Глава седьмая
VAE VIKTORS!

Неопрятно было вокруг — нечисто, наслежено, нагажено, скользко и липко. Воняло теплыми вскрытыми внутренностями, пороховой гарью, мочой. Сквозь дырку в перчатке, прикрыв большим пальцем ноздрю, громко отсморкался боец, скинул шлем на локтевой изгиб, и чудо-колпак болтался, как кабинка на карусели заезжего аттракциона. Хохотал звуками умалишенного и похвалялся, расхристанный, бойкий, шумливый…

В зале, у парадного подъезда, стаскивались и сходились раненые. Темень на выходе из дома топили фарами машин, оттого беззвучно шевелились огромные спины теней, согбенные под тяжестью переносимых тел и собственных ран и увечий. Их, доставляемых неловко и неискусно, пристраивали кому не лень и как попало: тяжелых грузили отдельно и в спешке, подгоняя друг друга и неумело причиняя при этом ненужную дикую боль. Для них бой еще продолжался. Окоп войны приковал, и они из него, незримого и воображаемого, никак не могли перебраться, выкарабкаться, выскочить и сбежать, окончательно освободиться от дурной взаправдашней, преследуемой их жуткой яви.

Чуть в стороне от суетливых помощников — «эвакуаторов попорченных тел», вдоль стен грузно и утомленно рассаживались те, кому повезло больше — не раненые. Их было так мало, что натуженные их силуэты мазками-пятнами сиротливо размазывались по белому полю у самых плинтусов, и своды залы оттого казались высоченными, а люди — запоздалыми мурашками во мгле потемок. Одни тяжеловесно оседали, лохматили нательное белье на груди в поисках первостатейного и такого вот сейчас потребного. Наконец извлекали из недр потаенных карманов табак и закуривали, наслаждаясь первой глубокой затяжкой. Другие, устало склонив головы, будто дремали, упивались пробуждающейся мыслью — жив я, жив остался…

Наши мальчишки и наши господа офицеры! Невольники войны. В одночасье ставшие умудренными, как старики. И не с кем им было судьбой меняться — такая уж им выпала доля, так жребий пал. Такими они и покинут землю, каждый из них в свою пору. Мы им вослед, а кого еще при здравом уме, осыплем, станется, хулой… но все же не столько их, приуставших и обреченных стылой победой, а тех, кто их посылал и направлял на это неправое, богохульное, неугодное столкновение…

Воины скошенными зернами рассыпались по пахоте уже не пахотной обители, подперли ее стены и своды своими повинными могучими плечами, и каждый из них предстал как герой сказки из потемок… Во дворце… в одночасье переставшем быть дворцом. Не разметывали бойцы и не стлали желтую солому по полу, чтобы мягко себе постелить, а ощущение присутствия хлева все равно было. И им, участникам и соучастникам, не выйти из того заколдованного круга — лежа вповалку на полу, мужики постигали истину — как в одночасье дворцы превращаются в хлев…

В освобожденном от выстрелов и взрывов полузатишье вдруг душераздирающий крик взвился под потолками и колоннами. И снова этот холод меж лопаток — человек не может так визжать. Все оцепенели — в сознание вернулись звуки только что отошедшей войны, которые, казалось бы, навсегда ушли прочь, принося некоторое облегчение измученному, истерзанному бойцу, разомлевшему в окружении всего этого непотребного оскорбления и невыскабливаемой грязи. Руки невольно потянулись к автоматам. Из подвалов большого дома выскочил кот и стремглав пронесся прямиком через зал. Вздыбившаяся шерсть искрилась, в глазах — безумное стекло. Насмерть перепуганный бедолага, давая деру, промчался по ногам и животам раненых, попетлял между лужами крови и частоколом ног и вырвался на двор… Он еще загодя по-звериному учуял смерть хозяина и вчера растяжно и жалобно кликал, взывал, просился на колени, терся, заглядывая хозяину в глаза и удивляясь, почему без пяти минут покойник не хочет его понимать.

А теперь убежал куда-то кот ученый, породистый мартовский волокита… Оставив за собой клок шерстистого пушка на цапфе автомата убаюканного передышкой солдата, крепкое незлобливое его слово и — мороз по коже почти у всех.

С новой силой оповестил о себе афганец-охранник, исполосованный наискосок, — словно палашом по нему прошелся кавалерист-рубака, а не пулями сводили счеты. Он продолжал вопить и на хорошем русском просил его пристрелить. Помощь ему не оказывали — своих раненых было столько, что не успевали обрабатывать и эвакуировать. А солдаты, настрелявшись за этот час на всю оставшуюся жизнь, устыдились у всех на виду достреливать его… Да и не было никому до него дела — вот только голосил бы тише. Не то чтобы наплевательски к нему отнеслись, нет — просто никак. Безучастно и с полным равнодушием.

Приехали «отцы-командиры» в расположение батальона и решили «отметить» успешное выполнение боевой задачи. По-полевому, по-фронтовому, так, чтобы много водки, много-много шумных и бестолковых разговоров, и чтобы одна корка хлеба на всю ватагу, да банка черной икры из посольских сусеков, да рукав суконной афганской шинели, что балахушой называется. Ан нет — не довелось по-окопному употребить. Уговорил Юрий Дроздов перебраться в посольство, в номера, под душ, под лакомства да разносолы некабачковые. Спустя годы генерал-майор Василий Васильевич Колесник вспоминал в Москве: «Впятером мы выпили шесть бутылок водки, а было такое впечатление, что будто и не пили вовсе. И нервное напряжение было настолько велико, что, хотя мы не спали, наверное, более двух суток, заснуть никто из нас никак не мог. Но, малость прикорнув перед официальным докладом и проснувшись, как-то особенно ясно, трезво и с ужасом понял, что я просто погибаю от этой жизни, и физически, и душевно. И что-то оно не так… Что-то мы наломали… Но об этом не надо писать — не время…» Но одну тайну все же выдал, назвал ударную застольную пятерку: Дроздов, Козлов, Швец, Холбаев и «ваш покорный слуга — полковник Колесник».

Василий Васильевич, оправившись от тех далеких ощущений беды, продолжал вспоминать, изредка поглядывая в сторону телефона — мы ожидали приятного приглашения: «А о том, как нас в ту ночь второй раз чуть не порешили, не слыхал? То-то же… внимай, пресса. После боя и „банкета накоротке за победу“ поехали мы с докладом на пункт управления. И скажу тебе, поехали с превеликим комфортом: на реквизированном у диктатора Амина „Мерседесе“, который, как ты понимаешь, ему в ту ночь уже и ненадобен был. Подъезжаем в темноте к зданию Генштаба. И вдруг из-за дерева решительно выныривает фигура нашего солдата-десантника, и он открывает огонь из ручного пулемета. Первые пули пришлись по земле перед машиной, следующая щедрая порция — по капоту. Машина заглохла. Кто-то сказал вслух: „Чуть выше, и погибли бы все так бездарно“.»

После громкой бранной тирады Швеца огонь прекратился. Выходим из машины навстречу подошедшему офицеру. Генерал Дроздов спрашивает: «Твой солдат?» Лейтенант-десантник молчит. «Спасибо, лейтенант, что не научил его метко стрелять», — добавил Юрий Иванович.

Все мы — Дроздов, Козлов, Швец — пересели на бронетранспортер, на котором сзади ехал майор Холбаев, и благополучно добрались до места. Так что даже после такой вот катавасии, не говоря уже о прочем пережитом, сам Бог велел на грудь принять.

Эта замечательная фраза: «Спасибо, лейтенант, что не научил его стрелять», — обрела крылатость, кочует по воспоминаниям, будит память, людей и события. Меня лично этот пассаж, оброненный в ночи, подкупает квинтэссенцией «экспромта на пороге смерти». Если бы генерал так сымпровизировал, принимая ванну, — это одна суть, пусть и вкусная по содержанию, и остроумная. Но давайте отдадим должное уже не молодому человеку, утомленному последними днями каторжного напряжения, изведенному ответственностью, истерзанному реалиями только что закончившегося боя — все эти ощущения в минуту обстрела «десантурой» из-за угла все еще не выпускали его из своих цепких объятий. Состояние такое, что урони внук ненароком ложку за обедом — взрывом отзовется негромкое падение столового прибора: давление взлетит вверх, сердце стиснет, дыхание стеснит. Нелепо, но верно. И тяжко!.. А тут — на тебе! — едва оклемался, а в тебя, на расстоянии шага, — тра-та-та! Полоснули, влупили длинной пулеметной очередью, не целясь, но, как случается по закону подлости, — идеально попадая. Сызнова пережил генерал это нападение: смертишка так рядышком прошлась, дыханием коснулась — не опалив, по счастью. Не лейтенант ведь нападал — накинулись раздраженными осами слепорожденные пули. Говорят, что самый лучший экспромт — это хорошо подготовленный экспромт. Не хочу ошибиться, но импровизация Дроздова мне представляется прежде всего экспромтом мужества. А во вторую голову уже можно говорить о самообладании, выдержке, и прочая, и прочая, и прочая…

Какие мысли еще внушает «рандеву со смертью» Дроздова на пыльном перекрестке ночного Кабула? Когда подчиненные старшего лейтенанта Валерия Востротина (об этом в своем месте) увязли в засаде, готовясь отразить танки 7-й дивизии, им навстречу, вместо ожидаемых афганцев, неожиданно вышли наши славные десантники из 350-го полка. Численностью 3 БМД и взвод из артдивизиона (3 пушки Д-30). Вот что сделал Валерий: «Я выехал им навстречу и представился. Ими командовал, как выяснилось, старший лейтенант Солдатенко, с которым мы вместе учились в Рязанском училище. Он начал проверять на расстоянии, действительно ли я тот, за кого себя выдаю: стал задавать вопросы, кто был командиром роты в училище и так далее. Когда все выяснил, подъехал, и мы с ним обнялись, немного поговорили. Ни он, ни я свои задачи не раскрывали. Он вышел на связь, доложил обстановку, утряс все вопросы с командиром. Мы попрощались, довольные, что разобрались и не наломали дров — впопыхах и сдуру не перестреляли своих. Солдатенко развернул свою группу, и они отъехали назад».

Смотрите, как просто сговорились два лейтенанта и не «наломали дров». Что помешало двум генералам (или очень многим генералам), знающим, в отличие от взводных командиров, ход планируемых мероприятий по операции «Байкал-79», договориться между собой? На языке военных: тех же командиров экипажей, отделений, взводов, рот — такая договоренность называется организацией взаимодействия. Такого рода соглашение за части и подразделения, за капитанов и лейтенантов, сержантов и рядовых, выставленных на острие атаки и невольно сведенных выполняемыми приказами в разных уголках Кабула: на улицах города, его перекрестках, на площадях, у ворот казарм и тюрем, во дворцах и глинобитных мазанках, — бесспорно, воспрепятствовало бы братоубийству. Поэтому и гневаюсь: черт вас дери, товарищи «лампасоносцы», неужели подобный сговор-взаимодействие организовать было так сложно?! Надо ли оканчивать академии, лет по тридцать корпеть на командных должностях в армии, чтобы догадаться выполнить элементарные вещи: навести пару сигналов для определения «свой — чужой», начертать пароль да застолбить его в мозгах налетчиков всех мастей и родов войск. Сделай так — ума и сметки для этого много не требуется, — глядишь, не пришлось бы потом генералам «экспромтить»…

А может, так оно и должно было получиться? На «героическое выступление» загоняли бойцов как раз те, кто по жизни сами выступили с моральной «партхозактивной» позиции. А будь по-иному, да впрямь по уму — стряслось бы чудо чудное, диво дивное: от черной коровки да белое молочко…

Еще поступило предложение плененного Джандада повидать, а потом махнули рукой — навидались, и — поехали прочь, восвояси. Попробовать отмыться, и — пить… Пить и еще раз пить… Водку.

На следующий день Холбаеву прикажут лично доставить командира бригады в штаб десантной дивизии.

Они сидели в десантном отделении БМП — два майора, два далеко уже не юных человека, волею судьбы оказавшихся в одной точке и в одно не лучшее для обоих время. Еще вчера Джандад, имея власть над Холбаевым, как над одним из подчиненных ему комбатов, проводил у шурави строевые смотры, откровенно изгаляясь, распекал командира за любую мелочь. Теперь же, согнув свое большое тело в тесноте машины, пытался «сагитировать» комбата: «Слушай, Хабиб-джан, если это в твоих силах, если не преступаешь принципы и охота есть, отпусти. Меня ведь убьют, не пощадят. И не за смерть Тараки сочтутся — не простят мне свидетельства их предательства и позора. А тебя только накажут. Только накажут. Подумай, и если сможешь решиться — дай мне волю, освободи».

Не было у Холбаева злости на Джандада. И мстить не за что, и какие-то счеты сводить причин не было. Будь вчерашнее уличной дракой, результатом свадебной гульбы, сказал бы просто, устало: «Ты иди себе, гуляй и догуливай, прочь отшагивай, не груби и не дерзи больше дядюшке».

Но уже качнулась, остановившись, боевая машина, и за броней послышались голоса… Джандад больше не просил. Он, из гордого племени, мог себе позволить проявление слабости только раз. Печальные глаза его отмеряли гулкую пустоту, и он, ушедший в себя, отстраненный от всего, сидел не поникшим отшельником, а был сосредоточен на какой-то своей думе. Не настолько горькой, чтобы погасить на устах усмешку.

— Пока солдаты твои, Хабиб-джан, не открыли запоры железных дверей этой машины, БМП-голубки — вы ведь так говорите о своих броневиках, — я скажу тебе на прощанье честное слово правоверного мусульманина. Ты ведь тоже наших кровей — партбилет ничего не меняет. Магометанин не предаст магометанина. Я ведь получил сообщение о ваших намерениях, но не поверил. Хотя, на всякий случай, провел рекогносцировку. Тогда еще ваш начальник разведки ко мне подъезжал. Не понравилось мне его присутствие, насторожило. Но своим сказал, как тебе сейчас говорю: «Магометанин не предаст магометанина». Ошибся я. Но и вы ошиблись. Много больше ошиблись, и я скажу тебе, почему. Я, конечно, не Сулейман Лайек (пуштунский поэт, издатель и главный редактор газеты «Парчам» — «Знамя». — Э. Б.), но скажу тебе стихами — ты поймешь, мне сдается, ты умный. Эти строки сейчас пришли ко мне по дороге. Если бы ты меня отпустил, то не было бы и этой поэзии. Так что, ташакур — спасибо тебе, брат… послушай. И вели им, пожалуйста, пусть не стучат и не мешают — я много времени у тебя не займу: «Вы уже здесь, вчерашние наши братья, посланцы ночи, вонзившей в спину нож, вы принесли нам сталинскую ночь. И теперь мы никогда — вы слышите, поднявшие руку на женщину-мать пуштуна и родину-мать афганцев, — не встретим вас с букетами цветов. Но благодарен мой народ и говорит: спасибо вам за поцелуи с привкусом горького миндаля и запахом клопа из привычного для вас нектара — коньяка. Но и достопамятен народ мой и говорит: благодарим вас, железные голуби мира — так вас назвали когда-то давно еще чехи, живите пока, и помните всегда — мы вас уже прокляли. Но этого мало: мы вам за муки и униженье — отомстим».

Вышли. Холбаев сдал плененного. За руку попрощались — ощущал Хабиб-джан: они оба не уносили ничего плохого личностного по отношению друг к другу. Просто дороги их вот здесь, на этом месте, разошлись, и дальше пошли они каждый своей. Холбаев, командир элиты — спецотряда ГРУ, улетит дослуживать свою службу военкомом района в Ташкенте. А позже, когда республика Узбекистан в одночасье станет державой, в гору пойдет. Джандад, командир элиты — гвардии, тернистой тропой пройдет до самого предела — плахи. С гордо поднятой головой примет смерть, и в тюрьме его пытками не сломят, и от этого, бесясь от непокорности его и несгибаемости, неистовствовать будут, и, наливаясь желчью, в исступлении лютом будут бить, изощренно мучить и тяжко пытать. Друзья пожелают помочь, но он отвергнет их предложение и достойно примет смерть, как и подобает пуштуну.

Я на этом месте прервусь, хочу спросить военного пенсионера, полковника Эгамбердыева (в декабре 79-го старший лейтенант, заместитель командира 3-й роты по технической части), действительно ли так было, как описано у одного исследователя афганской войны: «Взбешенный коварством Джандада, Бахадыр Эгамбердыев при аресте несколько раз ударил его по лицу. Надавали пинков под зад афганскому офицеру и солдаты. Они отомстили ему за то, что во время посещений „мусбата“ он вел себя высокомерно и, не зная, к чему придраться, заставлял спецназовцев мочиться сидя». Если он, офицер, ударил несколько раз по лицу другого офицера: плененного, попранного, и позволил солдатам, своим подчиненным, вершить холопскую расправу над покоренным офицером, пиная его ногами, тогда мне ясно: он, Эгамбердыев, — форменный советский офицер кырдым-бырдымского замеса.

А исследователю поясняю: уж коль мусульман собрали воедино, и готовили их нести охрану в условных шатрах, и на время встать под зеленые знамена Пророка, и в подчинении быть по роду службы у истовых правоверных магометан, то бестолковым командирам следовало не материалы очередного съезда КПСС изучать, кичась своей принадлежностью к могуществу великой державы, а прилежно усваивать нравы, обычаи, традиции, обряды и этикет Востока. Вот тогда бы наш солдат-завоеватель не обмочил штаны, а главное — не оскорбил бы брата-мусульманина несоблюдением правил благопристойности, нарушив которые мусульманин не есть мусульманин. И делать «пи-пи», по нравам Востока, надо как раз вприсядку, а не под колесо машины. Что было позволено Васе Прауте в чистом афганском поле на виду дворца, то недопустимо для комсорга-лейтенанта Хусана Адыловича Зуфарова.

И обывателю растолкую пользу «процесса мочеиспускания вприсядку» на бытовом уровне: в таком положении предотвращается образование налета мочевого камня; вот почему у представителей магометанства практически не встречается простатита и вытекающих из него последствий, и, как результат, — долгая половая жизнь. Дело-то хорошее — а кто не жаждет этого «постельного долголетия», так чего по морде кулачищами-то стучать и лупить по носу до крови за уроки учтивости и физиологии тебе во благо?..

Не надо допытываться у меня, на чьей я стороне. Ни на чьей, когда касается этих двух офицеров разных армий. Советского офицера Хабибджана Холбаева я знаю по Чирчику, и наше знакомство с ним — шапочное. Афганского офицера Сарби Джандада я знаю по Одессе, мы учились на параллельных курсах в военном училище. В него была влюблена Таисия Николаевна — куратор нашего самодеятельного театра, а проще — драмкружка, терзалась, наверное, женщина, когда он уехал доучиваться в Рязань. И наше знакомство с ним тоже шапочное. Майору Джандаду сказали — убей Тараки, и он образцово исполнил приказ. Майору Холбаеву сказали — убей Амина, и он исполнил приказ так же образцово.

Холбаев чтим на своей родине — в Узбекистане — как национальный герой. Чтим на своей родине, в Афганистане, и Джандад. Он был врагом в том бою — для нас, советских… Задумайтесь и ужаснитесь: Сабри Джандад нам враг по одной-единственной причине, что является командиром подразделения и добросовестно исполняет долг, предписанный ему принятой присягой на служение и верность родине. Он — командир той воинской части и той страны, которая не находится в состоянии объявленной войны с Советским Союзом. А стало быть, о каких врагах вообще может идти речь? Он не вынашивал коварных планов нападения на присыпленных и больных и под покровом ночи не приказал убивать детей — советских солдат, а походя, и женщин, и их младенцев. Тогда встает закономерный вопрос: так кто же кому враг? Джандад нам враг или это мы ему враги, преисполненные коварства подлецы? Враги его солдатам? Враги его народу? Что сказал «товарищ Сталин» о «товарище Гитлере», когда германские полчища, без объявления войны, вторглись на территорию СССР? Правильно, он очень плохо сказал об Адольфе… Пугающие аналогии, да? Возможно. А возразить мне, если по-честному и без зауми «квалифицированных поденщиков» от идеологии правящего класса, и нечем…

Для своих солдат, женщин и детей, он, майор Сабри Джандад, командир президентской гвардии, был спасителем, и благодарность их пожизненна и нетленна. Именно он, Джандад, заслышав первые выстрелы, лично переносил немощных детей с матерями в относительно надежное укрытие. Дочь министра, Наджиба, пережившая трагедию той ночи, в 2009-м рассказала, в каком состоянии они были в тот вечер налета и захвата: «Мне было одиннадцать, брату — двенадцать лет. А мама была беременна, на седьмом месяце. Нас в обед чем-то накормили, и мы не могли стоять на ногах. Я помню, как мама постаралась увести меня и моего брата и говорила: „Не засыпайте, я не смогу вас тащить“. Нас спрятали под лестницей…»

О наших же бойцах Наджиба высказывалась так, что повторять не хочется. И дело здесь не в личном мнении. Слова ее о нас — глас народа. Не выскрести из памяти людей ни благодарности к Сабри Джандаду, ни ненависти к нам…

Терзайте себя, если вам в охотку: за кого вы горой, кто из них вам любезен или любезней. Я же не спорщик здесь с вами. Давным-давно определился, после отслеженных трагических участей захваченных и превращенных в развалины изб и хатенок, домов и дворцов, крепостей и замков, фортеций и цитаделей, соборов и церквей, храмов духовности и храмов духа человека. Для себя я так определился: отдающий наказ — виноват, и презрен он! Если приказ тот, по сути, преступен и направлен против человечности…

В диком ущелье, стоя на камне-валуне у края бешеного потока кричащих горных вод (мы были на отдыхе с семьями в горах Чимгана), Хабибджан сказал: «Поэтический ряд джандадовых строчек, как последнее слово его перед казнью, я записал по памяти и сберегу их — правда, бог знает зачем. Есть в том какой-то справедливый резон и завет. Он мне давно открылся, и я им ни с кем не делюсь… А тогда что-то толкнуло меня, и я повернулся. И в ту же самую долю секунды обернулся Джандад. Мы оба горько усмехнулись и подняли в прощальном приветствии раскрытые руки. Я попросил десантников не связывать Джандада. Сказал им: „Он — офицер, и дал слово чести, что не позволит себе попытку к бегству, а нам не предоставит удовольствия убить себя в спину. И потом, товарищ офицер-десантник, он — пуштун. Вам долго объяснять, что это такое и кто они, пуштуны. Я понимаю так, что времени у вас будет предостаточно все досконально изучить на этой земле, но молите Бога, чтобы он уберег вас от познания на собственном опыте и на своей шкуре мести пуштуна. И заклинаю Аллахом — не в бою с ними…“ Я мог позволить себе стоять очень долго и смотреть вслед удаляющейся группе — высокий, не сломленный афганский офицер и командир, и рядом наши солдаты — неряшливые, неупорядоченные бытом и мыслями, замотанные обстоятельствами, задроченные неопределенностью. Еще не начавшие войну, но со спины виделось — несчастные они какие-то, растерянные, и все у них невпопад, и фигуры их согбенные, охваченные уже печалью и горем.

Уводимый Джандад оказался в створе отдаленного минарета, напоминавшего стоящую с ношей на голове женщину. И ноша эта, споткнувшись, завалилась и низверглась с высоты вниз, и вот-вот, еще миг, еще мгновенье, и падет на Джандада, и „в садах парадиза“ станет на одного посетителя больше. Но этого Джандад еще не ведал, он гордо нес себя в… пустоту под названием „в никуда“… Все раздумываю и мозгую, ни с кем не делюсь, конечно, но думаю: а правильнее ли было его отпустить?..»

Амина сносили на погост, и родные не смели причитать. Джандада готовили к погосту, и в темнице ему подбирали ненаселенную камеру в глухом отдалении, откуда крики истязаемого не доносятся. Бояринова покрыли простыней, и врач выдохнул по-латыни что-то свое, но понятное всем…

Руководитель операции «Шторм» полковник Василий Колесник: «Посол Табеев одним из первых нас поздравил и доверительно сообщил, что готовятся представления к награждению, и он знает, что будет много высоких наград, включая Героев Советского Союза.»

Пророчество посла по поводу орденов подтвердится. Пока Андропов будет принимать мучительное решение о награждении своих людей-чекистов, уличенных в мародерстве, о чем стало известно членам ЦК и что на четыре месяца отсрочило подписание Указа, часть батальона «мусульман» подлежала расформированию. После оглашения (в закрытом режиме) Указа «награды пойдут искать героев». А это: 283 человека — медали «За боевые заслуги» и «За отвагу», 7 — орден Ленина, 30 — Боевого Красного Знамени, 43 — Красной Звезды. Руководителю операции Василию Васильевичу Колеснику присвоят звание Героя, его заместителю подполковнику Олегу Ульяновичу Швецу вручат орден Боевого Красного Знамени. Уж из каких соображений руководство Главного разведуправления пойдет на поводу «испепеляющей честности» КГБ и последует их примеру, трудно сказать, но всем представленным к орденам снизили ранг награды на одну ступеньку. Не пощадили и представленных к званию Героя. В итоге в батальоне — семь орденов Ленина (майор Холбаев Хабибджан Таджибаевич, капитан Сахатов Мурад Таймасович — полковник Колесник представлял его лично к званию Героя Советского Союза, капитан Джамолов Ашур, старший лейтенант Байхамбаев Махамоджон Каримович, старший лейтенант Праута Василий Максимович, старший лейтенант Шарипов Владимир Салимович, лейтенант Турсункулов Рустамходжа Турдихуджаевич). И ни одной Золотой Звезды. В роте Шарипова: один орден Ленина, пять — Боевого Красного Знамени, двенадцать — Красной Звезды, медали…

И по поводу деликатного — мародерства — представилась возможность поговорить с офицерами батальона. Сошлюсь «на интервью» с Шариповым — с ним было меньше церемоний и недосказанностей.

Спрашиваю у Владимира Салимовича:

— А как квалифицировать трофеи и мародерство? Зачин, конечно, ясный: больной лейтенант — пьяный лейтенант, пьяный полковник — больной полковник. Но, однако?

— Скажу, чего никогда не скрывал. Случилась довольно неприглядная история, главную роль в которой сыграло тщеславие и болезненное самолюбие одного-единственного человека. В «мусбате» был секретарь партийной организации — старший лейтенант Рашидов Анвархон Ганеевич. Офицеры его откровенно недолюбливали, относились к нему с неприязнью — и не потому, что являлся парторгом; такой уж он был неприятный человек. 27 декабря непосредственно в боевых действиях не участвовал, но медалью его все же наградили. Партиец обиделся: вон, дескать, даже солдатам ордена дают, а я все же офицер! После штурма по дворцу прошлись люди из комитета госбезопасности и выпотрошили все сейфы и ящики в поисках важных документов. На пол вместе с бумагами летели и афганские деньги. Оказавшиеся рядом солдаты и офицеры набили этими экзотическими бумажками карманы, сами еще толком не зная, понадобятся они им или нет. Эти трофеи брали все. Оказавшись в стороне от места событий, «партийный вожак» ничем разжиться не смог и, разволновавшись по этому поводу, попробовал выклянчить немного афгани у офицеров, вернувшихся из боя. Реакция оказалась довольно резкой: один из сослуживцев со злорадной улыбкой сжег на его глазах пачку денег… Парторг глубоко обиделся и написал рапорт с изложением «аморалки». Бумага попала куда надо и сработала как надо — пересмотрели представления, внесли коррективы в сторону «понижения мужества и проявленного героизма»… Передо мной, ничего, кроме сквозной дырки в левом бедре, из Афганистана не вывезшим, потом долго извинялись: «Ты уж прости, Володя! Мы совсем забыли, что тебя от дворца сразу в посольство отвезли с ранением. А так бы хоть один Герой Советского Союза в батальоне был. Э-эх!»

А квалификация такая, по моему разумению: офицеры и солдаты, взявшие себе в качестве трофея пистолет, висюльку с люстры, авторучку со стола, пару пачек бесхозных афгани из сейфа (но не кармана) — не самое страшное зло. Кто, например, осудит нашего начальника штаба отряда капитана Ашурова за его трофей? Абдулкасым тайно вывез в Советский Союз флаг, снятый нашими ребятами с купола дворца Тадж-Бек. Егоров и Кантария водружали знамя в 45-м над Рейхстагом, их внуки сшибали стяги с куполов резиденций… Зверством было бы убить кого-то за рубль, изнасиловать, стащить у трупа ботинки, подштанники и прочее. А как всё обратили в мародерство и раздули — особисты по-особому и раскрутили дело. Им только повод дай… даже не особый. Сделают как надо… Но! Прошу учесть главное — я говорю исключительно о своей роте. Что было у других, слышал, но даже комментировать не хочу…

Дневальные по отряду до глянца выскоблили полы в клубе. Прошлись еще и еще раз мокрой тряпкой. Распахнули навстречу весне засиженные мухами стекла окон. Спертый воздух нежилого помещения нехотя улетучивался по сквозняку, оставляя за собой все равно стойкое невыветриваемое осязание затхлости. Тлен проник во все щели; сырость поселилась здесь, в клубе, в котором солдаты почти никогда не заседали и редко смотрели фильмы, а чаще лазали по пескам и верблюжьей колючке полигонов, уходили на учения, в тылы условного врага и, подучившись, обретя опыт, отправлялись на настоящую войну.

Замполит Сатаров распорядился насчет скатерти на стол президиума. О графине с водой не помнит — был или не был таковой поставлен. Замполит волновался по причине ответственности за проводимое мероприятие, да и личные чувства наэлектризовывали.

«Дядя Жора» благодушествовал, пробовал на готовность мясо, салаты, требовал поперчить, досолить, придать остроты. Дважды пересчитал шампуры. Решил, что их явно мало, и послал гонца к соседям, через дорогу, — к зампотылу полка гражданской обороны. За ним прибежал посыльный, сказал, что надо идти — начальство приехало, и вот-вот начнут. Джурабой как раз припал к половнику снять пробу из котла, отмахнулся, и жирное пятно испачкало парадный китель: «Вечно ты, Хасан, под руку лезешь. Давай, бери лучше… Стой, сынок, ничего не бери — ты ведь тоже награжденный. Тогда — пойдем. Все герои, елки-палки, не на кого и кашу оставить», — бурчал добродушно майор, заместитель по тылу, на ходу присыпая солью жирную кляксу и нисколько не обескураживаясь этим вполне исцелимым «ранением».

Всех — и кто «Ленина» получил, и кто медаль «За отвагу» принял — единым махом окрестили «героической личностью» и украсили грудь правительственной наградой. За высоким забором, негласно, припрятанно, подале от людей и их восхищенных взглядов, без приглашения матерей и детей, отцов и мужей, почтили тихо-тихо, поторжествовали келейно. «Поставили на поток» без малого четыре сотни бойцов — и полдня хвалу воспевали. Не оглашая, по причине очереди, за что конкретно награжден боец — объявляли просто: за проявленные мужество и героизм. Когда это словосочетание повторено без счета, то и мужество награждаемого меркнет, и отвага бойца воспринимается заурядной обыденностью. А потом эта уже «разогнанная легенда» — упраздненный приказом отряд, — охорашивая непривычно насаженные знаки на кителях, которые не стесняли, но мешали быть в привычном состоянии, группками и поодиночке перейдут недалеко, в прилегающую рощу. Рассядутся мужики-товарищи-бойцы на лужайке, отгороженной от мира — а для того и посты выставят, — и скажут друг другу много-много теплого, верного, честного, правдивого, и понесут свои награды через жизнь, и себя унесут навсегда из этой рощицы, из этого коллектива — команды, чтобы никогда не встретиться. Так у них и сложится «боевое братство на века», которому они присягали под гомон птичьих свадеб, кипенье расцветшего соцветия урюка и не хрустальный перезвон чарок с неизменным тостом — за дружбу, и клятвенным заверением не забыть отряд свой, и помнить друг друга до гробовой доски… Они вместе никогда не встретятся и даже не будут об этом помышлять…

Солдатам организуют праздничный обед. Сварганят настоящий узбекский плов, наваристый, с избытком специй и огромными кусками мяса, напекут душистых лепешек, навалом покроют столы редисом и молодой зеленью, и фруктами — яблоками, гранатами, курагой, хурмой с прошлогоднего урожая. Наварят компоты и заварят настоящий кок-чай из самого натурального зеленого чая № 95 Самаркандской развесочной фабрики — только Азия наша и знала, что это за аромат и какой это был в то время дефицит. И еще дежурный по отряду закроет глаза на повальное шастанье бойцов туда-сюда, за КПП и назад, и не станет проверять, что вносят бойцы.

В ближайшем магазине закончится вино. И водка. И знаменитое чимкентское пиво. Останется только «Жигулевское» с осевшим на дно бутылки осадком. Такое пойло герои не пьют…

Спустя четверть века нахожу Володьку Шарипова. Чувств не сдержать, и дело даже не во времени. Годами мучаюсь с рукописью, почитай, ежедневно говорю с ними, о которых кропаю, они у меня все из юности лейтенантской. Все одной масти и крови — кадеты. В памяти — какими вижу их на фотографиях. Боязно увидеться — а вдруг не такие они, какими представляются поныне? Боюсь разочарований. И в них, и в себе. Я свыкся с ними, своими героями из счастливых замшелых лет молодости. Больно было бы разочароваться, разрушить зыбкий, вымечтанный мир их удачливости и красивости. Забрасываю его вопросами, консультирую написанные куски, бужу его память, извиняюсь, что возвращаю туда, в тот декабрь. Получаю первый ответ: «Я после Кушки попал в Кызыл-Арват, потом в Чирчик, затем Афган, потом Академия, после Академии — Рига, потом — Гусев и Германия, в 1991-м вывел полк в Слоним (Белоруссия). У меня жена — Тамара, дочь — Лола, сын — Сергей, один внук и две внучки. Видишь, в семь строчек уложилась вся жизнь».

Пожалуйста, согласитесь, как могуче последнее — в семь строчек уложилась вся жизнь! Ничего не хочу добавить. За семью строчками, в которых уместилась офицерская судьба Володи, не всем предоставлена возможность прочитать недосказанное ротным легендарного «мусульманского батальона». Например, как предложили ему в 1992 году командование 201-й мотострелковой дивизией в родном Таджикистане. А в 1993 году — должность министра обороны Таджикистана, которую по причине отказа Шарипова «унаследовал» Александр Владимирович Шишлянников. Володя мог быть знаком с Александром по совместной службе в Кушке — Шишлянников в те времена командовал 4-й танковой ротой 24-го полка. Шарипов даже не раздумывал и ответил отказом: участвовать в гражданской войне на родной земле — это не для него.

— Теперь уже все, здесь мне до конца быть, — невесело улыбается Владимир Салимович.

Невесело ему оттого, что там, в Душанбе, остались родные ему люди: мама, братья, сестра. Там похоронен его отец, полковник Салим Шарипов, человек, которым гордится Владимир и о котором говорит, избегая слова «был». На стене гостиной его квартиры — картина, на которой изображен штурм Тадж-Бека. Пламя в темноте, трассы пуль, снарядов, темные коробки БМП.

— Мои бойцы нарисовали. Взводному такую же подарили, только на его картине трупы лежат повсюду, даже из окон свешиваются. А я так не захотел. Ни к чему это.

Спустя двадцать пять лет я повторю свой вопрос Володе Шарипову: «Так кто убил Амина?» Ответ: «Амина никто персонально не убивал. У него было раздроблено плечо. Или „Шилка“, или граната»…

Военврач подполковник Велоят (с 1986 года генерал), видевший тела Амина, его сыновей и жены министра культуры, делавший перевязки дочерям, поправляя неумело наложенные бинты после «забот» бойцов КГБ, утверждал всегда и неизменно, что все они были поражены пулевыми ранениями. Об этом он упомянул в своем докладе на международном симпозиуме «Медицина катастроф», проходившем в Италии. А запустили «смерть диктатора от случайного попадания „Шилок“» по абсолютно понятным причинам: так легче доживать исполнителям отпущенный им век, и не так паскудны деяния других, заинтересованных лиц, — руководителей Комитета и его спецслужб. Можно списать «байку о гранате» и на охлажденное бесчувствие. «На погосте живучи, всех не оплачешь», а уж история моей страны XX века — погост обширнейший…

Я не поверю ему, Шарипову. Нисколько «не уличая и изобличая» Володю, не стал ему напоминать о нашем джалалабадском разговоре, когда я при нем записал в блокнот вот эти слова: «По разговорам могу только предполагать, но сам не видел. С уверенностью отвечу — не спецназ…» Но спасибо Володе. Так познается тайный смысл бытия. Кто-то несет грех, Шарипов — знание. Он, повязанный не круговой порукой, а корпоративным обетом, не может сказать правду и ответить мне, не посвященному, по-другому. Он не может пролить свет на то, что, по уговору, предано забвению и всякий раз раздражает вторжением праздно любопытствующих. Смысл удручающей правды удерживает от пояснений, и проявляющим настойчивость хочется дать беззлобно, но крепко по щеке, чтобы не сказать — по морде. Рассказать правдиво — означает не просто потерять доверие своих товарищей, а много-много большее — быть исключенным из первого, элитарного, круга, и потерять самого себя. Условные, по образу и подобию, масонские ложи — что есть суть КГБ — не терпят пустоты признаний, не приемлют извержения семени истины без указки и благословления главы ложи. Они одни обладатели индульгенции на отпущение грехов и позволение кому бы то ни было изречь пустопорожнюю фразу о мнимой правде.

Секретность, которой они окутали свой кружок, эти оккультисты оправдывали нетерпимостью жестокого века, который обрушил бы на них гонения и злобу. Противостояние политических идей и классовых интересов смягчалось сентиментальными фразами и показной благотворительностью, не имевшей ничего общего с милосердием. Секретность оправдывали и психологией простолюдинов, коими, по их представлениям, есть весь, почитай что, народ, на поучении которого и основывался их идеализм, житейский и иррациональный одновременно. Благодеяния спецслужб обставлялись как можно более театрально и выстраивались с расчетом возбудить симпатию. Представление об этих душещипательных спектаклях как раз и дают афганские события, и штурм дворца в частности.

Под лозунгом филантропии — благотворительности финансовой и идеологической — во имя преуспеяния афганского народа выступали все: короли и аристократы, партийные бонзы и генералы, горожане и кустари, рабочие и философы… Впрочем, большинство из них довольствовалось красивыми жестами. Равенство для них исчерпывалось тем, что масоны, граф и рабочий сидели бок о бок в зале собраний «вольных каменщиков», носили одинаковые белые фартуки, пели одни и те же гимны и высказывали одни и те же идеи. Когда же собрание заканчивалось, граф возвращался к своей роскоши, а рабочий — к своей нужде. И он, рабочий, чудесненьким манером знал, что ему можно шустренько сказать, а о чем потребно смолчать…

Я не поверю Володе, и от этого мелкая бытовая печаль, как от чего-то не состоявшегося. Словно юность нашу лейтенантскую расплескали недоверием. Будто нужно солгать в зрелости, чтобы убедить себя самого, что жизнь не напрасно прожита. И что один из дней того устремленного в атаку жития и есть самый важный и главный, не схожий с днями миллионов обывателей, вяло коптящих небо и не посвященных в особую когорту. А потому удел их — хмельная брага и жалкое прозябание мещанина в вечном незнании или, в лучшем случае, дозированной правды. Штурм окаянный — свят, чтим и значим, и во имя великого был претерплен, которым гордиться надлежит, а гордиться очень даже хочется. И внукам есть что передать в наследование — а потому и не сметь его умалять. Не сметь — никому…

Если есть свирепое желание и животрепещущая потребность что-то таить и упрятывать и делается это ради чего-то, то, стало быть, совесть не заснула вечным сном, а может статься, и грызет. Вот об этом я не спрошу у Володи, ответ мне известен наперед. Но довольствуюсь приятной для меня мыслью, что не предает он, Володька Шарипов, ордена своего, уютно уложенного в свою «масонскую ложу», — это тоже велико и редкостно сегодня…

Обязательно ли было убивать Хафизуллу Амина? События показали, что гарнизон Кабула приветствовал его устранение. На его защиту никто, кроме личной охраны и десантной бригады, не выступил. Наоборот, многие ликовали. Достаточно было изолировать его во дворце, блокировать правительственные учреждения, оповестить об избрании нового лидера, организовать его обращение к народу с перечислением злодеяний Амина. Но это возможно было сделать только в том случае, если бы на смену пришел известный политический или военный деятель, соратник Тараки и обязательно — хальковец! В ДРА на то время такой фигуры не было. Значит, в тот момент Амина трогать было нельзя. С вводом советских войск необходимость в этом отпадала — он не мог быть нелояльным к своим защитникам и оказывался в полной зависимости от них: в борьбе с внутренними врагами ему надеяться было больше не на кого. Амина все-таки решили убить. Но, в таком случае, нужно было повременить с исполнением этого замысла. Ведь что получилось! Для того чтобы как-то оправдать наше вторжение, прозвучало на весь мир наивное и нелепое объяснение: советские войска вошли в Афганистан не как агрессоры, а выполняя просьбу президента страны об оказании помощи и поддержки. И — тут же его, президента, уничтожили! На кого были рассчитаны заявления советского руководства? Дряхлое не только телесно, но и умственно, оно считало, что и все остальные люди находятся на таком же уровне мышления.

Самый ли лучший вариант ликвидации Амина был выбран? Поражаешься тому цинизму, дикой жестокости, тому презрению к общественному мнению и воззрениям подчиненных-исполнителей, которые были проявлены при разработке плана убийства президента и в ходе его выполнения. На государственном уровне применяется средневековый иезуитский метод устранения главы дружественного государства — используется яд сильного действия, а часом позже — всеуничтожающий огонь из всего, что стреляет, и рвет, и крушит, и сеет смерть! При этом травится семья, дети, гости — десятки людей. А потом их всех без разбора добивают из раскаленных стволов автоматов, винтовок, гранатометов и пушек. Сблизи забрасывают гранатами…

Полковник Евгений Чернышев, строевой командир, очень образно показал нам своеобразный пример «одношеренгового строя»: «Давайте выстроим в одну шеренгу — с одной стороны, погибших и искалеченных в ходе операции советских офицеров, сержантов и солдат, афганских офицеров, сержантов, солдат, которые, в подавляющем большинстве, считали нас друзьями, жену Амина, его детишек. Шеренга будет состоять из нескольких сот человек. А с другой стороны поставим одного Амина. Медленно пройдем вдоль всей шеренги, каждому посмотрим внимательно в глаза и каждому скажем: „Напротив вас стоит человек, это президент страны Амин, его надо убить, но все вы при этом будете тоже убиты или искалечены. Как? Вы не против этого?“ Не дожидаясь ответа, виртуальным образом обратимся к их многочисленным родным, близким, друзьям с подобным вопросом. Потом спросим у членов советского руководства: „Ну, что, можно начинать?“ Дождавшись положительного ответа, добавим: „Товарищи члены Политбюро, непонятно, что произошло. В первой шеренге каким-то образом произошла замена людей. Вместо ранее стоявших в них детей рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции вдруг непостижимым образом оказались ваши сыновья, племянники, братья, близкие вам люди. Так что, можно начинать всех убивать и калечить? Выполнять поставленную вами задачу?“ Спросим у каждого: „Для того, чтобы убить Амина, сколькими близкими вы готовы пожертвовать?“ Спросим у генерал-лейтенанта Иванова Бориса Семеновича — главного от КГБ в Афганистане, готов ли он отдать свою жизнь или быть искалеченным в обмен на жизнь Амина? Можно ли сомневаться в том, какие ответы во всех случаях будут даны…»

Зачем было штурмовать дворец? Хотелось подправить свое, чекистское, пошатнувшееся после целой серии неудач реноме, то бишь репутацию без репутации в своем народе и во всем мире? Заявить о своей большой заслуге перед партией и государством? Восславить себя таким жутким образом? Усладиться старческим генсековским, невнятно произнесенным: «Спасибо, гээнрал»?.. И поцелуем — взасос?!

Черт их всех знает! Одно понятно: убийство Амина — это самая дорого оплаченная смерть человека во всей истории человечества.