Кайсяку
«…Путь самурая это, прежде всего понимание того, что ты не знаешь, что может случиться с тобой в следующий миг. Победа и поражение часто зависят от случайных обстоятельств.
Добиваться цели нужно даже в том случае, если знаешь, что обречен на поражение. Для этого не нужна ни мудрость, ни искусство.
Но в любом случае избежать позора нетрудно — для этого достаточно умереть…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
… В тот день я вдруг понял, что с этой войны он не вернется. Не могу объяснить почему. Это было как видение, как вспышка, как чей-то голос за спиной. Может быть, мне это сказала та ворона…
…Господи! Как же голова болит! Я последние две недели почти не сплю. Забудусь на пару часов, а потом вскакиваю. Виски — словно обручами стягивает. А врач говорит, что все нормально. Мол, обычные последствия контузии. Пройдет со временем. Но мне от этого не легче. Анальгин жру упаковками — не помогает.
…Та ворона. Она еще что-то сказала. Что-то важное, но я забыл. После взрыва, часть меня словно стерли. Иногда во сне, вдруг, забываю, кто я и как меня зовут. Вскакиваю, как ошпаренный — в полном ужасе. Не соображаю, где нахожусь.
…Я готовился запускаться, когда увидел, как ворона бросилась ему на блистр.
До сих пор не пойму, что меня тогда испугало. Ну, птица и птица. Мало ли, что бывает. В авиации столкновение с птицей не такая уж редкая вещь. Для «реактивщиков» сезонная миграция птиц это вообще один из факторов аварийности.
Не приведи бог реактивному самолету поймать ее в сопло движка. Это все равно, что схватить осколок от зенитной ракеты. Сто процентов, что повредит лопатки компрессора первой ступени. А дальше мгновенное разрушение компрессора, повреждение камеры сгорания, пожар, помпаж, взрыв. И только ручки катапульты спасут тебя от досрочной встречи с Создателем.
Но это у «реактивщиков». А для нас — разве что со страусом опасно столкнуться. И то, только потому, что остекление может пробить. А так — ничего.
Но эта ворона словно специально ждала, когда Калинин займет свое кресло и запустит движок. Она САМА бросилась на остекление кабины. Я видел это. Стремительная черная тень, метнувшаяся из мутной дождливой хмари, впечаталась в стекло прямо напротив его лица. Мне даже показалось, что я услышал шлепок удара. На мгновение птица распласталась на стекле, вдруг, превратившись, в какой-то хищный черный иероглиф. И потом, словно, исполнив некий приказ, выполнив свою миссию, бесформенным комком соскользнула под кабину. Черной тряпкой упала на бетон. И тут же исчезла, сметенная ветром из под винта. И я, вдруг, понял, что с этой войны он не вернется. И еще успел подумать, что птицы в дождь не летают…
Я потом специально ходил по краю полосы, искал эту ворону. Технарей расспрашивал. Но никто ее не видел. Исчезла, словно бы ее и не было. Может, сдуло куда-то винтами.
«…Попав под дождь, ты можешь извлечь из этого полезный урок. Если дождь начинается неожиданно, ты не хочешь намокнуть и поэтому бежишь по улице к своему дому. Но, добежав до дома, ты замечаешь, что все равно промок. Если же ты с самого начала решил не ускорять шаг, ты промокнешь, но зато не будешь суетиться. Так же нужно действовать в других схожих обстоятельствах…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
…В тот день он упал первый раз.
Задание было простым — доставить командующего на «капэ» группировки «Север». Мы взлетели в десять утра. Я с ведомым нарезал «змейку» над «восьмеркой» Калинина, прикрывая его от удара с земли.
Долетели без происшествий. Штаб стоял на склоне горы под Бамутом. Пока командующий был на совещании, мы находились на борту. В любой момент нас могли поднять на «бэшэу» — бомбо-штурмовой удар, но запросов все не было. Авианаводчик сказал, что в районе передовой видимость из-за тумана практически нулевая и потому работает только артиллерия. Проясниться должно было только к обеду. И точно, после часа сырая серая хмарь осела, и проявилось вялое осеннее солнце.
Пообедали у артиллеристов, их «столовая» палатка оказалась совсем рядом с площадкой приземления. Потом подремали.
А генерала все не было. К вечеру от подножья к вершине опять пополз туман. Метео передало предупреждение о том, что температура опускается и возможно обледенение. Видимость упала до ста метров. На термометре было уже плюс четыре — самое милое дело для образования льда. Надо было стартовать, но командующий все не появлялся…
…Вообще, отношение сухопутных генералов к вертолету такое же, как к личному «уазику» — сел и поехал. Им почти невозможно объяснить, что вертолет это сложный летательный аппарат и полеты на нем требуют не только «шоферского» мастерства, но и еще целую кучу условий. Летной погоды, знания района полетов, навигации. Генералы не понимают, что даже самый лучший летчик может совершить аварию, если его будут использовать, как в сказке про Иванушку дурачка — «Лети туда — не знаю куда!».
Генералу это не объяснишь. Он живет в другом мире. Там полки и дивизии, всегда готовы выполнить его волю, наступать, громить, зачищать. И мы точно так же должны быть в немедленной готовности к полету.
С этим бесполезно бороться. Остается только мириться, терпеть и надеяться, что все обойдется…
Солнце уже коснулось, поднимающегося из ущелья тумана, и тени налились мертвенной вечерней синевой, когда к борту, наконец, подбежал авианаводчик, и, задыхаясь после бега, бросил долгожданное: «Запускайтесь!» А еще через пару минут мы увидели, как от штабной палатки к «восьмерке» Калинина направилась группа военных, среди которых без труда угадывалась невысокая плотная фигура командующего. Пока движок набирал обороты, и шла обычная предстартовая подготовка, командующий еще что-то обсуждал с провожающими его генералам. За его спиной на борт спешно грузилась охрана и «свита». В это время от крайних палаток, пригибаясь от ветра, к борту засеменили несколько человек в гражданском. По болтающимся за плечами треногам, тяжелым сумкам и характерным «раструбам» камер я понял, что это какие-то журналисты. Один из них подошел к командующему и о чем-то с ним заговорил. Тот что-то ответил, махнув рукой в сторону «вертушки». Журналист, неуклюже скользя по липкой жирной грязи, побежал к борту, остановился у форточки командира, и что-то прокричал Калинину. Тот что-то крикнул ему в ответ. И журналист, обернувшись к своим, призывно махнул рукой. Те, подхватив аппаратуру, двинулись к вертолету.
…Я еще подумал, что на борту командира будет явный перегруз. Но размышлять над этим времени не было. Тревожно полыхнуло алым табло «Обледенение» — и через мгновение автоматически включилась противооледенительная система. Выждав когда погаснет табло, я плавно потянул рычаг общего шага вверх одновременно гася правой педалью поворотный момент от тяги хвостового винта. «Поехали!»
Набрал скорость, поймал боковым зрением ведомого, занявшего свое место в левом пеленге, потом встал в вираж, прикрывая взлет «восьмерки».
Глаза привычно обшаривали местность внизу, в поиске опасности — стрелка с трубой ПЗРК на плече, затаившейся в засаде «зэушки», или просто группы боевиков, которые могут легко расстрелять беззащитную на взлете вертушку. Но все было спокойно. Калинин доложил, что взлетает. Я как раз проходил рядом со склоном, с которого он взлетал. С таким перегрузом как у него стартовать надо было на максимальной мощности. Конечно, для такого аса как командир это было ну как два пальца об асфальт…
«Восьмерка» напряглась. Винт, как напряженное древко лука, буквально выгнулся, вытаскивая за собой из липкого горного чернозема тяжелую тушу кабины. Отрыв. «Восьмерка» плавно пошла вверх, набирая высоту, и вдруг, словно упершись во что-то, застыла в десятке метров от земли. Было видно, как она пытается преодолеть притяжение, как ее болтает из стороны в сторону. Все это продолжалось буквально доли мгновения, а потом неожиданно «восьмерка» неуклюже рухнула вниз. Ударилась о землю и тяжело заскользила вниз по пологому склону, врезавшись винтом в кустарник по краю площадки приземления…
Завороженный этой картиной, я сам лишь, в последнее мгновение, крутым виражем увернулся от склона соседней горы. Когда развернулся, вертолет Калинина уже замер, уткнувшись носом в борт оказавшейся на его пути БМП. Лопасти винта, теряя скорость, стригли воздух буквально в метре от палатки с красным крестом на брезентовой крыше.
Приказав ведомому, продолжать патрулирование района, я резко пошел на посадку.
…Все были живы.
Больше всех досталось сержанту из охраны командующего. Видеокамера, вырвавшись из рук своего владельца, как бревном переломала ему обе ноги и раскроила лицо. Залитого кровью его унесли на носилках в палатку. Остальные отделались ушибами, синяками и выбитыми зубами. Командующий держался за правый бок. При падении он ударился грудью об угол топливного бака, но от помощи отказался, приказав врачам заниматься остальными.
…Командир курил, сидя на оторванном колесе шасси. Увидев меня, он как-то очень устало, кивнул. Отбросил далеко в сторону окурок и поднялся. В нем была какая-то растерянность. Наверное, так же растерянно выглядит птица, которую ветер неожиданно швырнул на скалу.
Опережая мой вопрос, он сказал:
— Надо было выключить «ПОС»…
Больше ничего объяснять было не надо.
…Запустившись, Калинин сразу увидел предупреждение об обледенении. Автоматически запустилась «ПОС» — противооболеденительная система, а это значило, что мощность двигателей упадет почти на десять процентов. Для перегруженного борта такая потеря была слишком большой. Восьмерка могла не взлететь. Конечно, можно было освободить борт от лишних килограммов. Отправить тех же журналистов дожидаться следующего борта. Но командир решил иначе.
В авиации есть приемы, которыми могут выполнять только опытные асы. Приемы на грани риска. И Калинин отлично знал прием, который когда-то был опробован еще в горах Афганистана.
Опытные летчики, что бы не терять в разряженной атмосфере высокогорья драгоценную мощность, после того как «поска» на земле отработает весь цикл обогрева лопастей и «пэзэу» двигателей, отключают систему и включают ее уже после отрыва, успевая до полного запуска «ПОС», подняться на достаточную высоту и уйти на косую обдувку, компенсировав скоростью теряемую мощность и не допустив опасного обледенения.
Сам Калинин десятки раз так взлетал. Но в этот раз он почему-то понадеялся на авось. И стал взлетал с не отключенной «поской».
Вертолет не успел набрать высоту и, потеряв мощность, упал…
«…Правильно поступает тот, кто относится к миру, словно к сновидению. Когда тебе снится кошмар, ты просыпаешься и говоришь себе, что это был всего лишь сон. Говорят, что наш мир ничем не отличается от такого сна…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
…Эту книжку на борту Валеры Хромова забыл какой-то журналист. То ли с НТВ, то ли с ОРТ. Не помню. Хромов их в Моздок вез. Они смену отработали. Пъянючие были — в дупель! Лыка не вязали.
Я вообще эту братию не люблю. Есть в них, что-то отталкивающее, птичье. Сколько раз видел. Сначала все как сороки переругаются перед посадкой — кому лететь, кому нет. Потом набьются битком. Уже сами видят, что перегруз, а все лезут и лезут. Полчаса борттехник вытуриваешь лишних. Опять галдеж, ругань, вонь перегарная. В полете обязательно какой-нибудь урод решит втихаря покурить. Довезут их до точки. И там начинается полное шапито! Налетают толпой, галдят, отталкивают друг друга, словно за кость дерутся. Тычут микрофонами, камерами. Суетятся. Поснимают минут тридцать и обратно на борт довольные. Как же — войну сняли! Герои!
А вечером уже еле на ногах стоят. В «чипке» водку ящиками скупают.
Нет, я не говорю, что все такие. Встречаются и среди них нормальные мужики. Но в основном — гаденький народец. Мы для них так — картинка, говорящие головы. И война эта, и жизнь наша им — по барабану. Главное, как они сами говорят, «эксклюзив» снять. Ну, типа того, как танк на мине подрывается, как вертушка сбитая падает или на худой случай как «град» село размолачивает. Вот это класс! Это слава, это «бабки»! А что, в танке пацаны горят, а у экипажа вертушки шестеро детей сиротами остались— это херня. Мелочи жизни…
Так вот, книжку эту забыл у Хромова на борту один журналист. Он все читать ее порывался, но после очередной бутылки окончательно сломался. В Моздоке его друзья просто на себе выносили. И уже, когда Хромов вернулся в Ханкалу, ее случайно под сидушкой его «бортач» заметил. Сам Хромов чтец не великий — всё больше по детективам. А мне стало интересно. Уж больно название у неё было странное. «Хагакурэ» — было написано на обложке.
…Читать у нас нечего. Книг — почти нет. А те, которые есть — давно перечитаны. Газеты — раз в неделю. И то — только «партийные» — «российская», «звездочка» и если достанется «комсомолка»…
Начал я ее читать. Сначала все написанное мне полной херней показалось. Сами судите: «…Я постиг, что путь самурая это смерть», или«…В ситуации «или — или» без колебаний выбирай смерть. Это не трудно». Ну, полный аут! Только японцам и подходит. Для них, судя по этой книжке, полный кайф — вскрыть себе живот во славу императора или из-за того, что долг вовремя отдать не могут.
Ха! У нас тогда половина армии должна давно себе харакири сделать. Когда родное государство по полгода зарплату не платило, в какие только долги не залезали и как не крутились. Я только этой весной окончательно со всеми рассчитался. Поздно, конечно, но что делать, если мне не платили. Скольких друзей потерял из-за этого. А у японцев, если что — пори себе живот.
Но потом потихоньку втянулся, вчитался…
«…Если теперь посмотреть на мужчин нашего времени, можно видеть, что тех, чей пульс похож на женский, стало очень много, тогда как настоящих мужчин почти не осталось…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
…Если есть летчики от бога, то Калинин один из них. Командир впервые поднял вертолет в воздух тогда, когда большинство его нынешних подчиненных еще на горшках сидели. По его летной книжке можно смело изучать историю вертолетной авиации. За двадцать пять лет службы Михалыч облетал почти все типы и модификации отечественных вертолетов.
Ему несколько раз предлагали генеральскую должность, но он отказывался. Не хотел уходить с полка. Говорил, что в штабе у летчика «яйца мхом зарастают».
К нему в полк я пришел сразу после училища «свежим» лейтенантом. Провожая нас, начальник училища на банкете насмешливо и почти неприязненно бросил: — «Через год в авиации из вас мало кто останется…»
Ему было виднее. Моя учеба выпала на годы «великих перемен». Страна трещала под железной пятой олигархов и вечно умирающего президента. Для нас эти «перемены» обернулись практически полным отсутствием учебы как таковой. Первые два года мы занимались строительством. В год моего поступления из трех вертолетных училищ сделали одно. Но никаких ресурсов под это объединение не выделили. Поэтому мы своими руками строили казармы и классы, тренажеры и столовые. К концу второго курса я слабо себе представлял, какая аэродинамика у вертолета Ми-8, но в совершенстве изучил различные способы кладки кирпича, особенности разных марок цемента и правила его заливки. А вторые два года учебы я бессмысленно ожидал, когда же родное правительство изволит выделить хотя бы треть от обещанных лимитов топлива, что бы просто научиться взлетать и садиться на вертолете.
После такой «летной школы» большинство моих однокурсников действительно думали только об одном — как бы побыстрее уволиться из этого «дурдома». Не скрою, что и сам подумывал об этом. Мол, доберусь до полка и тут же рапорт на стол. Если в училище не летали, то в полках и подавно ловить нечего. Историй про то, как люди дослуживались до майоров, так ни разу и, не поднявшись в воздух, я наслушался достаточно…
— Ну что, лейтенант, служить будем или сразу в курятник? — вместо приветствия спросил меня крепкий, татаристого вида комполка, которому я прибыл доложиться о назначении.
— Извините, не понял… — растерялся я такому приему.
— Что не понял? Про курятник? Поясняю. Сейчас половина доблестной российской авиации — курятник. Крылья на эмблемах носят, но нужны они только для того что бы до летной столовки побыстрее долететь. — Полковник смотрел на меня, и в глазах его было то насмешливое и спокойное выражение, с каким смотрят на неумелого шулера. Он словно знал, что в моем нагрудном кармане лежит аккуратно написанный за час до этого рапорт об увольнении.
…Обидно мне тогда стало, что смотрит он на меня как на пустое место.
— Если летать дадите, то никуда не потянет! — выпалил я на одном дыхании.
В глазах полковника мелькнула тень удивления…
— …Если вы мне боевого летчика искалечили, я вашу контору по бревнам разнесу! — громыхал командирский бас Калинина.
— Пальцем не трогали. Товарищ полковник, да он автоматом размахивал. Угрожал… — милицейский майор как завороженный не отрывал глаз от звезды героя на груди Калинина.
— Он что еще и с оружием был?
— Да нет… — смутился майор. — Это он у наряда отобрал. Разоружил милиционеров…
— Дааа? — на лице Калинина мелькнуло саркастическая усмешка. — Ну, я его накажу. Ведите к нему…
— Да — да! Уж накажите своей властью. — Засеменил за Калининым по коридору майор. И было не понятно, кто кого ведет за собой. Майор Калинина или Калинин майора. — Мы вообще должны возбудить дело по сопротивлению сотрудникам милиции…
— Ага. И написать, что один пилот трех милиционеров разоружил. Заковал их в наручники, загнал в патрульную машину, закрыл их там, а потом спокойно домой вернулся. — Калинин уже не скрывал своего сарказма.
— Ну, мало ли что бывает… — примирительно пожал плечами майор.
Наконец наша процессия остановилась перед обшарпанной стальной дверью камеры. Выводной сержант лязгнул в замке ключом, и она с гулким тюремным визгом открылась. Кисло пахнуло тюрьмой — безысходной затхлостью, парашей и дешевым куревом. С деревянных нар неторопливо поднялся взерошеный Доценко. Удивленно, но лениво, «с понтом» взглянул на ввалившуюся в камеру толпу, но, узнав Калинина, тут же лихо вытянулся по стойке «смирно».
— Товарищ полковник, старший лейтенант Доценко. Пребываю в капезе. Жду дальнейших приказаний!
От этой глупой тирады я думал — согнусь пополам. Но каким-то чудом сдержался.
— Ну что, Рэмбо, доигрался! — голос Калинина вдруг заполнил все пространство и, казалось, вот-вот сокрушит стены. — Ты на кого руку поднял? На власть нашу поднял. Совсем распоясался! Думаешь, управы на тебя нет? Все! Мое терпение кончилось. Пощады не жди! За мной шагом марш! — и круто развернувшись, Калинин вышел из камеры, за ним рубя кроссовками без шнурков строевым, направился Доценко.
— Жуков получите у товарищей документы этого… типа! — проходя мимо меня, бросил Калинин.
— И что, он его действительно накажет? — С жадной мстительностью, спросил меня в «дежурке» майор, протягивая целлофановый пакет в котором лежали удостоверение, кошелек, ключи и шнурки Доценко.
— Не сомневайтесь. В порошок сотрет! — радостно ответил я. — Да ему теперь лучше самому в петлю лезть…
— Ну, может не надо совсем уж так… — удовлетворенно пробурчал майор.
…В «уазике» Калинин протянул пакет с вещами Доценко.
— Какого хера ты вообще с ними связался?
— Душа не вытерпела, товарищ командир. Они старушек у рынка трясли. Которые зеленью торгуют. Мелочь у них из карманов выгребали. Ну, я и… сделал им замечание.
— Доценко, ты в вертолетном полку служишь, а не в отряде Робин Гуда. — в голосе командира опять громыхнула сталь — Объявляю тебе выговор. И в ближайший месяц все дежурные подразделения, патрули, свадьбы и похороны твои.
— Есть выговор! — с затаенной радостью в голосе откликнулся Доценко.
— И тебе Жуков, выговор. За то, что с людьми мало работаешь…
Уже подъезжая к городку, Калинин вдруг спросил.
— А как они тебя взяли-то?
— Да их УАЗ по городку ездил, с потерпевшими на борту, так сказать. А я с женой и дочкой гулять вышел. Выскочили. Окружили. Ну, не устраивать же драку на глазах ребенка. Сам залез.
— Дежурный, кто сегодня в патруле? — раздраженно схватил трубку рации Калинин. — Найти и немедленно ко мне. Всякая шелупонь по городку разъезжает, а они — ни ухом ни рылом. Буденовска им мало?..
…Я давно заметил, что каждый тип самолета откладывает отпечаток на характер летчика.
Истребители и штурмовики напоминают мне средневековых рыцарей. Заносчивые, эгоистичные и всегда индивидуалисты. Наверное, потому, что истребитель в небе один на один с самолетом. Самолет — и его латы, его щит и меч.
Бомбардировщики те наоборот — мужики артельные. Как рыбаки — поморы или бригада плотников. И на службе, и в быту. Всегда вместе, всегда все общее. И победа, и поражение. Без одного никогда за стол не сядут. На любом летном кладбище так экипажами в ряд и лежат…
Транспортники — это настоящие пираты неба. В любой точке мира они как у себя дома. Каждый знает, что ему делать. Кто-то самолет готовит к полету, кто-то на КП пробивает добро на вылет, кто-то едет на местный рынок затовариваться здешними дефицитами. Хапуги еще те. У транспортников четкая кастовость. Командир никогда не поедет на рынок за партией свежих помидор, а штурман не станет помогать техникам на заправке…
А вот вертолетчики — пахари войны. Особенно — «восьмерочники». Мужики простые, без гонора и «звездности». «Восьмерочники», как никто другой, близки солдату. Если надо — спокойно заночуют в палатке или пехотном блиндаже, позавтракают из солдатского котла.
Вертолетчики же видят войну не с высоты нескольких километров и даже не с полкового «кэпэ». Они смотрят на нее в упор. Садятся иногда прямо на передовую, под огнем. Потом техники дырки от пуль и осколков считают, кто сколько привез. Когда большие операции идут, то на полу кабины грязь с сапог, кровь раненых, лекарства из капельниц просто не успевают высыхать, слеживаются в клейкий вонючий пластилин.
Для нас все равны. На борту нет VIP кресел или скамеек для «третьего класса». Здесь рядком, — жопа — к жопе сидят и генералы и солдаты…
«…Если нужно предостеречь господина, но твое положение не позволяет этого сделать, преданность велит тебе найти человека, который поможет господину избежать ошибки…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
…Через полтора месяца он упал во второй раз.
Отказал движок. Выходивший все мыслимые сроки, он держался лишь на каторжном труде «технарей», вручную перебиравших все его «потроха», что бы хоть на пару десятков часов продлить еще его ресурс. Но «технари» не боги. И на посадке, буквально в пяти метрах от полосы движок, вдруг, встал и «восьмерка» упала на полосу.
…В тот же вечер за ужином я услышал разговор в небольшой комнате, где обычно питались наши начальники.
— Все, Михалыч, хватит судьбу испытывать. — Узнал я голос Сырцова, зам командующего авиацией Сухво. — В конце недели передашь полк Рашидову, и тебя уже ждут в санатории.
— Василий Анатольевич, я полк не брошу. — После долгого молчания угрюмо ответил Калинин. — Я их сюда привел, мне их и выводить. Это мои люди, я за них отвечаю. Прошу меня оставить с полком. Как друга прошу…
…Я знал что в «Афгане» они летали в одной эскадрилье.
— Послушай, Михалыч, — в голосе генерала зазвенело раздражение — то, что сегодня произошло, конечно, случайность, но эта случайность должна была произойти. Ты завоевался и утратил ощущение реальности. Ты идешь в разнос. Ты бросил командовать полком.
«Где Калинин»? — «Взлетел!» — я уже не представляю другого ответа, когда тебя разыскиваю. Ты должен управлять людьми, командовать, но вместо этого ты за все хватаешься сам, носишься над Чечней как рядовой летчик. Ты потерял чувство опасности. А это уже перебор. Ты знаешь, чем это кончается. А у тебя семья. И я должен им вернуть живого отца, а не труп камикадзе…
— Анатолич, я ни о чем тебя никогда не просил, но сейчас прошу как друга. Отмени свое решение. — В голосе Калинина почудилась мольба. — До замены осталось три недели. Разреши мне остаться. Слово даю — в небо без твоего разрешения не поднимусь. Но это мои ребята. Случись чего без меня — я себе не прощу. Ты же был командиром — должен меня понять…
— Михалыч, тебе уже два звонка прозвенело. — Сырцов по-прежнему говорил жестко, но в голосе уже не было металла. Он словно убеждал, уговаривал Калинина, как упрямого ребенка. — Третьего не будет. Ты говоришь — себе не простишь, если что случиться с твоими мужиками. А как мне смотреть в глаза твоей Ирине, если с тобой что-то случится? Мне одного Чаплыгина до гроба хватит…
…Герой Советского Союза подполковник Чаплыгин погиб в самом начале войны. Его вертолет был сбит под Ботлихом. Боевики устроили засаду. Кто-то им скинул информацию, что на борту должен был лететь энгэша…
— …Слово даю — в небо без твоего разрешения ни ногой…
— Михалыч, я должен тебя отправить… — упрямо повторил Сырцов, но я понял, что он уступит…
И я, вдруг, почувствовал неприязнь к Сырцову. Он должен был отстранить Калинина, должен был отправить его на отдых. А он размяк как баба.
Да, Калинин его друг, ну и что с того? Уж он отлично знал, что удержать его в стойле не сможет. Не получится. И оставляя его в полку, он фактически решал его судьбу.
…Уже на следующий день, прилетевший ночью, ком округа Пермяков дал команду, что бы по точкам его провез Калинин, которого он всегда примечал и которому открыто благоволил. Никто не посмел отказать командующему…
Потом началась подготовка к десанту на Итум Кале. И вновь Калинин летал больше других, лично отрабатывая и оттачивая все детали операции.
А потом настал тот день…
«…Только малодушные оправдывают себя рассуждениями о том, что умереть, не достигнув цели, означает умереть недостойно. Но те, кто хотя бы раз смотрели смерти в лицо, знают — сделать правильный выбор в ситуации «или — или» практически невозможно.
…Погибнуть можно и от руки врага, который думает только о себе, и от руки друга, который проявил к тебе милость. И та, и другая смерть ничем не отличается от решения стать монахом…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
…Взлетели в полдень.
Это, скажу вам, было зрелище!
Багровое октябрьское солнце. Кавказский хребет в сине-розовой дымке. Бирюзовое горное небо. И почти два десятка вертушек в боевом строю.
Мощь!
Скорость! Азарт!
Френсис Коппола с его «Апокалипсисом…» просто отдыхает…
На подходе к горам группа разделилась. Основная часть взяла курс на Итум Кале, где выброшенный утром десант оседлал перевал и, отбивал атаки, ошалевших от нашей дерзости, боевиков. Через полчаса еще сто пятьдесят спецназовцев ударят боевикам в тыл и окончательно заткнут «горловину» между Чечней и Грузией.
А наша четверка повернула на восток и пошла вдоль, заросшего лесом ущелья, на дне которого в прогалах леса искрилась серебром речка. Мы должны были высадить разведку, которая к утру сядет над дорогой, соединяющей Аргун с Итум-Кале. По ней боевики всю прошлую войну вели снабжение своих отрядов оружием и снаряжением. По ней перебрасывали пополнения, вывозили на лечение раненых. Все три года, после той войны русские пленные и рабы расширяли эту дорогу, делали ее доступной для колесного транспорта. Чечи готовились к новой войне.
И теперь по этой дороге они, по данным аэроразведки, начали переброску своих «бригад» и «полков» для штурма Итум-Кале. Их командиры очень хорошо поняли опасность русского десанта. Если эту «русскую пробку» не выбить, то сопротивление начнет задыхаться от отсутствия полноценного снабжения.
И эта дорога, по замыслу нашего командования, должна стать могилой для боевиков. Разведка наведет на их колонны артиллерию и авиацию. В узкой горной теснине такие удары особенно страшны.
Наша четверка — это две «восьмерки» с десантом и мы — пара «полосатых» прикрытия. Группу ведет Калинин.
…Вообще-то ведущим планировался «комэска» — два Васькин. Он готовился к полету, отрабатывал маршрут, изучал его. Но в последний момент Михалыч сказал, что поведет группу сам. Васькин только плечами пожал. К неожиданным «взбрыкам» командира мы уже начали привыкать…
…Ущелье внизу начало ветвиться. В разные стороны разбежались отроги.
«Держаться русла! Оно главный ориентир!» — машинально вспомнил я предполетный инструктаж. В верховье реки — гора Кара-Али, одна из вершин которой нависает над серпантином аргунской дороги. На подлете к ней мы и должны высадить разведку.
Калинин закладывает крутой вираж, и вся группа втягивается в один из отрогов. Путеводной нитью внизу петляет тонкая серебряная нить реки.
…На мгновение мне показалось, что она слишком узка для речки, но времени размышлять, и анализировать не было. Моя задача прикрывать, а вести группу — дело командира…
Минут через семь прямо по курсу начал вспухать склон горы. Кара-Али?
— Приготовиться к высадке! — услышал я голос Калинина. — Ищем площадку. Полсотни второй, внимание на склоны!
— Вас понял! Работаем.
Ручку вправо, педаль вправо, шаг-газ вниз — вертушка «змейкой» скользит над пологим склоном горы. На карте Кара — Али две семьсот. Но пологость скрывает высоту. На высотомере сейчас две тысячи метров, а до вершины — всего ничего…
— Садимся! — слышу команду Калинина. «Восьмерки» стремительно оседают вниз. Приближаются к земле.
Куда они хотят сесть?
Вижу! Прямо на склоне небольшая — в пару сотен метров поляна. На нее и нацелился командир. И вот уже пневматики впечатались в склон. От вертушек в разные стороны муравьями разбегаются десантники. Все! Дело сделано. Первые из них уже скрываются в лесу. «Восьмерки» взлетают.
— «Прибой», я «сорок первый», задание выполнили. Возвращаемся на точку! — слышу я доклад Калинина «земле».
И здесь прямо перед моей кабиной проносится золотисто черный сноп зенитной трассы. Бля!
— По мне работает «зэу»! — слышу я доклад ведомого. — Вторую «зэушку» наблюдаю по склону над площадкой приземления выше двести у сухого дерева!
Неужели нас здесь ждали? Неужели засада?
Неожиданно в наушниках раздается незнакомый голос.
— «Зенит», я «Комар»! Отвечай!
Это авианаводчик разведки.
— Я «Зенит», слышу тебя! — окликается Калинин.
— Здесь духовский лагерь. Мы почти в его центре. Ведем бой. Их здесь как вшей! Нужна срочная эвакуация.
— Вас понял! Оттягивайтесь к площадке. Будем вас забирать. Полсотни второй!
— Отвечаю! — откликаюсь я.
— Задави «зэушки»! Идем на посадку. — Голос Калинина неожиданно охрип.
— «Сорок первый», я «Прибой»! Что у вас происходит? — в голосе оператора ЦБУ тревога. — Доложите обстановку!
— В районе высадки десант натолкнулся на крупное скопление боевиков. Пытаюсь эвакуировать людей. — Голос Калинина искажен и буквально пробивается сквозь треск каких-то помех. — По нам ведется огонь из «зеушек» и стрелкового оружия. Прошу помощи!
— Вас понял! Поднимаю усиление!
…Рядом вновь проходит огненная плеть очереди. По спине пробегает холодок. Возьми «дух» чуть вправо и все… Две «зэушки» это уже очень опасно.
— Игорь, бери вторую выше по склону. По первой я уже работаю! — слышу голос ведомого Сереги Шевцова. Боковым зрением вижу как его «полосатый» резко «набычившись», ощетинивается дымными копьями «нурсов», которые тянутся к земле. Я лихорадочно ищу вторую зенитку. Но глаза лишь скользят по густой кроне лесистого склона. Где же ты, сука!?
«Восьмерки» Калинина уже прилаживаются к земле. Вот из леса появились бегущие фигурки людей. Скорее!
Я проскакиваю над вершиной и круто разворачиваюсь.
«Внизу же должна быть дорога!» — вдруг вспоминаю я. Но за вершиной ничего нет. Только крутые отроги уходящие к горизонту. — «Мы сбились с курса!» — обжигает догадка — «Мы высадили десантуру не туда!»
И здесь я вижу вторую «зэушку». Среди валунов у высокого сухого дерева. Она то и дело щерится огнем, посылая очередь за очередью в Шевцова. Я лихорадочно доворачиваю вертолет, что бы как можно точнее накрыть ее.
И в это время слышу срывающийся голос Шевцова:
— Меня зацепило! Падает давление в гидросистеме!
И здесь мой «полосатый» наконец вздыбился от залпа «нурсов». Через пару мгновений зенитка утонула в грязно-дымной копне разрывов.
«Получи, уебок!»
Выше проходит «полосатый» Шевцова. За ним тянется тонкая нить белесого, завивающегося дыма.
— Серега, дымишь!
— Вижу! Падают обороты правого, управление «загружается»…
— Приказываю — уходи! До точки дотянешь?
— Не знаю…
— Уходи Серега! Я прикрою «толстых».
— Выполняю! Держись, Андрей! — и «полосатый», утягивая за собой шлейф дыма, отваливает в сторону клонящегося к закату солнца.
Есть! Первая «восьмерка» оторвалась от земли и с крутым креном заскользила над склоном в сторону ущелья, разгоняясь до рабочей скорости. Но Калинин все медлит. От края леса к его вертолету двое десантников под мышки тащат третьего. Они то и дело останавливаются, на вскидку бьют из автоматов по лесу и вновь, спотыкаясь, бегут к борту.
Что бы помочь им круто разворачиваюсь, и длинной очередью из пушек обрабатываю опушку.
Вираж. Разворот. И вот уже вновь внизу эта чертова поляна.
Есть! Взлетает!
«Восьмерка» командира резко отрывается от земли и круто уходит в небо.
Еще три-четыре секунды, а потом скорость и высота лучше любой брони укроют ее от огня…
И здесь очередь молчавшей все это время третьей «зеушки» буквально распорола «восьмерку». В разные стороны полетели клочья обшивки. Еще пару мгновений смертельно раненная вертушка боролась со смертью. Было видно, как командир инстинктивно пытается кинуть ее в противозенитный вираж, уйти из под удара. Но было уже слишком поздно. Правое сопло выплюнуло струю пламени — «зафакелило», движки окутались черным маслянистым дымом и, неуклюже развернувшись в воздухе, «восьмерка» рухнула на склон.
Все было кончено.
— Сука!!! — заорал я, кидая своего «полосатого» на чеченскую «зеушку».
Я видел, как ее расчет разворачивается в мою сторону, как наводчик лихорадочно крутит ручки наводки, пытаясь поймать нас в прицел. Но было слишком поздно — залп «нурсов» накрыл чечей.
Это вам за командира!
…Заложив крутой вираж, я пытался разглядеть место падения Калинина.
Вот он! На склоне, в прогале леса, глаза выхватили знакомый силуэт, распластанного на камнях окутанного дымом вертолета.
Может быть, кто-то уцелел?
Глаза торопливо искали рядом подходящую площадку для приземления, но
— …Полсотни второй, отвечай! Полсотни второй, ответь сорок первому! — вдруг сквозь треск эфира я услышал голос командира.
«Значит, жив!» — на долю секунды сердце до краев заполнила радость — «Жив!». Я торопливо нажал кнопку СПУ:
— Ноль первый, слышу тебя! Я над тобой. Тебя наблюдаю!
Но уже через мгновение радость сменилась бессильной яростью. Я увидел, как со всех сторон к его борту подбираются боевики…
— Ты меня слышишь, Игорь? — опять раздался в динамиках голос Калинина. Он был глух и еле различался в треске эфира.
— Слышу тебя, Михалыч! Слышу! Сейчас я постараюсь их отогнать.
— Отставить, Игорь! Чечей кругом как вшей. На борту все мертвы. У меня перебиты ноги, мне не выбраться. Я тебе приказываю нурсами — по мне!
— Михалыч, сейчас я их отгоню! — орал я, лихорадочно прикидывая, как помочь Калинину.
— Слушай меня, Жуков! Работай по мне…
Боевики залегли перед вертушкой, несколько из них под прикрытием дыма подбирались к борту. Прямо из кабины навстречу им полыхали вспышки автоматных очередей. Калинин дрался.
— «Прибой», я «полсотни второй»! — крикнул я в эфир. — Наблюдаю «сорок первого». Он горит на склоне вершины. Ниже ее двести. На поляне. Его окружили. Пытаюсь прикрыть. Требуется срочная эвакуация!»
Вас понял! — отозвался «кэпэ». — Пээсес уже идет к вам.
«Куда они идут?» — еще успел я подумать. — «Ведь мы сбились с курса…»
Я вновь развернулся на Калинина. В это время в стекле на уровне виска вдруг высверлилась круглая дырка, и что-то ударило по шлему.
— Командир, чечи по нам работают. — Услышал я голос штурмана. — Рука привычно бросила вертолет вбок, потом так же резко в другую сторону. Игра в «кошки — мышки» — противозенитный маневр.
И в это время по борту, словно одновременно ударило несколько молотков. Вертолет дернулся, и на долю мгновения мне показалось, что потерял управление. Но через секунду выровнялся.
— Меня зацепило… — услышал я в динамиках, искаженный болью, голос моего оператора.
— Вовка, что с тобой?
— Бок зацепило и стеклом лицо порвало. Ничего не вижу. Кровью заливает.
— Держись! Вовка? Вовка?!
Но оператор молчал…
Прямо по курсу лежала «восьмерка» Калинина.
…Двое боевиков пытались открыть дверь в кабину. Еще двое, били прикладами автоматов по остеклению пилотской кабины. Остальные, словно чувствуя мою слабость, стоя во весь рост, били по мне из автоматов. На плече у одного из них я успел разглядеть тяжелое копье «граника».
— Игорь! — услышал я искаженный болью, затухающий голос Калинина. — Я тебе приказываю. Работай по мне! Не дай им меня взять, слышишь?! Не дай им меня взять. Работай, сынок!!!
У меня еще была доля секунды на решение…
…До гробовой доски я не смогу сказать, почему поступил именно так.
Может быть потому, что азарт боя отключил нормальное восприятие, и мной управляли скорее инстинкты, чем разум. А может быть потому, что знал — дороги домой, после всего того, что сегодня случилось, у него уже не было…
…И, довернув машину, что бы, лежащая на склоне, «восьмерка» оказалась прямо в центре прицела, я утопил кнопку «Пуск» и не отпускал ее, пока последняя ракета не вышла из блока.
— Прощай, Михалыч!!! — крикнул я в эфир, увидев как «восьмерка» утонула в море огня и дыма.
А потом прямо перед глазами расцвел огненный цветок.
…Почему я не упал, почему не столкнулся со скалой — не знаю. Чудо, наверное. Ведь, секунд пять я был без сознания. И все это время вертушка сама в небо лезла, словно хорошая лошадь, выносила своих бесчувственных седоков из под огня.
В себя пришел только на высоте. Остекление разбито, ветер в лицо ледяной бьет. Перед глазами все плывет. Голова как колокол.
…Потом Вовка сказал, что по нам гранатометчик отработал. Вовка очнулся от залпа «нурсов», и видел, как граната, не успевшая взвестись, срикошетировала от «пэзэу» и взорвалась метрах в пятнадцати от кабины. Я вообще ничего не видел. Только огненный цветок, а потом темноту…
«…С незапамятных времен среди самураев просьба стать кайсяку считалась плохим знамением. Причина этого в том, что кайсяку не приобретает славы, даже если хорошо свершит свое дело, но если по какой-то случайности, он совершит оплошность, он опозорит себя до конца жизни…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
…Тела Калинина, экипажа и десанта смогли вывезти только через сутки.
Точнее, то, что осталось после залпа «нурсов» и пожара.
Я в это время лежал в госпитале. Врач определил контузию. Голова раскалывалась. Перед глазами крутилось огненное колесо. Я толком не мог стоять, меня качало, бросало из стороны в сторону.
На второй день в палату зашел незнакомый улыбчивый подполковник.
— Следователь военной прокуратуры Горбенко. — Представился он.
Я хотел бы уточнить некоторые обстоятельства вашего последнего полета…
Свидетелей последних секунд командира не было. Наш радиообмен «земля» не смогла записать. Горы экранировали радиоволны. Один из осколков гранаты перебил металлическую нить магнитофона. Мой оператор был в это время без сознания. Я остался единственным свидетелем.
Я все рассказал следователю. И про то, как мы оказались в этом районе и про последний приказ Калинина.
Меня никто ни в чем не обвинил.
Даже орденом наградили. Правда, не за конкретный бой, а, в общем, — «за участие в контр террористической операции».
Но словно какая-то стена выросла между мной и остальными.
Я расстрелял Калинина.
Это было как приговор, как клеймо.
Я расстрелял Калинина.
…В летной столовке я остался за столом один. Кузьменко улетел в академию. Хромова перевели в Ростов, но никто не занял их места, хотя стол наш считался «блатным» — у окна, с видом на реку.
…Меня перестали звать на волейбол. Пряча глаза, доктор сказал, что мне пока играть нельзя. Формально он был прав. Но я то знал, что причина в ином.
Я расстрелял Калинина!
…Через три дня после моего возвращения в полк я встретил Аллу. Вечером она пришла ко мне, но лишь за тем, что бы уже, надевая платье, отвернувшись к зеркалу, сказать о том, что решила вернуться к мужу — запойному прапорщику из аэродромной роты.
Но могла бы и не объяснять ничего. Я и сам почувствовал, что вместо жадной умелой бабы подо мной лежит зажатая тетка, которая ждет — не дождется, когда мужик свое получит…
…Она служила в штабе планшетисткой, и все отлично знали, чья она любовница…
…Уже на следующий день Алка демонстративно прогуливалась по городку под ручку со своим, ошалевшим от ее неожиданного натиска, хмурым от недопоя мужем…
Оправдываться? Глупо. И бессмысленно.
Семья командира почти сразу после похорон переехала в Казань.
А с остальными, о чем говорить?
…Я живу один на один со своими мыслями. И чем дальше уходит от меня этот день, тем отчетливее я понимаю, что все было предопределено. Он не мог вернуться из того полета. Не имел права. Живой Калинин, потерявший десант, потерявший свои экипажи, стал бы собственной тенью, позорной оболочкой легенды.
…Он умер в тот момент, когда вдруг свернул с маршрута, перепутал ориентиры. Он был уже мертв, когда высаживал десант. Когда взлетел и в воздухе понял свою ошибку. Он был мертв, но смерть все не спешила забрать его.
И он искал смерть. Но она все медлила, словно испытывала его готовность встретиться с ней. Искушала пленом. Предлагала позор, но жизнь. И лишь в самый последний миг милостиво подарила ему покой. Спасла его честь.
Но как быть мне?
Я расстрелял Калинина.
Я спас Калинина, но, уходя, он, словно бы забрал с собой мою душу. Я словно умер вместе с ним. Так, наверное, уходили в погребальный огонь за своими повелителями самые преданные воины, что бы и за порогом смерти хранить верность господину.
Кто я?
Оболочка человека или человек, исполнивший свой долг?
Я остался в живых. Я вернулся из того боя. Но неужели я родился и жил лишь для того, что бы стать кайсяку полковника — вертолетчика еще при жизни ставшего легендой и откупившегося смертью от позора? Не знаю.
«…Истинная храбрость заключается в том, что бы жить тогда, когда правомерно жить. И умереть тогда, когда правомерно умереть…»
Хагакурэ — «Сокрытое в листве»
