрывы, выстрелы, канонада, самый разгар боя.
Штурм для него закончился на первом этаже, куда он все-таки на честном слове, поддерживаемый при преодолении препятствий товарищами, но все же доволочился до коридоров власти в убранстве не виданной доселе роскоши. Восхитился не сразу — сказались последствия контузии, и командир «Грома», майор Романов, прислоненный подчиненными к какой-то тумбе, поник головой, сохраняя при этом присутствие духа и ясность мысли. А оглядевшись как следует, переведя дух, совладав с чувствами преждевременного расставания с грешной землей, успокоил себя — дескать, живы и еще поживем. И, попав в эту оптимистическую струю, воодушевился в непреодолимом желании еще порадеть за свою фирму. Произойдет все это, правда, несколько позже, когда Михаил Михайлович основательно оклемается и окончательно настроится на боевой лад.
Руководство группами он никому не передал, да если бы и хотел и знал, как это делается во время скоротечного боя, ничего путного у него из этого не получилось бы. Бойцы пребывали в полном смятении от недоброжелательной встречи, организованной им аминовскими защитниками. Не готов был к такому их упрямому отпору и Романов. Он удивлялся себе и афганцам, которые дико артачатся, настырны в активном сопротивлении и никак не хотят достойно умереть от пули советского чекиста. Вот такой получился расклад. И самим умирать не очень-то хотелось, и противника надо было сокрушить. Бойцы замешкались, ждали друг от друга команд и распоряжений, затоптались на месте. Испугались первым потерям своих боевых товарищей и в стадном порыве, пересиливая себя, действуя безотчетно и интуитивно, ломились в одном лишь направлении — к телесам Амина. Без смерти которого, как казалось, нет им возврата, и вытанцовывался тот случай, когда лучше самим погибнуть, чем потом тебя казнят на плахе позора.
Амин не успел передать сыновьям право на престол, Романов не успел передать бойцам командование…
Уже после боя, ночью, Михаилу Романову стало совсем худо. От удара посыпались камни из почек. Положили его на носилки — и в посольство. Из кошмара — на белое полотно постели, и — спать. И забылся боец во сне, в незнании, без воспоминаний. Без памяти и правды, как мороз по коже…
Назад: Глава 11 «НИКТО НЕ ДОЛЖЕН ОСТАТЬСЯ В ЖИВЫХ!»
Дальше: 2