Первая часть
Вот уже почти семь месяцев подполковник Калинник Павел Александрович в этом удивительном, наполненном экзотикой и довольно частыми минометными и ракетными обстрелами, городе, название которому Кабул.
До прибытия в Афганистан, Павел больше года проходил специальную подготовку на Лубянке — центральном аппарате КГБ, и в Ясенево — подмосковной резиденции ПГУ (Первое Главное Управление КГБ — разведка и внешняя контрразведка). В разное время, там проходили подготовку и другие сотрудники спецгруппы, заместителем руководителя которой он был. Спецгруппа имела прямое подчинение руководителю службы ВКР (внешней контрразведки) Кабульской резидентуры КГБ и, естественно, резиденту.
Это майское утро, как и все предыдущие, было обыденным. И молитва муэдзина, падающая из ретрансляторов громкоговорителей на спящие еще кварталы города, призывающая правоверных свершению утреннего намаза, тоже была уже обыденной. По ней можно было даже проверять часы — она начиналась ровно в 5.00.
Но мир устроен так, что человек к чему-то привыкает сразу, к чему-то с большим трудом, а к чему-то особенному, порой, вообще не может привыкнуть.
И вот этим особенным, как это было ни странным, для Павла были горы…. Нависая тяжелой свинцовой тяжестью над Кабулом, они казались рядом. Протяни руку и дотронешься. Но это была лишь оптическая иллюзия. Горы были, все же, достаточно далеко.
Вот и в это, праздничное утро, 1 мая 1985 года, Павел вышел на балкон, чтобы наблюдать, как эти мрачные, отливающие холодной синевой горы, превращаются во что-то, трудно объяснимое…
Вбирая в себя лучи восходящего солнца, они словно преображались. Ослепительно белые, похожие на тюрбаны шапки никогда не тающих снегов, словно оживали и, зажигаясь, отражали всю эту живительную, полученную от щедрого небесного светила силу, просыпающемуся древнему городу.
Сочетание солнечных лучей с этим неповторимым творением природы — покрытыми вечными снегами скалами и каменными выступами, создавало иллюзию какого-то многоцветного контрастного волшебства.
Но Павел спешил. Он не мог до конца любоваться красотой, которая вот-вот должна померкнуть, а горы вновь превратятся в мрачных, давящих холодом монстров. Он спешил на доклад к резиденту с важной информацией, которую получил вчера вечером…
…Ежедневно, рано утром и поздно вечером, он проходил мимо одного и того же осветительного столба на автостоянке рядом с домом. Там Павел, проверял возможное появление специальной метки, которую мог оставить агент-связник, находящийся уже длительное время в Пакистане.
Вот и вчера, в предпраздничный день 30 апреля 1985 года, он шел по автостоянке к свой «пятерке» и, как всегда, посмотрел на этот столб, и не поверил своим глазам. На уровне одного метра от его основания, мелом была нанесена арабская цифра «три». С трудом сдерживая волнение, прошел мимо, поприветствовал кивком головы возящегося у своей «тойеты» соседа по подъезду Равиля — подполковника ВВС ДРА, и подошел к своей машине.
Ошибки быть не могло. Там стояла метка, которую мог нанести только агент-связник «Сафар». Он уже длительное время находится в Пакистане, и работает там, в фирме, поставляющей мясные продукты воинским частям, дислоцированных в северо-западном округе Пакистана. Совладельцем этой фирмы, был тоже агент Павла, «Джек».
Павел связался по рации со своим начальником Горчаковым, и сообщил, что вечером, в 18.00, ждет в гости.
Эта, заранее обусловленная фраза означала, что по истечении двух часов после указанного им времени, у него состоится встреча с агентом, для которой нужно прикрытие.
В 20.00, когда уже практически стемнело, Павел свернул в узкую улочку в районе центрального военного госпиталя ДРА. Сбавив скорость, он скорее почувствовал, чем услышал, как неслышно открылась и закрылась задняя дверца. В зеркало заднего вида увидел, как темная фигура скользнула по сидению, и замерла.
Не повышая скорости, Павел проехал до конца улочки, и выехал на автостраду, ведущую в аэропорт.
Встреча с агентом прошла нормально. «Хвоста», прикрывающие Павла сотрудники спецгруппы, не обнаружили. Свидетельством тому было молчание постоянно включенной на прием японской «уоки-токи», которая лежала рядом, на правом сидении.
Только высадил из своей «пятерки» агента, следующая за ним машина, мигнув два раза фарами, исчезла.
Раньше такое прикрытие применяли довольно редко. Но не так давно, из подразделения внешней контрразведки Представительства КГБ в Афганистане, поступили данные, что ХАД (служба государственной безопасности ДРА), проводит активную работу по выявлению из числа местных граждан лиц, сотрудничающих со спецслужбами СССР.
Действительно все прошло нормально, если бы не одно «но», воспоминание о котором, заставило Павла вновь содрогнуться…
Вернуться домой до наступления комендантского часа, который наступает в 22.00, он не успел. В принципе Павел и не думал об этом. Все мысли его были о полученной только что информации.
Он медленно вел «пятерку» по пустынной темной улице, окружающую тишину которой нарушали лишь ухавшие где-то за городом тяжелые гаубицы, а темное, высвеченное огромными яркими звездами небо, то тут — то там, прочерчивали огромные трассеры реактивной артиллерии.
Слева показалось американское посольство, особняк которого тускло, светился в глубине небольшого парка, отгороженного от проезжей части улицы довольно высоким решетчатым металлическим забором.
До дома, в котором проживал Павел, оставалось около полутора километров широкого и совершенно пустынного проспекта… Мысли все были в информации, содержание которой потрясло его. О подобном он читал разве только в книгах о Великой Отечественной войне…. Он думал о героизме этих ребят, их героической смерти…
И вдруг… Одновременно с яркой, ударившей по глазам вспышкой и клацаньем затвора автомата, тишину прорезает истошный пронзительный вопль: «Дрр — ыы — шш!!! (Стой!)».
Не успев ничего понять, Павел зажмуривает глаза, автоматически ударяет по тормозам, выключает скорость и тушит фары. Сомнений не было — он попал под комендантский патруль, о сосуществовании которого, к сожалению, забыл.
К машине медленно приближались две человеческие фигуры. Когда они подошли, Павел рассмотрел на них форму военнослужащих Царандоя. (Внутренние войска ДРА). Первый, наставив автомат на Павла, остановился несколько в стороне. Второй, отведя слепящий луч фонаря в сторону, жестом приказал Павлу выйти из автомобиля.
Павел медленно вышел, одернул пиджак, под которым за поясом была «беретта» и остановился у приоткрытой дверцы.
— Слава Богу, — мелькнуло у него, — что успел диктофон с информацией сунуть в тайничок под сидением. А «беретту» и гранату, что лежит в «бардачке», хрен с ним, пусть забирают. В конце концов, вернут, если, конечно, все закончится нормально. Номера на машине принадлежат советскому торговому представительству, под прикрытием которого и работает спецгруппа. Одет он в гражданскую одежду…. Правда, вот документов при себе, ни каких. Жалко, что до утра, вряд ли разберутся. Дай Бог, чтобы все закончилось благополучно.
И действительно, Бог видимо услышал его. Все закончилось благополучно.
Патрульный, Павел успел рассмотреть на его погонах сержантские звезды, неожиданно направив в его лицо луч фонаря, резко спросил:
— Американо?
— Нист, шурави. (Нет, русский), — автоматически ответил Павел, прикрывая глаза рукой. И не дожидаясь дополнительных вопросов, а возможно и непредсказуемых действий со стороны патрульных, назвал пароль, который действовал сегодня на период комендантского часа. Он даже не мог объяснить себе, почему забыл про пароль. Возможно, сыграл фактор неожиданности? Вполне возможно.
Узнав, что перед ним русский, который еще и назвал правильный пароль, патрульные облегченно вздохнули. Стоявший чуть в стороне солдат, щелкнув предохранителем, опустил автомат, а повеселевший сержант, вытерев со лба выступивший пот, попросил закурить.
Я могу ехать? — Павел вопросительно посмотрел на затягивающегося сигаретой сержанта.
— Бале, бале! (Да, да!), — утвердительно кивнул тот и, протягивая для рукопожатия руку, добавил:
«Ташакор, рафик. Мамона хода! (Спасибо, товарищ. Счастливого пути!)».
Павел на большой скорости сорвался с места. Он только сейчас ощутил, как по его спине стекает струйка холодного пота.
Замешкайся он, хотя бы на мгновение, или патрульные оказались бы очень нервными — максимум, через двое суток, на родину ему пришлось бы возвращаться в комфортабельном цинковом гробу, на печально известном «Черном тюльпане». А в сопроводительном документе было бы написано: «… погиб при выполнении интернационального долга».
И все было бы верно. Комендантский патруль имеет право применения оружия на поражение, даже при малейшем не выполнении его требований.
Дома Павел принял душ, выпил полный стакан водки, и упал в постель…
Он спешил. До 9.00 нужно успеть расшифровать запись диктофона, составить по информации справку, и доложить резиденту. Обжигаясь, допил кофе, закурил сигарету и выскочил за дверь квартиры. Кивком, поприветствовав охраняющего подъезд сорбоза, быстрым шагом направился к автомобилю.
Кабул просыпался. Он прямо на глазах наполнялся восточной суетливостью, автомобильными гудками, воплями ишаков. В бурлящем потоке жизнь текла как много веков назад.
Отправляясь в командировки на самолете или вертолете, Павел всегда с интересом рассматривает через иллюминатор этот древний город. С высоты птичьего полета он напоминает чашу, обрамленную горными хребтами, подступающими местами к самим его окраинам. На выжженных солнцем склонах виднеются остатки древней глинобитной стены с круглыми, на отдельных ее участках, башнями. Одноименная река, полноводная весной и превращающаяся в сточный арык летом, рассекает город на две части.
Старый город имеет типично восточный облик. Через лабиринты его узких извилистых улиц, порой невозможно разъехаться автомобилям. Дома построены из обожженного на солнце кирпича, глины и дерева. Эти дома, с плоскими крышами, выходят на улицы лишенные какого-либо освещения не окнами, как это принято везде, а глухими стенами — дувалами. Его северная часть, как и многие века, назад, заполнена многочисленными торговыми рядами, которыми занята и почти вся набережная.
Левобережная часть города сравнительно молодая и благоустроенная, включает в себя в основном административные кварталы. В центре ее находится президентский дворец, а вблизи него ряд министерств. На автомагистрали, которая подходит к дворцу с востока, издалека видна колонна независимости, воздвигнутая еще в 1919 году, в честь завоевания независимости Афганистана в результате победы в третьей англо — афганской войне…
… Расположенная перед домом автостоянка, была уже полупустой. Не успел Павел подойти к своей «пятерке», как перед ним неожиданно вырос босоногий, лет десяти, мальчишка. Заскорузлые от грязи рубашка и короткие штанишки, лохмотьями висели на его давно не мытом худеньком теле. На чумазом лице озорным блеском светились черные угольки глаз. Доверчиво улыбаясь, он протянул покрытую цыпками руку и на довольно приличном русском языке, звонко прокричал:
— Инджинер! Инджинер! Дай афгани!
— Ну, точно, как по Ильфу и Петрову, — захохотал Павел, и, щелкнув, шутя пальцем мальчугана по носу, сунул ему в руку купюру достоинством в двадцать афгани.
Мальчишка показал язык, и с криком: «Ташакор, инджинер! — также быстро исчез, как и появился.
От этой автостоянки, расположенной в Новом микрорайоне Кабула, до советского посольства, где находилась резидентура КГБ, ехать около получаса.
Посольство СССР, в отличие от других дипломатических представительств иностранных государств, находящихся в престижном районе центра столицы, стояло на самой окраине города, слева от автострады Дар-уль-Аман, ведущей к одноименной крепости, в которой располагалось министерство обороны ДРА. А чуть далее, автострада уже шла ко дворцу Тадж-Бек, известному, как дворец Амина, в котором располагался штаб 40 Армии.
Информация, которую Павел доложил сначала своему непосредственному руководителю по резидентуре, Ярыгину, потрясла и того. В ней речь шла о восстании советских военнопленный в одном из учебных центров моджахедов «Бадабера», на территории Пакистана. Все они погибли. В живых остались только двое, которые почти за месяц до трагических событий, выехали в США…
Ознакомившись с информацией, Ярыгин немедленно доложил ее резиденту. И уже, в 10.00, 1 мая 1985 года, шифровка ушла в «Центр»…
Сырое апрельское утро неприятным нудным дождем барабанило в оконные стекла рабочего кабинета. Серый туман широким крылом навис над огромным мегаполисом, окутав его своей промозглой пеленой. Филипп Бакстон, аналитик неправительственной организации «Дом свободы», ровно в девять позвонил секретарю шефа, сообщил, что уже у себя, и ждет указаний. Затем заварил крепкого черного кофе, выпил чашку, выкурил сигарету и задумался. Думы не были ни приятными, ни продуктивными, и, как все думы недавнего времени, не имели определенных и решительных выводов о проделанной работе. Он посмотрел в окно на проступающие сквозь туманную морось пятна, словно обрубленных небоскребов и перевел взгляд на лежащую перед ним папку. Там лежали бумаги с результатами беседы с русскими парнями, попавшими в плен к афганским моджахедам около полугода назад. Позднее они были переведены в учебный центр моджахедов на территории Пакистана, а потом, после встречи с представителями американской неправительственной организации «Дом свободы», изъявили согласие выехать в США.
Ему вспомнились лица этих, совсем еще мальчишек, судьбы которых уже успела поломать афганская война. На первый взгляд обыкновенные парни, с одинаковым прошлым: школа, армия, Афганистан, плен… Но это только на первый взгляд…
Первый — худенький мальчишка, произвел впечатление запуганного, задерганного зверька. Он из оружия-то не разу не выстрелил, разве что по мишени, перед принятием присяги. Прибыв в одно из подразделений дислоцированных под Джелалабадом, сразу был определен подсобным рабочим в солдатскую столовую. После двухнедельного «вхождения в строй», в один из вечеров «деды» отправляют его на встречу с местным жителем, чтобы поменять у того килограмм риса на меру чарса — широко распространенного среди советских солдат в Афганистане наркотика… Только перебрался по ту сторону заграждения — мешок на голове. Ну а дальше — дальше известный для всех советских военнопленных путь — лагерь моджахедов. А там всего три пути: первый — «ислам» и участие на стороне моджахедов в боевых действиях против своих соотечественников; второй — согласие выехать в одну из стран «свободного мира». Третий же путь был в «никуда»… Поэтому Фил считал, что парню просто повезло.
Закурив сигарету, он усмехнулся, вспомнив выражение лица этого мальчишки. Тот, похоже, так и не понял, что с ним произошло. А в заключение беседы вдруг наивно, явно «купившись» на чистейший «русский» беседовавшего с ним американца, спросил, как давно тот в Америке. Язык этот Бакстон изучил благодаря своей бабушке, эмигрантке из России во втором поколении. Однако чтобы не разочаровывать мальчишку, он просто оставил вопрос без ответа.
Второй парень оказался полной противоположностью. Он сразу заявил, что ушел к моджахедам добровольно. Однако судьба, выпавшая на его долю, действительно оказалась страшной.
Игорь Мовчан. Так он представился в начале беседы. Интеллигентное, изможденное лицо хотя и было бесстрастным, но волнение нет-нет, да и пробегало в его настороженном взгляде. Он молча курил одну за другой предложенные сигареты. Тревожный взгляд нервно пробегал по бесстрастному лицу собеседника. На мгновение в кабинете становилось так тихо, что казалось, будто слышен стук его сердца. На лице были написаны все муки, с которыми ему снова приходилось возвращаться туда, откуда не так давно вырвался.
— Я из Казахстана, — с трудом выдавил он из себя улыбку, и сразу, словно чего-то, испугавшись, тут же ее спрятал, — родился в шестьдесят четвертом. Был, как и все мои друзья. Любил спорт, из школьных предметов историю, и… конечно, девушек.
Улыбка мелькнула на его лице, в глазах вспыхнул и тут же пропал огонек. Возникла пауза. Фил молчал. Он по опыту знал, что собеседник уже подошел к тому состоянию души, которая готова выплеснуть всю накопившуюся боль наружу.
Так оно и случилось. Молодой человек вздохнул, прикурил от окурка новую сигарету, и судорожно кашлянув, продолжил:
— В восемьдесят первом окончил школу, а в июле сдал экзамены в политех. Казалось бы, все шло как надо. Однако, новые друзья, девушки… Появились прогулы, задолженности по учебе… Короче говоря, был отчислен. Затем завод, где трудился электриком. А потом обо мне вспомнила родная армия. Через два с половиной месяца я принял присягу, а еще через месяц на построении учебки объявили, что всем нам выпала большая честь — Родина доверила выполнение интернационального долга в Афганистане, который мы должны защитить от кровожадного империализма. И уже через полтора месяца, после еще одной учебки под Ташкентом, я был в Афганистане. Попал в Шиндант, в разведдесантное подразделение. Бои за боями… Сначала потерял друга Кольку, потом был Мишка… И теперь мне кажется, будто я всегда вижу перед собой их глаза, обвиняющие за то, что остался жив…
Мовчан замолчал. Веки его были прикрыты. И вдруг, в какое-то мгновение, лицо его стало жестким и злым. Фил увидел перед собой широко открытые и ничего не выражающие глаза убийцы.
И словно в подтверждение этому, тот со злостью прохрипел:
— Не поверите, сам, не замечая того, как и все другие, я превратился в настоящего зверя. Накурившись анаши, мне было на все плевать. В ходе боевой операции я просто терял над собой контроль. Видя перед собой выпотрошенные внутренности своих боевых товарищей, их обезглавленные тела, а в лучшем случае отрезанные носы и уши, я сквозь слезы орал благим матом, расстреливая все живое и шевелящееся без разбору. Это стало для меня обыденной жизнью. Я спокойно смотрел на убитых, без сострадания на раненых и запах крови не выворачивал уже мои внутренности. И вот тут, я все чаще стал ловить себя на том, что стал профессиональным убийцей, и, вернувшись, домой, могу им и остаться. Не верите, но ночами я выл от безысходности, а утром, как ни в чем не бывало, обо всем забывал, и смеялся.
Мовчан смахнул медленно сбегавшие от висков к щекам капельки пота, немного помолчал, и только потом поднял на Бакстона тяжелый взгляд. Когда их взгляды пересеклись, он усмехнулся и тихо спросил:
— Ждете, когда расскажу, как оказался в плену, а потом здесь, перед вами? Хорошо. Сейчас… Как-то мы ехали на БМП через один кишлак. На обочине стояли и глазели на нас детишки. Как сейчас вижу — в лохмотьях, чумазых, босых… Двое мальчишек и девочка… Я и сейчас не могу сказать, что тогда произошло, но машина вдруг юзонула. Теперь каждую ночь эта девчонка стоит передо мной… Ее широко открытые от ужаса глаза и раскрытый в предсмертном крике рот. И все то, что от нее осталось — измотанный гусеницами окровавленный касок мяса… Водитель потом мне клялся, что сам не знает, как все случилось… Его, говорит, словно дернул кто-то за руку… Я ему поверил. Мы тогда все зверски устали. Не спали и не выходили из боев трое суток… Не знаю. Возможно, этот случай и привел меня к тому, что я сломался… не знаю… Возможно… А может, все произошло раньше, а?.. Мовчан вопросительно посмотрел на Бакстона, но, встретив ничего не выражающий взгляд, опустив голову и, словно на исповеди, тихо продолжил:
— Вы понимаете? Я почти два года выполнял приказы, убивая людей. Порой мне казалось, что я схожу с ума. Я начинал себя видеть уже как-бы, со стороны. Я пытался все заливать водкой, глушить наркотой, но ничего не выходило. И вдруг понял, что все… дальше продолжать эту жизнь, у меня уже нет сил… Все, что я пережил, навсегда останется со мной. Я уже не мог спать по ночам… Все перед глазами…
Мовчан поднял на Бакстона полные слез глаза. Губы его дрожали в нервной улыбке, и с трудом сдерживая себя, чтобы не сорваться в крик, продолжал:
— Вот тогда я и решил остановиться. А чтобы остановиться, нужно было плюнуть на все к чертовой матери, и уходить… Куда? Конечно же, к тем, в кого только вчера стрелял… И я ушел, хотя до дембеля оставался только месяц.
Все происходило словно в тумане. Мне будто кто-то шептал: «Делай то… делай это». И я делал: Аккуратно сложил дембельскую гимнастерку с медалью «За отвагу» и спрятал ее в сумку, которую сунул под кровать, написал прощальное письмо родителям, ребятам, чтобы простили меня, и ушел… Потом моджахеды Ахмад Шаха…. Не знаю почему, но он относился ко мне хорошо. С пониманием принял мое объяснение своего ухода к ним. Воевать против своих не заставлял…. У моджахедов были и другие пленные. Правда, в основном это были ребята из Среднеазиатских республик. А вот начальником его личной охраны был наш бывший офицер, перебежавший к моджахедам еще в начале восьмидесятого…
Возникла пауза, которую Мовчан, почувствовав на себе пристальный взгляд Бакстона, поторопился прервать.
— Я был уверен, — поспешно, словно оправдываясь, пробормотал он, — что не смогу смотреть в глаза матерям погибших ребят…
Размышления Бакстона прервал телефонный звонок. Его вызывал к себе шеф.
Шеф — Фредерик Джонсон, бывший кадровый сотрудник ЦРУ, который, выйдя на пенсию, пристроился начальником одного из отделов «Дома свободы» (неправительственная организация по работе в развивающихся странах под патронажем ЦРУ), был не один. В одном из кресел сидел старый знакомый Фила по Лэнгли (штаб-квартира ЦРУ), Сидней Браун.
— Присаживайся, Фил, — Джонсон кивнул на одно из коричневых кожаных кресел. Бакстон опустился, положил папку на колени, и выжидающе посмотрел сначала на шефа, потом на Брауна.
Возникшую паузу нарушил Браун. Грузно повернувшись в кресле в сторону своего недавнего коллеги, он посмотрел на него в упор и глухо кашлянул в кулак.
— Вот что, Фил, — сказал он, — ты сегодня летишь в Пакистан.
Бакстон от неожиданного известия едва не поперхнулся. С трудом, проглотив неизвестно откуда появившийся кромок в горле, он недоуменно уставился на шефа.
Тот пожал плечами, и, кивнув на Брауна, показывая, что все, о чем пойдет речь, исходит не от него, пробормотал: «Я знаю, Фил, ты хочешь сказать, что это не твой регион, а Пола. Ты же знаешь, что в недавней поездке по лагерям афганских моджахедов в Пакистане, тот прихватил гепатит и сейчас в госпитале. Ты уже работаешь за него… Беседуешь с русскими парнями…».
— Не держи зла на Фреда, Фил. Это моя инициатива. Ты тот парень, на которого можно положиться, — Браун снова кашлянул в кулак. — Буквально, только вчера в одном из лагерей русские пленные парни взорвали склад с боеприпасами, а с ним себя и еще кучу людей с собой прихватили. На складе было много «Стингеров», а ты знаешь, что это такое… Самолет через пару часов… Резидент в Пешеваре уже предупрежден. Летишь под прикрытием фирмы, делающей эти чертовы стингеры. От тебя требуется объективная информация.
Пешавар — центр Западного Пакистана. Вокруг выжженная солнцем пустыня. Примерно в пятнадцати километрах от города, знаменитый Хайберский перевал, через который извилистая, вьющаяся между известняковыми скалами тропа ведет к покрытым снегом вершинам величественного Гиндукуша…. Это уже Афганистан. А рядом с символической границей, в одиннадцати километрах от Пешавара, в местечке Бадабера — лагерь афганских беженцев. Один из многих, разбросанных в пустынях Пакистана. Лагерь представляет собой месиво хлипких палаток, сооруженных, из одеял и поставленных тесно друг к другу так, что протиснуться между ними можно только с большим трудом. Костры горели в специально отведенных местах, где готовили еду и грели воду. Рядом цистерны Красного Креста, к которым тянется нескончаемая очередь беженцев, чтобы наполнить водой бензиновые канистры. Чуть в стороне, такая же цепочка, но уже с разломанными плетеными корзинами и мешочками. Это очередь к кучкам зерна, пожертвованного Западом. А метрах в двухстах от него, за строящейся глинобитной стеной, другой лагерь. В отличие от первого, не имеющего ограждения, этот окружен двумя рядами колючей проволоки. Охрану лагеря осуществляют двое часовых: Один у ворот, второй у пулемета на крыше складского помещения. Помимо десятка глинобитных бараков и палаток, там расположены шесть складских помещений с оружием и боеприпасами, и три тюрьмы. В одной из них содержатся пленные военнослужащие вооруженных сил Демократической Республики Афганистан, в другой советские солдаты, захваченные в плен в период с 1982 по 1983 год. Охрану их осуществляли моджахеды из обслуживающего персонала. А в третьей тюрьме, попросту, гауптвахте — провинившиеся моджахеды. Немного в стороне от палаток и строений большая площадка, где периодически собираются организованные группы людей. Рядом небольшая мечеть. Изредка появляются автомобили, как легковые, так и крытые тентом, грузовые.
В целом, это, конечно же, был один из учебных центров афганских моджахедов, со своими классами, казармами и плацем, где помимо мероприятий присущих всем воинским подразделениям, осуществляются и молитвы. Занятия с курсантами проводят 65 инструкторов и три американских военных советника, старшим у которых является майор Робертсон. Комендант лагеря майор пакистанской армии Мушарраф, его заместитель — представитель штаб-квартиры ИОА в Пакистане Рахматулло. Контрразведывательная работа осуществляется полковником пакистанской контрразведки Акахмедом, через начальника охраны лагеря Абдурахмона. (Все фамилии подлинные).
Полевой командир учебного центра афганских моджахедов, он же заместитель коменданта лагеря майора Мушаррафа Рахматулло, огладив рукой окладистую с проседью бороду, покосился на лежащие перед ним на столе бумаги.
Уже чуть более года, как его, по распоряжению непосредственного руководителя, председателя ИОА (Исламское Общество Афганистана) Раббани, направили сюда, в местечко Бадабера, полевым командиром подготовительных курсов для прибывающих из Афганистана моджахедов. Лагерь получил это название благодаря тому, что в пяти километрах от него стоит населенный пункт Бадабера, рядом с которым крупный военный аэродром и военный городок.
Направили Рахматулло в лагерь сразу после выписки из госпиталя в Пешаваре, где он находился после тяжелого ранения, полученного в одном из боев с шурави. Официально учебный центр нигде не значится. По всем бумагам он проходит, как лагерь афганских беженцев.
Отпив из стоящей на столе пиалы глоток уже остывшего зеленого чая, он вдруг услышал чьи-то вопли. Бросив взгляд в окно, увидел начальника охраны лагеря Абдурахмона, избивавшего своей знаменитой плетью, в которую были вплетены кусочки свинца, какого-то пленного шурави. Рахматулло выругался и по переговорному устройству вызвал дежурного. Кивнув в сторону окна, приказал немедленно позвать Абдурахмона.
Вопли прекратились, и через какое-то время появился начальник охраны. Рахматулло с неприязнью посмотрел на здоровенного, заплывшего жиром таджика, и с трудом сдерживая ярость, прохрипел:
— Я запретил тебе и твоим головорезам калечить шурави. Ты только за прошлый месяц отправил к всевышнему двух человек. — И переходя на крик, добавил, — ты подумал, кто будет строить эту чертову стену?! Так я заставлю это делать тебя и твоих зажравшихся бездельников! Ты понял меня?!
— Да, господин, — пробормотал Абдурахмон, и, окинув злобным взглядом своего начальника, попросил разрешения выйти.
Рахматулло было известно, что Абдурахмон регулярно докладывает обо всем, что происходит в лагере, начальнику отдела контрразведки северо-восточного округа Пакистана полковнику Акахмеду. По его приказу он занимается контрразведывательной работой среди пленных и, конечно же, внимательно наблюдает и за жизнью всех моджахедов. Акахмед этого не скрывал, а как-то, при очередном посещении лагеря, прямо спросил, как Рахматулло считает, сможет ли учебным центром руководить Абдурахмон, если его, Рахматулло, заберет в свою штаб-квартиру Раббани. Такие слухи действительно имели место, но с ним на эту тему пока еще никто не говорил. Рахматулло тогда дипломатично посоветовал обратиться с этим вопросом к американским советникам, в частности к майору Робертсону. Акахмед пристально посмотрел на Рахматулло, резко перевел разговор на другую тему, и при очередных, с ним встречах к этому вопросу больше не возвращался. Единственно, на что он посетовал, то, что Рахматулло чрезмерно лоялен к режиму содержания пленных, особенно шурави, их, хотя и избирательно, свободному перемещению по территории лагеря в дневное время. Посоветовал в качестве обмена опытом, побывать в лагерях подконтрольных его оппоненту по альянсу, Хекматиару. Рахматулло слышал о зверствах, которые чинят там над пленными шурави головорезы Хекматиара, но, благоразумно промолчав, только пожал плечами, и снова сослался на американца — майора Робертсона — старшего военного советника.
Еще совсем недавно у него была относительно спокойная жизнь. Но лагерь вдруг решили окружить глинобитной стеной, а для строительства ее, необходимой рабочей силы не было. Вот именно тогда какой-то умник из пакистанского начальства и предложил использовать для этой цели пленных, как шурави, так и военнослужащих афганских правительственных войск. Военнопленные стали прибывать около года назад. И все было бы ничего, но лагерь вдруг «облюбовали» американцы из какой-то неправительственной организации и стали проводить с пленными шурави беседы, уговаривая тех выехать в любую из свободных стран. Но кто-кто, а Рахматулло прекрасно знал, что этих парней уже никто не сможет уговорить. Кто захотел, тот уже давно где-то там… в Америке. А эти… Эти фанатики. На них уже ничем нельзя было воздействовать. За их плечами были все муки ада, которые они испытали, пребывая в плену, и терять им было уже абсолютно нечего… Но это еще ничего. Главное было в том, что после контакта с этими американцами, они словно проснулись от длительной спячки. Стали обращаться к администрации лагеря, чтобы о них поставили в известность посольства СССР и ДРА, требовали встречи с их представителями и представителями Красного Креста.
Звонок телефона прервал размышления Рахматулло. Он недовольно вздохнул и снял трубку:
— Да?
Это был его непосредственный начальник, комендант лагеря майор Мушарраф.
— Рахматулло, даю час времени. Просмотри все бумаги на пленных шурави и приезжай в штаб-квартиру полковника Акахмеда.
Рахматулло поежился. Он неоднократно встречался с полковником Акахмедом, и ничего кроме неприятностей от этого не имел. Он знал, что источником всех этих неприятностей является Абдурахмон, но поделать с этим ничего не мог. И все случалось именно тогда, когда «его» шурави выходили с очередным требованием встречи с сотрудниками Советского посольства в Пакистане и представителями Международного Красного Креста. Однако на этот раз шурави подобные требования не выдвигали… Тогда что?..
— Ну конечно, — он вдруг все вспомнил и нервным движением потянулся к пиале с чаем. — Как он мог позабыть этого американскую бабу, кажется, ее звали Людмила Торн (фамилия подлинная), которая не так давно беседовала с пленными шурави и даже сфотографировалась с ними. А Акахмеда как назло тогда не было. А этот линялый ишак Мушарраф, его просто подставил… Когда он, Рахматулло, доложил ему, что американка просит встречи с шурави, тот, сославшись на занятость, сказал, чтобы он, Рахматулло, решал этот вопрос сам… И он взял и разрешил встречу. А сейчас… Рахматулло со злостью кинул пиалу с остывшими остатками чая в дверь и крикнул дежурного. Немного успокоившись, приказал убрать осколки чашки, разбросанные под дверью, и, показав на стол, где стоял фарфоровый чайник с остывшим чаем, попросил заменить его.
Дежурный принес свежий чай и предупредительно налив его в новую пиалу, осторожно поставил на стол перед Рахматулло. Рахматулло поблагодарил его кивком головы, и глазами показал на дверь. Дежурный вежливо склонил бородатую голову, и молча удалился.
Сделав пару глотков и окончательно успокоившись, Рахматулло повел взглядом по кабинету.
В отличие от роскошно обставленного кабинета Мушаррафа, где периодически трудился и американец Робертсон, обучавший моджахедов минно-подрывному делу, а в последнее время, с поступлением на склады «Стингеров», проводивший с ними теоретические занятия по использованию этих реактивных комплексов по воздушным целям, кабинет Рахматулло выглядел спартанским. Грубо сколоченный деревянный стол с двумя телефонами. Один внутренний, другой для связи с начальством в Пешеваре. Два табурета, один из которых был под ним, а другой стоял у двери. В углу, на отдельном столике, радиостанция. Слева от стола сейф с бумагами. У противоположной стены простенький топчан для отдыха. Вот и вся обстановка.
Остановив взгляд на бумагах, где были сведения о пленных шурави, Рахматулло с трудом подавляя вновь просыпающееся в нем раздражение, вспомнив, как лично его инструктировал полковник Акахмед о допуске американцев для бесед с пленными, сделал вывод, что действовал согласно инструкции, и не более. А в том, если что-то поведали шурави американцу, в том вины его нет. И вообще, его дело командовать учебным подразделением моджахедов, а пленными должен заниматься комендант лагеря майор Мушарраф.
Придвинув папку, Рахматулло открыл ее.
Первым в списке значился шурави под именем Мустафа. Подлинная фамилия этого парня и других шурави, в списке указаны не были. Мусульманские имена давались всем попавшим в плен неверным. Подлинные же фамилии и другие сведения о них были только у коменданта лагеря и, конечно, у полковника Акахмеда.
Рахматулло отодвинул в сторону бумаги, закинул руки за голову, прикрыл глаза. Он почувствовал, что в душе его, где-то там, далеко, далеко, просыпается сострадание к этим шурави. И он уже знал, что это такое. Первый раз все случилось в начале 1980 года, после боя с шурави в районе перевала Саланг. Тогда его моджахеды разбили небольшую автоколонну с боеприпасами. Бой был жестокий. Противниками у них были не такие, как большинство этих необстрелянных мальчишек, а где-то уже успевшие повоевать солдаты. Хотя моджахеды и победили, но потери понесли большие. Разгоряченные боем они не пощадили тогда ни одного раненного шурави… Особенно отличались своей жестокостью бывшие в его отряде хазарейцы. Вот тогда он впервые и почувствовал, что-то щемящее в своей груди. Позднее он понял, в чем причина. Это стучалась в душу кровь его предков…
Дед Рахматулло, богатый казачий урядник Рахманов из Семиреченского форпоста Российской империи в Туркестане, примкнул к белому движению в начале 20-х, когда советская власть начала свое продвижение по Средней Азии. Так он оказался в личном конвое атамана Анненкова, части которого вели активные боевые действия против советских войск в Туркестане.
1921 год. Окончательно разбитые отряды Анненкова отступали в стык границ бывшей Российской империи с Китаем и Афганистаном. С атаманом остались наиболее преданные ему остатки когда-то боевых частей. Это был его личный конвой и три волонтерских батальона — сербский, китайский и афганский. Многие казаки отступали с семьями, которые следовали за ними в обозе. Тогда, при переходе через пустынные степи, у Рахманова от тифа умирает жена. За оставшимся десятилетним сыном Мишкой стали присматривать семьи однополчан.
В повседневной походной жизни Рахманов наиболее сблизился с афганцами. Почему? Он не знал и сам. Возможно, сыграло в этом роль то, что он, родившийся в Туркестане, хорошо знал не только язык, но обычаи и нравы мусульман.
Попрощавшись на стыке границ с боевыми товарищами, решившими уходить в Китай, он, с волонтерами из афганского батальона и десятью казачьими семьями, которые были все из одной с ним станицы, оказался в Афганистане.
Обосновались все в Файзабаде. Имевшийся при себе капитал, знание языка и природная сметка, быстро помогли бывшему казачьему уряднику встать на ноги. Он стал заниматься торговлей. Конечно же, не все было гладко. Ему и сыну Мишке пришлось расстаться с православной верой и принять ислам. Он превратился в Рахматулло, а сын Мишка в Махмуда. Жениться не стал, хотя вокруг было довольно много богатых невест. Так и жил все время бобылем. А вот Мишку женил. В 1940 году просватал дочку богатого пуштунского торговца. А в 1941 году у молодых родился сын, которому дали имя Рахмат, а немного позднее еще две дочки.
Много лет спустя Рахмат, он же Рахматулло, узнал, откуда у деда появился «первичный» капитал. Умирая тот, исповедовался перед сыном и внуком по православному обычаю. Больше было не перед кем. Он уже давно был правоверным, да и если бы захотел, ничего бы не получилось. Православного священника не только в Файзабаде, но и во всем Афганистане, не было и не могло быть.
Вот что рассказал тогда дед:
— Личный конвой атамана, когда с боями отбивали у красных населенные пункты, первым начинал экспроприацию ценностей у населения. У зажиточных брали под предлогом сбора средств на борьбу с большевиками.
Все захваченное передавались в атаманскую казну. Естественно конвой себя не «обижал». Не «обижал» себя и урядник Рахманов. Анненков конечно знал об этом, но благоразумно закрывал на все глаза… А там… там пришлось бежать, в прямом смысле этого слова. Красные не давали покоя, преследовали казаков буквально по пятам. Оторвались только перед самым приграничным стыком. Перед казаками выросли каменные ворота Джунгара, за которыми была дорога, кому в Китай, а кому в Афганистан. Граница разделила остатки Анненковской армии на три части: первая, с атаманом, решила идти в Китай; вторая, в которой был и урядник Рахманов, уходила в Афганистан. Ну, а третья, третья, которую по приказу атамана разоружили, повернула назад, к родным станицам. Но не суждено им было вернуться домой, и просить у красных помилования. Все,3800 человек, были расстреляны и зарублены, теми, кто уходил за границу… И об этом исповедовался тогда дед Рахмата…
Однако исповедование деда не задело душу внука. Он не знал своей исторической родины, да и, по правде говоря, не стремился к этому. В Кабульском университете, куда он успешно сдает вступительные экзамены, изучает историю богословия. Он видит в исламе то, чего нет в христианстве. Он видит, как христианские страны разъедает расовая ненависть, национализм, что в итоге не объединяет их, а наоборот отталкивает друг от друга. И наоборот, ислам объединяет страны его исповедующие. В этих странах нет национальных предрассудков, и не может никогда быть.
Итак, казалось бы, все идет, как надо. Но отрицательную роль в его последующей, казалось бы, успешной, карьере, сыграло продолжение учебы в Англии. По возвращении в Афганистан, начинает работать в МИДе правительства принца Дауда… А дальше, переворот за переворотом. В итоге он остается не удел. Новое правительство Афганистана почему-то считало его английским шпионом, в связи, с чем он неоднократно вызывался в службу безопасности. А так, как там никаких доказательств не было, его отпускали. И вдруг, новый переворот. Амина убивают. К власти приходит Бабрак Кармаль, и почти сразу, в стране появляются русские войска.
Рахматулло никогда не испытывал вражды к русским. Возможно потому, что его предки по отцовской линии русские? Вполне возможно, но и то вряд ли. К русским никогда не испытывал вражды и его тесть, да и другие афганцы, которых он знал. О России они отзывалась всегда с большим уважением. Они помнили, как эта страна, стоявшая на грани порабощения, не только защитила себя, но и освободила от рабства другие народы Кто-кто, а афганцы знали, что такое борьба за независимость. Об этом им не нужно рассказывать. Это у них в крови. И вот эта страна, к которой, как великому соседу, афганцы относились с уважением, вдруг пришла на их землю. Пришла, чтобы защитить новый режим, который, как только пришел к власти, уже пытается разрушить счастье и благополучие уже его, Рахматулло, семьи. Став полевым командиром, он с такой же ожесточенностью, как в свое время его дед воевал с большевиками, дрался с новой властью, и с теми, кто пришел к ней с поддержкой. Воевал умело. Из боев всегда выходил победителем. Был замечен лидером группировки ИОА (Исламское Общество Афганистана) Раббани, в лице которого всегда имел по отношению к себе поддержку. И только благодаря нему, оказался после лечения в госпитале в Пешеваре, здесь, в лагере Бадабера.
Рахматулло вздохнул, взял в руки список пленных шурави, и пробежал по нему взглядом. Список заметно поредел. Четверых уже нет. Двоих забил досмерти начальник охраны Абдурахмон. Один умер от гепатита, а последний выехал не так давно в США. Таким образом, остается двенадцать. А вот, что докладывать по ним полковнику Акахмеду, который его уже ждет, Рахматулло не знал. То, что их осталось двенадцать? Так об этом полковника он уже поставил в известность.
Рахматулло бросил список в папку, вызвал дежурного, и, сообщив, что выезжает в Пешавар к начальству, вышел во двор к ожидавшей его там старенькой тойоте.
Он уже привык ранним утром встречать воровато заглядывающий через щель под потолком тонкий лучик восходящего солнца. Вот и сейчас, с большим трудом, повернувшись спиной к соседу, и чувствуя, как кровь ударяет виски, он открыл свой единственный глаз и попробовал поймать его взглядом. Будто зная это желание, луч ласково пробежал по его давно небритым щекам, мелькнул на лицах товарищей и исчез. А они, двенадцать, почти все искалеченные человеческие подобия, как лежали, так и оставались лежать на покрытом полуистлевшей соломой, глиняном полу. Рваные одеяла, кувшин с ржавой водой. Десять шагов в длину, четыре в ширину — таково жизненное пространство этой камеры. Он с трудом заставляет себя встать. Вытянув вперед руки, стиснув от боли зубы, попытался делать под собственную команду что-то похожее на утреннюю гимнастику.
— Раз, два, три! Раз, два, три!
От усердия выступил пот на широком лбу, загорелись заросшие густой щетиной впалые щеки.
Худой, длинный как жердь, он то опускается на корточки, то тянется к потолку.
— Надо жить…. Надо жить, — шептал он запекшимися губами, удивляясь, как вообще остался жив после вчерашнего «разговора» с охранниками…
…Били его молча, и остервенело. Кулаками, кованными американскими ботинками, камчой, с вплетенными в ее «косички» свинцовыми пулями, по голове и спине. Били, пока он не потерял сознание. Били за то, что во время работы разговаривал с пленным афганским лейтенантом. Может, и обошлось бы, но как назло рядом оказался начальник охраны Абдурахмон, со своей знаменитой плетью. В прошлом месяце он имел неосторожность послать Абдурахмона на три буквы. Тот, к несчастью, зная русский язык, все понял и прямо превратился в зверя…. Тогда его ребята с трудом вернули «с того света». Особенно благодарен он Николаю Семченко, который почти неделю ходил за ним, как за ребенком… Он тогда не видел, как подбежал Коля, как отбросил в сторону начальника охраны с подручным, и подхватил его на руки. Ему казалось, что тело его стало вдруг легким, как пушинка. На смену дикой, опоясывающей боли, пришло настоящее блаженство. Ему казалось, что он ушел от этого жестокого, так и не понятого им мира. Потом почувствовал, как дернулась его голова, за пустоту стали цепляться пальцы. И снова боль, невыносимая, мучительненая…. А потом, словно через пелену, проступили склоненные над ним лица Коли и товарищей…
Пульсирующая боль в затылке заставила опуститься на колени и снова лечь на свое место. Камера постепенно просыпалась. То тут, то там раздавался надрывный кашель, хрип, сопровождаемый стонами и тяжелым сиплым дыханием.
Закрыв глаз, он, стараясь не шевелиться, чтобы вновь не всколыхнуть затихающую боль, попытался забыться. Ничего не получалось. Не зная, почему, он вдруг стал возвращаться в свое недавнее прошлое.
«ОН»… А кто он в действительности? Витька Богданов? Или Файзулло? Этим именем нарекли его еще тогда «духи». «Тогда…». «Тогда»…, это когда?.. В ноябре прошлого года?.. Точно…
Со стоном вздохнув, он судорожно подавил прорывающиеся наружу рыдания и, помимо своей воли, в который раз, провалился в воспоминания.
Он, сержант Витька Богданов, заместитель командира разведвзвода десантно-штурмовой роты не мог простить себе, что с ним произошло. Изо дня в день он терзает свою душу за все, что случилось…. Как он, тренированный верзила, мастер спорта, совершивший более ста прыжков с парашютом, вдруг превратился в высокий, обтянутый кожей скелет, с изъеденными язвами босыми ногами, на которые он с трудом надевал рваные резиновые калоши?
…Да, так оно и было…. В ноябре прошлого….
Тогда был вечер. По разведданным их должны были атаковать духи. Он сидел под маскировочной сетью и курил, бог знает, какую сигарету. Во рту было противно как после тяжелой пьянки. Он давно хотел плюнуть на всех духов и завалиться спать. Но командира взвода вызвали в роту, и теперь он должен был за все отдуваться за весь взвод, в котором было — то, всего-навсего, пара отделений. О некомплекте знали все, а мер никаких не принимали. Обещания о пополнении, оставались обещаниями.
— Ну, где твои хреновы духи? — со злобой спросил Виктор сидевшего рядом телефониста Васькова.
Тот лишь неопределенно пожал плечами, явно показывая, что он здесь не при чем. Команда поступила из роты, от командира взвода, который сказал, что скоро прибудет. Виктор недобро усмехнулся, и в этот момент послышался протяжный, напоминавший тяжелый вздох, шелест, а затем громкий хлопок взрыва. Виктор обернулся в сторону взрыва — примерно на полпути от окопа до блиндажа дымилась небольшая воронка. В окопе кроме него и телефониста, никого не было.
Выглянув из окопа, он осмотрелся, потом резко выскочил на бруствер и бросился к блиндажу.
В блиндаже большинство солдат лежало на койках. Четверо, в числе которых были два командира отделений, резались в карты.
— Какого хрена…. твою мать! — Только и успел крикнуть Виктор, как серия разрывов прокатилась по позиции.
— Кажется, полезли! — вскочил из-за стола младший сержант Севка Котов, и с криком, — По местам! — схватив автомат, вслед за Виктором выскочил из блиндажа.
Взрывы раздавались теперь почти беспрерывно. Резкой трелью зазвонил телефон. Виктор вырвал из руки телефониста трубку, послушал, бросил «принято!», и через бинокль стал осматривать лежащую перед окопом степь, по которой словно шарики саксаула, катились фигурки духов.
— Котов! — крикнул он внезапно охрипшим голосом. — Бери свое отделение и дуй на левый фланг!
Котов и шестеро его подчиненных почти мгновенно собрались и ушли. Снова позвонил телефон.
— Товарищ сержант, прут на правый фланг Митина, — сообщил телефонист, выслушав доклад. — Просит подкрепления. Двоих, убили, и еще один тяжело ранен.
— Кравченко! — Крикнул Виктор выглядывающему из-за бруствера ефрейтору. — Бери пулемет и дуй к Митину на правый фланг! Доложишь обстановку сам!
Кравченко позвонил минут через пять. Виктор сам взял трубку.
— Они лезут из-за гребня! — захлебываясь от возбуждения орал Кравченко в трубку. — Митина эрэсом разнесло в куски! Одному мне не справиться! И гранат больше нет ни хрена! Я уже все побросал!
Напоследок Кравченко выругался многоэтажным матом и бросил трубку.
Мамедов! — Виктор крикнул лежащему на бруствере солдату. — Возьми пару человек и ящик гранат, и вперед на правый фланг! — Затем какое-то мгновение подумав, сказал: «Вот что, Мамедов, оставайся здесь. Я пойду сам. За меня остается Васьков, — кивнул он на телефониста с ефрейторскими лычками на погонах.
В окопе, на правом фланге, их встретил Кравченко. Трое уцелевших бойцов лежали на бруствере и стреляли короткими очередями. И вдруг все затихло. Виктору стало, как-то не по себе.
Он взглянул на часы и удивился: два часа боя пролетели как пара минут.
Слева снова застучал пулемет. Виктор дернулся, подхватил автомат, поправил на голове каску и бросился к брустверу, где уже лежал за пулеметом Кравченко. Подняв к глазам бинокль, он жадно стал вглядываться в лежащую перед ним местнбость. Сосчитав несколько трупов, он вдруг увидел, как из лощинки выскочило до десятка духов. Все как на подбор были маленького роста.
Кравченко дал по ним длинную очередь. Трое коротышек остались лежать, остальные скатились в лощину.
— Ни хрена не пойму, чего они все такие низкорослые? — удивленно спросил Виктор.
— Кравченко злобно хмыкнул.
— Это пацаны…
— Как пацаны!? — еще больше удивился Виктор.
— А так, пацаны. Лет по двенадцать — пятнадцать, не больше, — медленно проговорил Кравченко и злобно ощерился. — Сегодня, товарищ сержант, оказывая братскую помощь афганскому народу, я укокошил уже около десятка пацанов. — И немного помолчав, с сарказмом спросил: «Как ты считаешь, Витя, те, кто родил, вырастил меня, будут гордиться мной?»
— Да пошел ты…! — выругался в ответ Виктор и потрясенно замолчал.
Атака моджахедов возобновилась. Виктор пристроил автомат на бруствере, выбрал цель и открыл огонь. Бил расчетливо и хладнокровно, не обращая внимания на противный визг и разрывы эрэсов.
Расстреляв сдвоенный магазин, поспешно заменив его новым, и теперь уже без азарта, а с каким-то злобным упорством, стал искать цель.
Снова завизжали эрэсы. Виктор тяжело поднялся, отодвинул в сторону раненого Кравченко и взялся за пулемет, готовясь к стрельбе.
— Ну, началось… — в сердцах выругался он, и в тот же миг рядом с ним со страшным грохотом вспыхнула ослепительная вспышка. Виктора бросило на Кравченко, и они оба скатились на дно окопа. Он безуспешно пытался подняться, ничего не видя из-за оранжевой пелены в глазах. В ушах стоял какой-то немыслимый звон, во рту ощущался привкус чего-то горько — кислого. Затем снова вспышка и снова взрыв, потом что-то тяжелое на него рухнуло, и все…. Темнота.
Очнулся, когда духи вытаскивали его из под обрушившегося бруствера. Тяжелая контузия, которую он тогда получил, так его и не отпустила…. Периодические страшные головные боли и заикание. А глаз ему выбили «духи» уже позднее.
Тогда, в одном из переходов, молоденький солдатик, попавший в плен на неделю позднее Виктора, оступился и уронил с плеч поклажу. Подбежавший моджахед, сбил его с ног и стал пинать ногами. Оказавшийся рядом Богданов, отбросил душмана от мальчишки, и попытался оказать тому помощь. На него сразу же набросились несколько человек. Сбив с ног, стали жестоко избивать. Били тупыми носками тяжелых солдатских ботинок по ребрам, в пах, по голове. Тогда от удара кованым ботинком и был выбит его левый глаз. Солдатика пристрелили, а он, еле державшийся на ногах, вынужден был нести теперь уже две поклажи.
Моджахеды невзлюбили его сразу. Они чувствовали силу духа этого человека, его свободолюбивый гордый нрав, непримиримость создавшемуся положению, и готовность в любое время совершить экстремальные действия. И чтобы сломать этого сильного человека, подавить в нем все человеческие инстинкты, он подвергался ежедневным истязаниям, и физическим, и моральным. Его даже, как-то расстреляли с другими пленными. Вывели их тогда троих из ямы, где они находились, поставили в нишу под скалой. Двое «духов», которые их привели, отступили метров на десять, и взяли автоматы на изготовку. Полевой командир, на довольно приличном русском заявил, если они хотят остаться жить, у них есть только один шанс — принять «ислам». Тогда с пленными еще не встречались американцы, не предлагали «свободу западного мира»… А тогда…. тогда они, как один, отказались от предложения, ибо каждый знал, приняв «ислам», он должен будет воевать против своих соотечественников…. Ну, а потом…. Потом взмах руки полевого командира, и грохот автоматных очередей. Очнулся от громких выкриков и хохота, стоявших вокруг духов. Изрешеченные пулями тела ребят лежали у его ног. Позднее он узнал, что его и не хотели расстреливать. Это была придуманная полевым командиром акция устрашения, цель которой была сломать его, Витьки Богданова, волю. Что бы его ожидало далее, трудно сказать, но моджахедам был нужен такой сильный, как он, человек, способный переносить грузы и снаряжение там, где не может пройти ишак. А потом…. Потом он оказался здесь, в этом лагере, на строительстве сооружаемой вокруг него, глинобитной стены.
Тяжело вздохнув, с трудом повернулся на правый бок и попытался забыться. Давящая духота и дышащая смрадом мерзкая теплая сырость давно уже казалась для него чуть ли не раем и совсем не мешала. Однако, как он не пытался, мысли не отпускали, а спутанным комком шевелились в его воспаленном мозгу. Сердце в груди вдруг забилось часто и гулко — он увидел перед собой родное село на Орловщине, именно такое, каким оно запомнилось, когда он уходил в армию: позолоченные осенью сады, утренняя туманная дымка над ставком, переливчатое пение петухов…. Вот появились отец с матерью и младшая сестренка. Все почему-то в праздничных одеждах и плачут. Вот мелькнула любимая Аксютка…. и, словно приведение, пропала. Казалось, он и не думал. Мысли сами по себе перекатывались с места на место. То вспыхивали, то пропадали. Вот снова мама….. И он, совсем маленький, босоногий мальчонка, тянет к ней свои ручонки, и никак не может дотянуться. И явственно вдруг услышав: «…сыночек, мой родненький!», он вскинулся, и окончательно придя в себя, снова оказался в этом страшном, реальном мире. Слезы медленно катились по его давно не бритым щекам и пропадали в густой щетине рано поседевших волос.
Николая Семченко подняли ночью.
— Вставай, Абдурахмон, — склонившись над ним, лежащим в углу камеры на старом дырявом матрасе, охранник тряс его за плечо.
— А? Что? — вскинулся Николай, — зажмуриваясь от яркого луча электрического фонаря.
По голосу он узнал подручного начальника охраны лагеря, Сида, такого же, как тот, садиста.
— Что тебе нужно, Саид? — недовольно спросил Николай, закрываясь рукой от бьющего по глазам луча.
Саид не привык к таким дерзким ответам, и с трудом сдерживаясь, задрожал от ярости. С какой охотой он схватил бы сейчас этого жесткого, крепкого, как воловий бич, пленного за горло, и бил бы его до тех пор, пока тот не превратился бы в блеющего ягненка.
Но сделать этого не мог. Ночью прошел сильный с ветром ливень и где-то повредил электрическую линию. А аварийный дизель-генератор, который находился в подсобном помещении мечети, охранники запустить не смогли. Электрик, тоже из пленных шурави, Абдулло, был очень болен, и лежал тут же в камере с высокой температурой. А поскольку Николай неоднократно помогал Абдулло ремонтировать этот дизель, о нем и вспомнил его тезка, Абдурахмон.
Уже более полугода, как он, Николай Семченко в этом лагере, и почти полтора года, как в плену…. Да…. плен. Прошло с того памятного дня времени, и мало, и много…
Нет-нет, да и возвращается он в тот, не так уже далекий день…
… Николай не первый раз шел по этой трассе и знал, как только появится седловина, колонна провалится в густой туман. И точно, через какое-то время их поглотила клубящаяся белесая мгла. И, только несведущий мог думать, что это туман. На самом деле это были припавшие к земле самые обыкновенные облака. Именно те, которые все привыкли видеть высоко в небе.
Машины шли медленно, включив все габариты. Под колесами грязью струилась слякоть. Мгла рассеялась внезапно, как и появилась. Вдоль дороги замелькали припорошенные снегом кусты можжевельника, а кое-где, что казалось абсолютно невероятным для суровых горных условий, нет-нет, да попадали самые настоящие цветы. Николай уже знал про этот феномен природы — это были первоцветы местных крокусов…
…Колонну духи в клещи взяли классически. Ударили почти одновременно по головному и замыкающему колонну бронетранспортерам, а потом по всей колонне.
Николай выскочил из горящей кабины и, прокатившись по земле, туша, загоревшую на спине афганку, опустошил на звук стрельбы половину обоймы пистолета. Автомат остался в кабине «КамАЗа». Осмотрелся. Вокруг творилось, что-то невообразимое. Он еще не знал в тот миг, что в бэтээре, за которым шла его машина, все погибли. Вот метнулся от своей горящей машины Олег, водитель следовавшей за ним, машины. Не успел ему крикнуть, как афганку того в двух местах вспороло, вывернув нательное белье — точно два белых клочка ваты вывернуло, а Олег даже не шелохнулся. Точнее его рука два раза покорно дрогнула от ударов пуль, вот и все.
Николая припекало пламя горевшего впереди БТРа. От стоявших сзади машин доносились крики и стрельба. Он поднялся на ноги и, пригнувшись, вышел из-за своей горевшей машины, держа палец на спусковом крючке «ТТ». И вдруг столкнулся с тем, кто убил Олега. Цель была так близко от него, и враг был так не похож на врага, что он непроизвольно отвел пистолет в сторону.
Перед ним стоял мальчишка лет двенадцати с выпученными от страха, ничего, кроме страха, смертельного животного страха не выражавшими черными глазами.
Рот у мальчишки был открыт, а глаза, глаза были, как два ружейных ствола. Он был в цветастом халате, а в руках держал хорошо знакомый Николаю наш автомат Калашникова.
— Ты что! — крикнул ему Николай, хотя это было совершенно бессмысленно. — Брось оружие, пацан! Брось, кому говорят!
Он кричал на этого ничего не понимающего мальчишку, зная, что крик его не имеет смысла, но не стрелял.
И тогда в глазах мальчишки мелькнула осмысленность. Может быть, ему показалось, что он выиграл. Он повел стволом своего автомата и ударил в Николая смертельной струей.
На этом для него тогда все и закончилось.
Сознание возвращалось к нему постепенно. Сначала он ощутил жуткую боль в левом плече, потом в левом бедре. Автоматная очередь прошлась, по всей вероятности, от самого плеча, до ноги. Неожиданно услышав шум двигателя, он решил, что находится у своих, в бэтээре. С трудом, подняв тяжелые веки, сквозь полумрак увидел над собой бородатое лицо.
— Ну, как, шурави, очухался? — бородач скалил в улыбке зубы. Николай не ответил. Он повел глазами и увидел еще несколько бородачей. Гадать, где находится, не было смысла. И ежу понятно, что вокруг его духи, и бронетранспортер, в котором он лежит, скорее всего, из колонны, в составе которой он совсем недавно следовал на своем КамАЗе.
Вскоре бронетранспортер остановился. Бородач, который обратился к нему на чистом русском языке, помог выбраться из бронированной машины, остановившейся во дворе небольшого глинобитного дома, окруженного такой же глинобитной стеной. Возле нее на корточках сидели около десятка людей с автоматами и винтовками. Увидев Николая, они вскочили и, размахивая оружием, со злобной радостью загалдели.
Придерживая Николая, бородач помог ему пройти в дом. Перевязку, которую ему наложили там, на поле боя, была сделана наспех, и поэтому бородач ее обновил. За это время Николай успел оглядеться. Комната, в которой он оказался, имела довольно неприглядный вид. Мебель отсутствовала. Только на замусоренном полу валялись несколько матрасов, прикрытых темно-серыми армейскими байковыми одеялами, на одном из которых, теперь лежал он, Николай. Посреди комнаты стояли две сдвинутые вместе табуретки. Покрытые грязной тряпкой, они явно заменяли собою стол. Подтверждением этому были лежавшие на нем алюминиевые миски.
Потеря крови давала о себе знать. Сознание его начало куда-то проваливаться. Словно через туман он наблюдал, как бородач зажег керосиновую лампу, поставил ее на импровизированный стол, с которого уже исчезли алюминиевые миски.
Очнулся от крика петуха. Первая мысль была, «где он?». Посмотрев в единственное окно, откуда били прямо в лицо яркие лучи восходящего солнца, он отвернулся и, увидев стоявшую на табуретках лампу, все вспомнил. И разгром колонны, и парнишку с автоматом, и то, как попал в этот кишлак, и в эту хижину.
Скрипнула дверь. Бородач принес завтрак.
— Попробуй местную еду, Абдурахмон, — дружелюбно, предложил он.
— Почему, Абдурахмон? — Николай повернул голову в сторону бородача.
— Так решил старейшина кишлака. Отныне ты Абдурахмон. А меня зовут Рашид.
Николай закрыл глаза. — Ну что ж, Абдурахмон, так Абдурахмон, — мысленно согласился он на свое новое имя, раздумывая, отказаться, или нет от предлагаемой еды. Но, поняв, что в его нынешнем неопределенном положении глупо отказываться — больше могут и не предложить, с трудом сел и, придвинувшись к импровизированному столику, взял из миски лепешку и принялся медленно жевать.
— У тебя, наверное, есть масса вопросов, — сказал Рашид. — Спрашивай.
Николай молча попытался пожать плечами, но, приподняв левое плечо, скривился от боли. Больше всего интересовала, конечно же, собственная судьба, но ему казалось, что спрашивать об этом, — значит показать свой страх. И все же он решился…
— Почему меня не пристрели там, а взяли раненного, и теперь возитесь со мной?
— Скажи спасибо Махмуду. Это он встал на твою защиту, когда тебя хотели пристрелить моджахеды.
— А кто такой, Махмуд? — Николай вопросительно посмотрел на Рашида.
— Махмуд, это внук старейшины кишлака. Он рассказал, что ты мог его убить, но не сделал этого.
Теперь Николай вспомнил этого мальчишку, и внутренне содрогнулся, вспомнив детали этой встречи.
— Теперь все мне понятно, — кивнул он головой и, посмотрев внимательно на собеседника, спросил:
— Рашид, откуда ты так хорошо знаешь русский язык? Ты что, учился в Советском Союзе?
— И не просто учился, а и родился, и жил там всю жизнь. — Рашид весело рассмеялся. — Тебе, наверное, интересно знать, как я оказался здесь? Хорошо, попробую рассказать…
Он отрезал кусок мяса, неспеша отправил его в рот, затем вытер его рукавом халата и неторопливо продолжил:
— Я незаконнорожденный сын советского офицера. Родился в Таджикистане, в приграничном с Афганистаном кишлаке. Рядом была погранзастава, где и проходил службу мой отец. Там он и соблазнил мою мать. А когда узнал, что она беременна, трусливо сбежал, попросив у начальства перевода. Отец матери, мой дед, узнав о позоре дочери, хотел ее убить, но, пожалел и выдал замуж за нищего слабоумного Акбара. Ему тогда было немногим более сорока, а маме всего семнадцать. А когда я родился, все были удивлены — как у такого никчемного юродивого, может родиться такой здоровый мальчик. Но, посчитав, что это воля Аллаха, все пересуды закончили.
Видимо отец у меня был умным, и я унаследовал его гены. Школу я закончил в Душанбе, куда переехала моя мать после смерти отчима, с золотой медалью. Потом учеба в университете на филологическом факультете. А потом советские войска вошли в Афганистан. И я, как лейтенант запаса, был призван на два года, и отправлен на эту войну. Прошло какое-то время, и я понял, что героем на этой войне быть нельзя. Задача была дожить до дембеля. Через полгода у меня заканчивался двухгодичный срок службы. Но очередной бой с моджахедами все перечеркнул. Когда во взводе в живых кроме меня остался только один тяжелораненый сержант, я решил, что все… Амба… Вот так я и оказался у моджахедов. Заранее я к этому не готовился, как-то само получилось. Умирать уж очень не хотелось…
— А теперь, ты бессмертным стал, что ли? — усмехнулся Николай.
— Нет, конечно, — качнул головой Рашид, — но если это случится, то меня будут считать настоящим интернационалистом, который бескорыстно сражался за чужую свободу, а не за великодержавные интересы.
— И что же ты совершил, чтобы тебя моджахеды посчитали героем? — язвительно поинтересовался Николай.
— Видишь ли, я уже давно полевой командир, и у меня в подчинении, по нашим меркам около взвода моджахедов. Например, недавно мы разгромили два советских поста на дорогах. А сейчас вот, автоколонну….
— И тебе никого не было жалко? — тихо спросил Николай. — Их ведь тоже призывали, как тебя, куда ж им было деваться — то?
— В Америке, те, кто не желал идти на войну во Вьетнаме, сжигали повестки, — глухо ответил Рашид, и, пряча глаза, отрезал и отправил в рот очередной кусочек мяса.
— Ты, наверное, и мне решил предложить стать настоящим интернационалистом? — задумчиво жуя лепешку, осторожно поинтересовался Николай.
— А это уж тебе решать, да и подлечиться сначала надо, — Рашид усмехнулся, продолжая жевать мясо.
— А если откажусь…
— Отправим за кордон, — невозмутимо ответил Рашид. — А если нет, шариатский суд решит, что делать с поджигателем кишлаков и убийцей детей и стариков…
Тогда у него не было с собой никаких документов. Одет он был в афганку, на погончиках которой не было никаких знаков различия. Мустафа, контрразведчик, который его допрашивал после памятного разговора с Рашидом, все допытывался, кто он по воинскому званию. На тот период Николаю уже исполнилось двадцать шесть лет, и контрразведчик никак не мог поверить, что этот высокий, крепкий, спортивного вида человек не офицер, и даже не прапорщик, а простой гражданский водитель.
— Ты уже больше месяца с нами, Абдурахмон, сказал ему однажды Мустафа, — я видел, что ты изучаешь нас, но и мы изучали тебя. Мы проверили через своих людей, ту часть, к которой, как ты говоришь, был приписан. Но там никаких сведений о тебе нет. Может ты разведчик, и у тебя офицерское звание. Кто ты? Старший лейтенант? Капитан? Может и имя у тебя другое?
— Нет, Мустафа, — ответил тогда Николай, — то, что я рассказал тебе о себе, правда.
Позднее, когда он оказался высоко в горах, в семейном лагере моджахедов, с ним пожелал переговорить даже сам Ахмад Шах. По русски он говорил безукоризненно. Спросив откуда родом, чем занимался в Афганистане, он, окинув его фигуру оценивающим взглядом, поинтересовался, какими видами спорта тот занимался. Николай честно ответил, что увлекается восточным единоборством. Ахмат Шах понимающе кивнул головой и без предисловий предложил Николаю пойти к нему в личную охрану. Тот отказался, и уже месяц спустя, оказался здесь, в этом лагере.
Жалеет ли он, что отказался от предложения самого Ахмад Шаха. Конечно, нет. И хотя он жил в семейном лагере моджахедов около полугода и имел возможность свободного перемещения, всегда чувствовал, что за ним ведется негласное наблюдение. Возникали ли у него мысли о побеге. Да, возникали и довольно часто. Но он был реалистом и видел, что одному это не под силу, тем более, что лагерь находился высоко в горах, и дойти до него и выйти из него, можно было только по одной горной тропе, которая всегда была под усиленной охраной моджахедов.
Николай оказался способным к изучению афганского языка, в основном это были, дари и фарси, и уже через пару месяцев довольно бегло говорил на том и другом. А старейшина лагеря, мулла Саттикула, взялся его учить основным принципам шариата. Отказаться Николай не мог. Это вызвало бы у окружающих подозрение. Он отпустил бороду и усы, одет был в афганскую одежду, и практически ничем не отличался от обыкновенного афганца.
Читая, теперь уже самостоятельно, Коран, он стал ловить себя на том, что больше и больше начинает верить истинам этой полуторатысячелетней мудрости. Но заложенное в нем советское воспитание, пионерское, а потом и комсомольское прошлое, помимо его воли, останавливало его.
Дни тянулись томительно. Имея возможность свободного перемещения по лагерю, он постепенно познакомился со стариками, живущими здесь со своими семьями и детьми, с молодыми моджахедами, периодически появляющимися в лагере, чтобы повидаться со своими близкими. Часто виделся он и со своим «крестником» Махмудом.
Общаясь с этими людьми, Николай все больше погружался в их житейский быт, узнавал их нравы и обычаи, и постепенно начал осознавать, какой страшной трагедией обернулась война для афганцев. Ему становились известными факты, когда старший брат был командиром роты правительственных войск, а младший — полевым командиром моджахедов, когда дети воевали против отца. Много он узнал и о героическом прошлом афганского народа, о котором не найдешь и слова ни в одном учебнике по истории…. Например, все, даже дети, с гордостью говорят о победах афганского народа над английскими колонизаторами в ХІХ веке и начале XX века. В 1839–1842 годах был разбит 16-тысячный отряд колонизаторов. По преданиям корпус был вырезан в ночное время. Спасся тогда только один человек. В 1880 году у местечка Майванд, англичане снова потерпели поражение. Тогда была уничтожена бригада колонизаторов. И самая жестокая битва произошла в 1919 году, когда 60-тысячная афганская армия, разбила наголову 160-тысячную армию англичан.
И чем больше Николай узнавал об Афганистане, его народе, тем чаще стал задумываться, зачем, такая великая держава, как СССР, находится здесь.
Однажды с ним снова пожелал встретиться мулла.
— Ты уже довольно долго живешь в нашем лагере, Абдурахмон, и рана твоя уже зажила, и я хотел бы испытать тебя — примешь ли ты Ислам? Николай от неожиданности растерялся. Сразу на память пришла мать, которая перекрестила его перед самым отъездом, и подарила крестик. Он и сейчас был на его груди. Моджахеды, к его удивлению, проявили благородство и оставили его. Николай не знал, что и ответить. С одной стороны он был христианин, а если посмотреть с другой стороны — атеист…
— Можешь подумать, Абдурахмон, — понимающе качнул седой бородой мулла.
Но Николай уже решил. Он твердо сказал «нет».
Отказ принять мусульманскую веру и отказ идти в телохранители к Ахмад Шаху, и предопределило его дальнейшую судьбу. Вскоре он был переправлен в Пакистан, и доставлен в учебно-тренировочный лагерь моджахедов.
По прибытии в лагерь, в котором было уже около десятка советских военнопленных, администрация, в лице Рахматулло и его заместителя Абдурахмона, к Николаю отнеслись довольно настороженно. Видимо сыграло свою роль его знакомство с самим Ахмад Шахом, о чем вероятно рассказали им доставившие пленного моджахеды. Рахматулло лично побеседовал с Николаем, посетовал, что тот отказался принять Ислам, и был очень удивлен его отказом от очень выгодного предложения, о котором мечтает большинство моджахедов — стать личным телохранителем самого Ахмад шаха Масуда. В заключении высказал надежду, что Абдурахмон пересмотрит свои взгляды на Ислам, и станет правоверным мусульманином.
Его заместитель Абдурахмон, возненавидел его сразу. Сначала он возмутился, что у пленного такое же имя, как у него.
— Хотел бы я знать, какой ишак наградил тебя таким благородным именем, — прохрипел он с яростью, бросая оценивающий взгляд на атлетическую фигуру своего тезки — шурави.
— А ты спроси у своего начальника Рахматулло, — нагло улыбаясь, ответил Николай, — и незабудь в точности повторить свой вопрос.
От неожиданности Абдурахмон не нашелся что ответить. Он привык, что его имя наводит страх на всех пленных, а тут такой наглый ответ. Поняв, что, назвав ишаком того, кто дал такое же имя, как у него, пленному, он совершил ошибку, Абдурахмон, чтобы как-то скрыть свое замешательство, резко перевел разговор на порядки в лагере и ответственности за их нарушение. Отпуская Николая, он мысленно дал себе слово поставить на место этого наглого шурави, и сделать его послушным, как овечку. Абдурахмон и представить себе не мог, что он не только не исполнит задуманного, но и потерпит вскоре от этого пленного шурави, довольно впечатлительное и унизительное поражение…
Неисправность, хотя и работали при одной керосиновой лампе, устранили быстро. Помогал ему пленный афганский лейтенант Голь Мохаммад, или просто, Моммад. Генератор несколько раз чихнул, затарахтел с перебоями, снова чихнул и, наконец, заработал в густом ровном режиме. Николай включил рубильник, и тусклый свет идущий от привязанной к потолку небольшой покрытой густой пылью лампочки, осветил помещение.
Выждав какое-то мгновение, он с наглой ухмылкой подошел к Саиду и попросил две сигареты:
— За работу, — коротко бросил он, и нагло уставился в пышущую ненавистью багровую рожу охранника.
Саид в растерянности посмотрел на своего начальника, явно не зная, что предпринять. Абдурахмон скривился, и в знак согласия кивнул головой.
Николай, подмигнув Моммаду, который, зная, что его друг не курит, с удивлением смотрел за его действиями, спрятал сигареты в карман шаровар, и, убрав улыбку, вопросительно посмотрел на Абдурахмона.
Абдурахмон подошел к работающему генератору, и с важным, ничего не понимающим, видом, осмотрел его со всех сторон, затем, переведя взгляд на Николая, процедил сквозь зубы:
— Оба до утра останетесь здесь. Будете дежурить. И Аллах свидетель, — Абдурахмон закатил глаза к потолку, — если эта машина снова остановится, я живьем сдеру с вас ваши вшивые шкуры.
— А ты не боишься, что мы сбежим, оставляя нас одних? — бросил вслед уходящим Николай, явно желая проверить, оставит Абдурахмон с ними охранника, или нет.
— Не боюсь, — не оборачиваясь, со злобой ответил тот. — Охранник будет снаружи, и если что-то будет не так, он пристрелит вас, как паршивых баранов.
Зная Абдурахмона, Николай понял, тот не шутит.
Покосившись на закрывшуюся за моджахедами дверь, он подошел к Моммаду, и полуобняв за плечи, протянул тому доставшиеся ему от Саида, сигареты.
— Вот, дружище, забирай. Я их попросил только ради тебя.
Моммад растроганно улыбнулся, дрожащей рукой взял сигареты. Одну аккуратно заложил за отворот нуристанки, вторую прикурил от непотушенной еще керосиновой лампы. С наслаждением затянувшись, он устало опустился на корточки около стены, и прикрыл глаза. Рядом примостился Николай. Он вытянул уставшие ноги, и прислонился спиной к прохладной стене. Оба молчали. Каждый думал о чем-то своем.
Голь Мохаммад хорошо помнит свое знакомство с этим шурави. Тогда в камеру, в которой он находился, привели новичка. Перед пленными предстал высокий, физически крепкий, с прямым взглядом, довольно симпатичный человек. Короткая черная бородка делала его похожим на Мефистополя. Подождав, пока закроется за охранником дверь, он улыбнулся широкой располагающей к себе улыбкой и, поздоровавшись, пожелал всем здоровья. Все слова приветствия и пожелания прозвучали сначала на фарси, потом на дари. И никто тогда и подумать не мог, что этот человек, шурави. Содержались в тюрьмах и тогда, да и сейчас, практически все вместе. И шурави, и афганцы. А поскольку все были одеты в афганскую национальную одежду, и у всех советских пленных были мусульманские имена, а многие из них знали в совершенстве, и фарси и дари, отличить их от пуштуна, или нуристанца, было практически невозможно. О выходцах же среднеазиатских республик, и говорить было нечего. Их этнических земляков в Афганистане было довольно много.
Никто никогда не слышал настоящего имени этого человека. Позднее, когда Моммад познакомился с ним ближе, тот представился Николаем. А тогда, когда он назвался Абдурахмоном, все были в шоке. В лагере был только один Абдурахмон-начальник охраны лагеря, и поэтому восприняли это представление за неудачную шутку. Поверили только утром, когда новичка охранник назвал Абдурахмоном.
А вскоре о нем заговорили все. И пленные, и моджахеды. Он скрывал от всех, что владеет приемами восточных единоборств. Но, поскольку умение это требует ежедневных тренировок, он и решил легализоваться. В целом же преследовалась и другая цель. Но об этом знали всего несколько человек, и среди них он, Моммад.
Все произошло на одном из складов стрелкового оружия. Тогда убирали смазку с поступивших на склад автоматов «Калашникова» китайского производства. Проходя мимо одного из охранников, он неожиданно предложил тому разбить ногой на потолке электрическую лампочку. Или, хотя бы, просто достать ее рукой. Тот, как ни старался, ничего сделать не мог. И не удивительно — лампочка висела на высоте двух с половиной метров.
Тогда Николай присел на корточки, сжался, словно пружина, и вдруг, резко выпрямившись, в мощном прыжке сшиб ногой лампочку. Со всего лагеря сбежались моджахеды. Пришел и начальник охраны Абдурахмон. По просьбе моджахедов Николай повторил трюк с лампочкой.
Пленные аплодировали, а моджахеды угрюмо молчали. Вот тогда Абдурахмон, испугавшись, что этот опасный шурави может сбежать, или, принести другие неприятности, приказал заковать его в кандалы. Не даваясь, Николай дрался профессионально. Он раскидывал охранников, как котят. Ухитрялся дать сдачи даже тогда, когда ему заковали в кандалы и руки и ноги. Пять охранников с трудом скрутили взбунтовавшегося Николая и бросили его в карцер. И только по истечении двух дней Абдурахмон освободил своего тезку, а еще через день, вынужден был снять с него кандалы.
Все случилось тогда для всех довольно неожиданно. В результате словесной перепалки между двумя Абдурахмонами, в которой начальник охраны обозвал Николая дохлым ишаком, тот неожиданно предложил обидчику померяться силами, с условием, если он победит, то шурави получат право сыграть с моджахедами в футбол. Если нет, то он готов носить кандалы и далее.
Разговор слышали, как моджахеды, так и пленные, поэтому Абдурахмон вынужден был согласиться.
Схватка была короткой. Николай бросил начальника охраны через себя с такой силой, что тот даже заплакал, не столько от боли, сколько от стыда. Все пленные, и шурави и афганцы свистели и прыгали от восторга, как дети.
Абдурахмон оттолкнулся от песка, поднялся на ноги и, вытирая кровь и слезы с лица, спросил с ненавистью:
— А кто мне даст слово, что вы не разбежитесь во время матча?
— Сами не разбежитесь, — по-русски ответил Николай, и нагло улыбаясь, добавил на фарси, что это в их планы пока не входит.
Футбольный матч состоялся в воскресенье, ровно через две недели после состоявшегося уговора. Болеть за свою команду собрались почти все моджахеды: и постоянный состав, и курсанты. За пленных болеть было не кому, кроме узбека Азида, которого не взяли в команду (он не умел играть в футбол), и Исломуттдина, уроженца одной из закавказских республик, который не захотел выступать против моджахедов.
Перед матчем Николай собрал команду. Обступив его кружком, все с напряжением ждали, что он им скажет. Николай обвел всех тяжелым взглядом и тихо произнес: «Ребята, надо сделать все, чтобы победить духов. — Затем, немного помолчав, добавил. — В 41-м футболисты киевского «Динамо» победили футбольную команду фашистов. И мы должны доказать, что достойны памяти этих героев. Может быть и про нас, когда-нибудь также вспомнят».
И вдруг, широко улыбнулся. — Чего носы повесили, хлопцы?! Живы будем, не помрем! Веселее, веселее смотреть! Вот так! — обнял он за плечи улыбающихся Виктора и Кольку Федорова, и обведя всех веселым взглядом, спросил: «Победим?».
— Конечно, победим! — засветились уверенными улыбками ребята и, построившись, побежали на свисток судьи к центру футбольного поля.
И хотя могло показаться, чтопроизнесенные им перед командой слова наполнены пафосом, Николай произнес их совершенно искренне. Да иначе быть и не могло — все они были точно в таком же положении, как те герои, и это обращение к ним, было, как никогда, кстати.
И они победили. Победили, не смотря на то, что в отличие от пышущих здоровьем моджахедов, были измождены. Не смотря на то, что не имели возможности тренироваться, как их противники, которые играли в футбол почти каждый вечер. Они победили с разгромным счетом 7:2! Четыре мяча в ворота моджахедов забил Николай, он же Абдурахмон.
Победители радовались как дети. Со слезами на глазах они поздравляли друг друга с победой.
Выслушав Абдурахмона, выдавшего идею футбольного матча с пленными шурави, как свою, Раббани дал разрешение на его проведение. Он был уверен, что победа моджахедов, в которой он не сомневался, поднимет их моральный дух в борьбе с неверными. Когда же стало известно о поражении их команды, он пообещал отправить Абдурахмона рядовым моджахедом в Афганистан.
После этого случая, условия содержания советских пленных были резко ужесточены. За малейший проступок было одно наказание — ночь в глубокой яме — зиндане, в которой было поколено жидкой грязи. Создавалось такое впечатление, что Абдурахмон боится, что пленные договорятся между собой, и совершат побег. А вот тогда его точно отправят в Афганистан. И он делал все, чтобы не допустить этого…
Николаю было известно, что его друг занимается уборкой служебных помещений коменданта лагеря Мушаррафа и его заместителя Рахматулло. И как только появлялась возможность, Моммад всегда делился с ним полученной там информацией.
Выкурив половину сигареты, Моммад осторожно положил окурок за отворот нуристанки, туда, где уже лежала одна из подаренных ему сигарет, и посмотрел на впавшего в дрему друга.
В это состояние Николай впал сразу, как только оказался сидящим на полу рядом с Моммадом. Давали знать тревоги последних дней, и, практически, бессонные ночи. Усталость свинцовой тяжестью наполнила тело, и тянуло в сон. Это случалось всегда, как только он начинал расслабляться. Почувствовав на себе взгляд, он собрал всю свою волю, встряхнул головой и, как ни в чем, ни бывало, улыбнулся Моммаду.
— Вот что, Николай, — без предисловий начал тот. — Вчера слышал разговор Рахматулло с Абдурахмоном. Речь шла о патронах к «Кашниковым», которые должны поступить на склад. Помнишь, протирали автоматы? Вот как раз к ним.
— Значит все-таки скоро выпуск — Николай знал, что после выпуска моджахеды получали вооружение, и только потом осуществлялась их отправка в Афганистан. — Как твои ребята, не подведут? — Он положил руку на плечо товарища.
— Нет, — Моммад посмотрел в глаза Николаю. — Хотя тем, кому я доверяю как себе, не так уж много. Ты бы лучше к своим шурави присмотрелся. Не нравится кое-кто из них. Я тебе уже говорил об этом.
— Да, ты прав, дружище, — вздохнул Николай, — думаешь, я не понимаю, почему нас на ночлег определяют каждый вечер по новым тюрьмам? — Все понимаю, дорогой мой рафик Моммад, все понимаю…. Я знаю, кто стучит Абдурахмону, но пока трогать их нельзя. Пусть стучит….Уберешь, найдут другого. Потом снова вычисляй. Ты думаешь, я всем доверяю? Нет. Верю, как себе, только троим.
— Ты мне вот, что скажи. Когда Мушарраф бывает в лагере? Я за все время, что здесь, видел его лишь пару раз. Насколько мне известно, комендант лагеря он.
Моммад бросив на Николая пристальный взгляд, задумался.
— Чего молчишь? Думаешь, хочу шлепнуть его? — усмехнулся Николай.
— Нет, не думаю, Коля. Ты же не самоубийца. Тем более майор всего лишь маленькая пешка. Думаю, когда удобнее тебе его перехватить. Ты хочешь выдвинуть ему наши требования? Так?
— Да именно так. Эта Торн, когда была здесь, обещала сообщить о нас Красному Кресту. Но видишь, время прошло, а вокруг нас как была тишина, так и есть. Я один раз прорвался к Рахматулло, да ты же знаешь, — Николай покосился на друга, — все ему выложил. Тот обещал передать своему начальству, и все. Тишина. Единственно, чем он меня успокоил, — сказал, чтобы я молил аллаха, что оказался в этом лагере, а не в лагере Хекматиара.
— Что верно, то верно, — горько усмехнулся Моммад. — В лагерях Хекматиара пленные долго не задерживаются. У них там два пути: или с моджахедами против неверных, или к всевышнему, — он поднял глаза к потолку. — А насчет Мушаррафа… — как только он появится в лагере, сразу дам тебе знать.
Рано утром, когда стало известно, что неисправность на линии устранена, они заглушили дизель, и их увели. И что было удивительно — Абдурахмон разрешил им до обеда отдохнуть, правда, в разных камерах.
Моммад в камере был один. Всех пленных уже давно увели на строительство стены.
Он долго ворочался на лежанке, и никак не мог заснуть. Мысли роились в его уставшем мозгу, унося его в не так уже далекое прошлое…
В плен он попал под Шиндантом, хотя и контуженным, но довольно глупо. Сдали его моджахедам его же подчиненные, которые перебежали на их сторону. Пять человек. Ударили чем-то тяжелым по голове, и все…. Очнулся уже в лагере Аманулло Шаха, одного из полевых командиров Ахмад шаха Масуда. На удивление, его не били. Предложили воевать против неверных. Он отказался. Тогда его просто отправили в этот лагерь.
А ведь так все хорошо тогда начиналось…. Он в тот день помогал отцу в автомастерской. Хотя город только просыпался, они уже закатывали под навес очередную, пригнанную для ремонта, автомашину. И вдруг сигнал грузовика, протяжный, басовитый. Это друг Моммада, Салех, уже год, работавший кучи (шофером) на богатого автовладельца Фатеха.
— Случилось! Случилось! — Кричит он, высунувшись из кабины. — Революция!
… Было обычное утро трудового Кабула. Толкали впереди себя тяжелые, груженые тележки хазарейцы, прибивали пыль водой из чайников около своих мастерских портные и сапожники, женщины, спрятавшие свои лица под паранджу, замачивали ковры в мутной воде одноименной реки Кабул.
— Ты что, пошутил насчет революции? — Моммад подбежал к Салеху.
— Нет, Моммад, сейчас не до шуток…. Поехали к танкистам…
Моммад знал, что старший брат Салеха танкист, большой начальник и ему льстило, что он сейчас увидит его.
— Постой, постой, ты куда, Моммад?… А машина? — Отец в растерянности смотрел на убегающего сына.
— Дочиним после революции! — вместо Моммада со смехом ответил Салех, отпуская сцепление.
Они приехали в танковую бригаду, которая дислоцировалась в Пули — Чурхи, вовремя. Салеха тут знали, и пропустили обоих беспрепятственно. Митинг начался в 9 часов утра. Перед танкистами выступал рафик Аслан Ватанджар, один из лидеров революции. Его сообщение о начале революции танкистами было встречено с ликованием.
Оба остались в бригаде. Брат Салеха, начальник штаба бригады, определил обоих подвозить к танкам со склада боеприпасы. И уже, через час, бригада вышла за пределы городка и маршем пошла в сторону Кабула. Над городом кружатся самолеты и вертолеты…
Моммад сел, прислонившись к холодной стене камеры. Ему вдруг показалось, что он явственно слышит сообщение «Радио Афганистана»…
«Радио Афганистан», находящееся пол полным контролем революции, сообщает: «Время — 18 ч.00 м. Восставшими взят президентский дворец. Дауд пытался оказать отчаянное сопротивление и тяжело ранил офицера, который предложил Дауду сдаться в плен. Разгневанные революционные солдаты расстреляли врага народа Мохаммеда Дауда»… «Время — 19 ч.00 м. Ура! «Радио Афганистан» сообщает своему народу, всему миру, о победе революции!»… Этот день 7 саура 1357 года(27 апреля 1978 года) запомнился ему на всю жизнь…
Моммад зажал уши, и снова откинулся на лежанку. Сон не шел. Всплывали новые и новые воспоминания…
… Вот он курсант Ташкентского военного училища, где проходит учебу с такими же, как он, молодыми афганцами. Он с удивлением узнает, что в этой советской республике, простой мусульманин имеет право на бесплатное образование, медицинское обеспечение, получение жилья. Для детей бесплатные детские садики. Здесь нет бездомных, нищих, безработных. Нет беспризорных детей, как у них, в Афганистане.
И вот, когда Афганистан решил построить такое же свободное общество, как в соседней стране, началась война.
В 1979 году, как и все простые афганцы, он с благодарностью воспринял приход советских войск, чтобы помочь им защитить Апрельскую революцию, открывшую простым людям путь в счастливое будущее…
Разве мог он, сын простого ремесленника, что будет офицером такого элитного подразделения, как «коммандос»? Конечно, нет.
Дом отца стоял у подножия выжженной, мрачной вершины. С его плоской крыши хорошо, как на ладони, был виден Кабул. Моммад и сейчас, с закрытыми глазами видит эту панораму — широкий проспект Майванд, площадь Спинзар, утопающие в зелени белоснежные виллы богатых людей. Усмехается, и снова перед ним эта гора, у подножия которой один к одному лепятся обыкновенные глиняные дома… Скорее гнезда, а не дома, в которых ютится многосемейная кабульская беднота. А рядом, даже трудно в это поверить, обыкновенные, выдолбленные в горе киркой и лопатой норы, где и живут люди вместе со скорпионами, блохами и змеями. Это уже потом, после революции, многие семьи этого Гарлема получили квартиры в Новом микрорайоне города. Получила квартиру тогда и семья отца.
И, кажется, еще совсем недавно у него, босоного, в грязной порванной одежде, мальчишки, была несбыточная мечта стать шофером — кучи.
Моммад помогал тогда отцу, работавшему на одного очень богатого автовладельца. Из индустриально развитых стран в Афганистан всегда поступают автомобили. Легковые автомобили иногда перекрашивали в желтый цвет под такси, а грузовики хозяин требовал переоборудовать на сугубо афганский лад.
Универсальным транспортным средством в Афганистане всегда был и остается верблюд. Это животное издревле считается не только транспортным средством. Он еще и друг, и не просто друг, а надежная опора, да и вообще, как известно — живое существо.
И вот, когда в стране появился автотранспорт, суеверные афганцы посчитали, что и машина, которая в какой-то степени заменила верблюда, тоже имеет душу. А раз так, то и она является другом, и поэтому ее нужно оживить.
Машина обрастает огромным кузовом, на стенках которого появляются живописные виды Мекки, водные пейзажи, крылатые кони, фантастические птицы. В кабине, где только можно, развешиваются разные бляшки, мониста, флажки с изречениями из Корана, и точно такие же кисточки, какими украшаются верблюды. А над ветровым стеклом, с внешней стороны, рисуются от сглаза два больших ока.
И чтобы стать водителем именно такой машины, Моммад, за определенную плату, становится учеником. Обучение было два года. И не простых два года. Без преувеличения можно сказать — опасных два года.
Дело все в том, что ученик сидит не в кабине, как это принято в других странах. Он висит, в прямом смысле этого слова, на заднем бампере. Только так, по мнению шоферов-кучи можно научиться смотреть в глаза опасности, без страха заглядывать в глубокие пропасти, стойко переносить и жару, и холод, а если нужно, то и спасть машину…
Учебу Моммад не успел закончить. Произошла революция. Он вступает в демократический союз молодежи Афганистана.
Ему тогда повезло — он был грамотным. Отец отдавал часть заработанных денег мулле, и тот учил мальчишку грамоте. А когда пришла новая власть, правительство начало борьбу с безграмотностью. И Моммад, владевший уже письмом, чтением и азами математики, придя в ликбез, сразу сдал экзамен на аттестат зрелости.
От демократического союза молодежи Афганистана его, как активиста, посылают на учебу в военное училище в СССР, в город Ташкент. А после завершения учебы и возвращения на родину, он получает назначение на должность командира взвода бригады «коммандос»…
…Самым ярким днем в своей жизни Моммад считает день празднования первой годовщины Апрельской революции…. Когда ему становится очень тяжело, он всегда вспоминает этот день. Вот и сейчас…. Закроет глаза и видит площадь Чаман…. Трибуны заполнены праздничным народом. На центральной трибуне Бабрак Кармаль…. Кругом красный кумач, цветы, счастливые улыбающиеся лица. По площади проходят парадные расчеты войск, техника, проносятся истребители. А затем народные гуляния. Особенно красиво было в тот самый вечер…. Мириады разноцветных лампочек горят на фасадах зданий, над тротуарами, в кронах деревьев. В воздухе зажигались и гасли гейзеры фейверков, громыхал артиллерийский салют. По небу метались яркие лучи прожекторов. А на следующий день — снова бой…
Почему-то на память приходит знаменитый кабульский базар. Настоящее людское море, пестрое, шумное. И никто там не молчит, все говорят разом, друг друга перебивают, торгуются, ругаются, зазывают к себе в лавку. Женщин здесь не услышишь. Не их дело вести серьезные сделки, шататься по базарам. А вот мальчуганов — грязных, сопливых, ноги в цыпках, на теле лохмотья, в компании которых частенько приходилось бывать и Моммаду — много. Случалось, что и он с чайником или кувшином предлагал прохожим за одну афгани кружку холодной воды. Сколько раз приходилось с лотком на шее вертеться чуть ли не юлой в этой разноголосой толпе, предлагая, где сигареты, а где спички, а если попадаются европейцы — то и презервативы. Он с улыбкой вспомнил, как они толпой цеплялись к прохожим, хватали за полы халатов, толкали в нос всякую рухлядь, умоляя взять во имя аллаха, чтобы спасти от смерти голодного сироту…
Семья Моммада была одной из сотен, которую государство обеспечило благоустроенным, нормальным человеческим жильем. Он вспомнил, каким счастьем светились лица его близких, соседей, которые из землянок, сараев, будок попадали в собственные квартиры. С деревянным полом под ногами, с надежной крышей от дождя и палящего солнца, с электричеством, газом, кухней, ванной и уборной. Было ли что-то подобное при короле Махуммаде Захир-шахе или принце Мухаммеде Дауде? Может ли кто сейчас из лидеров мятежников — тот же Раббани, или Хекматиар, обещать такие квартиры простым людям? А вот новая власть сумела это сделать….
Он снова, будто на экране, видит горы Кухе Асман и Шер Дарваза, разделяющие Кабул на две части, и взбирающиеся по их склонам глинобитные, лепящиеся друг над другом домики, которые ночью кажутся светящимися небоскребами…. И, незаметно для себя, проваливается в тяжелый сон.
Едва успели проглотить свой завтрак — ячменные лепешки и оставшийся от моджахедов вчерашний чай, в камере появился охранник Саид.
— Выходи на работу!
В защитной куртке подпоясанной офицерским ремнем, сытый, самодовольный, он медленно прошелся вдоль строя. В правой руке сжимал толстый, из воловьих жил, хлыст. Из расстегнутой кобуры угрожающе темнела рукоятка пистолета. Поймав взгляд, который бросил на нее один из пленных, Саид резко остановился и, ощерившись, замахнулся плетью.
— Саид, — напряженная тишина была нарушена глуховатым голосом Николая, который также перехватил взгляд своего соседа, — Изобьешь Ахмата, кто будет кирпичи для стены лепить? Ты?
Саид от неожиданности замер. Не привыкший к таким выпадам, он с трудом сдержался, чтобы не броситься на Николая. С полминуты он смотрел в холодные глаза пленного, который победил самого Абдурахмона, и только потом, медленно опустив хлыст, дал команду двигаться на работу.
— Ты с ума сошел, Мишка, — тихо пробормотал Николай, толкнув в бок идущего рядом с ним пленного. — Хочешь, чтобы он тебя, как Витьку покалечил? Ты мне здоровый нужен…
— Пробач, Микола, — вже нема терпиння…
— Надо, Миша, надо. Скоро все закончится….
Дальше шли молча. Кто-то скрипнул зубами, кто-то тяжело вздохнул. Михаил, нагнув голову, тупо смотрел на мелькавшие перед ним рваные американские ботинки, в которые был обут бредущий перед ним узбек Азид. Он даже не знал, настоящее это имя, или нет. Хотя, в принципе, ему давно уже было все равно.
Солнце припекало. Начинался жаркий весенний день. Вот так всегда. Ночью колотун, а днем — жара. Он тяжело вздохнул. На душе было холодно и до слез обидно. Обидно за себя, за своих товарищей. Стыдно было смотреть на свое недавнее прошлое, и на горькую действительность плена. Он шел, презирая себя, презирая идущих рядом с ним, таких же, как он, пленных.
Неожиданно вспомнилось детство. С каким восхищением смотрел он в день Победы на ветеранов Великой Отечественной. А сколько было радости, когда ему, вместе с такими же мальчуганами удавалось прошагать с ними в праздничной колонне!
И вот он сам солдат, но пленный солдат…. Эх, если бы не тот последний бой…
Над Недавибабой, такая была фамилия у Мишки, посмеивались не только во взводе, но и в роте. Конечно, не последнюю роль в этом играла и его фамилия, доставшаяся от своих предков — запорожских казаков, по воле судьбы и императрицы, оказавшихся на плодородных землях Кубани. Посмеивались в основном над его нескладностью и чудаковатостью. Добродушный и отзывчивый, он никогда не обижался на шутки сослуживцев. А когда все же кто-то становился на его защиту, улыбаясь, басил:
— Та хай пожартують хлопцы, — и принимался в который раз проверять содержимое своей медицинской сумки…. Недавибаба был санитаром.
Михаил вспомнил, как ротный, когда он прибыл в батальон с молодым пополнением, критически, но все же с уважением окинув его нескладную, источающую немалую силу, фигуру, сразу решил его судьбу:
— В первый взвод санитаром.
Это решение командира роты было воспринято им, как само собой разумеющееся, без обиды. Недельку подучился в медсанбате, и уже через пару дней получил боевое крещение. В том бою он спас жизни четверым раненым солдатам, притащив их с поля боя прямо к эвакуационной вертушке.
Приходилось участвовать и в рукопашной…. В бою его нельзя было узнать. Прямо на глазах он превращался в крушащего все на своем пути, разъяренного зверя. А после боя, это снова был добродушный и нескладный увалень.
Последний бой перевернул всю его судьбу…. Вот он бежит, подхватив под руки двух раненых ребят. Добежав за валун, падает с ними на землю. Быстро перевязывает, и снова бросается в огнедышащий ад. Вот он лежит и никак не может поймать в прорезь прицела мечущуюся фигуру душмана — то ли рука дрожала, то ли земля. Моджахеды били по ним из базуки. Ударил неподалеку снаряд, пришлось вжаться в землю. Только приподнялся, другой хлестнул левее. Не успел выпрямиться, прямо над головой просвистела автоматная очередь, а потом, где-то рядом, новый разрыв снаряда. И, все…. Очнулся от боли в правом боку. Словно из тумана выплыла фигура бородатого человека, который был почему-то в чалме. Бородач пинал его кованым ботинком в правый бок. Окончательно придя в себя, и поняв, что перед ним душман, он попытался вскочить на ноги, но тут же от сильной боли в затылке, упал. С большим трудом сел. Голова гудела. Левая ее сторона кровоточила. Перед глазами плясали красные мухи. Как узнал позднее, осколок снаряда по касательной прошелся по левой стороне затылка. Еще немного, и он лишился бы половины своей головы.
Подошел еще один моджахед. Подняв с земли лежащую рядом с шурави санитарную сумку, раскрыл ее и, показав содержимое своему товарищу, что-то сказал. Затем перевел взгляд на Недавибабу, и с интересом посмотрев на него, на довольно приличном русском спросил: — ты доктор?
Недавибаба сразу не понял, что обращаются к нему. И только когда моджахед повторил свой вопрос, он, с большим трудом ворочая языком, глухо пробормотал: — санитар я…
