Мы вернулись домой около одиннадцати. И почти всю ночь проболтали о Марке Шагале. О новом диске Джо Коккера. О прочитанном Анусей в Москве романе Владимира Орлова «Альтист Данилов». Кстати она сказала, что недавно в Польше вышла еще одна его книга. Как ей кажется, она называется «Аптекарь».

А я вспоминал, как после четвертого класса родители отправили меня почти на все лето в ссылку. Нет, не в Сибирь. Гораздо хуже. Меня отправили в деревню. В деревню, которая находилась почти в центре Завидовского заповедника. Там было много лосей, кабанов, маралов. Но ни одной девушки моего возраста. Да и из ребят, моих ровесников, там был только один мой двоюродный брат Коля, который постоянно где-то пропадал со своим старшим братом Александром. Меня, как городского чужака, в свою компанию они не брали. Зато мы сдружились с моим двоюродным братом Володей. В восемнадцать лет он неудачно нырнул в речку, повредил позвоночник и вот уже несколько лет, как у него были парализованы ноги. На небольшой коляске с велосипедными колесами и цепным приводом он приезжал к ближайшему пруду, и мы целыми днями ловили с ним карасей. Это было здорово! Хотя я все равно тосковал по городу. До тех пор, пока он не дал мне почитать одну из своих книг. Книга называлась «Четыре танкиста и собака». У Володи это была единственная детская книга. Но зато какая! Вы можете представить?! Всего лишь полгода назад этот фильм показали по телевизору. В утренние часы, когда все нормальные дети сидят на уроках в школе. Чтобы посмотреть хотя бы одну серию, мне пришлось однажды даже прогулять уроки. На что не пойдешь ради такого фильма?! И вот такое богатство! Книга! Это было больше, чем счастье. Лишь одна совершенно незначительная мелочь немного омрачала эту радость. Книга была на польском языке.

Я читал её все лето. Каждый вечер, спрятавшись на сеновале. Слова были немного похожи на русские. Я понимал, что в книге написано очень много интересного. Волшебного. Некоторые слова действительно были понятны. Но далеко не все. Я был похож на кота, который обнимает большую банку сметаны. Но добраться до самой сметаны он не может. Потому что банка плотно закрыта крышкой.

Все это было после четвертого класса. Совсем в другой жизни.

Сегодня не было камина. Не было свечей. Мы сидели на кухне за круглым стеклянным столом. Пили чай. И говорили, говорили, говорили… Словно всю жизнь ждали этой возможности выговориться друг другу. И вот эта возможность появилась. Так прошли первые сутки моего знакомства с пани Анусей. Анной Барткевич.

А потом меня снова уложили спать, поцеловали в щеку и пожелали «доброй ночи». Как ни странно, я уснул почти сразу. И почти сразу мне приснился сон. И в этом сне была Ануся.

Я проснулся в очень хорошем настроении. Сладко потянулся. Привычно протянул руки в стороны. Нет, это был только сон. Рядом со мною снова никого не было. Но сегодня я отнесся к этому более спокойно. Я подумал, что вот так и подкрадывается старость. Тебе уже скоро тридцать. Никто уже не хочет провести ночь с тобою вместе. Никому ты уже не интересен. Никому ты не нужен.

Но грустно мне от этих мыслей сегодня почему-то не было. Возможно, потому что за окном было прекрасное июньское утро. А в соседней комнате спала самая прекрасная девушка на свете. Или уже не спала?

В воздухе витали ароматы чего-то вкусненького. Интересно, а не завтрак ли это? Такие вещи проще всего определять по запаху. Я всегда так делаю. Определяю по запаху, что у нас будет сегодня на завтрак? И где его готовят? Я принюхался. Так и есть! Из кухни снова неслись аппетитные и возбуждающие запахи. Запахи завтрака. Я вылез из-под одеяла, оделся и двинулся на запах.

Сегодня я старался шуметь поменьше. Не так, как вчера. У нас, слонов, это иногда получается. Правда, не всегда. Точнее никогда не получается. Вот и сегодня у меня не получилось проскользнуть под чей-то халатик серой мышкой. Все мои гнусные намерения отсекли на дальних подступах. Не успел я появиться на кухне, как мне сказали:

— А, соня проснулся!

После этих слов я смог только подойти к той, кто это сказал, и поцеловать её в щеку.

— А вот и не правда. Сони до обеда никогда не просыпаются. Или пока их не поцелует прекрасная принцесса.

Сегодня Ануся была в более гуманном настроении, чем обычно. Она не дала погибнуть Соне от не просыпания. Она поцеловала меня в щеку. Но это снова был только дружеский поцелуй. Я надеялся на большее. А потому попытался провести какой-нибудь захват, но видимо захваты не были в списке моих коронных приемов. И Ануся снова проскользнула мимо моих рук.

Самое удивительное было в том, что я не огорчился неудаче. Ведь Ануся все равно была рядом. В своем коротком шелковом халате. Ее коленки снова сводили меня с ума. И я ничего не мог с собой поделать. Мне хотелось погладить эти коленки. Тем более что когда-то в прошлой жизни я дал себе в этом слово.

Но неожиданно я поймал себя на мысли, что за прошедшие сутки что-то изменилось. Причем что-то очень важное. И я обязательно должен был узнать что? Даже и не знаю, как я это почувствовал. Но сегодняшнее утро было точной копией вчерашнего. Точно такой же дружеский поцелуй в щеку. Такая же легкая неуловимость Ануси. Все тот же халат. И все те же коленки под ним. Но что-то изменилось в этом мире. Что-то перевернулось.

Это было подобно вспышке света. Или озарению. Я понял, в чем дело. Ануся! Изменилась она. Боже, как она изменилась за прошедшие сутки!

Мне было хорошо рядом с нею с первой минуты нашего знакомства. Да, с той самой минуты, когда мы впервые с нею встретились. Хотя это было совсем в другой стране. И совсем в другой жизни. Да и звали её тогда совсем иначе. Не Анусей. Даже тогда я чувствовал себя рядом с нею легко и свободно. И, похоже, ей тоже было хорошо рядом со мной. Но где-то в глубине её души оставался какой-то легкий холодок. Она могла пригреть словом, и в то же мгновение плеснуть из ушата ледяной воды. Даже не словами. Иногда достаточно было одного только взгляда. Она была удивительно красивой. Фантастически красивой девушкой. Но девушкой из высшего света. Близкой, но недоступной. И был этот легкий холодок в её душе.

Сегодня же передо мною стояла совершенно другая девушка. Даже красота её была несколько иной. Более доброй что ли? Было в ней сегодня нечто трогательное, беззащитное, детское. И какое-то очень уютное тепло шло от неё сегодня.

Я никогда не был женат, поэтому могу ошибаться на этот счет, но в древности это тепло назвали бы теплом домашнего очага. А Анусю — его хранительницей. Я только сейчас понял, что от неё шло тепло дома, очага, семьи. Сегодня она была просто женой, любящей и любимой. Такой, о которой мужчины могут только мечтать. А те, кто видел хотя бы раз такую девушку, могли быть уверены, что прожили жизнь не напрасно.

Это было удивительно. Я никогда не думал, что смогу испытывать такие яркие и светлые чувства. И что когда-нибудь встречу в своей жизни такую девушку. И моя сегодняшняя такая домашняя Ануся была во сто крат мне ближе и роднее, чем вчерашняя светская красавица.

Мы завтракали, пили чай, шутили. И вдруг я понял, что её коленки уже не являются пределом моих мечтаний. Сегодня я получил гораздо больше. Рядом со мной сидел самый близкий и родной человек на свете. Она была моей. Телом и душой. Она была моей половинкой. Вся от кончиков пальцев до кончиков волос. Она была моей.

И она тоже это поняла. В её глазах я увидел это понимание. Понимание того, что мы будем вместе. Мы будем счастливы. И нам будет хорошо друг с другом.

Только теперь мне открылся «Фауст» Гёте. Открылся Мефистофель, предлагающий власть, знания и земные блага в обмен на душу. Как здорово обладать телом любимой девушки. Но поистине волшебно обладать её душой. Быть в её мыслях. Нет, обладать, не то слово. Когда душа и мысли любимой девушки становятся частицей тебя, а ты их частицей, только тогда ты познаешь высшую степень наслаждения.

Теперь я готов был спать один. Принимать душ в гордом одиночестве. И даже не приставать к Анусе с непристойными предложениями. Больше нам незачем было играть друг с другом в кошки-мышки. Мы оба понимали, что так записано в нашей Книге судеб. Мы будем вместе. Мы будем счастливы. И это неизбежно.

После этого все встало на свои места. Это было подобно венчанию, но не в церкви, а на небесах. Мы стали мужем и женой. Отныне и во веки веков. В счастье и горе. И пока смерть не разлучит нас.

Вы не поверите, но все это происходило за завтраком. За нашим свадебным завтраком. На второй день нашего знакомства. Мы не сказали друг другу ни слова. Мы пили чай с земляничным вареньем, сваренным моей мамой. И лишь где-то над нашими головами тихим эхом раздавались торжественные и красивые слова:

— Согласна ли…

И только наши глаза отвечали:

— Согласна.

— Согласен.

После этого можно было поцеловать новобрачную. И мы впервые поцеловались по-настоящему. Долго, сладостно, волнующе. После этого можно было не спешить с первой брачной ночью. Теперь можно было не спешить. Ведь теперь перед нами была целая жизнь. Жизнь вместе.

Мы отходили от первого поцелуя очень долго. Он оглушил нас и даже немного напугал. Кружилась голова. Возникало ощущение смерти. Да, да именно смерти. Словно ты уже умер и оказался в раю. Или что ты задыхаешься от нехватки кислорода. Еще мгновение и ты умрешь. Если только не успеешь получить его от второго поцелуя. Мы решили не рисковать. Вопросы жизни и смерти интересовали нас в этот момент меньше всего. Но на всякий случай мы поцеловались во второй раз. Второй поцелуй нам понравился куда больше. А после этого мы пошли…

Гулять. Я знаю, что вы мне все равно не поверите. Дело ваше. Но мы действительно пошли не в спальню, а гулять на набережную Одры. Теперь можно было не спешить. Мы оба понимали, что с этой минуты принадлежим друг другу. Телом и душой. А это гораздо больше, чем обладание одним только телом. Это было удивительное чувство. И мы наслаждались им сполна.

Мы растворялись друг в друге. И летали где-то в облаках. Мы подшучивали сами над собой. И смеялись как дети. Я чувствовал себя космонавтом, вышедшим в открытый космос. Чувство невесомости было приятным, но немного жутковатым. Как космонавт проверяет, а не оборвался ли трос крепления его с кораблем, так и я каждую минуту прикасался к Анусе. Прикасался рефлекторно. Словно проверял, а на месте ли она? И не сон ли все это? Она была рядом. И мои прикосновения не были ей неприятны. Возможно, она их просто не замечала. Как не замечала моих легких мимолетных поцелуев. Когда я целовал её волосы, её руки. Это было так естественно, что едва ли стоило её внимания?! Не стоило. Но ей это не было неприятно. Я видел это по её смеющимся глазам, по её улыбке. И свету, который шел от неё. Удивительно теплому и радостному свету.

Ануся жила недалеко от костела Святого Вита. В старом и очень красивом районе Вроцлава. После набережной мы довольно долго бродили по его улицам. А на обратной дороге к дому зашли в винярню, небольшой винный погребок. Он оказался на удивление уютным.

Бармен улыбнулся нам, как старым знакомым. Ануся сказала, что частенько сюда заходит. И я сразу же догадался, почему? В дальнем углу на небольшой эстраде три музыканта в черных фраках играли джаз. Мы присели за столик рядом. Официант принес нам бутылку красного вина, выбранную Анусей и какую-то легкую закуску. И у нас снова не было повода не выпить.

Есть в армии старая традиция пить, третий тост, молча. За тех, кто не вернулся. На флоте пьют, третий тост за тех, кто в море. Мы пили за себя. И море любви, в котором купались сегодня целый день. А потому пили молча. У нас не было тостов, мы просто болтали друг с другом. Пили вино. И танцевали на небольшой площадке перед эстрадой. До позднего вечера.

Домой мы вернулись около полуночи. И еще почти два часа проболтали в гостиной у камина. На камине я только сейчас заметил несколько фотографий невысокого, но хорошо сложенного молодого человека. Со спортивной фигурой и удивительно красивой улыбкой. На некоторых фотографиях он был рядом с Анусей. И они чем-то неуловимым были очень похожи друг на друга. Так бывают похожи супруги, прожившие вместе долгую и счастливую жизнь. Я догадался, что это её бывший муж. Еще в прошлой жизни я узнал, что он дипломат. Несколько лет работал в польском посольстве в Москве. Но видел его фотографию впервые. Да и развод Ануси был для меня большой новостью.

Они были очень хорошей и красивой парой. Наверное, не стоило спрашивать, почему они расстались. Но я не удержался и спросил. Ануся немного задумалась.

— У вас в Новом Завете записана одна очень простая истина. Верный в малом и во многом верен, а неверный в малом неверен и во многом…

На мой вопрос она не ответила, но я понял, что настаивать не стоит. Из дальнейшего разговора я понял что, расставаясь, год назад муж оставил ей всё. Дом во Вроцлаве, охотничий домик где-то в пригороде, машину. Забрал только частичку её сердца. Не трудно было догадаться, что она до сих пор его любила. Я постарался перевести разговор в другое русло.

— Знаешь, а я однажды тоже читал Новый Завет. Но мне, почему-то, больше понравилась совершенно другая мудрость. Кажется, она звучит так: «Если я, господь и учитель, умыл ноги вам, то и вы должны умывать ноги друг другу». А что по этому поводу записано у католиков?

— Да почти то же самое.

Я искренне удивился.

— Ты не веришь в бога?!

Ануся удивилась не меньше моего.

— Почему не верю? Верю.

— Так почему же я вот уже как два дня принимаю душ в гордом одиночестве? Если во всех религиях и церковных книгах черным по белому записано, что нужно «умывать ноги друг другу».

Ануся улыбнулась.

— У пана Серёжи только одно на уме.

Спорить было совершенно бессмысленно. Я согласился. У меня на уме действительно было только одно. Точнее только одна. Она. Ануся.

Конечно же, соблюдение церковных обрядов не всегда находится в сфере моих интересов. Но некоторые из них я готов исполнять. Раз надо, значит надо. И ходить в душ вдвоем, как предписано всем, раскаявшимся, грешникам.

Вид при этом у меня был очень далекий от вида раскаявшегося грешника. И глаза хитрые, хитрые. Но Ануся не поддалась на мою провокацию.

— Чай, кофе? — Она тоже умела переводить разговор на другие темы.

— Чай, — ответил я.

Вид у меня при этом был такой забавный, что Ануся не смогла сдержать улыбки. Она ушла на кухню, а я взял с журнального столика шариковую ручку и лист бумаги. От нечего делать начал выводить какие-то слова. Они начали складываться в строчки. И вскоре на листе бумаги появилось слово «Взаимность» и несколько строчек под ним.

Сегодня я укладывал Анусю в постель. Возможно, накопилась усталость за неделю или мы просто слишком засиделись, но уже за чаем Ануся выглядела очень сонной. На часах было три часа ночи. И глазки у Ануси уже слипались. Я проводил её в спальню. В её спальню. Помог разобрать постель. Раздел её и уложил спать. Пожелал ей спокойной ночи и самых сладких снов. Она задержала мою руку. И попросила меня немного задержаться. Пока она не уснет.

Я присел рядом. Поцеловал её в щеку и в её сонные глазки. Я сидел рядом и гладил её волосы, пока она не уснула. Уснула она быстро. Я поцеловал её волосы и тихо ушел к себе. Забавно, но мне показалось, что она была благодарна за то, что я не остался.

А утро было снова волшебным. Мы вместе позавтракали. Пошутили над нашей тихой семейной жизнью. Что для получения удовольствия нам уже вполне хватает одних лишь разговоров и улыбок. И больше нам ничего уже не нужно. Кажется, это называется старостью? Наша старость была приятной.

Ануся протянула мне небольшой листочек бумаги.

— Ото муй адрэс. Ой, извини. Это мой адрес. Здесь написано: «Мешкам пши улицы Зегадловича седэмнасьце». Я живу на улице Зегадловича дом семнадцать. После службы покажешь этот листочек любому таксисту. Он привезет тебя сюда. Это ключи от входной двери. Если придешь раньше меня, не скучай. Я постараюсь вернуться пораньше.

Я взял листочек. На нем должен был быть записан адрес и время нашей новой встречи. А не «Зегадловича, 17», разумеется. Вместо этого там было написано четыре слова: «Я тебя очень люблю». Я убрал записку в карман и встал из-за стола. Нужно было привыкать к тому, что для встреч с Анусей мне не нужны никакие зашифрованные записки. Мы могли быть вместе и встречаться в любое время. И это не вызвало бы ни у кого никаких подозрений.

Пора было одеваться. И прощаться. Это было нашей первой разлукой за последние два дня. И это было очень грустно. Я взял ключи и прошептал ей на ушко.

— Я умру без тебя. Возвращайся скорее.

Ануся позвонила по телефону, заказала такси. Она тоже выглядела немного расстроенной. Расставаться ей не хотелось. У нас было такое чувство, что стоит нам расстаться хотя бы на минуту, и мы никогда больше не увидим друг друга. Это было странное ощущение. Мы выглядели притихшими. И даже испуганными.

Ануся проводила меня до такси. Назвала таксисту адрес, по которому меня нужно было отвезти. Я поцеловал её руку. И почувствовал, как защемило у меня сердце. Мне не хотелось уезжать. И оставлять хотя бы на минуту эту девушку. Это самое близкое и родное мне создание. Это было полным безумием. Я отвернулся и сел в машину. Такси тронулось. Я понимал, что оно едет в никуда. Ведь все самое дорогое и важное для меня оставалось где-то позади.

Через пятнадцать минут такси остановилось у ворот училища. Я расплатился с таксистом и отпустил его. У проходной меня уже поджидал переводчик Миша. Мы прошли в мой гостиничный номер. Нужно было проверить письменные работы курсантов и схемы местности, которые они нарисовали в пятницу. Некоторые из условных обозначений и тактических знаков, принятых в Польше, были мне не знакомы. Поэтому для их проверки был нужен Миша. Тем более для проверки того, что курсанты написали.

Схемы были составлены довольно грамотно. Ориентированы по сторонам света. Подробно были описаны породы встречных деревьев. Их высота и особые приметы. Это было совсем не сложно, ведь на нашем пути нам встретилось всего три небольших деревца. Отмечены участки местности, не просматриваемые с нашего маршрута. Не простреливаемые из стрелкового оружия зоны. И места, в которых, с точки зрения курсантов, было бы лучше всего расположить засаду. Чувствовалось, что ребята прошли не плохую школу. На разведывательном факультете бездельников не держали. И это было заметно.

Но вот со вторым вопросом у ребят явно были проблемы. Судя по подробным схемам местности, которые они составили, с памятью и вниманием у них все было в порядке. Во втором вопросе они должны были перечислить двадцать предметов, которые я им показал. Показал в течение двадцати секунд. Запомнить они их, скорее всего, запомнили. Но не успели записать их названия за отпущенные для этого двадцать секунд. Это не было проблемой. Но над этим вопросом стоило поработать. Для развития скоростной памяти очень полезно ассоциативное мышление. А оно довольно хорошо развивается на занятиях по стенографии. В пятницу я попросил Мишу взять в библиотеке учебник по стенографии. Он пригодится ребятам для самостоятельных занятий.

А сегодняшнее занятие было посвящено основам маскировки и оборудованию базовых лагерей. Не самое сложное занятие, но одно из самых важных.

Оборудование базовых лагерей требовало некоторой смекалки в выборе наиболее подходящих для этого мест и в использовании подручных средств. В обеспечении безопасности лагеря и подготовке путей подхода к лагерю и выхода из него. В подготовке специальных меток и ориентиров для ночного выхода разведгрупп к лагерю. В установке минно-взрывных и невзрывных заграждений вокруг лагеря. И еще некоторые мелочи.

Сложнее дело обстояло с маскировкой. Хотя чисто внешне и выглядело более простым. Требование было одно. В течение получаса обучаемые должны были подготовить и замаскировать свои укрытия на любом рельефе. С использованием штатных и подручных средств. Так, чтобы инструктор не мог их обнаружить с расстояния в шесть-восемь метров. Чисто технически сделать это было совсем не сложно.

Мне вспомнилось, как в январе 1986 года наша группа из трех человек уходила от поисковых отрядов иранского корпуса погранстражей. Это было в пустыне на севере Ирана. На исходе одного из дней, когда стало ясно, что оторваться от преследователей не удастся, мы остановились. Выкопали в песке ямы глубиной около метра. В ямах разожгли костры. Ветки саксаула были сухими и дыма не давали. Да и огонь в предзакатных сумерках был не слишком заметен, чтобы привлечь внимание наших преследователей. Не дожидаясь, когда ветки прогорят, засыпали угли сухим песком. Примерно тридцатисантиметровым слоем. Сами замотали головы тряпками и легли сверху. Засыпали себя песком. Получилась потрясающе теплая и комфортная печка с двадцатисантиметровым песочным одеялом. На поверхности остались только ветки саксаула со спрятанными в них трубками от американских фильтров для очистки воды. Их начинку из активированного угля мы сожгли в костре, а сами трубки использовали для дыхания.

Закапываться было довольно интересно. Это походило на какую-то детскую игру. Ты укладывал руку в небольшую ямку, а ветер и песок доделывали все остальное.

Проблема возникла только одна, но довольно забавная. Нам нужен был будильник. Мы могли вылезти из песка только ночью. К тому же, как мы решили, только через двое суток. Это было более безопасно. Мы надеялись, что к этому времени нас прекратят искать. Либо будут искать в другом месте. Но пока нам жизненно был необходим будильник.

Вместо него мы использовали обычные наручные часы. Их завода должно было хватить ровно на сутки. Это означало, что как только они остановятся, пройдут сутки. Их нужно будет завести. И дождаться, когда они остановятся снова. Старшим будильником я назначил себя. Я был командиром группы, поэтому мог позволить себе такую роскошь.

Это действительно было роскошью. Потому что давало возможность следующей ночью высунуть голову и руки из-под песка. Завести часы и немного подышать свежим воздухом. Пусть даже одну минуту. Но после суток, проведенных под землей (какая разница в том, что это был песок?!) такая минута стоила безумно дорого.

Так вот перед тем, как мы закопались, один из бойцов моей группы, который отзывался на забавное имя Атикола, сказал мне довольно любопытную вещь. Теперь я понимаю, что эта истина составляет основу основ маскировки. Когда ты закапываешься в песок, ты должен превратиться в песок. И думать, как песок. А не как человек. Если ты останешься человеком, твои мысли могут тебя демаскировать. Есть люди, которые умеют не только читать мысли, но и чувствовать присутствие человека. Его страх, агрессию, тревогу. Поэтому ты должен превратиться в песок. Это позволит тебе уцелеть. Атикола добавил еще несколько слов, на которые я сначала даже и не обратил внимания.

— Это позволит тебе уцелеть. И не сойти с ума.

Его последние слова не выходили у меня из головы все эти сутки. Двое суток, пока мы лежали под песком. Моя голова была замотана тряпкой. Рядом с ухом тикали часы. Песок сдавливал грудную клетку. Какие-то жалкие пятнадцать-двадцать сантиметров песка! Но для каждого вдоха и выдоха приходилось прилагать дополнительные усилия. Это приводило к постоянному кислородному голоданию. Клонило в сон. Но я понимал, что спать нельзя. Стоит только уснуть, и можно будет не проснуться.

А над ухом тикали часы. Они начинали мне понемногу надоедать. Когда-то в детстве я попал на экскурсию в четвертый форт под Каунасом. Во время Великой Отечественной войны там находился женский концлагерь. Так вот экскурсовод, удивительно интересная девушка Лена с красивой фамилией Кац, рассказывала нам, что в концлагере был карцер. Провинившихся заключенных сажали в небольшую темную комнату, расположенную под металлической лестницей. Заключенные ходили по этой лестнице на работы, по хозяйственным нуждам. Они ходили в обуви с деревянными колодками, которые издавали такой шум, что девушки находившиеся в карцере, за несколько дней сходили с ума.

Тогда это показалось мне неправдоподобным. Я не поверил в такое. И вот теперь у самого моего уха тихонечко тикали часы. Я не знал, сколько они показывают времени. Они только отсчитывали свои тик-таки. И с каждой минутой приближали нас к тому моменту, когда можно будет вылезти на поверхность. А значит, часы были нашими союзниками, но я уже начинал их ненавидеть. С каждой минутой все сильнее и сильнее. Они начинали действовать мне на нервы.

Я начал считать. До миллиона. До двух миллионов. До трех. Но над самым ухом тикали часы. И я никак не мог ни на чем сосредоточиться. Я никак не мог превратиться в песок. Я начинал злиться. А потом пришло какое-то отупение. Я начинал превращаться в часы. Я был Тик. Я был Так. Так-Тик. Нет, я был Тик-Так. Или Так-Тик?

К рассвету на поверхности небольшая песчаная буря стерла все наши следы. Мне невольно подумалось, что нас никто не найдет. Никогда больше не найдет. А мы так и останемся песком. Навсегда останемся песком.

В дыхательную трубку постоянно набивался песок. Он скрипел на зубах, лез в глаза, разрывал легкие. И только эта боль не давала окончательно сойти с ума. А рядом с головой тихонечко тикали часы. Мне казалось, что их слышно на сотни верст вокруг. Слышно во всей вселенной. В голове моей набатным колоколом звенели эти тихие «тик-таки». Они звенели и после того, как часы остановились. Вот только я не знаю, как быстро я это заметил. Через час? Через два часа? Не знаю. Но когда до меня дошло, что вокруг стало тихо, я еще несколько минут пролежал неподвижно. И только после этого выполз из своей могилы. Размотал тряпки. И закашлялся. В горле был песок. Легкие превратились в наждак. Каждый вдох отзывался резкой болью. И это называется жизнью?! Скорее, жизнь закончилась. Мы попали в ад.

Но над пустыней стояла ночь. Миллионы звезд сияли над моей головой. И до них можно было дотянуться рукой. Где-то у горизонта горели костры. И раздавались чужие гортанные голоса. Там был враг. На поверхности оказалось достаточно свежо. Я вдруг подумал о том, что на углях, засыпанных песком, лежать было довольно комфортно. Как на печке. Нет, на печке лежать не только тепло, но и уютно. На углях по крайней мере, было тепло.

Теперь мне оставалось только завести часы. Поплотнее замотать голову тряпками. Стиснуть в зубах трубку для дыхания. И снова засыпать себя песком. Впереди были еще одни сутки. Я так и сделал. Но не сразу. Я не мог сделать по-другому. Просто мне вдруг стало очень страшно. Я подумал, что Атикола и мой второй боец, Василий, умерли. Я раскопал песок вокруг их дыхательных трубок. Помог им размотать тряпки и только после этого немного успокоился.

Они не шумели. Василий выглядел немного странно. Он был слишком тихим. Не таким, как всегда. Каким-то отсутствующим. Хотя может быть, так и должны выглядеть люди, вернувшиеся с того света. Атикола не выглядел никак. Он превратился в песок. И думал, как песок. Человеческого в нем не было ничего. Мне показалось даже, что они оба были немного разочарованы тем, что я их откопал. Пилювать (слово производное от слова «плевать»). Зато они были живы.

Через полчаса мы закопались снова. И утренний ветер снова заровнял следы нашего пребывания. Впереди были еще сутки. Еще одни сутки в могиле.

Кроме воспоминаний о нескольких минутах на свежем воздухе, в это раз я принес с собой с поверхности и чувство холода. Угли давно уже погасли. Остыл песок над ними. Нельзя сказать, что стало слишком уж холодно. Но и прежнего тепла уже не было. Какой-то холод поселился в душе. И безразличие. Мне было уже наплевать на часы, тикающие у меня над ухом. Не глубоко наплевать, а просто наплевать. Даже наплевательство было уже каким-то безразличным. Наплевать на песок. На все.

В этот раз, когда остановились часы, я не заметил. Мне это было уже совсем не интересно. Просто в какой-то момент в мозгу включился какой-то тумблер. Мозг дал команду на действие, но забыл подсказать, какое действие я должен выполнить?

Я повернулся на бок. Как-то боком и извиваясь дождевым червём, я вылез на поверхность. Содрал с лица ненужные теперь тряпки. Зачем я все это делал, мне было непонятно. Хотя я и не пытался анализировать свои действия. Словно зомби, получивший нужный сигнал, я делал совершенно непонятные мне вещи.

Зачем-то раскапывал песок у небольших кустиков саксаула. Словно что-то искал. И не находил. А перед этим лежал около часа на песке. Неподвижный и ко всему безразличный.

Надо мною снова горели звезды. Они куда-то звали, пытались о чем-то сказать. Какие-то имена крутились в моей голове. Чьи это имена? Шафи. Лейла. Атикола. Василий. Не помню. Может быть, я их когда-нибудь знал? Когда-нибудь давно. В прошлой жизни.

И вдруг я все вспомнил. Василий! Атикола! Я судорожно начал раскапывать песок у кустов саксаула. Мне снова было страшно, как когда-то давно. И снова у меня появилось чувство того, что сейчас произойдет то, что уже когда-то со мной было. То, что будет происходить в будущем, уже когда-то со мной происходило? Бред какой-то!

Ребята оказались живы. Теперь Атикола выглядел каким-то странным. Он не понимал, кто я? Что мы здесь делаем? И почему нам нужно куда-то идти? Василий выглядел гораздо лучше. Он делал все, что я ему говорил. Но каждую минуту спрашивал: «А что он делал утром? А что делал я? А где он был утром»? И совершенно не узнавал ни свое оружие, ни снаряжение. Я отвечал на все его вопросы. Но через минуту они повторялись.

Это было похоже на какой-то театр абсурда. Мне казалось, что я начинал сходить с ума. Единственными нормальными здесь были только Атикола и Василий. Но у горизонта уже не горели костры. Это означало, что иранские пограничники перестали прочесывать наш район. И ушли. Теперь нам тоже можно было уходить.

Поспешили пограничники. Ушли рано. Остались бы еще на одну ночь, и тогда их ожидал бы просто замечательный подарок. Три чуть тепленьких диверсанта. Причем брать их можно было голыми руками. Мы действительно были совершено беззащитными. Три лунатика, идущие в неизвестном направлении. Один постоянно сверялся с компасом, потом подносил к уху руку с часами и прислушивался. Второй, был проводником и должен был вывести группу к одной из пещер в предгорьях Копетдага. Но он смотрел на звезды и постоянно чуть слышно посмеивался. Когда его называли по имени или по прозвищу, он не откликался. Первый называл его Атиколой. Но тот никак не реагировал на это слово.

А третий поминутно спрашивал у своих спутников:

— А что я делал утром? А вы что делали?

На рассвете следующего дня мы вышли к старому, давным-давно заброшенному людьми и забытому богом колодцу. Вода в нем оказалась горьковато-соленой. К счастью было не жарко, и пить не хотелось. Зато Атикола меня здорово удивил. Он отсчитал несколько метров от колодца в сторону восходящего солнца и начал раскапывать песок. Минут через десять в его руках оказался небольшой глиняный кувшин, объёмом около литра. Сверху он был закрыт несколькими слоями плотной промасленной бумаги.

Даже не рассчитывая получить ответ, я задал вопрос:

— А что это за бумага. — Что находилось в кувшине, меня интересовало меньше всего.

Неожиданно Атикола поднял голову и, словно удивившись моей отсталости, произнес.

— Бумага. В неё раньше ружья заворачивали.

— Какие ружья? — Спросил я. Промасленная бумага была не совсем традиционным видом заводской упаковки оружия.

— Обычные ружья. Английские.

Больше спрашивать было нечего. Если для Атиколы английские ружья являются обычными, то я испанский летчик. И зовут меня Никак. Хотя Атикола уже много лет работал по Ирану и вполне возможно, что английские ружья не были для него в диковинку.

В кувшине оказалась тушенка из баранины. Причем в превосходном состоянии. Никогда не ел ничего более вкусного. Хотя хлеб к этому блюду явно не был бы лишним. После того, как кувшин опустел. Атикола добавил в него немного соленой воды из колодца. Насколько я помню, жир не растворяется в холодной воде. К моему большому удивлению, жир со стенок кувшина прекрасно растворился. Получившийся бульон уже не был таким горьким. Мы отпили по глотку. Оставшийся бульон отдали Василию. Он выпил его на полном автопилоте. Лишь на мгновение оторвался от кувшина и спросил:

— А что я делал утром? А вы что делали? — И допил содержимое кувшина до дна.

Через несколько минут до меня начало доходить, что содержимое этого кувшина несколько необычно. И раньше я никогда не пробовал ничего подобного. Оказывается, это обычная баранина. Варят её непрерывно в течение трех дней в огромном котле. В каждом племени кочевников и в каждом большом роду недалеко от колодцев есть такие тайники. В следующий раз запасы необходимо пополнить. Брать продукты из чужого тайника считается более страшным грехом, чем воровство. Но на вопрос, когда заложили этот кувшин в тайник, Атикола ответить не смог.

— Может быть десять лет назад? Может быть сто? Кто знает?!

Но зато после этого легкого завтрака к Атиколе вернулась память. Он перестал беспричинно посмеиваться. И начал отзываться на свое имя. Правда, события последних трех суток стерлись из его памяти раз и навсегда. Он не помнил о них абсолютно ничего. Это беспокоило его, и он часто переспрашивал меня о происшедшем. Я рассказывал ему. Он затихал на несколько мгновений. А потом говорил только одно слово. Словно пароль.

— Не помню.

На следующий день он вывел нас к небольшой пещере. В глубине её находилось подземное озеро. Там, в камнях были спрятаны наши легкие водолазные костюмы. По цепочке подземных озер лежал наиболее короткий путь к своим. Хотя и не самый безопасный. Под водой легко можно было потерять из виду специальные метки, нанесенные на камни, и заблудиться. В подземных озерах это было равнозначно приговору. Как только в аквалангах заканчивался воздух, можно было начинать сушить весла. Всплывать здесь было некуда. Над нами были только камни.

Но менее чем через час мы были на нашей стороне. Когда мы вылезали из воды, Василий снял свою маску и, как ни в чем не бывало, спросил у встречающих нас ребят.

— А что я делал утром? А вы что делали?

Встречающие недоуменно посмотрели на нас, а потом друг на друга. Василия отвезли в госпиталь. А оттуда сразу же отправили в Москву. После нашего возвращения прошло уже четыре года. Но Атикола до сих пор не может смотреть спокойно на песок. Даже на речной. А я не могу слышать, как тикают часы.

Но зато я прекрасно запомнил урок, который преподал мне Атикола. Если ты маскируешься под дерево, ты должен превратиться в дерево. И ты должен думать, как дерево. Маскируясь под неодушевленный предмет, ты должен стать им и думать, как он. Потому что в отличие от человека, неодушевленные предметы не излучают чувства страха, агрессии, тревоги. Тех чувств, которые могут выдать человека. Это позволит тебе уцелеть. И не сойти с ума. Правда, насчет последнего у меня все равно остались большие сомнения.