Глава двадцать первая
ВЫВОД

У холмика свежей земли, перемешанной с песком, собралось с десяток человек.

Кто-то из офицеров вполголоса заметил: «Плохое место, один песок…» Ему поддакивали: «Зачем такое место под кладбище выбрали?» – «И от города добираться неудобно…»

Стали расходиться.

Лена, заплаканная, с красными глазами, прикладывала к лицу скомканный в кулаке платок: «Не вымолила его…» Настя обняла ее за талию. Девочка не плакала, она слишком малой была, не все пока понимала. Мать вели под руки – дед Алексей и отец. Женщины отрыдали, отголосили свое, еще раньше, до закапывания, пока не опустили в могилу, и, особенно дома, когда только сообщили о смерти Олега, и особенно, когда привезли гроб. Лицо Настюши, несчастное в подражании взрослым, вопрошало: «Так что же все-таки с папой? Где он? Когда приедет?» – «Папа больше никогда не приедет… Нет больше папы… Погиб папа. В Афганистане погиб», – объяснял ей, как мог, сдерживая слезы, прадедушка Алексей.

Женька Чистяков слушал Зебрева: «…прикрывали отход батальона. В засаду попали.» – От обоих разило водкой. – «Блок выставили, только дальше… окружили их духи.» Зебрев полез за сигаретами, вместе с пачкой вынул лазуритовые четки: – «…подобрал после боя.» Он зажег спичку. Они с Женькой остановились, повернулись к могиле, и так, чтобы никто больше, особенно Лена, не услышал, Зебрев вымолвил: «Он не сразу умер…»

На дороге дожидался оранжевый, проржавевший местами автобус. Сзади у автобуса была сделана специальная откидывающаяся дверца. Через нее запихивали вовнутрь и вынимали гробы, и, видимо, когда только приехали на кладбище, и вытаскивали гроб, не подняли две упавшие гвоздики и отломившуюся от венка еловую веточку.

– Значит, уходим все-таки? – спросил Чистяков.

– Все говорят о выводе. Но когда, не ясно. Думаю, в следующем году разъяснится… Мне-то что? Я, грым-грым, к тому времени заменюсь.

Девять с лишним лет провела на чужбине 40-я армия, и вот, наконец, разрешили ей вернуться домой. Назначили крайний срок, выстроили график, приступили к поэтапному вытягиванию отдельных частей.

На все про все более чем стотысячному контингенту отвели девять месяцев. Задача ясная: после 15 февраля 1989 года советских солдат на территории Афганистана остаться не должно. Армия взяла под козырек: приказ получен, будет выполнен.

Сворачивались дивизии, бригады, полки, батальоны, оставляли обжитые городки, гарнизоны, заставы. Уходили в Союз, не считая себя проигравшими, но и о победе речи не шло.

И каждый, поди, солдатик, каждый офицер, отъезжая, хоть раз да обернулся, простился с привычным городком, и с пейзажем знакомым, с горами, с зеленкой, с песком, с долиной, распрощался навсегда с проклятыми бородачами, коих постреляно было за годы немалое количество, и которые, бывало, и шурави нос утирали.

И каждый, поди, припомнил, как ему жилось, с кем воевалось. И взгрустнул.

И каждый, поди, спросил себя: а ради чего воевали?

Никто не ответит толком. И спросить такое некого, кроме себя.

И как же не попытаться домыслить такой вопрос: а во что, собственно, обошлась нам война? Как ни поспорить офицерам? Кто по второму заходу в Афгане, одну арифметику потерь выводит, не забудет, как в бригаде, бывало, до восьмисот человек за год не досчитывались. Кто меньше крови видал – свой подсчет ведет.

Как не крути, а тысяч тридцать положили, твердят одни офицеры. А то и более. Если и скончавшихся от ран в госпиталях учесть, да от болезней, да несчастные случаи суммировать. А раненых, калек – тысячи и тысячи, и складывать никто не станет. Остается догадываться.

Другие офицеры, особенно те, что к штабу армии ближе, спорят, видимо, намекнули им, на какие цифры ориентироваться: больше пятнадцати тысяч убитыми не наберется за всю войну. И кое-кто из генералов успокаивает: пятнадцать тысяч, да для нашей страны – капля в море, за год больше людей в автомобильных авариях погибает. Народила земля Русская мужиков и еще нарожает, не оскудеет…

Да расскажут ли когда открыто о реальных потерях? Нет, вряд ли такое обнародуют, сходятся во мнении офицеры. За семью печатями спрячут, а коли и объявят официальные цифры, так обязательно слукавят, недоговорят, что-нибудь да утаят.

Одна надежда, что когда-нибудь все имена погибших сведут воедино в один список, в одну книгу, на мемориале общем, афганском, высекут по граниту каждый инициал, каждую фамилию. Тогда уж не поспоришь, тогда – все на виду. Всех помянуть разом. Чтоб знали люди, чтоб помнили, чтоб не забыли, чтоб поминала страна своих героев.

Однако, вещички собраны, и приказ трогаться поступил. Офицеры беседы и споры отложили. И глядишь, на время забылись эти мысли. Курс – домой. Думать надо, как жизнью дарованной дальше распорядиться.

А все же: ради чего геройствовали, захватывая высоты, караваны, занимая перевалы, уничтожая укреп районы, базы духовские?

Нет ответа. И вся надежда – на Родину.

Не бывать такому, чтобы подвиги афганские остались невостребованными. Не замолчат их, не скроют, занесут в летописи, вспомнят ни раз. Не зря же почти десять лет стоял в Афганистане ограниченный контингент, не зря…

Армия не сдалась, не признала себя побитой, побежденной. Армии просто дали новый приказ и она послушно выполняла.

Армия сохранила боевой дух до конца. Потому-то и рвались приехавшие перед самым выводом новички в бой, да и старожилы этой войны не всякий раз задумывались о том, чтобы сберечься для мирной жизни, такой близкой, что, казалось, стоит протянуть руку и вот она; месяцы, недели какие-то отделяли войну от мира. Боевые, официально считавшиеся в прошлом, на самом деле продолжались, пусть и не в прежних масштабах, и повоевать для желающих время оставалось.

Военные наблюдатели ООН, разместившись на границе, на аэродромах педантично считали грузовики, бронемашины, артиллерийские орудия, танки, гадали, сколько вывела Москва к такому-то месяцу, к такой-то дате: десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят тысяч солдат? Сомневались в цифрах, которые получали от советских, пытались перепроверить.

Наступал Новый, одна тысяча девятьсот восемьдесят девятый год, последний год на чужбине. Пятнадцатого февраля, ни днем позже, согласно заключенным в Женеве соглашениям, последний советский солдат обязан был покинуть Афганистан.

Военные усиленно закупались. Все, что только можно было продать, тащили в дуканы: списанные и несписанные телевизоры, утюги, чайники, посуду, одеяла, матрацы, консервы, электроплитки, холодильники, тумбочки, стулья, кондиционеры, кровати, запчасти, оружие, форму, бронежилеты, каски, колеса, доски, ящики из-под патронов и снарядов, ящики с гранатами, цинки с патронами, бензин, керосин, машинные масла, колючую проволоку, и весь ассортимент магазинов военторга, начиная с конфет, вафель и соков, и заканчивая одеждой, обувью и видеомагнитофонами, поскольку в дуканах стоили все эти вещи дороже, чем в военных городках.

На заработанные честным и нечестным путем деньги покупали все подряд, так как знали, что в Союзе достать что-то импортное будет неимоверно сложно. С прилавков дуканов сметали дубленки, косметички, колготки, отрезы материалов на платья, кассеты, трусы, джинсы, носки, очки, часы, зажигалки, рубашки… Довольные, паковали чемоданы, завязывали коробки, ехали на пересылку, где скопились сотни и сотни офицеров, солдат, прапорщиков, служащих в ожидании бортов в Союз, или же ждали приказа на выход части колонной. Завершающий этап вывода затягивался.

Генерал армии Вампилов приехал в афганское министерство обороны за четверть часа до встречи, поднялся на третий этаж, устроился в кожаном кресле в просторном холле перед залом переговоров, так, чтобы увидеть открывающиеся двери лифта, когда прибудут наблюдатели ООН. Рядом стоял майор-переводчик, также как и начальник, в форме маскировочного цвета. Сопровождавшие офицеры оперативной группы, включая генерала Сорокина, прохаживались по холлу. Возник афганский солдатик, длинный, тонкий «губошлеп», замешкался. Свободной рукой отдал честь сидевшему советскому генералу, выделил его среди остальных, за главного сразу распознал, во второй же держал поднос с поделенными по тарелочкам яблоками и орешками. Вампилов махнул: «давай!» и солдатик проследовал с подносом в зал переговоров. «Папа» обдумывал, что будет говорить, постукивал пальцами по деревянной ручке кресла. Ноги же его, вернее носки ботинок, попеременно поднимались и опускались на ковер. И ноги, и рука словно жили отдельно от туловища, так неподвижно сидел Вампилов.

Неожиданно он сказал:

– Я скажу им, что сейчас нельзя быть равнодушным по отношению к афганской проблеме. Как будет по-английски веха?

– Майлстоун, – подсказал переводчик и пояснил: – Мильный камень, дословно.

– Это почему это мильный камень?

– Либо можно перевести как лэндмарк.

Любил «папа» вставлять в разговор русские пословицы и поговорки. Причем такие, что и в словаре не найдешь. Не переводится на другой язык и все. Близко ничего нет. А генерал армии требует, у него все построение мысли рушится, если не донесешь смысла. Рассердится, бранится будет.

– Хм-м, – «папа» вновь погрузился в размышления.

Сорокин отдернул штору, посмотрел вниз, не приехали ли наблюдатели. Оставленный у подъезда встречать гостей офицер опергруппы пожал плечами, мол, пока не видно. В следующую минуту погас свет, и «папа» представил, что гости едут в лифте, поднимаются на третий этаж, и застревают. Он поделился нарисованной в собственном воображении картинкой с майором:

– Что тогда? Как будем вести переговоры?

– В лифте, товарищ генерал армии, – все обрадовались шутке, она сняла нависшее напряжение.

– А что если душманы захватили Суруби, – предположил Вампилов. Питающая Кабул электростанция находилась за городом, и духи, несмотря на выставленные заставы, неоднократно совершали подрывы линий передач. – Или же взорвали ее?

– Нет, – решительно отмел такую версию майор. – Они бы не стали этого делать. Хотя все возможности у них есть. Они же сами пользуются этой энергией. Нет смысла.

– Как же, а вот на юге они же взрывали ЛЭП, которую мы тянули, – возразил Вампилов.

– На юге более ортодоксальные духи, товарищ генерал армии. Здесь они привыкли к цивилизации, – показал знания вопроса майор, и удовлетворенно улыбнулся, когда «папа», взвесив довод, сказал:

– Тоже верно, – и спустя минуту тишины, продолжил: – Везде мы лезем со своими мерками. Ведь здесь же все совсем иначе, другие законы. Так?

– Так, – кивнул майор.

– А мы все пытаемся насадить собственные порядки. Сколько времени?

Все офицеры свиты одновременно взглянули на часы, ответил же майор, остальные молча согласились, что, мол, верно, столько именно и есть.

– Шестнадцать ноль-ноль, – сказал майор.

Сорокин подвел стрелки. Убежали часы на две минуты.

– Надо нам их всех помирить, – продолжил Вампилов. – Знаете, что мне сказал недавно Наджибулла? Что он скорее найдет общий язык с Гульбеддином, чем с Ахмад Шах Масудом. И знаете почему?

Свита изобразила на лицах неподдельный интерес.

– Потому, что Наджибулла – пуштун. А Ахмад Шах – таджик.

Подчиненные, кроме майора-переводчика, наигранно пораженные таким выводом, а может и в действительности узнав что-то новое для себя под конец войны, многозначительно переглянулись.

Сорокин вновь отодвинул занавеску. На улице повалил снег.

С Ахмад Шахом Масудом договориться возможность существовала, и переговоры провести, в принципе, советские готовились, посылали к полевому командиру тайных связных, от него доверенных людей принимали, от советского посла и от Вампилова письма писали. В принципе, Масуд обещал на словах, что советские колонны на Саланге трогать не будет, что, мол, уйдете без потерь, не беспокойтесь. И действительно, вели себя духи на перевале тихо, на конфликт не нарывались, в русских не стреляли, лишь передвигались туда-сюда вдоль дороги небольшими отрядами, с пулеметами и гранатометами на плечах, зубоскалили.

Зато «зеленым», афганским правительственным заставам, и колоннам афганским угрожали скорой расправой, кое-где постреляли даже в кабульских армейцев, машины подожгли, мол, не забывайтесь, мы хозяева на Саланге. Если после вывода Масуд перекроет перевал, правительство Наджибуллы долго не продержится. Это очевидно для всех, и в Кабуле, по настроению местных жителей чувствуется напряжение. Вампилову ежедневно докладывали обо всем, разные сводки и аналитические материалы читал «папа», из разных источников черпал информацию.

И Наджибулла понимает, что Ахмад Шах Масуд – прямая угроза, потому и просит разбомбить базовые районы Масуда, операцию провести, выдавить его с перевала, дальнюю авиацию задействовать, чтоб камня на камне не осталось, чтоб долго не пришел в себя, не очухался от бомбоштурмового удара «Панджшерский лев».

Надеется Наджибулла, размышлял Вампилов, что таким образом вновь втянет нас в войну, и появится лишняя зацепка, чтобы продлить срок пребывания ограниченного контингента. Ненасытные они какие-то! Танки, бронетехнику, артиллерийских орудий, вертолетов – несметное количество получили. А кто использовать это будет, кто у них воевать будет? В любой части некомплект людей. Не хотят идти служить в армию афганцы. Теперь им еще реактивные установки «Ураган» нужны, «Град» подавай, ракетные пусковые установки Р-300 – «Скад». Что еще попросят? А вся верхушка охвачена пораженческими настроениями, сами против душманов воевать не хотят, советских подставляют! Неужели так наивен Наджибулла? Неужто не понимает, что пока решение будет принято, пока он заверяет всех, что русские согласятся, Масуд все прознает, от афганцев же в окружении Наджибуллы и узнает, уже, по данным разведки почуял неладное, и перемещает отряды. Бомби – не бомби Саланг и Панджшер, толку не будет. Посмотрим, что решат на Политбюро. Будем воевать с Масудом – не будем, оставят войска – не оставят… Действовать надо переговорами, а не оружием. Десять лет воевали, и ничего не добились.

Свет зажегся. Вампилов взглянул на люстру, и, возвращаясь из задумчивого состояния, продолжил:

– И все-таки, мы должны найти путь их помирить…

– Кого, товарищ генерал армии, помирить? – уточнил Сорокин.

– Афганцев, – каких афганцев, про кого говорил «папа», когда и как он надеялся помирить, умолчал, не поделился.

Мирить надо всех! Не только Наджибуллу с оппозицией. В самом афганском руководстве по-прежнему трения, халькисты с парчамистами не уживаются. Моджахеды междоусобицу развели. Растащат по клочкам страну, раскроят. А легко ли злейших врагов, кровных врагов мирить? Нет, конечно. Но надо стараться. Вампилов никогда не хвастался успехами, о его деятельности вообще мало кто знал в армии, одни высокие чины в курсе были. Часто летал на переговоры Вампилов с охраной, а часто с одним только переводчиком в самое логово врага направлялся. И слушали его моджахеды. Верили на слово. Видели в нем человека чести.

– Что-то запаздывают, – вновь посмотрел на время майор.

– С каждым разом я убеждаюсь, что никакого прока от наших встреч нет, – как бы пожаловался вслух на наблюдателей ООН Вампилов. – Болтологией занимаемся! Они ничем нам не помогают, и никак не влияют на пакистанцев. А зарабатывают неплохо. Сколько они зарабатывают?

– Я не уверен, товарищ генерал армии, – пожал плечами полковник из свиты с прилизанными волосами и пухленькими губками.

– А я знаю, 20-25 тысяч долларов в месяц, вот сколько!

– Возможно, товарищ генерал армии.

– А это 300 тысяч в год. А за что им платят такие деньги? За присутствие? Куча бездельников! Ничего ровным счетом не делают!

– Подъехали, – сообщил Сорокин.

Вампилов поднялся, поправил волосы, форму, повернулся к лифту спиной, и ладошки за спиной сцепил, приготовился изобразить перед гостями задумчивость.

Открылись двери лифта, вышел генерал Хельменен с помощниками. Вампилов повернулся, двинулся навстречу, любезно поприветствовал. Все проследовали в зал, и генерал армии, сменив улыбку на серьезное выражение, направился к своему традиционному месту за столом переговоров – с правой стороны, но один из офицеров группы ООН попросил разрешения сделать снимок на память, и, пока он щелкал аппаратом, подоспели отставшие наблюдатели – полковник Бо и гражданский человек – ни то филиппинец, ни то китаец, низенький, с длинными черными волосами. У каждого наблюдателя на правом рукаве был пришит флаг страны, которую они представляли, у Хельменена – финский, у Бо – шведский.

Полковника Бо Вампилов не любил, полковник раздражал его с первой встречи. Швед вечно клевал носом, безразлично слушал переводы, закрывал красные усталые глаза. Один раз коллеги нашли объяснения такому поведению Бо, поделились, что летал он на свадьбу к дочери, и тогда Вампилов снисходительно простил, но и при последующих встречах полковник продолжал засыпать.

– Господин генерал, – начал Вампилов, обращаясь к Хельменену, – у меня для вас, собственно говоря, никаких новостей нет. Вывод пока не начинается, но и планы наши не претерпели изменений.

«Папа» заранее настроился преподать ООНовцам урок, решил поставить их на место. Уж очень они мнят себя важными птицами. Вампилов откинулся на спинку стула. Под форму он одел теплый серый свитер, и чувствовал себя весьма тепло в плохо отапливаемом афганском министерстве. И верный помощник «папы», чуть медлительный, малословный, но крайне исполнительный седой генерал-лейтенант в очках тоже сидел в свитере, только в свитере бежевом, от комплекта «горной» формы.

Разговор зашел о работе ООН на последнем этапе вывода.

– Я надеюсь, что вы ознакомились с нашими соображениями по организации этой работы, – осведомился Хельменен.

– Какими соображениями? – Вампилов удивленно поднял брови. Исполнительный генерал-лейтенант быстро залепетал ему на ухо о контрольных постах, с которых наблюдатели ООН рассчитывают следить за ходом последнего этапа вывода.

– Видите ли, господин генерал, – двумя руками, за дужки, Вампилов поправил очки, – мне кажется, что особой необходимости в подобных постах нет, – он сделал упор на слово «нет». – Это было важно делать на первом этапе, чтобы убедиться, действительно ли мы вывели пятьдесят процентов войск. А сейчас у вас, извиняюсь, задача намного проще. Ведь после завершения вывода вам останется только проверить, все ли советские войска покинули Афганистан, – он выдержал паузу и ехидно продолжал, обращаясь через переводчика к финскому генералу: – Вы помните, я говорил вам, что надеялся увидеть процесс двусторонним. Мы вывели часть из Афганистана, – жестикулировал он рукой, – и в Пакистане ликвидирована база мятежников. В Пакистане же, как вам известно, никаких подвижек нет! Выходит, что ваш орган, который должен наблюдать за выполнением Женевских соглашений, по сути дела лишь наблюдает за выводом советских частей.

ООНовцы заерзали на стульях. Впервые кто-то набрался решимости вот так прямо, в глаза упрекнуть их миссию за плохую работу. И Хельменен, напряженно выслушав Вампилова, решил как-то реабилитироваться. Он сказал, что их миссия имела целый ряд задач, часть из которых была выполнена, хотя, согласился финн, в принципе, он, генерал Вампилов, в чем-то действительно прав, и если посмотреть на проблему с этой конкретной точки зрения, то выходит все именно так, неутешительно.

– К сожалению, мы не всегда имели достаточно условий для работы, – развел руками финн.

«Плохому танцору и яйца мешают», – чуть не вырвалось у Сорокина.

– К тому же, – продолжал Хельменен, – об особой поддержке со стороны правительства Пакистана не приходится говорить. Однако, все наши наблюдения, все отчеты мы направляем лично Генеральному секретарю ООН, так что он в курсе всего происходящего, и знает о всех имеющихся нарушениях соглашений с пакистанской стороны.

Вампилов для себя в очередной раз решил, что продолжать подобные встречи с наблюдателями ООН бессмысленно. Сколько их уже было, сколько обещаний он выслушал, и сколько раз откровенно по-хамски во время переговоров дремал напротив в кресле полковник Бо!

Хельменен, в пятый раз за время подобных встреч, повторил, что в задачу группы ООН входит также наблюдать за процессом возвращения почти пяти миллионов беженцев.

– Но, как вы понимаете, – объяснил финн, – определенные препятствия не позволяют беженцам вернуться в Афганистан.

– Какие же? – удивился Вампилов.

– Во-первых, как вы только что говорили, зима. Многим просто некуда возвращаться. Во-вторых, в отдельных районах страны еще продолжаются боевые действия. Да и сами беженцы говорят, что они хотят дождаться стабилизации политической обстановки в Афганистане.

– Это кто вам такое сказал?

– Что именно? – не понял финн.

– В отношении беженцев? – Вампилов настроен был воинственно.

– Это же очевидно.

– Да нет, господин генерал. Не «винтер», как вы сказали, причина невозвращения беженцев. А то, что им препятствия строят. Это «политический винтер»! – Подчиненные Вампилова закивали: «Так-то вот! Генерал армии вам вставил!» – У беженцев была возможность вернуться в апреле, и в мае, и в июне, и в июле, и в августе, и в сентябре, и в октябре, и в ноябре, и в декабре, – намеренно четко проговаривая, перечислил «папа». – Смотрите, сколько месяцев! И было тепло тогда. И они пошли было, но дороги им в Пакистане перекрыли.

Как об стенку горох. Слушают, соглашаются, иногда ерепенятся, защищаются. Бес-по-лез-но!

– Кстати, господин генерал, – Хельменен вернулся к главной теме встречи, – когда начнется заключительный этап вывода?

– А вы как лично думаете, господин генерал? – вновь улыбаясь, спросил Вампилов.

– Сегодня – 5 января, по соглашениям советские войска должны покинуть Афганистан 15 февраля. На вашем месте, я бы начал вывод 15 или 20 января, чтобы за неделю, дней десять оставить Кабул. После этого минуете перевал Саланг, а оттуда до границы – по прямой. И одновременно подтягивать части на западе – из Шинданда.

– Все верно. Однако, погода, к сожалению, не позволяет нам этого сделать. Саланг завален снегом. Лавины сошли.

Минут десять они обсуждали лавины, какие они бывают, сколько метров снега выпало, и Вампилов дипломатично заметил, что господин Хельменен хоть и из Финляндии родом, но настоящих лавин, очевидно, никогда не видал. «Тридцать лавин сошло, – доложили генералу армии перед встречей. – Все движение встало. Расчищают.»

– Километры снега! С гор сходит такая огромная масса! И расчистить чрезвычайно сложно… Так вот, как мне докладывают, уже три дня нет движения на перевале. Придется ждать. Ну, а если мы не уложимся в сроки – к 15 февраля, – то это уже будет на наша вина, – заключил Вампилов и самому стало приятно, что так все складно сформулировал.

– Да, погода, конечно же, неблагоприятная, – согласился финский генерал. – Не повезло вам с погодой. Но я не сомневаюсь, что такая армия, как советская, располагающая достаточным опытом, в распоряжении которой самая современная техника, сможет самостоятельно решить эту проблему. К тому же, – Хельменен решил ударить ниже пояса, – господин Горбачев ждет, что вы выведите войска к назначенной дате…

– Вы правы, – Вампилов не любил, когда его авторитет пытались принизить и напоминали, что и над ним есть начальники. Хотел того или не хотел Хельменен, а уколол в больное место. – Но господин Горбачев не может командовать погодой.

– Так когда же, в таком случае, начнется вывод войск? – не утерпел финн.

– А вот погода улучшится, – загадочным тоном ответил Вампилов, – выйдет солнце, продержится хорошая погода месяца два, вот тогда и начнем выдвигаться отсюда.

Советский генерал явно намекал на что-то, не раскрывая все карты. Но что именно пытался дипломатическим языком сообщить Вампилов, Хельменен не улавливал.

– Так что у нас, как видите, есть объективные причины задерживать вывод, – уже как бы между прочим сказал Вампилов, и с удовлетворением заметил, что наблюдатели ООН напряглись. Даже полковник Бо окончательно проснулся.

Москва колебалась. Разные люди приводили разные доводы в кремлевских кабинеты. Были доводы в пользу того, чтобы под любым предлогом оставить небольшие формирования, тысяч 20-30, на добровольческих началах, контрактников, для обеспечения безопасности Кабула.

Но военные чувствовали ситуацию лучше кого бы то ни было, и понимали, что в очередной раз подставят армию, и потому настаивали, что уж если собрались уходить из Афганистана, так делать это надо в оговоренные в Женеве сроки, независимо от того, выполняют Пакистан и США соглашения или нет, и никого позади не оставлять, ни одного солдата, ни одного офицера!

Политики же отдельные, особенно побывавший в Кабуле с визитом Министр иностранных дел, пребывали под впечатлением от встреч с афганским руководством, особенно с президентом Наджибуллой, слезно умолявшим не бросать афганскую революцию на произвол судьбы.

«И один в поле воин!» – переиначил тогда народную мудрость Вампилов. Хорошо, что переводить не надо было. В гордом одиночестве доказывал он всю пагубность идеи сформировать для охраны Кабула группировку. И командующий 40-ой армии всячески поддержал, когда рассказал «папа» о разговоре в посольстве, и другие генералы согласились – полный бред, авантюра! «Что они там совсем…уели что ли?» – возмутился генерал Сорокин…

– Да-да, но это все равно не поймут, – Хельменен затруднялся с ответом. Не мог же он, в конце концов, заявить, что миссия ООН соглашается, что, ввиду непредвиденных погодных условий, советские войска объективно не смогут завершить вывод из Афганистана к середине февраля. «Соглашения подписаны, сроки обговорены, о чем же вы, русские, думали раньше? Кто заставлял вас назначать дату окончания вывода на середину февраля?» – читалось на лице финна. Что-то подсказывало ему, что это их последний разговор, по крайней мере уж в Кабуле.

Больше полугода регулярно назначали встречи, сидели друг напротив друг, хитрили, лукавили, спектакли разыгрывали. Теперь Хельменену стало обидно, даже неприятно, что Вампилов так откровенно издевается над ним. «Вывод все равно начнется, – убеждал себя финн. – Куда же он денется? Просто нас хотят поставить в неловкое положение, нос утереть…»

Вампилов же, возможно, и рад бы был завершить сегодняшнюю встречу без загадочных фраз и намеков, расставить все точки и распрощаться навсегда с ООНовцами, претила ему вся эта возня и недоговорки, но вышестоящие начальники за его спиной, руководство в Москве четких директив не выдавали, меж собой спорили, приходилось изворачиваться.

Подождали, пока наблюдатели уехали, зашли в лифт. У Вампилова никак из головы не выходил шведский полковник Бо. Почему я его не поставил на место? Как можно так себя вести на официальных переговорах? Опять чуть не заснул. Хам. Нечего приезжать на переговоры, если не выспался. Тоже мне офицер! И никто не сделал ему замечания!

– Вы почему не сделали этому шведу замечание? – Вампилов не добро покосился на переводчика.

– Мне не положено, товарищ генерал армии.

– Этот швед, кстати, – заметил полковник с рылистой физиономией, во время беседы Вампилова с Хельмененом записывавший все для отчетов, – командовал батальоном на Кипре в составе войск ООН по поддержанию порядка, или мира? – запутался он в определениях.

– Хм-м… Батальоном?.. – Вампилов расстроился. Замухрышка, командир батальона, а позволяет себе такое в присутствии генерала армии, личного представителя министра обороны! Какое неуважение!

Батальоном Вампилов командовал сорок с лишним лет назад, в звании капитана, и не изнеженные, избалованные деньгами ООНовцы в подчинении у него находились, а настоящие гвардейцы, научившиеся фрица бить, бывалые, выносливые мужики, гусары, все как один, как их командир, бравые ребята.

Среди военных ООН таких и не бывает, там за деньги служат, а не за веру, подумал Вампилов.

– Все они шпионы, эти ООНовцы, товарищ генерал армии, – подметил полковник.

С полковником согласились.

Последние денечки жилось спокойно в Кабуле советским журналистам, работникам посольства, уже редким советникам и специалистам. Армия уйдет, неизвестно, что будет дальше. Как сложится все для тех, кто остается в Кабуле? Позвала как-то генерала Сорокина журналистская братия на вечеринку, на виллу рядом с посольством. Теплая компания, много водки, закуски. Елка с Нового года осталась. Елку у афганских солдат выторговали, у голубой мечети рядом с гостиницей Интерконтиненталь, за три банки сгущенки. Афганцы сами же и срубили елочку, и вслед хихикали, а как же, только русский человек за елку столько сгущенки отвалить готов, кому она, елка в Афганистане нужна? Омрачил, правда, вечеринку недавний инцидент, да про него старались помалкивать. И смех и грех. Загуляли как-то с четверга на понедельник корреспонденты и советники, отправившие в Союз жен, стрельбу устроили в саду виллы, соседей-афганцев напугали до смерти, даже Царандой те вызвали, думали, душманы в Кабул вошли, оцепили квартал, чуть штурмом дело не закончилось, и под конец попойки один товарищ по дороге в микрорайон, где жила основная масса советских специалистов, советников и журналистов, в потемках, на пустынной кабульской улице, сбил человека. Сбил и сбил, всякое бывает. Вышел, а человек лежит, не поднимается, зашиб насмерть.

История особой огласки не получила, замяли. И вскоре, вот ирония судьбы, в посольстве ему же при торжественных обстоятельствах медаль вручили – специальную медаль, к выводу войск приуроченную, «От благодарного афганского народа». Всем вручали и ему досталась, на память об интернациональном долге. Ничего не поделаешь. Не откажешься же, не станешь послу объяснять, что так, мол, и так, не достоин, грешен, старичок на совести. «Выпей и забудь», – советовали по-дружески коллеги.

Сорокин прикинул – дел срочных нет, запросто задержится на вечеринке допоздна, в резиденцию сообщил, где его, в случае чего, найти, телефон оставил, наказал водителю, пока светло, прямиком в штаб армии ехать, нигде не останавливаться. Научен был горьким опытом генерал.

Компания собралась разношерстная. Из Москвы недавно прибыл пропагандистский десант – большая группа журналистов и писателей, вывод освещать, и кое-кого из этого десанта пригласили, работавшие в Кабуле советники и корреспонденты подъехали. Генеральские погоны Сорокина притягивали всеобщее внимание, и Сорокин, как всегда, млел, когда к нему подходили поздороваться, или когда подводили кого представить, и протягивали руку знакомые лишь по телепередачам журналисты, известные литературные имена, и почтительно произносили: «Здравия желаю, товарищ генерал». Старого знакомого увидел Сорокин – прозорливого советника, великого циника. Он скромно стоял с рюмкой водки, слушал, как спорят примелькавшийся за время войны на советских телеэкранах корреспондент и его газетный коллега. Советник тоже заметил Сорокина, подмигнул. По телефону говорили, а собраться никак не выходило.

– Сдался мне ваш Афганистан! – басил телевизионный корреспондент.

– Вот видишь, как ты рассуждаешь. Не любишь ты эту страну. Ненавидишь. Вспомни, Цветов почему такие прекрасные репортажи из Японии делал? Потому что он любил страну, в которой работал. Японский великолепно знал.

– Плевать я хотел!

– Нет, Сережа, без этого никак нельзя.

Сорокин взял со стола стакан, налил водки, бутерброд откусил, повернулся пересечь большую комнату, с советником пообщаться, как возник перед ним лысоватый, но достаточно молодой еще, лет тридцати, литератор с глазами навыкат. Фамилия у всех на устах – Лобанов, из пишущей династии. И статьи и книжки про армию строчит. Сорокин встречал вездесущего прозаика у «папы», когда тот интервью брал у генерала армии. Единственный, кто сразу добился аудиенции. Связи хорошие. Несколько часов просидели они с Вампиловым один на один, и наградной лист ему сразу после интервью на машинке напечатали – за командировки в Афганистан к Красной Звезде представили. По разным частям поездил литератор, ворох информации собрал, на несколько книг хватит. Сперва, по горячим следам, пару очерков напечатать, его всегда читали взахлеб, любили в народе, легко, слезливо и восторженно писал, и всякий раз находил новый поворот, открывал новые темы, а там и за большую книгу садиться. Афганская тема на ближайший год наиболее выигрышная.

Одним из первых про спецназ написал. Как ходил с группой в засаду поведал в длинном очерке, хотя, как выяснил Сорокин, все специально для него подстроили. Не станут же подвергать опасности известного журналиста, кто ж на себя такую ответственность возьмет? Что случись, у него отец в Москве важная птица, ко многим на Старой площади в кабинеты вхож, растопчет, устроит такое разбирательство и в такую дыру сошлют потом виновных, пожалеешь, что и родился на свет. Центральное телевидение и то близко к настоящему бою не пускают, на полигоне, если уж очень бывало им приспичит, пару Тойот подбитых поджигали, выводили разведроту, несколько человек в духовской одежде ложились, убитых духов изображали, и запросто, красочно имитировали разгром очередной банды или каравана.

Выдали товарищу известному корреспонденту обмундирование, подержали на казарменном положении день-другой, на зарядку, на марш-бросок по полной выкладке отправили, солдатскими харчами покормили, – в армии-то он ведь не служил, ему все в диковинку, романтика, – автомат вручили, патроны, поводили по безопасному району, постращали в предрассветные часы якобы надвигающимся караваном, да и привели обратно целого и невредимого. Боя не было, а на боевые сходил, никого не убили, да и сами все живы. Зато солдат и командира узнал хорошо, вроде бы в деле даже посмотрел, расспросил, пиши – не хочу. И написал. И гордились солдаты, что имена их не позабыл.

Разговаривал Сорокин с Лобановым весьма учтиво. И в главном они сошлись – нельзя сейчас ничего говорить. Все знают, все видят допущенные ошибки. Пусть потом признают, что не надо было войска вводить. Но только не сейчас. До тех пор, пока последний советский солдат не покинет Афганистан, ни слова плохого об этой войне, ни в печати, ни по телевидению не должно проскользнуть. Чокнулись, выпили.

– Только позитив! – подчеркнул Сорокин. – Армия держится на вере. Нельзя эту веру у наших мальчишек отнимать!

– Настырный, пробивной, – посетовал на Лобанова журналист, который совершил ночной наезд на афганца, и подлил всем стоящим рядом водки. – Связи хорошие. Хотя, честно сказать, пишет неплохо. Везде лезет, везде хочет первым быть.

– Разве это плохо? – резонно заметил Виктор Константинович.

– Нет, наверное.

– Ему объясняют, что в Кандагар нельзя, – присоединился отстраненный блеском генеральских погон, и потерявший сразу интерес у журналистов полковник с прилизанными волосами, – а он уперся, просится, чтоб пустили.

– Мы ему полчаса доказывали, – вступил в разговор подполковник, третий военный человек на вечеринке, по крайне мере в форме, что в Кандагаре наших частей не осталось. Я говорю: «Кто ж вас охранять станет? Афганцы? Да они за милую душу вас духам сдадут».

– Амбициозный, – подметил советник, – новое поколение, что вы хотите?

– Ты не знаешь, среди журналистов и писателей еще не было героев Советского Союза? – спросил полковник.

– Думаю, скоро будет, – и оба грохнули со смеху.

– Прошу прощения, – советник направился к освободившемуся от прозаика генералу.

– Помнишь, как хорошо было в академии? – и полковник и подполковник, прислонившись спинами к стене, предались сладким воспоминаниям.

– Академия, как говорил у нас один генерал, – это большой поезд. И я с ним полностью согласен. Сел в него и поехал. Он сам тебя довезет куда надо. Главное – не высовываться из вагона, и не прыгать на полном ходу.

– Как же вообще хорошо было в застойные времена! – причмокнул губами полковник. – Все было ясно и просто. А теперь какой-то плюрализм появился, демократию расширяют, про гласность твердят. Зачем это в армии? Получил приказ – выполняй. Бардак. Так и от армии ничего не останется.

– И от страны, – подметил подполковник. – Кстати, я тебе советую съездить на «парванеску».

– На барахолку? Там, говорят, опасно.

– Возьми пистолет. Барахолка не барахолка, но я такие жене туфли купил! За копейки.

– Ношенные? – поморщился полковник.

– Чуть-чуть. Не заметно совсем. Почти новые. Зато написано «Ма-дын-Ю-эС-эЙ» Жена обрадуется.

– Виктор Константинович, – пожал протянутую руку Сорокин, – рад вас, наконец, видеть. Как все прошло? Нормально?

– Благодарю, Алексей Глебович, прекрасно.

Налили по рюмочке.

– Ваше здоровье!

– Ваше!

Из каких соображений попросил советник полетать по заставам, Сорокин догадывался, но решил не спрашивать. Незачем в чужие дела влезать. Надо так надо. Пусть и из чужого ведомства, но помочь надо. Связался Сорокин с командующим авиации, попросил дать команду на аэродром, встретить, как положено, организовать необходимую работу. Накануне и весь нынешний день провел Виктор Константинович в вертолетах, посмотрел подготовленные к передаче афганцам заставы на подступах к Кабулу.

Среди камней и отвесных скал, над пропастями свили гнезда советские военные, наладили быт. Дул ледяной пронизывающий ветер, но Виктор Константинович согревался коньячком из фляжки. Ночью свирепствовал мороз, до минус пятнадцати опускался столбик, как в России прямо. Пока разгружали продовольствие, сливали в большой черный резиновый контейнер воду, Виктор Константинович знакомился с условиями службы на заставе. «Целый год сидят безвылазно, а то и больше – поражался он выносливости солдат. – Неужели человек не сходит с ума? Перед тобой весь Кабул, как на ладони, две тысячи метров над уровнем моря, а спуститься вниз нельзя… Что здесь делать? С ума сойти можно!»

Солдатики соорудили спортивный городок – поставили перекладину, повесили вместо «груши» мешок и вымещали на нем всю накопившуюся злобу, нетерпение, качались самодельной штангой, утром, и днем, и вечером; солдатики исправно ходили в наряды, мылись в примитивной бане раз неделю, если была вода, мастерили из артиллерийских ящиков столы, стулья, кресло-качалку, обтягивали казарму парашютным шелком, ловили насекомых, играли с гладкошерстным черным псом непонятной породы.

С одной заставы захватили в Кабул захворавшего бойца. Заставу ту на таком пятачке выстроили, что и посадить машину не каждый сумеет. Борттехнику пришлось открыть дверь, лечь на палубу салона и подавать командиру экипажа знаки.

– Везет, – с завистью сказал один боец. – Мне вторую вертушку ничего не было. А этому каждый раз письма привозят, а теперь в госпитале отдыхать будет. Там хавка классная.

Кто-то из солдат постучал ему по голове:

– На-шел чему завидовать! У него ж желтуха.

По вискам больного солдатика струйками стекал пот. Он весь полет сидел в вертолете на полу.

«Для него война закончилась, – порадовался Виктор Константинович. – Хорошо, что у Гали девчонка. В армии не служить… А внучку моему не избежать этой участи. Будут ли еще войны, когда он подрастет? Наверное, будут. Никуда не денешься.»

Госпиталь… Увлекся, как мальчишка, привязался к веснушчатой, скромной медсестре. Ай, да Виктор Константинович, ай, да дедушка! Казалось, что такого? Ни к чему не обязывающий, классический, скоротечный госпитальный военно-полевой романчик. Так нет. Пришла любовь. Поздняя, последняя. Схожая со вторым дыханием при беге на длинные дистанции. Судьба… Как только сняли с ноги гипс, он повез ее в город, по дуканам. Так трогательно было наблюдать за ней! Она ничего не покупала, только ходила смотрела, цены узнавала. Он запоминал, на что Галя обращает внимание, отметил, что вкус у нее хороший. А стоило ему отвлечься, как к Гале подошел патруль, точно почуяли, что она в городе на птичьих правах, что никакого у нее разрешения на посещение дуканов нет. Он тут же решительно обнял ее, словно спасал от хулиганов, показал свое удостоверение советника, и еще… назвал женой, чтобы вконец отвязались два солдатика и старший лейтенант. Старлей, естественно, не поверил, но промолчал, отпустил перепуганную девушку. А еще он учил ее стрелять из пистолета. И у Галки неплохо получалось. Стоило ей первый раз разнести выстрелом бутылку, как она вскрикнула и, выронив пистолет, захлопала от радости в ладоши.

Полтора года длилось их счастье в Кабуле. Он похлопотал, устроил Галю с Аленкой в Москве, хорошую работу нашел. Семейная жизнь у Виктора Константиновича давно разладилась. Пока детей не поставили на ноги, ничего не предпринимали. Теперь же все шло к тому, чтобы разводиться. Но тут у жены обнаружили рак. Разве оставишь ее в таком положении? За неделю до отъезда в Кабул Галя сказала: «Никакого развода. Ты должен быть сейчас с ней. Ты ей больше нужен…»

Виктор Константинович сощурился, закрылся рукой от слепящего январского солнца, которое уже опустилось к горам. Лучи скользили и отражались от тонкого покрова снега. Людские тени растягивались на несколько метров. Из вертушки вышел несчастный, с поникшим взглядом десантник.

– Давно тебя на скалу посадили? – спросил советник.

– Пять месяцев назад, – солдат озирался по сторонам, будто матрос, ступивший на землю после дальнего плавания.

– И ни разу не спускался?

– Нет.

– А до этого где служил?

– На юге.

– И где же лучше?

– В Кабуле.

– Спокойней? Меньше обстрелов? – догадался Виктор Константинович.

– Нет, кормят лучше. Мы там кроме квашеной капусты по полгода ничего не ели.

Точно такой же горемыка-солдат стоял на КПП 103-й дивизии, когда советник заезжал туда для встречи с командующим. Сунув в окно машины голову, сирый и продрогший гвардеец поплелся открывать ворота части, но прежде пытался натянуть на обмерзшие пальцы старые перчатки, и Виктор Константинович слышал, как гвардеец ругался вслух:

– Будь прокляты империалисты, из-за которых я тут мучаюсь!..

– Проиграли мы здесь, Алексей Глебович, проиграли, – советник захмелел, впал в философское настроение, с печалью в голосе рассуждал: – Любая армия бессильна против партизанской войны. Они везде, всюду. А им американцы еще помогают. Тупик. Я вам тогда еще говорил, елки-палки, уже несколько лет прошло, ничего у нас путного в Афгане не выйдет. И армия, извиняюсь конечно, не принимайте на свой счет, армия деградирует.

Зачем пересказывать свои наблюдения Сорокину? Все это знает генерал, все видит, не слепой, другое дело, что не придает значения, о другом думает. Армию давно кастрировали, предали, забыли, армия разваливается. Не 40-я, сороковая еще на что-то способна, армия в целом, вооруженные силы. Сороковая не задавалась вопросами: проиграла она войну в Афганистане, не проиграла, армия состояла из отдельных людей, из частных судеб, проблем, желаний. Взять хотя бы того мордастого пузатого полковника, что видел утром в дивизии Виктор Константинович. «Осторожней! – орал полковник на солдата. – Ну смотри – он же так не пройдет!» Солдат затаскивал в модуль японский телевизор. С трудом обхватив большую коробку, он надеялся протиснуть ее в узкий проем, полковник же вытягивал из кармана пригоршни семечек, грыз их и сплевывал шелуху: – Привыкли все делать по-крестьянски, разгильдяи…» Если рушится армия, вооруженные силы, скоро и страна затрещит по швам, уже трещит, с Нагорного Карабаха началось, в Прибалтике что-то будет, не за горами сложные времена. Доигрались с перестройками…

Лобанов не знал, что за человек Виктор Константинович, что делает в Кабуле, из какого ведомства. Да и не боялся он никого, у самого дядя на Лубянке работал. Однако, неуважительные высказывания в адрес Советской Армии его покоробили, издалека услышал, через всю комнату, подобрался ближе, убедился, что поливают грязью «непобедимую и легендарную». Не стерпел, показушно заклеймил позором рассуждавшего с печалью в голосе о поражении в Афгане подвыпившего Виктора Константиновича, чуть ли ни в измене Родине обвинил. С пеной на губах твердил:

– Я увидел здесь всю мощь нашей прославленной армии! – и с пафосом заявил: – Армия находится в пике своего расцвета! – Похоже, первые, набросанные в записных книжках строчки очередной статьи цитировал. – Армия вновь подтвердила славу русского оружия!

Виктор Константинович наполнил рюмку, поднял на прозаика грустные глаза, с различимыми оттенками снисходительности в голосе предложил тост:

– За нашу великую армию!

– Вот это другое дело! – засиял Лобанов. – Товарищи, товарищи, минуту внимания! Есть тост. За нашу великую армию!

– Воюющую армию полностью разложили, признав, что ситуация бесперспективная, что необходимо оттягивать силы, – возмущался в узкой компании единомышленников полковник с прилизанными волосами. – Вывод привел к пораженческим настроениям. Разве не так? Никак решиться не хотели действовать жестче, дальше. Захотели бы – выжгли бы все напалмом. Американцам можно, а нам нельзя?! Держали армию на коротком поводке, натравливали то и дело на духов, натаскивали, как служебную собаку. А зачем, спрашивается? А теперь мы еще и виноватыми окажемся. На армию все неудачи свалят. Это у нас запросто! Увидите!

Сила армии заключается в одном, – вывел в эти дни советник, – армия знает, что уходит, и готова на любой подвиг, дабы вернуться живой…

Голова у Сорокина давила на плечи тяжелей двухпудовой гири, но держался он на людях молодцом. Закалка. Перепили накануне. Вроде старался пропускать тосты, и закусывал как следует, а нате же, расслабился, не рассчитал, переусердствовал с крепкими напитками. Виктор Константинович подливал и подливал. Пьет, как лошадь, и никогда язык не заплетается, и так интересно всегда рассказывает! Всегда все наперед знает, предчувствует, умеет анализировать, как никто. «Просто у него больше информации, чем у меня», – успокоил себя генерал. Долго засиделись, и не выспался. Правильно сделал, что водителя отправил засветло. Позвонил в резиденцию, прислали дежурную машину, с сопровождающим офицером, доставили в целости и сохранности.

«Слетелись, как мухи на дерьмо. Прилипли, как банный лист к ж… Тоже не хорошо. Пчелы на мед? Уже лучше. Журналистов – как собак нерезаных. Естественно, исторические события. Конец войны. Весь мир только об Афганистане и говорит…» Вон их сколько наехало! «Западников» тьма-тьмущая, и все им показывай-рассказывай, нынче ведь «перестройка», «гласность».

Сорокин глянул на часы, поторопил водителя:

– Поднажми, Толя, нас ждут к двенадцати. – Как вы сказали, Эдвард? – повернулся генерал к иностранному журналисту в кожаной куртке и меховой шапке. – Вывод из Афганистана – яркий пример нового политического мышления? – Лейтенант-переводчик повторил вопрос на английском.

– Совершенно верно, – кивнул корреспондент, и уставился в окно машины. – Что это за самолет?

– Ил-76-ой, – пояснил Сорокин.

– А вертолеты?

– Ми-24-ые.

Англичанин занес названия в блокнот.

– Сколько же миллионов долларов вы угрохали на помощь мятежникам, поставили им мины, «стингеры», – деликатно корил гостя генерал. – А на минах простые крестьяне подрываются. «Стингерами» гражданские самолеты сбивают.

– Это не мы поставляли, а правительство США, – уточнил Эдвард, напоминая, что он британский подданный.

«Какая разница, – подумал генерал. – Все вы за одно. Все против нас.»

– Значит так. Переведите господину Эдварду, что на аэродроме, – генерал намеренно избегал называть части своими именами, все же осторожничал с иностранцами, – он сможет взять интервью у полковника Митрофанова. Боевой командир, в Афганистане – второй раз. Мы с ним в былые времена, – важно заметил Сорокин, – вместе на операции летали. Однажды чуть не сбили, – зачем-то добавил он.

Это уже фантазировал генерал. Летали без приключений. Просто один из офицеров экипажа обратил внимание Сорокина на пулевое отверстие. Кто его знает, откуда оно взялось. Бывало, что духи стреляли из кишлака, бывало и свои же солдаты-обалдуи, загрустив и заскучав, от нечего делать по вертушкам одиночный выстрел производили с поста.

– Двадцать минут хватит на интервью? Так, – Сорокин прикидывал по времени. – Потом пообедаем, и поедем на раздачу гуманитарной помощи.

Эдвард выслушал перевод, утвердительно кивнул.

«Прекрасно понимает и по-русски, – решил Сорокин. – Все они хотя бы наполовину шпионы. Только прикидываются, что ничего не знают. Так я и поверил, что он в военной технике не разбирается, самолетов транспортных, вертолетов боевых никогда не видел! Строчит в блокноте без остановки, помечает что-то. Хотя, не знаю. Молод он, лет 25, поди, не больше.»

Генерал в кабинет командира полка заходить отказался.

– Вы сами, сами, – не хотел он смущать полковника Митрофанова во время интервью. – Распорядитесь только, чтобы мне чайку организовали, что-то в горле першит.

Раньше бы и в голову такое никому бы не пришло – запустить иностранного корреспондента в боевую советскую часть, да не где-нибудь сбоку припека, а на самом кабульском аэродроме, да чтоб он в штабе полка на секретные карты глазел, чтоб новейшую военную технику разглядывал в упор. Да в прежние времена особый отдел бы близко не подпустил такого лазутчика к части. «Все меняется…»

– Так, какие будут вопросы? – пригласил гостя садиться Митрофанов. Корреспонденту еще никто ничего не успел рассказать, а он что-то писал, и не замечал никого. – Что это он? Вы по-русски говорите?

– Нет, он не понимает, – сказал переводчик.

«Полковник Александр Митрофанов. Командир авиаполка. Камуфляжная форма на молнии, под ней – белая майка в синюю полоску. Гладко выбрит,» – пометил Эдвард.

Наконец, он оторвался от блокнота, оглядел кабинет: портрет Ленина на стене, стол, несколько стульев, телефон на столе. «Без роскоши живут советские полковники».

– Какие задачи выполняет ваша часть? – начал Эдвард. Дальше последовали стандартные вопросы: отношение к выводу? не жалеете, что уходите? что будет после того, как советские покинут Афганистан?

– Прямо, как сговорились, – пошутил, расправившись с вопросами, Митрофанов. Отвечал он коротко, но не казенными фразами, не из газет черпал мысли, самостоятельно формулировал, с юмором, оригинально и легко. – На прошлой неделе тоже приезжал иностранный корреспондент. Один в один вопросы задавал, – признался полковник переводчику.

Эдвард нисколько не смутился.

– Господин полковник, вы сами летаете?

– Летаю.

– Часто?

– Приходится.

– Тогда такой вопрос. В прессе, в западной прессе, – поправился Эдвард, – часто сообщали, что русские «стирали с лица земли» целые кишлаки. Это правда?

– Неправда. На войне, если в тебя стреляет из кишлака враг, и сбивает ракетой «ведомого», твоего товарища, в общем, а у меня на глазах такое было, раз… и нет больше экипажа, сбили, горит вертушка… и сесть, спасти не можешь… я хочу сказать, что на войне как на войне… Если по нам из кишлака духи начинают работать, мы не церемонимся с ними.

– Понимаю.

– Знаете Эдвард. Эдвард его зовут? Знаете, я вот как скажу: легче всего написать, что русские летчики разрушают афганские кишлаки. На самом деле мы первыми редко когда стреляем. Право первого выстрела, как на дуэли, обычно достается противнику.

– Вы многих друзей потеряли?

Митрофанов посерьезнел:

– Ты у него спроси, он сам-то в армии служил?

– Говорит, что нет.

– То-то я и вижу.

– Вы не ответили, господин полковник.

– Слишком многих, Эдвард.

– А что сейчас для вас самое главное, в эти последние недели?

– Чтоб больше ни один из моих летчиков не погиб.

– А вы не могли бы назвать общее число потерь части за весь период войны?

– Зачем вам это? – еще больше погрустнел полковник. Воцарилось молчание. – Летчики погибают по-разному. Кто-то в воздухе, а кто-то… Недавно провожали в последний путь боевых друзей. Погибли во время обстрела аэродрома реактивными снарядами. Погибли в своих комнатах…

«Вежливый, скромный, говорит негромко, но четко, умеет, в отличие от остальных русских, искренне улыбаться даже, когда не выпьет водки. Обижается на банальные вопросы. Интеллигентный. Человечный», – успел добавить к записям англичанин. Конечно же, в статье упоминать все эти детали Эдвард не планировал. Ему просто интересно было самому разобраться и понять русских. Ведь он рос под воздействием западной пропаганды, ему, как и миллионам сверстников внушали, что Советы готовятся сбросить атомную бомбу, показывали их ветхих маразматических лидеров, стращали коммунизмом.

– Мне жаль, – англичанин потупил взгляд. – У вас семья есть? – гость понял, что пора сменить тему.

– Есть, – Митрофанов воодушевился. – Жена, сын.

– Часто пишут?

– Часто. Недавно, кстати, «звуковое» письмо получил. Кассету магнитофонную. Знаете, так необычно, сидишь вечером в комнате в Кабуле, и слушаешь голоса родных. Будто они рядом совсем.

– Переживают за вас?

– Конечно! Война заканчивается. Месяц с копейками остался. Как тут не волноваться?!

– Что вы сделаете первым делом, когда вернетесь домой?

– Что сделаю? – Митрофанов посмотрел на переводчика, улыбнулся: – Как ему сказать? Попрошу жену борщ приготовить. Настоящий домашний борщ! А потом выключу телефон и лягу спать. И, надеюсь, дня два подряд не просыпаться.

– Устали?

– Все здесь устали. И солдаты и офицеры. Все хотят домой.

– Спасибо, – гость поблагодарил через переводчика полковника и закрыл блокнот. Митрофанов вздохнул с облегчением.

– Последний вопрос, – вдруг вспомнил Эдвард. – Скоро и ваша часть начнет вывод. Вы полетите последним?

Полковник Митрофанов, как любой летчик, был отчасти суеверным. В приметы искренне верил. И неудивительно. Сложилось так, что пережил Митрофанов на исходе войны серьезные «звоночки». Прямо один за другим следовали они. В сентябре, когда завалили неподалеку от тюрьмы Пули Чархи вертушку, по вертолету Митрофанова был пуск. Каким образом промазали – непонятно. А спустя месяц летели под видом афганцев из Гардеза, полковник шел крайним, и духи из «зеленки» завалили лучшего друга. Ничего не успели предпринять. Первый «звоночек» – не так страшно, у всякого бывает. А после второго начинаешь осторожничать. Начинаешь всерьез переживать. Одно утешение – войне конец, рисковать больше никому не придется.

– Не знаю, как это по-английски звучит, но у нас не принято говорить «последним». Мы обычно говорим лететь «крайним». Так вот, я полечу крайним, когда буду уверен, что все мои благополучно покинули аэродром.

«Сентиментальный полковник. Скромный», – занес вместе с цитатой последние пометки в блокнот Эдвард и встал.

– Сейчас вас проводят в столовую. Попробуете, как у нас кормят. Я, к сожалению, вынужден заняться другими делами, так что, переведите, пожалуйста, обедать буду позже.

– Жаль, – сказал англичанин. И попрощался по-русски, правда с сильным акцентом: – Да-сви-да-ня.

Установленные на бронемашинах звуковещательные станции оглушали площадь музыкой, пытаясь создать у кабульских жителей праздничное настроение. Царандой сдерживал неуправляемую толпу, рвущуюся к советским наливникам с дизельным топливом и грузовикам с мукой. Цены на солярку, некоторые продукты в городе резко повысились перед уходом советских. Особо страдали малоимущие.

Афганцы всех возрастов в залатанных брюках, рваных куртках, толкались, ругались, женщины в голубых и желто-горчичных паранджах орудовали локтями. Давили детей, втаптывали стариков в грязь. Босые, ободранные, голодные, готовые драться, загрызть кого-нибудь, лишь бы наполнить лишнюю канистру, ведро, жестяную банку соляркой, выпросить второй кулечек с мукой.

– Стадо безмозглых овец! Будто конец света, – кивнул на афганцев советский офицер в бушлате, сидевший на башне БТРа. – Как в зоопарке!

– Ты б посмотрел, что творится в московских универмагах, когда на прилавки выбрасывают какие-нибудь французские бюстгальтеры.

– Сравнил!

– Что они говорят? – спросил у переводчика Эдвард.

– Они говорят, что очень полюбили Афганистан и его народ, а-а-а, что переживают за несчастных детей…

– Вы не могли бы спросить у них, что, по их мнению, будет здесь после того, как уйдут советские войска?

– Ни хера хорошего не будет.

Пальцы на морозе не слушались. Эдвард взял ручку в рот, а руки спрятал в карманы куртки. Ждал перевода.

– Мы свой интернациональный долг выполнили до конца, – наконец, сформулировал переводчик. Эдвард записал и вновь сунул руки в карманы.

– Пусть выкручиваются, как хотят, – добавил второй офицер.

– Что он сказал? – кивнул на офицера Эдвард.

– А-а-а. Говорит, что афганцы навсегда останутся нашими друзьями.

Сорокин жестами звал вернуться к машине.

– Поехали отсюда, – шепнул переводчику генерал. – Здесь страсти накаляются.

Когда напор желающих достиг критической отметки, афганский офицер запрыгнул в бронемашину, отключил музыку и, в надежде утихомирить рвущихся за дармовыми продуктами и топливом неграмотных, нищих людишек, предупредил на фарси:

– Если не будет порядка, мы прекратим раздавать помощь!

Порядка не прибавилось, толпа росла, и, чтобы избежать трагедии, акцию прекратили, что вызвало всплеск негодования. Солдаты вскочили на машины, грузовики тронулись с площади. Вдогонку им полетели камни, палки, жестяные банки. Эдвард и генерал Сорокин все это не застали, ехали по городу.

– Как видите, мы не бросаем друзей в беде, – сказал, когда они отъехали от площади, Сорокин, и к собственному удовлетворению заметил, что английский журналист занес что-то в блокнот. «Генерал говорит штампами, одна пропаганда. Полковник – мудр и лаконичен. Видимо, хороший командир. Думает о людях». – Несмотря на то, что советские войска покидают Афганистан, – вещал генерал, – мы и не думаем прекращать помощь нашим южным соседям. Как говорится, друга в беде не бросим. Поэтому раздача гуманитарной помощи, особенно сейчас, когда ударили такие морозы, и завалы на Саланге, и в Кабуле явно ощущается нехватка топлива и продовольствия, – первостепенная задача для нас. Кстати, сказать, переведи ему, – повернулся он к переводчику, будто до этого говорил без его помощи, – те самолеты, что заходили на посадку, когда мы ехали мимо аэродрома, он еще спрашивал, как они называются, так вот они ежедневно доставляют в Кабул муку. Тысячи и тысячи тонн.

Дворец Амина опустел. Штаб 40-ой армии переехал в расположение 103-й воздушно-десантной дивизии у аэродрома. Городок по описи передали афганцам. Сколько исписали бумаг, сколько актов составили о передаче имущества афганскому министерству обороны! Каждую мелочь учитывали, вписывали, комиссии многочисленные создавали. Из-за одного недостающего в казарме стула поднимался скандал!

Уход из бывшего дворца Амина был спешным, неожиданным для некоторых, несмотря на то, что об этом ежедневно твердили и давно планировали, и во многом напоминал бегство. В самые последние часы царила суета и нервозность, будто враг стоял на пороге города, будто счет шел на минуты. Офицеры кричали на солдат, те носились взад-вперед не понимая, куда грузить пишущие машинки, карты; телефонисты сворачивали кабели; летали и валялись под ногами бумаги.

Виктор Константинович попрощался с сотрудниками, вышел из виллы, где находилось его управление. Чемоданы уже лежали в багажнике.

На выходе повстречался Мухиб. Было Мухибу на вид лет сорок, ростом он был невысок, от того и на каблуках ходил, седой, с морщинами, носил один и тот же старый, но всегда вычищенный, выглаженный костюм. Афганец изготовлял из бумаги и тряпочек маленькие цветочки, поливал их одеколоном. Эти милые благоухающие штучки он прикреплял булавкой к лацкану пиджака.

Три дня назад Мухиб принимал у себя дома, кормил, поил Виктора Константиновича, как никогда, как в последний раз, и весь вечер и сам он, и его сподвижники только об одном и могли говорить, выспрашивали снова и снова – действительно ли советские уходят навсегда? вдруг все-таки Москва примет решение оставить какую-то часть войск? И каждый раз он отвечал им, что незачем устраивать панику, что все будет хорошо. А что еще им скажешь? Не скажешь же им, что все, хватит, теперь сами выкручивайтесь?

– Я слышал, – как бы хватаясь за последнюю соломинку, с детской надеждой в глазах выспрашивал Мухиб, – что у вас есть такие большие самолеты, могут сразу перевозить шестьдесят тонн груза.

– Есть.

– Если начнется блокада Кабула, вы ведь будете доставлять нам продовольствие? Просто так моджахеды власть на захватят, а вот блокаду устроят, перекроют Саланг, все дороги к Кабулу.

– Все у вас будет, – успокоил советник, – и оружие, и продовольствие. Не грусти…

Мухиб учился в свое время Союзе, по-русски говорил свободно, да и дома практика была, с русской женой. В тот прощальный вечер у Мухиба Виктор Константинович, если за кого и переживал, так именно за Людмилу. Как она здесь останется? Сколько их таких, русских жен?! Что с ними будет? Наденут на тебя, Людмила, чадру! Эх, Людмила, Людмила! Красивая русская баба! Черт дернул тебя за афганца замуж пойти! И еще детей ему нарожать! А мы тебя обнадежили. Поверила, что Афганистан отныне друг и брат наш навеки!

– Виктор Константинович, надеюсь еще увидимся? Вы ведь еще будете приезжать?

– Поживем – увидим, Мухиб, – надо было закругляться. Так можно прощаться до бесконечности. – Очень приятно было с тобой работать, Мухиб, – советник протянул на прощание руку. – Людмиле от меня низкий поклон.

Афганец принял руку, потряс, и полез обниматься, зарыдал. Затем открепил от лацкана искусственный цветок:

– Это вам на память.

– Спасибо, Мухиб. Будешь в Москве, позвони.

– Эх, – всхлипнул афганец.

– В Дар-уль-Аман, – советник сел в машину. Поехали. – Надо попрощаться. Там

Все начиналось, – он открыл форточку, бросил на дорогу надушенный цветок.

Вдоль всей длинной улицы от советского посольства до министерства обороны Афганистана вырубили деревья. Их убрали заранее, распилили на чурки, и стволы и сучья аккуратно сложили, увезли, на обогрев пошли сучья, на стройматериалы древесина. В лишенном лесов Афганистане дерево ценилось высоко, не по карману беднякам. Бедняки теперь ковырялись лопатами, руками, выкорчевывали остатки. И справа и слева от дороги образовались что-то наподобие воронок от бомб.

– Взлетную полосу готовят, что ли? – шутливым тоном заметил шофер.

– Угадал.

– А ведь и правда, запросто сядет самолет. А жаль, такая аллея была, лет по пятьдесят деревьям было, не меньше.

Дворец Амина. Сверху открывался великолепный вид на зимний Кабул. Морозило, кое-где лежал снег. Советские солдаты, охранявшие дворец, вовнутрь никого не пускали. Один из них, в старом выцветшем бушлате, держал в руках кирзовые сапоги и собирался выкидывать их с холма за каменную ограду, уже замахнулся.

– Ты что делаешь? – спросил Виктор Константинович.

– Да они старые. Выкину на хер!

– Оставь – как-то по-хозяйски заметил советник. – Афганские сорбозы заберут. Им еще пригодится.

Из-за угла возник другой солдат, потупился, неуверенно вымолвил:

– Извините пожалуйста, у вас спичек не будет?

Советник протянул зажигалку.

– Я сейчас, я быстро, – засуетился солдатик. – Сейчас, только подожгу. Дали вот тут какие-то секретные документы уничтожать. Спички кончились.

Боец направился к вываленной на асфальте, около мусорных баков бумагам. Часть из них тлела. Чиркнула зажигалка. Пламя задул ветер. Солдат нервничал, пару раз обернулся на советника, опасался, что тот рассердится и отберет зажигалку, и тогда он не сможет выполнить порученное задание. Ветер разносил по асфальту горевшие листы.

«Типичная картина для нынешних времен, – Виктор Константинович как-то печально ухмыльнулся. – Узнаю нашу родную армию. В последний момент забыли о самом важном! Впрочем, всем нынче на все наплевать… Бардак!.. Выгрызаем себя изнутри. Победить нас извне – немыслимо. Какое-то прямо-таки безжалостное самобичевание, самоубийственные тенденции вдруг берут верх. Откуда это в нас? Строим-строим, а затем все сами же и разрушаем… до основания… а затем?»

Менялся хозяин дворца. Только в этот раз средь бела дня, без жертв, без переворота, без штурма, без режущих темноту желто-красных нитей трассеров, без несущих смерть осколков и крови на каменном полу, на парапетах, на лестницах, без посеченных «шилкой» колоннад…

Знал о штурме дворца Виктор Константинович не понаслышке. В декабре 1979 был он в Кабул, на вторых ролях руководил операцией, и после устранения Амина, пока очищали дворец от трупов, осматривал этажи, и личный кабинет бывшего лидера, и до сих пор не забыл, как хрустело разбитое стекло под ботинками.

– Десять лет… – Виктор Константинович придавил бычок, сел в «Волгу». Машина спустилась по серпантину, подъехала к двухэтажному зданию бывшего гарнизонного Дома офицеров.

Страшный, с облупившейся зеленой краской памятник вождю мирового пролетариата увозили на родину. Сотворен он был неизвестным и бесталанным скульптором, и узнать товарища Владимира Ильича в этом крепыше на постаменте было нелегко. На Ленина накинули сетку, подняли в воздух и запихнули в грузовик с тентом. В принципе, тащить его в Союз было вовсе не обязательно, учитывая, что позади оставляли миллиарды. Но в данном случае речь шла о вопросе политическом.

По территории бывшего штаба одиноко слонялись афганцы, которым раньше путь сюда был заказан, если не считать редких встреч в рамках мероприятий по укреплению афгано-советской дружбы. Афганцы с любопытством заглядывали в окна закрытых модулей.

– Кончилась советская власть в Кабуле. Скоро они здесь станут хозяевами, – с грустью сказал советник.

Каждый второй сорбоз нес мешок. Проехала афганская пожарная машина, заваленная стульями из столовой, старой мебелью.

– Все подряд тащат, – недовольно выпалил Виктор Константинович. – Варвары… Не пройдет и дня, как они растащат городок по кускам. Сколько лет строили…

– Только афганский генерал ходит с одной тросточкой, ничего не подбирает, – обратил внимание толстоватый водитель.

– Потому что он не волнуется, – пояснил Виктор Константинович. – Ему все привезут младшие офицеры на грузовике. Он только своей указкой махнет на то, что его интересует.

Около свалки остановился роскошный черный Мерседес, и афганский водила принялся рыться в мусоре. Он вытянул старую рваную солдатскую форму, внимательно разглядывал ее, после чего вновь зарылся в мусоре и вытащил на этот раз какую-то коробку со старым барахлом. И форму и коробку водила сунул в багажник Мерседеса.

Остававшиеся до полной передачи городка советские солдаты батальона охраны походили на жалких заморышей. Шаркая давно не чищеными ботинками, в выцветших бушлатах и засаленных брюках, они следили через колючую проволоку за афганцами.

Проехал грузовик со стариком в кузове. Он накрылся одеялом так, что торчали одна седая борода и глаза. Старик развозил обеды.

Брошенный хозяином, привязанный на веревке, жалобно тявкал на афганцев пес. Его не взяли…

На выезде, перед распахнутыми воротами, стоял афганец со старой саблей в руке, открытым ртом и неумным выражением на лице.

Вот и кончилась война… Почти десять лет. Хотели как лучше, а вышло как всегда… – «херово», подумал советник. А вслух сказал:

– Весь этот Афганистан не стоит и одной капли русской крови…

– Простите, не расслышал, – обернулся водитель.

– Ничего, это я так.

– В посольство будем заезжать?

– Нет. Давай прямо на аэродром.

На бетонке, рядом со «скотовозами», стояли ожидавшие вылет в Союз не дослужившие свой срок солдатики в бушлатах, стояли и дембеля в ушитых брюках, в кителях с редкой медалью или орденом, со всевозможными воинскими значками, в начесанных шинелях, с чемоданчиками; гордые стояли дембеля, навоевавшиеся и натерпевшиеся, выложившиеся, выстоявшие, повзрослевшие, мечтающие о далекой жизни на гражданке, о жизни в мире без войны.

Им очень хотелось верить, что дома их встретят как героев, и станут восхищаться их особой миссией, ведь пишут об этом в газетах все больше и больше.

Чуть поодаль, в форме и в джинсах, выпившие, трезвые, хмурые, счастливые ждали погрузки офицеры и прапорщики, женщины: скромные, невзрачные, одинокие и яркие, избалованные вниманием, с кипой барахла в больших, сшитых из парашютного шелка, плащ-палаток и простыней сумках.

В отличие от солдат и офицеров, выходящих колонной, для которых еще готовился на границе, в Термезе, особый праздник и прием, громкие речи, которых с волнением ждали съехавшиеся со всех концов, со всех республик родные, военнослужащие летящие бортами покидали Кабул без фанфар, митингов и транспарантов, и в Союзе никто не встречал их восторженными речами; напротив, излишнее усердие проявляла таможня, опасаясь впустить оружие и боеприпасы, наркотики, антисоветскую литературу; и, пройдя досмотр, разбредались воины-интернационалисты кто куда, разъезжались, зная, что со многими боевыми друзьями больше никогда и не свидеться.

– …он должен был лететь крайним, – сказал приятелю офицер в летной камуфляжной форме. Во всю шла погрузка в «скотовоз». Товарищи их уже поднялись на борт. Летчик отпил из банки пива: – Все было готово, весь график вывода утвержден. И тут командующий ВВС появляется. Что-то они не поделили, шлея ему под хвост попала, не знаю, он возьми и скажи, что Митрофанов посылает людей через Саланг, а сам маршрут-то и не проверял. Да и погоду плохую давали, туман, снег. Митрофанов психанул, полетел первым. Мы ему еще загрузили канистры со спиртом. Завершение вывода отмечать собирались… – офицер еще глотнул пива: – Надо ему было назад поворачивать. А он, видать, не успел. Или прорваться надеялся.

– Разбился?

– Леший его знает.

– Может быть, духи завалили? После того, как Ахмад Шаха бомбили…

– Кто там в горах, на перевале, остался? Всех смели БШУ. Вряд ли… Хотя, говорят, на одной заставе на Саланге вроде слышали, как кружила в тот день где-то вдалеке вертушка, и очередь автоматную слышали. Нет, сомневаюсь, что это духи… Заплутал Митрофанов, в скалу, небось, врезался. Мудрено ли, в горах, в тумане?

– Не нашли?

– Какой там! Дай присмолю, – он раскурил на ветру сыроватую сигарету, выпустил дым через нос. – Странное дело, знаешь, как раз ровно за месяц до этого он мне говорит: «Слушал тут голос сына на магнитофоне, и показалось, что никогда его не увижу». Я тогда подумал, что у него дома что-то не ладится, а видишь, Митрофаныч как чувствовал неладное. Недаром у него «звоночки» были…

– Вот так вот, – опустил голову собеседник, – за две недели до конца войны!

– Да-а-а, – офицер в летной форме раздавил в кулаке пустую пивную банку. – И, главное, наши канистры со спиртом плакали…

– Слышь, Палыч! Я такой подарочек оставил для афганских друзей! – хвастался тут же рядом выпивший прапорщик. – Запал от гранаты в нижний ящик шкафа сунул. Они наверняка рыскать станут, откроют…

– Надо было гранату на растяжке поставить! – с сумасшедшим блеском в пьяных глазах гоготал лейтеха.

– Пошли! Пошли! Борт улетает!

Не рассуждая, не споря, и никого не виня, терпеливо снося все испытания и выказывая бесстрашие в бою, честно служили солдатики вдали от дома; служили положенный срок, веря в слова командира и преданность друзей; и ни один из них, спроси его, не смог бы определить одной фразой, чем так сплотила их Афганская война, и что за странное афганское братство увозили с собой.

Служили Родине офицеры и прапорщики, служили в надежде остаться в живых, уцелеть для молодых и немолодых жен, детей, родителей, которые ложились спать с молитвой о сыновьях, служили в охотку и поневоле, служили, потому что любили свою профессию, служили за ордена и медали, за звания, за двойной оклад и немного чеков, служили, определенно зная, что Родина, пославшая их на войну для выполнения «интернационального долга», никогда не предаст, наоборот, возвеличит подвиг их ратный; Родине, считали они, нужны верные сыновья, Родина непременно воздаст каждому, стоит лишь потерпеть, да подождать до поры до времени.

Любовь к Родине, как к существу живому, дорогому, уникальному и потому неповторимому, единственному – к дому, к родным, к земле, к образу жизни привычному, – столь естественно жила в каждом солдатике, прапорщике, офицере. Они знали, что родину не выбирают, как не выбирают родителей. Они порой ругали ее, мучались и страдали от заведенных в ней неразумных порядков, и тем не менее принимали бесхитростную жизнь, как она есть, со всеми невзгодами, они покорно и верно служили ей, готовые защитить, не дать в обиду.

Никто из них не думал об этой любви. Она просто жила внутри, очень глубоко запрятанное в русском человеке чувство, стеснительное, личное, неподдельное, искреннее, о котором не принято рассуждать вслух, себе самому сознаваться в любви этой и то порой не всегда выходит.