Глава пятая
«ШТОРМ» — ПРИКАЗАНО УБИТЬ…

«Мы рванули, — рассказывает Володя Шарипов. — Обзор — так себе, но колонну наблюдаю. И Турсункулова БТРы в отдалении различаю по огням, и свои четыре машины. За мной следом грохот стелется от работы „Шилок“ и снаряды пунктирами над головой, а впереди вижу — началось какое-то особое шастанье угадываемого свинца. Гигантский, жалящий пчелиный рой, секущий пространство, и нечисть злая в этом расхлябанном шальном метании, огорошивали, вызывая обостренное чувство жути и причитая над хрупким человечьим существом.

При всем этом заметил странное — ведущая БМП Абдуллаева прет напрямую. Отчаянный парень за штурвалом, один из лучших механиков-водителей, ас, одним словом. Крепостишка, к которой он уже на подлете, стоит на четырех накатах — гигантских земляных блинах. Ору Хамиду по радио: „Куда несет тебя нечистая, там подъем тупой — перевернешься!“ Он мне в ответ: „А я законов физики не знаю, товарищ Сокол“ (это мой позывной). Но дал все-таки команду водителю, и тот отвернул к дороге. Черт знает, чего запала мне тогда в голову „физика“ лейтенанта. Может, оттого, что от его озорства и остроумного ответа на душе как-то безмятежнее стало, покойнее…

И вдруг — новый всполох. Звук взрыва не дошел, но пламя в приборе наблюдения молнией пронеслось, по глазам жахнуло — и ослепительно отдалось в сознании. И недоброе предчувствие — почин нашего лиха…

Полыхнул спичкой бронетранспортер, средний в колонне Турсункулова. Зарево — как знак беды…»

Лейтенант Турсункулов вывел свои БТРы с группами «Зенита» к подножию с западной стороны. Теперь нужно было чуть продвинуться по дороге, десантироваться и затем по пешеходной лестнице броском подняться к торцевой части Тадж-Бека, а у фасада здания соединиться с Шариповым, который вытаскивал свои группы по серпантину, и дальше действовать уже совместно.

Бронетранспортеры сбили внешние посты охраны и, не сбавляя скорости, устремились к единственной дороге, витиевато взбиравшейся в гору с выходом на площадку перед дворцом. Выскочивший из караулки на шум солдат-афганец, видимо, погиб, так и не поняв, что произошло, — броня смела его и отшвырнула далеко в кювет. Рядом и вокруг ложились снаряды «Шилки». Первый успел проскочить к лестнице. Второй БТР сильно ударило, и он, словно споткнувшись о преграду, резко замер на месте и запылал.

— Командир, командир!.. — Члены экипажа криком призывали к действию турсункуловского сержанта, командира машины. — Боря, ты что!..

Борис Суворов, офицер КГБ, старший в группе десанта, не мог им ответить — скорчился от боли, без стона и крика, и приник обмякшим телом к металлу, мешковато пройдя по нему спиной. Алой змейкой метнулась кровь из губ. Поразило бойца из Омского управления — осколки пришлись ниже бронежилета и разворотили низ живота. Спасти его не удалось — кровью истек. Другие тоже будут истекать — санинструкторов в бою не было, их не предусмотрели для этой операции.

Сержант — совсем еще мальчишка, их, поверженных, командир, не растратил себя в панической дрожи и громко закричал, приказывая спешиться. Отстранились подальше от брони и разгорающегося пламени, залегли, чтобы осмотреться и сообразить, что к чему. Пули с визгом пролетали совсем рядом — равнодушно и злобно искали тело. Вот уже и Рязанцев ойкнул.

— Что, Володь, угодила? — встревоженно спросил майор Поддубный. — Давай перевяжу.

— Да брось ты, к черту, уходить надо, они ж пристрелялись, сейчас всех перебьют. Идите, если смогу — догоню.

— За мной, за мной, товарищи офицеры! — Сержант входил во вкус командования, или же ответственность вела парня вперед, и, позабыв о робости, одержимый приказом, он уводил наверх способных идти и стрелять. Сопел, тащил в гору себя, навьюченного пожитками, тяжело выкрикивал слова-команды, которых в запасе и запарке боя совсем немного было — «вперед», «вперед» да «вперед»!..

Поддубный и Гулов сорвались с места и побежали по лестнице за группой и сумасшедшим сержантом — их юным командиром. За ними — Колмаков и Новиков. Дроздов, видя, с каким трудом перевязывал себе ногу Рязанцев, спросил только: «Так нужна помощь?» — и, понимая неуместность своего вопроса, похлопал товарища по плечу и пошел догонять своих, набираясь опыта в непосредственно близком соприкосновении с противником в огневом бою. Не надуманном. Взаправдашнем…

Рязанцев туго перебинтовал бедро и попытался робким бегом, прихрамывая, спотыкаясь и падая, добраться до охраны Амина, чтобы дать врагу свой бойцовский ответ… И в этот ответ он вложил проснувшуюся в нем внезапно злость и остервенение, поэтому бился и за свое ранение, и за смерть Бориса Суворова, и еще за того «неизвестного парня» — советского солдата…

— К машинам! — подал общую команду Турсункулов, понимая, что броня сейчас не защита, а хорошо видимая и легкоуязвимая цель. Спасение — ночь, в которой нужно без секунды промедления рассредоточиться и раствориться. Рустамходжа высунулся по пояс из люка, и его тут же звонким цоканьем окропили рикошеты.

И жахнуло — долбануло — садануло враз, и обрел две отметины удалой командир. Первая в каске улеглась, которую пробила злая пуля, оставив огромную прореху. Спасло то, что по разгильдяйству не затянул ремешок, а так бы точно шейный позвонок пополам… Другая пуля попала лейтенанту в грудь, в то место, где он разместил магазины для автомата. Удивительно, что патроны не сдетонировали. Горло кольцом сдавило, дыхание остановилось, и пришла невыносимая боль. К счастью, жив остался и позже, после боя, голову перебинтовал, правда, синячище остался такой, что будь здоров… Что уберегло его тогда? Может, судьба, а может, Рустамходжа, в которого заложен отголосок уважаемого религиозного прошлого, почетный титул мусульманина — ходжа, родовое вельможество дедов Турсункуловых, репрессированных большевиками.

— Сидеть, куда тебя хрен несет! — Лейтенант запоздало сообразил, что Гулябзой ничегошеньки не поймет из его слов, и с силой надавив рукой на голову Саида, повторил: сидеть, не высовываться! Афганец был грузом литерным и ценным, его надо было старательно, всем скопом, беречь…

Видели, как колонна Шарипова змейкой вытягивалась по серпантину. Скорее бы. Трудно сказать, сколько пролежали, прижавшись к земле, может быть, всего несколько секунд, а показалось — вечность. И поднялись, когда «Шилка» подавила огрызающиеся огневые точки.

— Яша, — это уже адресовалось майору Семенову, — уводите своих за мной. — И, поднявшись в полный рост, чтобы его отовсюду видели солдаты, командир крикнул: — Мусольмооон, за мной!..

И пошли мальчишки, пошли в вопле, в страхе, сопли размазывали по детским щекам, орали и перли, плакали и страдали, не стыдясь своей слабости, которую скрывала ночь — спасибо ей, беззвездной в те минуты и глухо непроницаемой. Они шли и шли, поодиночке и все вместе, и стреляли, и палили, и гвоздили, и долбили, и садили, и лупили, и строчили… Мусульманин в мусульманина. Брат в брата по вере… Добро и зло сошлись, перехлестнулись, сшиблись в азиатской метели… Земля родная, ты перепутала чего-то, запутавшись в ту ночь в себе самой и в людях!..

Не было призывных воплей «ура!», но и языки не проглотили, безмолвствуя в преодолении себя; разное вырывалось из нутра, кто во что горазд. Надсаживались, взбадривая себя и товарища, — ор стоял, как у загонщиков во время облавы на хищного зверя. Зверя затравливая, сами зверели…

За ними — огольцами, ставшими враз мужчинами, шли, проклиная свой сегодняшний удел, офицеры — избранные избранники КГБ, палаческая аристократия двадцатого века.

Солдаты об этом знали, были предупреждены, поэтому и не могли допустить позора при тех, элитных, мужиках и не смели не быть храбрецами. Они достойно прошли через этот кромешный ад. И даже кагэбистский генерал Дроздов, скупой на похвалу, выверенный в словах, когда дело касалось особенно не своих, напишет годы спустя: «Из тридцати шести раненых солдат из „мусульманского батальона“ двадцать три не покинули поле боя».

По ним ошибочно ударили и наши «Шилки», и наши гранатометчики, и из многих окон напротив тоже палили, уже не свои… Но в возникшем сплаве братства они прошли все и в ту ночь… Новую Варфоломеевскую.

На своих хребтах дети-солдаты вытащили отборных бойцов, вытянули самых лучших в КГБ наверх и довели до парадного подъезда уже разворошенного дома, открыли им тяжелые затворы и впустили в залы… А сами ненадежно примостились по периметру площадки, обдуваемой всеми ветрами, и залегли как попало, не находя укрытий, на плитах открытого, простреливаемого со всех сторон пространства. Когда в их рядах образуются прорехи — кого убьют, кого искалечат, — элита еще раз возопит о подмоге. И мальчишки, огражденные от смерти одним доспехом — прохудившейся за время командировки рубахой, не колеблясь, войдут в тот дом.

Неделю спустя их командир, взводный Турсункулов, расскажет: «Страшно было и то, что наши гранатометчики, стрелявшие из АГС-17 по заданной им заранее площади, так и не перенесли огонь, и нам пришлось прорываться сквозь свинец, который лился с обеих сторон. Как удалось это сделать, я сейчас не могу сказать, но мы все же прорвались во дворец. Довели кагэбэшников до входа, своим приказал залечь по кругу и огнем прикрывать штурмующих бойцов. Спасибо Володе Шарипову, он раньше нас сумел выбраться на БМП, оцепил со своими ребятами дворец по периметру и уже отстреливался, прикрывая таким образом наше рассредоточение. Был момент, когда я услышал: „Мужики, что вы лежите? Помогите!“ Мы по плану не должны были работать внутри, но я и мои солдаты поднялись и вместе с „зенитовцами“ рванули вперед — вверх по лестнице».

В августе 2009 года Турсункулов, раздобревший, но по-прежнему красавец, огладит неспешно холеные усики и, хорошенько подумавши, скажет: «Отрешенность была, и ничего больше». Это о пережитых чувствах перед атакой. А высшую государственную награду страны — орден Ленина — двадцатитрехлетний Рустамходжа получит (так выходит!) именно за то, что преступил приказ: не прикрывал наступающих, ограждая их от губительного огня, а сам пошел в их первых рядах, добровольно подставляя себя под этот самый губительный огонь. Штурманул вкупе с бойцами со стороны котельной. Пострелял. Посеял свинец и смертушку. В запале, в прыткости атаки угодил, не исключено, в невинное пространство — на направлении действий его солдат, в результате чего и была как раз убита жена министра. Залег ночью охранять дворец, невзирая на то, что «на нас на всех живого места не было. После тяжелейшего боя мы еще ожидали, что на нас нападут, и напряжение было невероятное. Мы отдали афганским женщинам и детям всю имевшуюся одежду и ковры. И еще я помню, что, когда мы давали им еду, взрослые к ней не прикасались и детям не давали есть. А пили женщины сначала сами, а потом уже детей поили. Я сейчас уже не помню, сколько там было их, детей».

Именно тогда, в часы коротких бдений штурма и охраны развороченного дворца, лейтенант Турсункулов «показался» Эвальду Козлову, который вскоре станет первым командиром «Вымпела» и заберет его к себе в команду. Турсункулов закончит академию и послужит во внешней разведке… Вот и понятно, почему он, единственный из «мусульманского батальона», неизменно присутствует в документальных фильмах про «смелых чекистов при штурме дворца». В декабре 2009 года Турсункулов публично принесет афганцам свои «глубочайшие извинения за наши действия», с такой знаменательной приметой в конце: «И последнее — не держите зла…»

Заметьте, извинился лейтенант-«налетчик» образца декабря одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, офицер, который командовал взводом, и уделом его было одно — выполнение приказа. А те, которые посылали его, мальчишку, на смерть и живы до сих пор, — помалкивают с извинениями, зато криком кричат о выполненном долге и готовности повторить все сначала, отдай им только родина приказ. Может, это и хорошо, что они не способны «повторить» — в силу своего возраста. А то бы — ой, сколько дров наломали бы кавалеристы-конники лихие. В атаку сердце рвется, а духу молвить «извини» не достает…

Над Володей Шариповым довлело чувство ответственности. Он снова вспоминает:

«За всполохами и взрывами впереди трудно было что-то разглядеть и разобраться. Перед самым подъемом на серпантин выныривает неожиданно передо мной бронетранспортер, обрызганный светом наших фар, — вроде бы из небытия. Большой игрушкой, брошенной капризным чадом, валяется. Но видно — живой: фыркает, клубит сизыми дымами, вошкается туда-сюда, рычит в потугах вырваться из плена-канала, куда угодил, спеша к подвигу и победе. Соображаю — это те, которые вопили по рации, что свалились. Четвертый экипаж Турсункулова — БТР № 013 (чертова дюжина!), в котором разместили десантом группу Щиголева».

Владимир Курилов, офицер КГБ, из того же четвертого экипажа, дополняет Володю:

«Не шибко упали — сначала даже не поняли, что кувыркнулись, не вписавшись в крутой поворот. Командир нашей машины, сержант из батальона ГРУ, скомандовал: „Быстро все выгрузились! А ты, горе-водила, давай, действуй… действуй, мать твою за ногу, не рассиживайся!“ Наверное, правильнее было бы дать сержанту указание: не залеживайся. Однако пронесло нас — мы нормально отделались, без серьезных ушибов, царапин и потерь. Стали карабкаться в гору, к дому, где уже шел настоящий бой. Наш сержант, парень молодой, легкий в беге, ланью несется, и только призывает: „За мной, ребятки, за мной!“ Мы, ребятки, и перли, не задумываясь.»

Володя Шарипов снова вступает в разговор и холодно констатирует:

— У Турсункулова из четырех машин одна была подбита. И дело-то не началось. Хорошо, что у нас пока… Мысли мои прервала эфирная трескотня в наушниках.

— Сокол, Сокол, нас подбили!..

Докладывал взводный Абдуллаев, он командовал головной машиной. Лейтенант мог и не голосить — я шел за ним, почти вплотную, и так было видно попадание — машина завертелась на месте. Обидно — поражение на виду торца дворца, пару сотен метров не хватило до места спешивания десанта. Огонь сокрушительный. Лупят гады почем зря и из всего, что у них там было. А было у них до хрена и больше. Рок навис над этой машиной, скажу я вам. Лейтенант Абдуллаев и все четыре офицера-кагэбэшника из десанта были ранены.

Со временем станут заверять, что именно из крупнокалиберного пулемета подбили БМП. Члены десанта — Швачко, Федосеев и сам Василий Праута — выскажутся однозначно: боевая машина была поражена снарядами «Шилки». Отсюда и несколько взрывов в непосредственной близости от БМП и «дополнительные» ранения и контузии бойцов. И Виктор Карпухин (БМП № 036 — вторая подбитая), вспоминая минувшие дни, неизменно будет утверждать, что, едва они спешились у самого входа, как по ним жахнул снаряд. И гостинец этот пришел к ним от Прауты, то есть «Шилки» своих «не узнали».

Владимир Федосеев, член экипажа, перенес ужас этого фатума, но создатель миловал бойца — в живых остался, ему гранатой только стопу раздробило, так что позже он мог рассказать подробно, как и что: «На подъезде к Тадж-Беку по нам открыли яростный огонь. Нашу БМП подбили. Машина начала кружиться, командир наш, лейтенант, закричал — ему перебило ноги, и приказал нам покинуть десантное отделение. Открыли дверь, выскочили, залегли, открыли огонь по дворцу. А тут как жахнет — это второй снаряд попал в нашу машину. Рвануло мощно, и — дикий грохот. Взрывной волной меня сбросило с бруствера вниз. Острая боль пронзила тело — почувствовал, как что-то теплое разлилось, потекло…»

Их временный командир (до парадного подъезда), взводный Хамид Абдуллаев, истекая кровью, продолжал командовать! По заслугам потом наградят джигита — орденом Боевого Красного Знамени.

Ротный Шарипов соображал: по серпантину афганцы недурственно пристрелялись, сволочи, малейшее промедление смерти подобно, поэтому по-наглому и — вперед. Только вперед. Подбитую машину прошел на скоростях с необстреливаемой стороны, перед ним только одна, которая входила на второй блин. Ей два кругаля, и они — на месте. Ну, отец небесный, подсобляй!

Предупредил десант, чтобы держались, и притопил. Зло ринулся, как учили в школе. Каким образом виделся мой наземный полет со стороны, не знаю, но внутри меня все закипело, когда представил раненого взводного. Обошел подбитую машину. Наблюдаю, вроде бы бойцы десантировались, залегли, отстреливаются. Судя по интенсивности огня и количеству «огневых точек», с нашей стороны потери невелики. Укрытие рядом — постовая будка. Не так уж плохо — могло быть гораздо хуже. Проносясь мимо, посигналил ребятам для поддержания духа. Остальным — циркулярно: «За мной, плавить до упора и не отставать». Передаю команду через своего «командира» — механика-водителя: патронов не жалеть, бить со всего, что есть и чего нет. Продублировал это же по ротной сети.

У последнего виража, перед самым взъездом, подошел впритык к первой БМП.

— Ну, товарищ солдат-водитель, — бормочу про себя, — давай же, парень, еще чуть-чуть, и мы…

И мы… приехали! Мощно приплыли — неслышно поощряемый мною механик-водитель влип в твердь, что на его пути оказалась. Топлю — чуть мышцы не рву — педаль тормоза. Машина кормой — на дыбки. Десант горохом ссыпался по инерции, и тут как застучало: та-та-тах! Мать честная, а это еще что за «татах» такой?

— Что там у нас?

— Лбами посталкивались, командир, шлемы бренчали. А у тебя что?

Стрельба вовсю распаляется, из дворца по нам в упор лупят. Пули ливнем по машине колотят. Рикошеты какие-то, зараза, веселенькие: сверчками — прыг да скок. Думаю: «Не хватало только еще гранатометчиков, по одному на каждую машину. Здесь нас, недвижимых, и перещелкают, как куропаток». Даю команду спешиться. Всем — стоп, к машине, залечь. Такого огня мы не ожидали, и он такой плотный, что за БМП только и можно укрыться! Охрана пристрелялась — пули все ближе и ближе к нам, все точнее пощелкивают-повизгивают. Чувство мерзкое: кажется, каждая из них — твоя, вот-вот достанет. Войдет мимолетно, беспрепятственно толкнется в ребро или в жировую прослойку, выйдет навылет, и — все. А еще морозец по коже от мысли, что нет на мне бронежилета. Нам сказали, что они другим нужнее, тем, кто идет на дворец. А я, можно подумать, — на привокзальную площадь, в шалман пивка попить собрался. Впрочем, что проку и защиты от тех пластин в жилете? Он для успокоения больше и утешения наивных. Бронежилет — чистый антураж, глянцевая обложка для укрепления психики. Серьезное оружие не держит — автомат его прошивает бесцеремонно. Каски у ребят — другое дело: действительно неплохие, западногерманские. Балашову и Карпухину жизнь сохранили.

Под огонь не полезешь, и отлеживаться не след — мне дорогу надо чистить до самых покоев дворца. Судя по огню, человек пятьдесят-шестьдесят палят по нам. У полковника Григория Бояринова ребята из кагэбэшного «Зенита» и «Грома» отчаянные, вижу, начинают попарно дряпаться поверху блина — по накату яруса. А неподалеку взрывы. Наших «Шилок».

Приказал механикам-водителям — все, что светит и светится в машинах, включить. К тому времени мы поразили все прожектора, и глаза после ярчайшего света еще недостаточно освоились с теменью. Думаю, Вася сообразит по зажженным фарам машин, где мы находимся в данную минуту, и не накроет нас снарядами. Рисковал, конечно, но Васю знал и не хотел в нем ошибиться. И Василек наш сообразил — как бабахнет! И перед самым нашим носом. Перекинул полымя на верхние этажи. Визг остервенелый и вой глушащий. А для меня эта надсадная гадская какофония — прямо симфония спасительная, героическая. Сила удара снарядов была такая, что стены дворца содрогнулись, и толчки от земли мне передались. У «Шилок» бешеная начальная скорость, и уж как даст — мурашки по коже от силищи такой. Первый раз наблюдал, как зенитки по наземной цели шпарят. Загляденье и восторг! Афганцы, думаю, давно присели на задние лапы и онемели от удалой мощи, без разбора молотящей по камню, жести, лицам и телам.

Первая БМП завелась. Даю команду, и мы дружненько — по машинам. Вырвались на площадку. Солдаты мои боекомплект не пожалели. БМП сотряслась от этой густой одновременной стрельбы и зажила своей обособленной жизнью коварного кровожадного хищника. От копоти, пороховых газов и дыма в машине просто нечем было дышать, хотя воздухоочиститель включил на полную катушку. Спаренный пулемет с пушкой бил по окнам. Смекаю — надо бы поближе к входу подойти, впритык к крыльцу, под навес заскочить. Едва не снес на скорости какой-то автобусик, что припаркован неподалеку, и подлетел к центральному входу. Вася Праута все еще своими «Шилками» по дворцу долбит. Доставленный нами десант — во дворец, а мы рассеялись веером во все стороны и делаем свою работу — отсекаем огнем внешнюю охрану. Вокруг — варево жуткое, вонь пороховая, что-то горит впереди, раненые вопят, или это в запале боя нерв и страх в себе орлы наши диким криком поглощают? От входа кричат: «Командир, останови „Шилки“ — наши уже во дворце!»

Мы только взлетели на площадку — у меня пропала связь с командным пунктом. Почему — до сих пор не знаю. Я давай по радиостанции комбата вызывать — никакого ответа. А «Шилки» брызжут и брызжут по дворцу, крошат и сметают. Всё метут подчистую. Всех и вся, невзирая на принадлежность: свой — чужой. Тут вдруг чувствую — шнур от радиостанции натянулся, и меня аж развернуло всего. У нас ведь радиостанции какие? Сама она на спине у бойца-связиста, а наушники и переговорное устройство — у командира. Боец, бывает, повернется неловко — и потянет за собой все это «хозяйство». Я только развернулся ругнуть Шокиржона Сулайманова, а он уже — все, готов, на землю валится. И тут вижу: в арыке рядом с нами афганец лежит, прячется от огня. В память почему-то врезалось: у него на руке часы с рубиново-красным циферблатом, и они, эти часики, подсвеченные зеленоватым оттенком фосфора на стрелках, медленно и неудержимо передвигаются, продолжая путь мушки прицела автомата в сторону моей груди. Я по нему очередь дал. Попал, а он… подпрыгивает. Я еще очередь — он снова подпрыгивает…

А это пули прошивают навылет, и от бетона рикошетом тело подбрасывают. Только повернулся в другую сторону — мимо афганец-офицер с пистолетом в руке бежит. Я и его свалил из автомата. Пистолет подобрал, зачем-то Бояринову показываю. А он мне: «Ну, давай, бери, первый твой трофей». Это были его последние слова, обращенные ко мне; наверное, потому и врезались в память. Мои солдаты-пулеметчики как увидели, что кагэбэшники пошли в атаку, тут же рванули за ними следом! Забыли начисто о своей задаче — такой был порыв…

Если бы Амин в тот момент через окошко выпрыгнул — запросто бы ушел! (Потому и попытался Шарипов — один из отвечающих за голову Амина — остановить своих солдат.) Я за бойцами следом — или вернуть к своей непосредственной задаче, или вместе с ними продолжить. Мысленно остановился на втором — завершающий аккорд должен прозвучать внутри. А снаружи, перед дворцом, уже достаточно набежало нашего народа; бойцы Турсунбаева подоспели, совместными стараниями и внешнюю охрану подавили — затихли, притаились, или перебили их всех, кто рьяность в верности Амину проявил и усердствовал на виду.

Возле самого здания меня вдруг как шарахнуло, как долбануло, как обожгло, и — кинуло оземь. Ощущение — точно из левого бедра, из вспоротой плоти, пружиной поднимается долго-долго продолжающийся, нескончаемый и неунимающийся лютой болью взрыв. Как смог, добрался до входа. Слабость, головокружение предательское. Стыдно стало — не убит же, черт возьми! Думаю, посмотреть надо, что там у меня, только не вздрагивать, рану вскрывая. Брызнувшая воронкой кровь, сбежавшая пенкой, не успев впитаться в ткань, покрылась пузырчатой твердой пленкой. Следовало обработать рану. Потянул ухватисто, духу набравшись: боль свирепая наклонила, припечатала, скрежетом зубным оповестил соседей — дескать, буек еще, хотя уже весь из себя — и в кураже. А полое, понятно, не пустует: чувствую — клейкое полилось и жжет. Как будто душу сдернули с кожей! Вот и полезла в голову скверна всякая. Не красный тюльпан всплыл в памяти. (Красный тюльпан — мучительный вид казни, которым душманы подвергали пленных советских солдат в годы советско-афганской войны. Жертву, предварительно накачав наркотиками, подвешивали за руки. Затем подрезали кожу под мышками вокруг тела и заворачивали ее до пояса. После того как действие наркотика проходило, жертва или сходила с ума, или умирала от боли — Э. Б.)

Кое-как я к своей, родной БМП доковылял. Вколол себе промедол из аптечки. Чувствую, надо еще. Подзываю солдата — Джумаева, он возле меня уже несколько минут кругами ходил. Не решался ближе подойти, я ему уже выговаривал:

— Джумашка, ты чего вертишься тут — залегай, бди, огонь веди, в войну играй.

— Э-э-э, товарищ старший лейтенант, Джумашка всех отпугнул, чисто-чисто сделал возле своего командира, охранять буду тебя.

Он у меня вместо ординарца был. По-русски говорил неважнецки, и его обращение ко мне на «ты» я ему спускал. Сделал ему пару раз замечание, он ответил — хорошо; а с утра все сначала. Махнул рукой на эту херню из устава «мирной жизни» и благодарил случай, что Джумаев ко мне прибился — чудо был боец, очень честный и добрый парень.

— Давай, — говорю, — соколик, бегом за аптечкой, в любой машине бери.

Его перед самой отправкой особый отдел потребовал оставить в Союзе — отец когда-то, еще до рождения Джумаева, был осужден. А солдат «зайцем» в самолет забрался и прилетел вместе с нами в Баграм. Не отправлять же его обратно! «Особист» мне наказал, чтобы глаз не спускал с Джумаева. А повынюхивал, и сам пришел к выводу — прекрасный человек Джумашка. Не опасен. Сноровист и толков. Словом, воин что надо.

Так вот, он убежал за промедолом и словно пропал — нет и нет. Вижу, из долины мчат мои БМП. Свет фар то вниз припадет, то по небу вспышкой-молнией ударит. А оно уже всасывает в себя клубы дыма пожаров, по которым мечутся лучи двух машин и беспорядочное множество трассеров. Понимаю, что это мои заместители — Бахадыр Эгамбердыев и Рашид Абдуллаев — на подходе. Довозят двумя машинами подкрепление.

А тут мне опять кричат:

— Прекрати огонь по второму этажу! Там никуда зайти невозможно.

Я на передаче — бубню и бубню: «Прекратить огонь, прекратить огонь…», и не уверен, что меня слышат — приема нет. Долго Джумаева не было. Прибегает с промедолом. Я ему:

— Ты куда пропал?

И словно услышал меня Василий — все «Шилки» умолкли одновременно.

А Джумаев рассказывает: добежал он до борта «ноль тридцать шестого» и увидел, что неподалеку залег пулеметчик Хезретов и в одиночку сдерживает афганцев, которые, опомнившись, поперли снизу из караулки к дворцу. Ему пулей челюсть нижнюю своротило, кровища хлещет, а он — стреляет! Мужественный парень!

Джумаев метнулся в БМП, из чьего-то вещмешка полотенце вытащил, Хезретову челюсть кое-как подвязал — и только тогда ко мне.

Лихо подкатили заместители — завизжали БМП тормозами, крутануло первую машину на месте, мордахи механиков-водителей торчат из люков — перли по-походному, такие-сякие, будто перед девицами напоказ себя выставляли. Спешились мои ребята, и я им рукой в сторону входа показываю. Понятливые — дружно пошли, и — напролом. Вслед успеха пожелал. Честно, переживал за каждого, разве что не перекрестил их.

Бой перед дворцом и вокруг него начал стихать. Но внутри продолжало быть жарко, и летала под сводами недобрая бабка с косой, жизнь унося, мучая и калеча. Она, неподкупная бестия, прибирала и прибирала: и старого, и малого, и христианина, и иудея, и исламиста, и атеиста… Мне не хотелось туда, но я пошел — пошкандыбал. Ничуть не пересиливая себя, не молясь, не крестясь, не заклиная. Пошел в ясном сознании, что так надо, с какой-то даже веселой беззаботностью — как обреченный, идущий на эшафот, или простерший руку нищий бродяга…

Первые раненые перевязывали себя и обреченно размышляли о бренности бытия, а новые бойцы — потенциальные жертвы или счастливцы, которых сбережет судьбина, — исходили и исходили к этому запаленному дому, повинуясь приказу. Пригибались и сутулились в неуемном желании если не раствориться невидимками, то стать чуть поменьше размера ростовой мишени, и не быть столь уязвимыми от всякой этой дряни: пуль и осколков. Все группы КГБ и бойцы отдельного отряда ГРУ смешались, и каждый уже действовал по своему усмотрению. Никакой единой команды не было и быть не могло, — их благословили, нравоучительно и высокопарно, и запустили, указав маршальским жезлом направление, беспокоясь лишь об одном — достижении ими, своими солдатами, цели. И нисколько не заботясь, какими средствами она будет завоевана, кто падет, кто прихромает, кто останется лежать до поры — пока импровизированная похоронная команда того же «дяди Жоры» не соберет их тленные останки и не уложит штабелем в грузовике.

Им всем, благополучно пробившимся сквозь разрывы, рикошеты, визг и мат, хотелось добежать до стен дворца и укрыться. Не спрятать себя, а именно укрыться на какие-то доли секунды, перевести дыхание и, не размышляя, не думая, не задумываясь, уйти дальше от защиты, добровольно сближаясь с погибельным.

Плотность огня у дворца была столь велика, что в первые две минуты из 22 бойцов группы «Гром» 13 оказались ранеными и трое убиты. Многих спецназовцев спасло только то, что все они были в бронежилетах. На всех боевых машинах триплексы были разбиты, а фальшборты и волноотражательные щитки пробиты на каждом квадратном сантиметре, то есть имели — как описывали «словолюбящие варяги» той ночи — вид дуршлага. Такое сито на боках машин и выскобленная добела стальными градинами краска на броне сверху, само собой разумеется, никак не могли прибавить наступательного задора, и хорошо, что все это рассеянное по машинам и людям зло заприметили после боя, и оно уже никак не способно было оказать воздействие на морально-психологическую настроенность бойцов. Они попали под «технологию дуршлага» и чудесным образом возвратились в отчий дом. Но годы понадобились, чтобы совладать с чувствами, справиться с психическими травмами и набраться духу и смелости особого рода — не окопного свойства, а кабинетного — и сказать правдивое слово.

Герой Советского Союза Виктор Карпухин, отмеченный высокой наградой за штурм дворца, вспоминал в середине девяностого: «Должен признаться, у нас не было должной психологической устойчивости. Да и откуда ей взяться? Наверное, воевать можно научиться только на войне, как бы это жестоко ни звучало. А мы привыкли видеть войну только в кино, „по-киношному“ она и воспринималась. Но все пришлось увидеть наяву. Вот падает твой товарищ, взрывом ему отрывает руку, ногу; вот ранен сам, а надо действовать, расслабиться нельзя ни на секунду. Убьют».

Хабибджан Холбаев: «Мы прекрасно понимали, что все эти пересуды — повезет, не повезет, а по плечу ли нам такое дело, а прав ли, и насколько, генерал-штабист, планирующий где-то в Москве задачу батальону, — все это до одного места. Потрепаться можно о чем угодно, а выполнять все равно придется. И никуда нам не деться, потому что если решение принято, то… вперед — на мины. И — всё, и весь здесь хлеб до копейки! Скажу больше, как понимаю: даже очевидно проявленная трусость — не есть великий грех, если вовремя переборота в себе. Это у нас по большевистской привычке слабых духом гвоздили позором и добивали образцово-показательно, чтобы другим неповадно было, — ставили к стенке, не очень-то утруждая себя выяснением обстоятельств минутного малодушия солдата. Мне как-то прислали газетную вырезку. Сергей Голов, офицер „Грома“, писал о том, как на подходе к Тадж-Беку механик-водитель БМП остановился, выскочил из машины и, позабыв обо всех, со страху бросился наутек в неизвестном направлении. Голов, как командир (!), стал продумывать вариант замены, но сбежавший вдруг объявился, запустил двигатель и повез всех к „свершению подвига“. Для чего группа перед дворцом и десантировалась. Сидевших с самого краю двух переводчиков-таджиков сразу же убили. Оказалось, что сзади БМП находился афганский пост, солдаты которого открыли по ним огонь. Блокпост пришлось расстрелять.

Прочитал я все это. Рассказывает вроде человек достойный, но что-то меня уж больно заело — знаю, что не было такого факта. Голов был старшим своей группы в третьем экипаже — борт № 038. О гибели переводчиков майор насочинял — их не было в десанте, так что скорбеть не следует — люди и смерти придуманы. Насчет механика-водителя. Как бы и что там ни происходило — нет никаких позорящих его нюансов. Что произошло, если и принять на веру написанное „комитетчиком“? Мальчишка, по существу ребенок, не по своей воле брошен произволом судьбы на „мясозаготовку“. В его сторону из рогатки в детстве не стрельнули, а тут десятки стволов, и — как им ощущалось — все палят в него одного, с целью убить. Даже если и сбежал слабак? Так он же, по утверждению майора, сам добровольно вернулся. И задание, между прочим, свое выполнил до конца, и машину сохранил в целости, своим ходом в расположение пришел. Почему майор врет? Он забыл, а может, и не знал никогда, что из десантного отделения, как ни силься, невозможно увидеть самого механика-водителя и отследить его действия. Заснул ли воин, в бега ли подался — в этом не под силу разобраться даже самому бдительному чекисту».

Нижеприводимую «исповедь трусишки» я повстречал в документах и привожу ее, ничего не исправляя: ни имени (уж коль оно обнародовано), ни ошибок, «отлитературивая» текст. А «трусишка» — написал с умыслом: вот вы прочитаете и поймете, насколько его признание искренне, насколько покаяние чисто и насколько еще мальчик ходил в тот бой… Рядовой Хамза: «Пока ехали к дворцу, выстрелили по нему несколько раз из пушки. Через некоторое время по нашей БМП начали стрелять. Мне стало совсем страшно. Когда подъехали, командир БМП дал команду выбираться из машины. Все „старики“ попрыгали из отсека. Я тоже в порыве рванул на выход, но увидел, как один из „стариков“ упал, получив пулю, и не вышел из БМП. Несколько мгновений я боролся с собой — выходить или нет. Все-таки заставил себя выйти. Точнее, выползти наружу. Там залег и огляделся. Часть „стариков“ вошла во дворец, но большинство было еще снаружи… Со всех сторон стреляли. Было очень страшно. БМП пытались стрелять по дворцу. Одна стала сдавать назад, чтобы достать пушкой 2-й этаж, и наехала на кого-то из наших. „Старики“ стали со всех сторон заходить во дворец. Кто бегом, кто ползком, кто в двери, кто в окна. Несколько человек из нашей роты тоже рванули туда. Ротный что-то кричал: то ли звал назад, то ли в атаку, я не расслышал. По крайней мере, не побежал. Сколько наших побежало, не помню. Много „стариков“ были ранены еще на подходе к дворцу. Ранило и некоторых из нас. В том числе командира роты и командира взвода».

Из письма Шарипова: «Вранье, техника в колонне не останавливалась. Было замешательство, когда БМП уткнулась в выступ при въезде на площадку у дворца. И это — все, Эд, можешь мне поверить, ты хорошо знаешь и меня, и мое отношение к неправде».

Мнение замполита Рашида Абдуллаева: «Такой эпизод с механиком-водителем — дурной вымысел, за такое нехорошее Голову надо сказать публичное „фэ“. Его неправда — от его ущербности. В той обстановке он был не „шестерка“, но пешка. Его тело, его профессионализм, его оружие с патронами и гранатами тупо доставляли, уже не спрашивая, желает он того или нет, не интересуясь его мнением и обуреваемыми эмоциями. Он был рядовым в десанте при погонах майора. Кстати, все пятеро водителей, участвовавших в штурме, были награждены. Струсь кто — шиш бы дали на хлопковом масле. Врет Голов и о расстреле блокпоста. Когда наша БМП доставила их десант к зданию, в будке поста укрылись и перевязывали раны их же бойцы из подбитого экипажа, а афганцев след пропал, или уже остывал вместе с их бренными телами».

Дополнение от себя. Первое. Среди пяти погибших кагэбистов и одного «мусульманина» в ту ночь не было переводчиков-таджиков.

Второе, и главное, — Голов не был командиром личного состава отряда ГРУ и не мог принимать решение о замене кого бы то ни было, если бы даже факт «побега» механика-водителя и имел место. За вмешательство в свои действия командир БМП № 038 старший сержант Шухрат Мирзоев имел право и, более того, был обязан — по законам военного времени и велению боя — употребить все меры, вплоть до применения оружия. Проще — пристрелить бойца КГБ, в данном случае, майора Голова Сергея Александровича. Именно — пристрелить, как… а не «почетно расстрелять»…

Третье. К тридцатилетию штурма, в декабре 2009 года, скорый на заявку в духе героики — «знай наших» Николай Берлев, вспоминая минувшие дни и битвы, где вместе рубились они, кагэбисты, не преминет поделиться и таким поминанием: «Отмечу: Виктор — единственный человек, который довел машину непосредственно до цели. Не механик (!), а Карпухин. Иначе штурму была бы крышка, говорю как есть, и нас бы всех перебили. А он руководил машиной и довел ее до спасительной зоны возле парадного подъезда Тадж-Бека. Одна только БМП дошла, все остальные остановились, оказавшись в поле видимости защитников дворца, и были поражены огнем противника».

Вот так просто, мило, неправдиво, просто лживо — величаво… И кто сказал, что один в поле не воин…